Русский струльдбруг (сборник) Прашкевич Геннадий

Мертвый город

На седьмом витке сорвало центральный слипс – процессы пошли обвально.

На девятом – взрывом разнесло кормовую часть корабля, и зеленые заросли внизу накрыло чудесным снежным зарядом выброшенных в атмосферу микроскопических вольфрамовых спиралей.

«Еще, еще… Где ты этому научился?..»

Интерпретации перехваченная информация не поддавалась.

Выпучив сайклы, Аххарги-ю держался. Он даже успел обозначить контуры будущего существования: сущность-тен отстрелило в районе северного полюса над белыми ледяными островками, сущность-лепсли развеяло над зеленым массивом тропиков. Электромагнитные сигналы, беспорядочно колеблющие мембраны отбора, вряд ли стоило относить к системным. Зеленая планета вообще не относилась к мирам, облагороженным разумом. Перехваченные сигналы могли прорываться только из будущего. Может даже из чрезвычайно далекого будущего. На таком подходе настаивал, например, контрабандер нКва, заподозренный в Ошибке. Потому Аххарги-ю и отправился на зеленую планету, а нКва разместили под охраной на одном уединенном коричневом карлике. Единственными соседями контрабандера были теперь Козловы – шумная, хамоватая, неопрятная триба, из-за которой, собственно, разгорелся весь сыр-бор.

С мягким шипением обломки корабля сгорели в атмосфере.

Бесшумный взрыв вспугнул не вовремя проснувшегося ленивца. Зверь вскрикнул и разжал длинные когти. За многие миллионы лет пронзительный страшный свет впервые выделил в глубине джунглей каждое растение, выбелил жирную почву, смял гнилые кочки, влажно шевельнул раздутыми воздушными корнями. Жаркой волной вдавило в раздавшийся подлесок грандиозные облака москитов, сорвало тучи влажной листвы, горячим вздохом спалило вившиеся по стволам лианы. Лепестки орхидей окрасили реку почти по всему течению. Черви в моментально прогревшемся иле сварились, рыбы застопорили движение плавников.

После такой вспышки ливень показался черным.

Успеть войти в живое чужое тело! – вот главное, о чем помнил Аххарги-ю, расчетливо расправляя спутавшиеся щупальца. Вне сущностей тен и лепсли азотно-кислородная среда была для него убийственной. Если в течение короткого времени не попасть в какое-то из местных живых тел, гибели не миновать. Можно окислиться. Можно превратиться в беспорядочное облако оплавленных вольфрамовых спиралей. Можно превратиться в медлительно размышляющую скалу.

Аххарги-ю не нравились все варианты.

Сущность-ю сама по себе не может противостоять энтропии.

Следовало срочно спрятаться в одной из каких-то местных живых форм.

В миллионную долю секунды, пока чужой мир насквозь, как рентгеном, просвечивало безумной солнечной вспышкой, Аххарги-ю успел рассмотреть мутную реку, зеленые душные заросли, сплошной массой заполняющие пространство до самого горизонта, а на широкой, поблескивающей под солнцем речной протоке – два связанных цепями плавающих сооружения. Одно – латинской косой оснастки, другое – ощетинившееся, как сороконожка, обломками весел. Над выгнутыми бортами вспухали плотные клубы порохового дыма, звучали хлопки выстрелов. Двуногие запаленные существа с хриплым ревом карабкались по веревочным лестницам. На носу судна, сохранившего косой парус, на длинном бушприте раскачивалась над волной понурая человеческая голова. Возможно, своеобразное проявление каких-то неизвестных обрядов, подумал Аххарги-ю. В отчете контрабандера такие штучки упоминались.

Двуногие с хрипом карабкались на высокий борт, прыгали на палубу, густо залитую кровью. Они задыхались. Они возбужденно орали. Они наносили и отражали удары. Рявкнула и тут же умолкла пушка. Обжигаясь дымным воздухом, давясь его горячими влажными струями, Аххарги-ю неясным облачком поплыл к оборванному, нелепо перекошенному существу. Оно особенно активно хрипело, пытаясь прорваться на шканцы. Одна нога у него была деревянная, но это не мешало ему махать топором, подавая пример приятелям.

Локация ничего не прояснила.

В голове одноногого никаких особенных мыслей не водилось.

Нельзя же считать мыслями опосредованные воспоминания о некоем как бы чудесном «Альманахе». По-видимому, прыгающие по палубе существа умели переносить некоторые свои мысли посредством грубых материальных носителей. Впрочем, пес, помочившийся на чужой кустик, тоже переносит некоторую примитивную, но вполне понятную информацию (метит территорию) на материальный носитель (кустик). Некий «Альманах», почему-то возникший в смутном сознании одноногого, являлся, скорее всего, такой вот механической меткой. Он помогал в определенной последовательности запоминать дни недели, таблицы приливов и отливов, полезные астрономические данные и вычисления, даже необычные предсказания, подтвержденные нелепыми гравюрами. «Приснившаяся виселица означает беспорядок в душе и указывает на близкие неприятности». Не стоило, наверное, нападать на «Делисию», беспорядочно металось в голове одноногого. Все-таки двадцать пушек. И – королевский обученный экипаж. Куда против них с моими придурками? Правда, на посудине, которую мы построили, в море не выйдешь.

Скачущие мысли одноногого говорили о нем не больше, чем умение вирусов проникать в чужие структуры.

«Ну да, потопленная «Жемчужина», – металось в голове одноногого. – Нам еще припомнят коммандера Тиззарда. Умирая, он так и сыпал проклятиями. И припомнят испанский пинк «Орел». Мы сожгли его в бухте Всех Святых. – Мысли одноногого казались Аххарги-ю страшно однообразными. – Еще бригантина «Сара». Пущена на дно в устье Ориноко вместе с капитаном Стаутом, привязанным к мачте. Шлюп «Бентворт». Весь экипаж так и остался в трюме. Зря они вышли из Бристоля в пятницу на тринадцатое. Тут некого винить. Барк «Картерет». Вот его топить было ошибкой. Мы могли оставить экипаж в трюме, как сделали с экипажем шлюпа «Олень». Кто мог знать, что трюм набит бочками с порохом. Наконец, галера капитана Крейда, так удачно перехваченная в устье реки, но тут же потерянная по небрежности перепившихся приватиров. Мы ждали чуда в индейской деревушке почти полгода. Индейцы охотились и собирали плоды, а женщины составили с приватирами как бы новые семьи. И тут вдруг эта «Делисия»… Не чудо ли?.. Двадцать пушек…»

Стремительный топор так и блестел.

В ничтожные отрезки времени одноногий успевал поставить перед собой столько полей защиты, что Аххарги-ю, зависший над мокрой палубой неким неясным, размазанным в пороховом дыму облачком, просто не успел втянуться в чужое сознание. Задыхаясь в опасной для него среде, он успел только повторить очертания капитана Морта – решительного джентльмена в удобном камзоле с позументами и богатыми кружевами на обшлагах, в белом парике, в чулках, плотно облегающих потные ноги. Короткими ударами шпаги капитан оттеснял нападавших и громко призывал команду сбросить нежданных оборванцев с борта шлюпа.

Двадцатипушечная «Делисия» вошла в устье реки всего сутки назад.

От индейца, пойманного на берегу при наборе пресной воды, капитан Морт узнал, что в крошечном поселке уже полгода прячется команда затонувшего на реке приватирского судна. Из обломков, выбрасываемых течением на берег, негодяи даже сумели построить небольшое судно. «Бато» – объяснил индеец капитану, хотя речь шла о лодке, а не о какой-то там долбленной пироге. «Злой дух Даи-Даи вселился в плохих людей. Они всех убивают».

Подумав, капитан Морт решил захватить пиратов.

«Каждое лицо, – сурово напомнил он команде, – если возьмет в плен любого пирата на море или на суше, или убьет такового при сопротивлении, при предоставлении необходимых доказательств умерщвления, будь то ухо, нос или другая часть тела, получит за убитого соответствующее вознаграждение. За командира – сто фунтов, за рулевого, боцмана или плотника – сорок, за всех прочих по десяти. Так сказано в Морском уставе, и если кто забыл эти простые слова, я напомню их вам завтра, когда мы начнем вешать негодяев на наших реях».

«Боже, храни королеву!» – дружно ответила команда.

Но капитан Морт хотел убедиться в их решительности. Он не первый год бороздил южные моря и знал, с какими людьми приходится иметь дело.

«Если вы забыли Морской устав, – сурово напомнил он, – то знайте, что для труса преждевременная смерть ни в коем случае не будет являться единственным наказанием. Я знаю, что любой порок вам привычен, вы ежедневно в них упражняетесь, потому и повторяю. Только истинная служба Господу и королеве может спасти».

И дополнительно напомнил, что трусов и отступников ждет вовсе не рай, а кипящее озеро расплавленной серы. И поведут их в этот смердящий «рай» не при свете корабельного фонаря, а при мерзких отсветах вонючих свечей, вылитых из человечьего жира. Звук адского потрескивающего огня, сурово напомнил капитан Морт, любого грешника заставит трепетать, ибо как можно богобоязненному человеку жить при вечном пламени?

«Трусость и грех – есть главное унижение человеческой натуры. Господь и королева этого не потерпят». Так закончил капитан Морт и яростно указал шпагой на голову некоего голландского приватира, за грехи его месяц назад умело отделенную от тела и украсившую бушприт шлюпа «Делисия». Голландец этот попал в руки капитана Морта при потоплении шлюпа «Южная орхидея».

Первое превращение Аххарги-ю не удалось.

Он промахнулся. Он не вошел в сознание капитана.

Хуже того, он возник рядом со сражающимся джентльменом, как некое его идеальное отражение, как чудесный материальный двойник – богатые, но частично уже сорванные кружева с обшлагов, шпага, белый парик, полосатые чулки, сломанный в крике рот, исторгающий богохульства. Одноногому с топором пришлось бы совсем плохо, поскольку капитан Морт умело загнал его в угол между фальшбортом и надстройкой, но появление двойника пусть на секунду, но ошеломило капитана. Не имея времени осознать суть случившегося, он просто пронзил своего двойника шпагой. Видимо, он не считал такие происшествия добрыми и не хотел, чтобы второй капитан Морт тоже принялся командовать. Аххарги-ю даже вскрикнуть не успел: умелая шпага проделала в двойнике такую дыру, что удержаться в чужом теле оказалось невозможно.

Тогда Аххарги-ю вошел в сознание канонира Джеббса.

Умело орудуя банником, черным от гари (им недавно прочищали ствол пушки), канонир Джеббс время от времени поглядывал на прячущегося за бухтой троса черного мальчишку-ефиопа, снятого капитаном Мортом с борта потопленного гвинейца, под черным гафелем доставлявшего невольников к берегам Америки.

Маленький ефиоп стонал, но не от ран.

Ему было страшно. Он совершено не понимал белых людей.

Он не понимал течения событий, в которые вовлекла его судьба во время той последней несчастной его прогулки по родному гвинейскому берегу. Ему почему-то казалось, что это из-за него белые люди так неутомимо ссорятся, стреляют и убивают друг друга. Он никак не мог взять в толк, что в нем такого хорошего, что эти странные белые ради него забывают сон и отдых?

Аххарги-ю тоже ничего не понимал.

Кто-то ударил канонира кортиком, а выстрел одновременно из двух пистолей довершил дело. Банник с грохотом покатился по окровавленным доскам. Отброшенный выстрелом канонир ужаснул маленького ефиопа не меньше, чем недавнее появление капитанского двойника. А вновь выброшенный из чужого тела Аххарги-ю почувствовал ужасное удушье. Мембраны отбора жгло, сайклы слезились. Чтобы не сгореть в слишком активной для него среде, Аххарги-ю, не раздумывая, вошел в тело только что убитого обрушившимся обломком реи корабельного плотника.

Нападавшие и отбивавшиеся оцепенели.

Они в первый и в последний раз в жизни увидели, как поднимается на ноги труп, у которого, казалось бы, надежно проломлена голова, а обе ноги выше и ниже колен так же надежно перебиты картечью. Отрубленная рука валялась на просмоленных досках палубы, вытекший левый глаз плотника ничего не видел, зато правый вращался. Он ужасно подмигнул остолбеневшему капитану Морту и попытался что-то крикнуть, может: «За королеву!» Но для пущей надежности корабельного плотника коротким копьем тут же пришили к планширу, чтобы впредь такого не вытворял.

Аххарги-ю растерялся.

На протяжении двух минут его уже трижды выбивали из чужих тел.

В этом мире явно не любили двойников, он это понял. Так же не любили тут и покойников, это он тоже понял. Контрабандер, кстати, упоминал схожие случаи. Однажды он сам пытался притвориться Козловым. Хотел почувствовать отношение Козлова к жизни, а получилась какая-то чепуха. Сперва его крепко прижали лицом к мутному зеркалу, а потом били бутылками. Вся триба. Как с ума сошли.

Впрочем, так все и должно происходить, помнил Аххарги-ю.

Ведь существа, еще не вступившие на тропу разума, боятся своих отражений.

Они сердятся, увидев такие отражения в зеркале или в тихой воде, и всегда ведут себя агрессивно.

Неясной для Аххарги-ю оставалась лишь суета, царящая на палубе шлюпа. Картечь, шпаги, топоры. Всякое такое. Может, это они тут размножаются таким вот делением? Аххарги-ю опять нырнул в искалеченное, пришитое копьем к борту тело корабельного плотника. У плотника не хватало руки, но Аххарги-ю за считанные доли секунды успел нарастить казавшуюся ему нужной массу. Раздробленные ноги мертвеца вдруг распухли, грудь сильно выпятилась. Искалеченный мертвец вызывающе возвысился над дерущейся толпой, а рваные клочья дыма, окутавшие палубу, придали ему непомерно грозный вид. Конечно, несколько избыточные уши… Избыточные, избыточные, тут ничего не скажешь… Зато они помогали улавливать многие беспорядочные и непонятные сигналы… «Еще, еще… У тебя так сладко получается…» Обозленная душа плотника путалась в оплывающем сознании, что-то там из него выскребала, ругалась, шипела, никак не хотела отправляться к вонючим серным озерам. В принципе Аххарги-ю ничего не имел против симбиоза, но пуля, выпущенная одним из оборванцев, в панике покидающих палубу «Делисии», окончательно вышибла из плотника душу. Времени больше не было, и Аххарги-ю впрыгнул в одноногого.

Чужие волосы падали на глаза, потная кожа чесалась.

Зато Аххарги-ю получил передышку. Он дышал полной грудью.

В усталом и потном теле одноногого атмосферный кислород уже не опалял Аххарги-ю жгучими факелами. Теперь он мог внимательнее присмотреться к существам, к которым так неожиданно попал. Возможно, на скользкой палубе шлюпа, среди хрипа и рева, в плотном пороховом дыму, под звон железа и сумасшедшие выкрики действительно происходил лишь самый обыкновенный процесс деления, но Аххарги-ю сбивало с толку то обстоятельство, что количество существ почему-то уменьшилось.

И двигаться они стали быстрей.

По крайней мере, покинули шлюп в спешке.

Четыре человека. В индейском поселке они прихватили только самые нужные вещи, в основном пищу, и незамедлительно двинулись по низкому берегу куда-то на запад. Они боялись погони. При этом сумеречное сознание одноногого до предела было насыщено гневом и всевозможными генеалогическими познаниями обо всех его спутниках и всех их прародителях по седьмое, а то и по девятое колено. Вряд ли знания одноногого были точны, вряд ли указанные прародители могли такое длительное время существовать при столь ужасных физических и моральных несовершенствах, но ему, видимо, особой точности и не требовалось.

Аххарги-ю сразу выделил главное.

Например, длинный жилистый человек в кожаных штанах и в грязном нашейном платке считался боцманом и охотно отзывался на имя Нил. Когда-то он жил в Дублине. Точнее даже не в самом Дублине, а в одном из его грязных пригородов с непристойно длинным, непроизносимым названием. Но Нил и не произносил его никогда. На это у него были веские причины. Кровь, которую Нил неосторожно размазал по лицу, к счастью, не была его собственной; просто в горячке боя он кого-то несколько раз ткнул ножом. Стараясь как можно быстрее уйти от брошенной на берегу полузатонувшей лодки, в которой они сами понаделали дыр, Нил ни с того, ни с сего страстно желал оказаться в родном пригороде, хотя, кроме петли и плачущих родственников, его там ничто не ожидало.

Вторым был Сэмуэль Бут, ранее житель Чарльзтауна.

Как все опытные приватиры, Бут любил хватать чужое и страшно не любил терять свое. Сегодня ему не повезло: он ничего не добыл, зато потерял свой палец. Можно было считать, что Бут отделался достаточно легко, все равно потеря его угнетала. Спеша за Нилом, он время от времени для верности поддавал ногой маленькому ефиопу, ножом-мачете прорубающему тропу. Но, покинув ненавистную «Делисию», маленький ефиоп только восторженно вскрикивал.

А длинноволосое существо, в которое вошел Аххарги-ю, злобилось, вязло деревянной ногой во влажной почве и звалось Джоном Гоутом. Оно на ходу жевало табак и изрыгало проклятия на нескольких земных языках. Похоже, ему, как и Аххарги-ю, не нравились спутники, правда, об оставшихся на палубе «Делисии» он тоже нисколько не жалел. Он хорошо знал, что виселица не снится просто так. Водянистый взгляд его засасывал, как морская пучина. Пробираться по каменистому, неровному, кое-где заиленному и густо заросшему папоротником берегу было не просто, – иногда одноногий здорово отставал. Искусственная деревянная нога цеплялась за камни и оставляла след, похожий на отпечаток копыта.

Оглядываясь, Сэмуэль Бут ругался и клал крест здоровой рукой.

Сканируя сознание одноногого, Аххарги-ю никак не мог получить какой-то единой отчетливой картины. Ну да, чужие корабли… ужас… но в неразумных существах всегда много ужаса… Ну да, Джону Гоуту опять повезло. Так он считал. Было время, ему по колено оторвало ногу, но он и тогда и сейчас выжил. Правда, с деревянной ногой по выбленкам не очень-то побегаешь, Джон Гоут приткнулся к канонирам. Никто не знал настоящего его имени, но достаточно было и того, что он поворачивал голову на оклик: «Джон». Не важно, что на этот оклик поворачивали головы еще многие приватиры, Джон Гоут часто успевал повернуть голову первым. За свою потерянную ногу он когда-то получил право получить пятьсот реалов или трех рабов. Боясь слишком быстро пропить так трудно доставшееся ему золото, Джон Гоут выбрал трех рабов, но пропил он их еще быстрее, чем деньги.

Кстати, Джон Гоут, будучи еще совсем молодым и двуногим, обыкновенным простым матросом служил на борту английского фрегата «Месть». Но так случилось, что однажды адмирал Томас Хоуард ушел в море, намеренно оставив названное судно наедине с испанскими «Двенадцатью Апостолами» в бухте Ачибо. Некие глубоко личные счеты с капитаном «Мести» привели английского адмирала к такому неразумному решению: при выходе из Плимута сама королева Елизавета ласково пожелала удачи и безопасности всем английским кораблям, как если бы сама находилась на борту одного из них. Долгое время считалось, что экипаж фрегата полностью пал в неравном бою, но Джону Гоуту и тогда повезло: пули в него не попали, акулы не тронули, а пленил его лично дон Антонио де Беррео. Испанец неплохо относился к молодому пленнику, надеясь выгодно его продать. Он даже угощал пленника простым вином, непременно при этом напоминая: даже простое вино может любого человека превратить в скота, потому что отравляет дыхание, нарушает естественную температуру тела и деформирует лицо.

Сам Антонио пил ровно столько, сколько считал нужным.

На седьмой чаше его смуглое лицо обычно теряло узнаваемую форму, и он в сотый раз начинал рассказывать своему молодому пленнику о далеком, затерянном в джунглях городе. Там все сделано из золота и драгоценных камней, там короля купают в хрустальной ванне, а потом из специальных тростниковых трубок с ног до головы обсыпают желтым порошковым золотом. А в саду, рассказывал дон Антонио, вытирая большим платком потное, деформированное вином лицо, растут золотые растения. Дыхание дона Антонио становилось сильно отравленным. И птицы, и ветки, и трава в саду, сообщал он, все – золотое. От таких чудесных слов естественная температура тела у дона Антонио еще сильней поднималась. Только ручей в саду, делал он небольшую скидку, течет самый обычный.

У названного испанца Джон Гоут многому научился.

Например, пить, буянить, а также петь песни на разных языках.

Косые латинские паруса теперь не пугали Джона Гоута, как не пугали его и никакие другие, как бы ни выглядели они на великой морской глади. Когда Джону Гоуту ядром оторвало ногу, он сказал себе: некоторым повезло еще меньше. Когда на дырявой галере его занесло на мутные просторы Ориноко, он сразу сказал себе: в таких глухих дырах надеяться нужно только на себя. Местные жители всегда будут убегать от ужасного одноногого человека, а королевские суда – неустанно преследовать. Он понимал, что даже маленький ефиоп не оставляет ему места в будущем.

Особенно в джунглях, где погибают и двуногие.

Однако даже на деревянной ноге Джон Гоут твердо верил в свое будущее.

В этом поддерживали его некоторые откровенные разговоры с боцманом Нилом.

Длинный жилистый ирландец давно мечтал оказаться в этих глухих местах. В сумеречную бездну джунглей, густо оплетенную лианами, расцвеченную орхидеями, в их паутинные болота, в гниль, в ядовитые туманы тянули боцмана воспоминания об одном умирающем человеке, на которого он три года назад случайно наткнулся в глухой индейской деревушке. Приватирский барк «Три грации» встал там на кренгование возле безымянного островка. Время от времени боцман охотился на глупых лабб и акури, похожих на одичавших поросят. Он не считал грабежи плохим делом, поэтому основательно чистил попадавшиеся иногда индейские деревушки. В одной жалкой хижине кроме нескольких случайных золотых вещиц он нашел некоего умирающего белого. Вообще-то волков в одном лесу не должно быть много, резонно считал боцман, но его успокоило то, что неизвестный действительно находился при смерти.

Кровь и деньги обычно связаны, но в данном случае неизвестный бродяга, порк-ноккер (старатель), как он сам себя называл, умирал сам по себе. У него тоже была своя жизненная история. Когда-то под хорошим именем Беннет он служил правительственным осведомителем на Барбадосе. Ему вообще нравился Барбадос, и он никогда не уехал бы с острова, не привлеки однажды его внимание заезжий англичанин. Весь в голубом шелку, в полосатых шерстяных чулках, в парике, при шпаге – настоящий джентльмен, и в кошельке у него водились настоящие фунты. К несчастью, ограбленный джентльмен оказался личным гостем губернатора, и Беннету пришлось бежать с острова. На шлюпе «Винсент» под командованием капитана вен Кези он в течение почти полутора лет успешно гонял по морям испанских морских торговцев, но в один вовсе не прекрасный день на траверзе мыса Одд шлюп «Винсент» наткнулся на военные корабли. В плену Беннет провел больше года. И почти все это время таскал на себе тяжелые ящики с золотом и серебром через влажные болотистые перешейки Самарги. Однажды Беннет решился на побег, и побег ему удался. Умирая от укусов зобных мух кабури, смиренно перебирая четки, вырезанные из душистого дерева пальмисте, Беннет добрался до неизвестного берега.

Боцмана нисколько не смущала неразговорчивость умирающего.

Боцман Нил умел обращаться с разными людьми. В итоге, путь, обрисованный срывающимся голосом порк-ноккера, навсегда запечатлелся в памяти боцмана Нила, а потом и в памяти канонира Джона Гоута. Теперь уже Аххарги-ю с некоторым изумлением всматривался в представшую перед его мысленным взором карту. Досконально известно, что на планетах, подобных Земле, существа, не достигшие истинного разума, обладают особым искусством оставлять за собой тайные знаки. Например, метка росомахи не пускает конкурентов на ее территорию, а медведь, оставивший царапины на высоком дереве, может не беспокоиться за свой участок, а люди, наверное, составляют карты.

Умирая от лихорадки, порк-ноккер неохотно поведал боцману Нилу о желтом золоте, прозрачных алмазах и волшебных кристаллах горного хрусталя. А когда боцман слегка подпалил ему пятки, он вспомнил и о чудесных бериллах. Задыхаясь от боли, проваливаясь в бессознание и снова из него всплывая, порк-ноккер подтвердил главное: да, он действительно побывал в некоем мертвом городе. Дорога в тот мертвый город? Ну, она сложная. Сперва нужно добраться до угрюмого зубчатого хребта и перевалить на другую сторону. А дальше? А дальше надо выйти на большую реку, совсем почти неслышно шептал умирающий, совсем ненадолго ободренный шеффилдской волнистой сталью боцманского ножа…

«Знаешь, чем я займусь однажды? Не скоро, конечно, но потом, когда меня начнет, наконец, тошнить от моря?» – не раз спрашивал боцман одноногого Джона Гоута, с которым почти подружился в совместных плаваниях.

Джон, конечно, знал, но всегда отвечал: «Не знаю».

«Хорошим делом, – подмигивал боцман, пробуя на пальце остроту ножа. – Очень хорошим делом».

И видя, что одноногий выказывает заинтересованность, спрашивал:

«Видел когда-нибудь настоящий алмаз?»

«Нет, только стекляшки».

Тогда боцман оглядывался и, убедившись, что они одни, извлекал из потертого кожаного пояса, подвязанного на животе, сверкающий безупречный восьмигранник. Зачарованный острым холодным огнем прекрасного камня Джон Гоут (не в первый раз) спрашивал:

«Тебе подарил его тот порк-ноккер?»

«Ну да».

Боцман никогда не выдавал деталей.

Чаще всего он подавал свои давние беседы с порк-ноккером как маленькое волшебное чудо, которое он всего лишь слегка оттенил раскаленным в огне ножом. Известно, что порк-ноккеры по своей природе молчаливы, приходится развязывать им языки. Даже умирая, тот хмурый тип не хотел объяснить, как легче добраться до найденного им мертвого города. А когда все-таки объяснил, боцман зарезал порк-ноккера, потому что тот с ног до головы был уже покрыт страшными тропическими язвами и мог умереть в любой момент.

В течение трех лет боцман пытался отыскать двух таинственных женщин, с которыми порк-ноккер вернулся из мертвого города. Эти женщины вроде бы сперва помогали своему спутнику, а потом бросили. Боцмана не интересовало, каким образом эти женщины оказались в джунглях, и почему помогали порк-ноккеру, а потом бросили его, – главное, они могли помнить дорогу к мертвому городу.

К счастью, обе попали в руки англичан и были приговорены к смерти.

Когда суд спросил, может ли хоть одна из них объявить что-то такое, отчего смертный приговор не стоит приводить в исполнение, одна из женщин указала на свой оттопыренный живот, а вторая бессмысленно забормотала про большие богатства, спрятанные в лесах. Но о богатствах бормочут многие, особенно те, у кого и пенни в кармане нет, поэтому приговор оставили в силе. А оттопыренный живот вообще никого не удивил, ведь для своего спасения каждый всегда старательно использует все доступные для него средства.

«У тебя только один алмаз?»

Боцман оглядывался и утвердительно кивал.

Тот порк-ноккер вроде бы вынес из мертвого города много таких прекрасных камней, а так же большое блюдо из чистого золота. А те две женщины еще несли меч, рукоять которого была густо усыпана рубинами и алмазами. Но теперь проверь!

Одно, впрочем, боцман Нил знал твердо: золото и прекрасные камни снимают с любого человека грехи – даже самые черные. Он знал: золото и прекрасные камни дают любому человеку чудесную возможность, сменив имя, профессию и национальность, благоденствовать в тех странах, где люди даже не догадываются о существовании пиратов и приватиров.

«Порк-ноккер спрыгнул с ума», – объяснял боцман одноногому.

Он никогда не боялся Джона Гоута, потому что считал себя сильнее.

Но и спрыгнув с ума норк-ноккер, оказывается, успел рассказать боцману про ужасных идолов из чистого золота, про множество золотых дисков и полумесяцев тончайшей работы, украшавших дворцы мертвого города. Это напоминало Джону Гоуту рассказы незабвенного дона Антонио де Беррео. Это от него одноногий канонир впервые когда-то услышал о таком вот далеком, затерянном в джунглях городе. Там все сделано из золота и драгоценных камней, там короля купают в хрустальной ванне, а потом из специальных тростниковых трубок с ног до головы обсыпают желтым порошковым золотом. И все такое прочее.

«Сегодня только я знаю путь в джунглях, – не раз утверждал боцман. – Порк-ноккер умер, а нечестивых женщин повесили. Господу угодно было именно мне указать путь к мертвому городу, и я не такой дурак, чтобы рисовать карту и таскать ее при себе, как таскаю это прекрасный камень. Карта хранится вот здесь, – он стучал себя кулаком по голове. – Уж сюда-то никто не залезет».

Но в этом боцман, конечно, ошибался.

Аххарги-ю во всех подробностях видел названную боцманом карту.

Уединенные протоки и мелкие реки, мерзкие мутные болота, в которых с хлюпаньем возятся зубастые аллигаторы, зубчатые каменистые хребты, покрытые лохмами влажных туманов, холодные водопады, темные ущелья – все такое, каким запечатлелось в памяти порк-ноккера, а потом перешло в память боцмана. Еще Аххарги-ю явственно видел тропу, теряющуюся в непроходимом подлеске. От того, что ржавая вода там пробивалась небольшими ручейками сквозь нездоровую болотистую почву, местность перед мертвым городом густо кишела ядовитыми червями и змеями. А на ветках деревьев, низко нависающих над прозрачными ручьями, росли шершавые, как бы закаменевшие, тоже ядовитые устрицы…

Костер разожгли только к вечеру.

Все понимали, что капитан Морт не оставит беглецов в покое.

Если не сегодня, то завтра лодки капитана рванутся вверх по реке, чтобы найти и уничтожить бежавших приватиров. Никто не хотел, чтобы именно его голова болталась под бушпритом «Делисии». Характер капитана Морта был всем хорошо известен. Этот джентльмен не знал пощады, поэтому Бут, боцман Нил и ефиоп следовали за боцманом, даже не спрашивая, куда он их ведет.

На одном из привалов Нил заговорил об оставленной деревне.

– Там сейчас, наверное, люди капитана Морта, – покачал головой Сэмуэль Бут, неодобрительно разглядывая нагноившуюся рану. Палец, отрубленный клинком, ныл. Вот нет пальца, а ноет.

– А у тебя лицо побито…

Этими ничего не значащими словами Бут как бы подчеркивал никчемность боцмана. Вот у меня только девять пальцев, как бы подчеркивал он, а я всегда шел первым, рубил тяжелым мачете врагов и подлесок, а по лицу мне не перепадало. Получалось, что он, Сэмуэль Бут, ранее житель Чарльзтауна, прекрасно чувствует себя и на море, и на суше. А кое-кто…

Боцман благоразумно отмалчивался.

Он много чего нахлебался в жизни и знал, что ссориться с приятелем – это самое последнее дело. К тому же, он не собирался нагружать свои мозги проблемами Сэмуэля Бута. Отрубили тебе палец – терпи. Вон Джон Гоут вообще ползет по тропе на одной ноге и не жалуется…

В одном отчете, вспомнил Аххарги-ю, известный контрабандер нКва особо подчеркивал полную психологическую несовместимость многих обитателей Земли. Аххарги-ю помнил эти страницы. Неразумность обитателей Земли была подтверждена и нелепыми поступками известной трибы Козловых, жившей в самом тесном симбиозе с сохатыми и кобыленкой, которую упомянутые Козловы почему-то называли казенной. Рано или поздно обитатели Земли все равно перебьют друг друга, значит переправить часть такой активной биомассы в другие миры – спасти ее. Так утверждал знаменитый контрабандер, и Аххарги-ю склонен был верить другу милому. Его собственное вхождение в чужую жизнь рассчитано было на несколько местных столетий, – этого должно хватить для внимательного просмотра земной истории трибы Козловых. Конечно, Аххарги-ю прекрасно понимал, что без сущностей тен и лепсли миссия его обречена на провал: он попросту не сможет выжить в слишком активной для него атмосфере. Но как это ни парадоксально, спастись ему помогут сами эти беспокойные существа.

Сумеречное сознание боцмана радовало Аххарги-ю.

Очень простое сознание, не мешает определять нужное направление.

Немного мыслей о жратве, немного беспокойства о приватирах, попавших в руки капитана Морта, ну, еще раздражение, вызванное ноющим Бутом, но над всем этим – огромное, неуклонное, непобедимое желание добраться до мертвого города, над которым, кстати, развеяло сущность-тен; добавим, что боцмана к мертвому городу влекло нечто совсем другое: металлы, которые он почему-то считал редкими, камни, которые тоже к редким не отнесешь. Включившийся адаптор защищал Аххарги-ю от местных запахов и шумов. Благодаря адаптору сигналы сущности-тен теперь доносились особенно отчетливо, в отличие от очень слабых сигналов сущности-лепсли.

Увеличение чувствительности вело к сбоям.

«…всей недвижимости у него теперь – могила деда на Украине…»

Наверное, электромагнитные волны прорывались из будущего и вряд ли принадлежат потомкам существ, так увлеченно занимавшихся делением на палубе залитого кровью шлюпа.

«…переступите через ложное чувство стыда…»

«…целые лежбища лесбиянок…»

Если принять за основу мысль о непременном возникновении разума на тех планетах, на которых появляются подходящие для того условия, можно было подумать, что возможный (всего лишь – пока – возможный) будущий разум выберет на Земле какой-то особо извращенный вариант.

Впрочем, чего другого ждать от существ, которые вместо того, чтобы освоить изящное искусство регенерации, вытесывают из деревяшек нелепые подобия своих собственных утерянных конечностей.

– …а как там с должком, приятель? – неприятным голосом спросил раздраженный Бут. – А, боцман, как там у нас с должком?

В эти дела Аххарги-ю решил не вмешиваться.

Он радовался, что, кажется, попал в самое сильное тело.

В этом была хоть какая-то гарантия, поскольку он не ждал от таких нервных существ никаких особенных проявлений интеллекта, – у них, естественно, свои игры. Конечно, и Сэмуэль Бут, и боцман отлично знали, что никакого такого особенного должка между ними не существует. Бут просто придумал мнимый должок, и боцман прекрасно знает, что он все это придумал.

– …ты все-таки должен помнить, Нил, – не отставал от боцмана Сэмуэль Бут. – Ты должен все-таки помнить, что при последней дележке тайком забрал завитой судейский парик…

Приватиры сидели на высоком каменном берегу.

Костерчик потрескивал, зеленая стена джунглей тихо нависала над мутным течением большой реки. Уступ за уступом – везде одна только жирная растительная масса. Одноногий отстал. В конце концов, у него были свои, вполне определенные преимущества: например, ядовитая змея вряд ли станет кусать его деревянную ногу, а если укусит, можно затоптать гадину.

– …ты должен помнить, Нил, тот судейский парик…

Ирландец покачал головой. Он ни при каком раскладе не мог представить Сэмуэля Бута в завитом судейском парике. Наверное, Бут лезет на него только потому, что отрубленный палец невыносимо дергает болью.

– А я так тебе скажу, Сэмуэль, – все же заметил он и выразительно поиграл тяжелым ножом из волнистой шеффилдской стали. – Я тебе так скажу, Сэмуэль, – боцман медленно расстегнул пояс и его тоже бросил на камень. – Это ты все придумал. Никакого парика я не видел. Помню, что завитой, но и все. Я даже в руках его не держал.

Теперь боцману самому захотелось ссоры.

– … в таком кудрявом парике, Сэмуэль, ты походил бы на овцу.

Лучше бы боцман признал себя должником Бута. Неожиданно оскорбясь, Бут левой рукой выхватил из-за пояса заряженный пистоль и выстрелил прямо в грудь боцмана. Ахарги-ю в этот момент рылся в небогатых мозгах Нила, и ощущение оказалось сильным. Будто у него разом выбили из рук всю сеть сенсорного управления. Он напрасно пытался оживить зависшую программу. И без того смутное сознание боцмана самым ужасным образом смазывалось. Тающие видения возникали и гасли, как пузыри в закипающей воде. Размылся и дивный образ огромного золотого блюда…

Аххарги-ю растерялся.

Из отчета контрабандера нКва он знал, что неразвитые существа с планеты Земли очень часто не отдают отчета в своих поступках. Обычно они поступают так, как у них может получиться. И руководствуются при этом скорее физическим подогревом или охлаждением. Химическим, впрочем, тоже. В принципе поведение земных неразумных сил как-то можно предугадать, но Аххарги-ю на мгновение растерялся. Глупый Сэмуэль Бут все испортил.

Тело боцмана медленно опускалось на дно реки.

В облако мелких пузырьков, поднимающихся к поверхности, легко сносимых течением, ввинтилась крупная рыба, улыбнулась и укусила мертвого боцмана. Это было так унизительно, что сущность-ю застонала.

И в тот же момент в воду упал Сэмуэль Бут.

Он даже не вскрикнул. Так и упал с пистолем в руке.

Напрасно, очень даже напрасно Сэмуэль Бут, сердитый приватир, бывший житель Чарльзтауна, забыв обо всем, наклонился над обрывом. Не надо было ему прослеживать последний путь убитого им боцмана. Перепуганный маленький ефиоп тоже не потерял ни секунды. Он знал, что следующим в реке окажется он или одноногий.

Мощная кислотная атака ошеломила Аххарги-ю.

Он вошел в трепещущее, как пламя свечи, сознание ефиопа.

Можно ли при таком маленьком черном теле путешествовать без ссор?

При этом до Аххарги-ю вдруг дошло, что путь к сущности-тен вовсе не случайно совпадал с мысленной картой убитого боцмана. Кто-то должен был знать дорогу к мертвому городу, иначе до него не добраться. Боцман исчез, но карта осталась, поскольку пряталась в голове одноногого. Облако микроскопических вольфрамовых спиралей густо засорило затерянные в джунглях руины, правда, чтобы добраться до них, надо было окончательно заселить тело одноногого канонира. Длинные волосы Джона Гоута делали его похожим на дикого лесного зверя, но Аххарги-ю отчетливо видел, что теперь только этот дикий лесной зверь знает, как выйти к мертвому городу. Глаза Джона Гоута слезились, он нехорошо, запалено сплевывал, но появление его открывало новые перспективы.

Отдуваясь, Джон Гоут устроился на камне, на котором несколько минут назад сидел боцман. Взгляд быстрый и водянистый уставился на ефиопа. Нож шеффилдской стали Гоут подобрал и нежно вытер пучком травы.

«Как тебя звать?» – спросил он.

Ефиоп испуганно ответил: «Абеа?»

На его языке это означало: «Ну, как ты?»

Но Джон Гоут решил, что ефиопа так зовут, и он задал еще один вопрос:

«Они ушли?»

И наклонился над обрывом.

Маленький ефиоп, в общем, не желал одноногому ничего плохого.

Но с другой стороны, зачем ему одноногий? Пусть умрет сразу. На борту шлюпа «Делисия» жизнь одноногого канонира имела некоторый смысл, но кто хоть раз слышал про человека, который пересек бы на одной ноге вечные сырые леса?

Всего один толчок и все проблемы одноногого будут решены.

Так подумал и Аххарги-ю, устраиваясь удобнее в испуганном ограниченном сознании маленького ефиопа.

Но оба они недооценили Джона Гоута.

Прежде чем наклониться над обрывом, помощник канонира невыразимо ловким движением ухватил маленького ефиопа за шею и вжал черное изумленное лицо во влажную грязь. Ефиоп никак не мог вырваться. Жидкая грязь лезла в глаза, в рот, в нос. Он захлебывался и пускал пузыри. Он вырывался, но боялся вскрикнуть. И все время, пока одноногий неторопливо разглядывал с обрыва затонувшие тела своих недавних спутников, ничто, кроме животного фырканья, мелкой возни и всхлипывания не нарушало установившейся в джунглях тишины.

Удовлетворившись увиденным, Джон Гоут, наконец, отшвырнул задыхающегося ефиопа и удобно уперся деревянной ногой в его голую черную грудь. Кстати, нога эта была подкована железом.

– Они упали туда сами, Абеа?

Ефиоп зарыдал. Он уже не верил в будущее.

Тяжелым ножом одноногий очень точно отрубил ефиопу маленькое скрученное трубкой ухо. «Зачем тебе два уха? – негромко утешил он рыдавшего ефиопа. – Если понадобится, я буду разговаривать громко».

И кивнул: «Возьми пепел из костра и затри рану».