Русский струльдбруг (сборник) Прашкевич Геннадий

Сознание ефиопа смутилось. Но это хорошо, что я хотя бы на время вошел в его сознание, решил Аххарги-ю. Одноногому постоянно придется помогать, и делать это лучше извне. До мертвого города одноногий доберется, так и быть, я ему помогу. Просто замечательно, что карта боцмана так удивительно совпадает с нынешним нахождением сущности-тен. Конечно, ефиопа придется кормить, охранять, даже, может быть, подталкивать к нужным решениям, но он молод.

Ни о ком другом Аххарги-ю не думал.

Например, о капитане Морте совсем не думал.

Да и зачем было думать о капитане, если он не мог организовать погоню?

В самом начале нападения приватиров на «Делисию» капитан Морт отправил одного из своих людей в крюйт-камеру. Это был не очень умный, но верный негр с многочисленными шрамами на голове от сабельных ударов. Все сражение он провел в крюйт-камере. С ним был дымящийся трут, бережно укрытый в металлической кружке. Он не хуже капитана знал, как ужасно приватиры обращаются с пленниками. Он был готов выполнить самый ужасный наказ капитана Морта, захвати приватиры «Делисию», но, к счастью, сражение закончилось полной победой королевского экипажа. Но когда усталый капитан Морт наклонился над люком и приказал негру погасить трут, верный негр в сильнейшей радости от такой чудесной вести уронил тлеющий трут на пол крюйт-камеры.

Взрыв шлюпа видели только изумленные индейцы.

А потом темная ночь опустилась на взволнованную невиданными событиями реку. Завопили в лесу недорезанные леопардом обезьяны. С кривой гринхарты, оглядываясь, стеснительно спустился на землю худой ленивец, передними лапами обхватил теплый ствол и напорол такую огромную кучу, какая разумным существам присниться не может. Потерпите-ка неделю, переползая с ветви на ветвь, заботясь об опрятности своей территории. Говорят, что ленивцы так глупы, что цепляются за сук даже тогда, когда этот сук срублен, зато ни один листок заселенных ленивцами деревьев не испачкан их нечистотами. Аххарги-ю чувствовал: дело налаживается, он выручит своего друга контрабандера.

Под утро одноногий увидел сон.

Страшный ледяной берег, с обрывов сеет снежная крупа.

Небо низкое, белесое. Никаких растений, мелкий ручей промерз до дна, птиц нет. Никакой радости в мертвых изгибах камня, в ледяных наростах. Зачем людям такой страшный край, если жить нельзя в нем?

Невыразимым холодом обожгло сердце.

Проснулся. Светлый нежный туман плыл над темной рекой, цеплял заросшие густо берега, следовал всем, даже ничтожным изгибам берега. Маленький ефиоп тоже открыл всегда испуганные глаза. Хотел закричать – и не смог. Показалось, будто лицо, похожее на человеческое, уставилось на него из тумана – со всей полнотой власти и грозным величием. Понимал, что никакого лица нет и быть не может, просто слабым ветерком водит туман, взлохмачивает, но от этого еще явственней ощутил чужой взгляд. Даже вспотел, увидев завозившегося в гамаке одноногого. Подумал: вот возьму нож и заколю его, чтобы не мешал. Но что-то подсказало маленькому ефиопу, что делать этого не следует.

Плеск воды.

Свет утренний.

Вот только что одноногий спал, а теперь держит ефиопа за голое плечо.

«Вот живем грешно, как звери…» Будто правда жалел о чем-то таком. «За этим лесом будут горы…» Водянистыми глазами разглядывал ефиопа. «На горах нет духоты…».

Аххарги-ю ничего одноногому не подсказывал, только следил за словами, как они складываются у него в определенном порядке. Видимо, контрабандер нКва прав. Для межзвездного сообщества существа Земли могут представлять только чисто эстетический интерес. Неразумные, они по воле инстинкта бросаются даже на собственную тень, распаленный инстинкт часто ведет их к гибели. Неистовая триба Козловых, похищенная другом милым с Земли для продажи на аукционе, несомненно, находится с этими существами в родстве.

Последний раз Аххарги-ю видел нКва, друга милого, на Плутоне.

Время от времени в Граничных шлюзах устраивают облавы. Там, на Плутоне, нКва и задержали с большим, даже очень большим грузом. Известность контрабандера не делала его неприкасаемым. Тем более что вывезенная с земли триба Козловых, помещенная в изолятор вместе с сохатыми и казенной кобыленкой, неистово шумела, требовала полной свободы и различных гражданских прав. Все до одного Козловы, от мала до велика, кидались на каждое смутное движение, любую тень за невидимым Y-стеклом принимали за начальство. «Смотрите, – жаловались, – нас до чего довели!» И гадили прямо во дворе, на глазах межзвездных инспекторов, чтобы начальники видели их якобы вынужденную неопрятность. А самые наглые повторяли: «Мы-то тут при чем? Вы Ивана дерите!» Жаловались: это ведь Иван Козлов отправился рубить жерди. А навстречу рогатые вылетели – глаза красные. Кобыленку чуть не оприходовали казенную. Дважды два – четыре, знаем мы эти налитые кровью глаза! В общем-то, и правильно Иван схватился за топор. Нестерпимо такое для нас, Козловых!

Галдели, прижимали приплюснутые носы к невидимому Y-стеклу.

Кто-то чертил на невидимой плоскости пифагоровы штаны, дескать, но пасаран!

Дескать, не путайте нас с сохатыми! И с кобыленкой казенной мы совсем не в той связи, которая вам видится. Зачем вы вообще врете Высшему Существу, что мы якобы симбионты, что речь тут идет о каком-то коллективном спаривании? И непристойными жестами показывают: кранты вашему контрабандеру!

Спасая нКва, друга милого, Аххарги-ю, понятно, упирал в основном на Красоту.

В Комиссиях самых разных уровней твердил неустанно: стремление к Красоте – фундаментальное свойство природы. Большой Взрыв, например, сорвал аплодисменты у Высшего Существа самим сиянием своим. А многоклеточные существа с Земли? Разве не ими радовал нКва блистающие миры межзвездного сообщества? Да, расправлял он лоснящиеся щупальца, сверкал сайклами на членов самых разнообразных комиссий, нКва, друг милый, вывез с Земли множество живых видов. Но опытный контрабандер никогда не тронет даже самое ограниченное, самое презренное существо, если точно не определена тупиковость его эволюционного развития. Никогда нКва не покушался, например, на иктидопсисов или на тупайю. Они вымерли сами по себе, успев дать начало более перспективным видам. Но зачем, скажем, жалеть трилобитов? Глаза фасеточные, у некоторых – на стебельках. Выбросят такие глаза наружу, а сами зарываются в ил, переживают: вот, дескать, их путь не ведет к храму. Полмира отдашь за такую прелестную и тупую тварь. Или цефалоподы! До их появления на Земле было так тихо, как в томных прокисших живых болотах Мегары. А цефалоподы сразу привнесли крутую динамику в отношения, хотя их собственный путь тоже не вел к храму.

Умный контрабандер всегда оставляет на обработанных им планетах какое-то количество окаменелых отпечатков. Если однажды на таких планетах завяжется разумная жизнь, легко будет, изучив корни, построить все древо предполагаемых предков. Вы, например, взгляните на ископаемые богатства, оставленные нКва, другом милым, на Земле! Сколько фантазии, какая игра ума! Да и сама по себе неутомимая деятельность контрабандера привела на Земле к заметному смягчению нравов, к явственной новой вспышке интереса к Красоте, к тайнам прошлого. Это только глупая триба Козловых, эти неопрятные симбионты, ничем не отличаются от стаи стервятников или от косяка сельдей. У них не было и нет никакого будущего – ни у них, ни у казенной кобыленки, ни даже у сохатых. Он, Аххарги-ю, докажет это, если его отправят на Землю. Он лично пытался проверить указанных симбионтов на разумность. В виде еще одной кобыленки (со стороны) входил за невидимое Y-стекло. Так ему там без всяких просьб сразу доверху наливали огромное деревянное корыто бурого напитка, от которого дико и страшно косеют сайклы. И мембрану нижнего тела давит томительно, и начинают вдруг нравиться налитые кровью глаза сохатых…

Еле вырвался.

Бато, большая плоскодонка, вынырнула из тумана.

Одноногий громко свистнул. Его не сразу, но услышали.

Бронзовокожий индеец, бесшумно работавший веслом, мог, конечно, и не подгонять лодку к берегу. Маленький ефиоп и его оборванный спутник никак его не пугали, однако злой дух Даи-Даи мог наказать за такое поведение. Ведь индеец не знал, откуда пришли чужие люди. Может, их подослал Мэйдагас – тоже нехороший дух, дышащий как женщина. Мэйдагас силой и хитростью увлекает людей на глухую поляну, там превращает в дерево. К тому же, в бато, скрестив худые, покрытые шрамами ноги, сидели еще три человека – совсем в обыкновенном рванье, с открытыми головами. Только на одном была некая дырявая круглая шляпа. Этих разбойников (чиклеро) Солнце не тревожило. Они радовались тишине, наверное, не знали, что существуют еще какие-то другие радости. Услышав свист, никто из них не сказал ни слова, но индеец подогнал плоскодонку к берегу.

«Ховен», – махнул он рукой ефиопу.

Места в плоскодонке было достаточно, чтобы посадить всех случайных попутчиков, но индеец и мужчина в дырявой шляпе махнули только маленькому черному человеку. Никого больше брать на борт лодки они не собирались. Зачем стае свободных птиц какие-то запаленные калеки? – так они, наверное, решили, увидев деревянную ногу Джона Гоута.

Но одноногий с таким решением не согласился.

Непостижимо быстрым движением он оттолкнулся от каменистой почвы и упал на дно бато, повалив индейца, приткнув нож к его морщинистой бронзовой шее.

Индеец вскрикнул.

Страшным показался ему прыжок.

– Умеешь говорить с ними? – спросил одноногий, дыша, как Мэйдагас.

Индеец кивнул. Очень боялся. Нельзя так ловко прыгать, имея деревянную ногу.

– Тогда скажи всем, – сказал одноногий, не убирая ножа от трепещущего под ним бронзового горла, – что нам надо вверх по реке. Скажи им всем, – указал Джон Гоут ножом на трех молчаливых мужчин, – что мы торопимся. Пусть они берут весла. С этой поры они тоже будут грести, как ты, – объяснил он, высмотрев на дне бато два запасных весла.

Наступила тишина.

У ефиопа остекленели глаза.

Мужчины, правда, не проявили видимого испуга, а один по-испански возразил одноногому, что грести веслом будет только индеец, а они не будут – у них руки иначе устроены. Кивая головой, как лошадь, испанец в шляпе негромко, но значительно объяснил, что с этого часа грести с индейцем будет маленький ефиоп. Так они неторопливо поднимутся до одного затерянного на реке поселка, возьмут у местных индейцев особенные припасы, а потом снова спустятся вниз по течению. Тебя, указал испанец на одноногого, мы, наверное, убьем, а маленького черного человека продадим на военный корабль. «Ховен… – одобрительно покачал испанец своей драной шляпой. – Совсем молодой…» Заодно продадим и индейца.

В такой вот последовательности.

Длинная речь утомила говорившего.

Он мелко перекрестился: все будет так.

Тогда одноногий встряхнул застонавшего индейца и заставил его сесть на плоское дно лодки. Индеец что-то залепетал, причудливо мешая разные слышанные им человеческие слова. Неизвестно что он говорил, но, в общем, Джон Гоут так понял, что индеец умоляет их не делать ничего такого, что могло бы огорчить его гостей.

Гостями индеец называл испанцев.

И добавлял: все видит злой дух Даи-Даи.

Еще он сказал: не надо говорить гостям ничего лишнего.

Они хорошие добрые люди, но могут рассердиться. Они приехали с острова Исла-дель-Дьяболо, так сами говорят. На их руках и ногах следы железа, но они хорошие набожные люди. Даже не били меня, сказал индеец, только поочередно спали с моей женой и забрали провизию. За желтым мысом, взяв свое, они непременно меня отпустят, объяснил индеец. А жена родит мне сильного сына.

«Со следами железа на руках и ногах», – по-испански добавил одноногий.

– Чиклеро?

Мужчина в шляпе кивнул.

Они не считали разбой плохим делом.

Да, они – разбойники, чиклеро, кивнул тот, который был в шляпе, но ничего другого они не умеют делать. Почему не уважать дело, которое хорошо кормит, правда? Они равнодушно смотрели на ефиопа и одноногого. У туземцев с Мадагаскара, знали они, в отличие от туземцев, привезенных из Гвинеи, волосы длинные и кожа не блестит, как черный янтарь. Значит, маленький черный из совсем других мест, но его можно продать выгодно. Он молодой. Утверждая заведенный ими порядок, испанцы равнодушно потребовали у одноногого сдать им нож и взять, наконец, весла.

«Твоя деревянная нога будет крепко упираться в дно бато», – пошутил испанец, который покрывал голову шляпой.

Одноногий обиженно запыхтел.

Оттолкнув индейца, он на четвереньках, припадая на вытянутую деревянную ногу, пополз к главному чиклеро. Наверное, сам решил отдать ему нож, который держал в зубах. Наверное, вспомнил страшные косые латинские паруса и вспомнил веселых друзей благородного дона Антонио на «Двенадцати апостолах», забивших пустыми бутылками квартирмейстера с «Джоаны». Но когда чиклеро равнодушно протянул за ножом тонкую руку с бледными следами железа на запястье и выше, одноногий одним ударом отсек ему его тонкую кисть.

Никто не вскрикнул.

– Как он теперь будет грести? – испугался индеец.

Сбросив обмершего, смертельно бледного испанца в воду, одноногий, пыхтя, оттолкнул бато от берега. За низкой кормой вода сразу вскипела. Сотни пираний искусным подводным разворотом отсекли закричавшего чиклеро от близкого берега. Поплыла дырявая шляпа, вода окрасилась кровью.

Три весла ударили враз.

Лодка бато скользнула под нависавшие с берега мрачные воздушные корни.

Откуда-то нежно пахнуло орхидеями, налетело облачко москитов, но одноногий ни на что больше не обращал внимания. Он жевал табак, отнятый у индейца, и размышлял о том, как много обманчивого в испанцах. Когда-то благородный дон Антонио де Беррео научил его правильно относиться к вину. Вино отравляет дыхание, нарушает естественную температуру тела, деформирует лицо. Когда-то дон Антонио рассказал ему про мертвый город, в котором все из золота и драгоценных камней. Короля там после купания в хрустальной ванне из специальных тростниковых трубок обсыпают порошковым золотом, чтобы сверкал, как статуя. Листья, птицы на ветках, желтая трава на земле – все там золотое…

На седьмой день пути Джон Гоут приказал спрятать бато в зарослях.

Продуктов осталось немного, одноногий значительно поглядывал на обезоруженных испанцев. С его главенством они не смирились, но и сопротивляться не могли. Долгая каторга, служба на галерах, унижения тюрем сделали чиклеро выносливыми и терпеливыми. Вскидывая головы, они смотрели на небо, все плотней и плотней затягивающееся низкими тучами.

Индеец тоже беспокойно вертел головой.

Тучи теперь несло так низко, что их можно было коснуться вытянутой рукой.

Идти по ручью, заменившему затопленную тропу, было трудно, но никаких других троп здесь просто не было, и нужное направление Джон Гоут определял по магнитной игле, еще совсем недавно принадлежавшей ирландцу. Илистое дно ручья на несколько дюймов засыпало прелыми листьями, сапоги тонули в чавкающей вонючей массе. «Я очень старый, – жалостливо бормотал индеец, осторожно погружая в ил большие босые ступни. – Нам нельзя подниматься в горы. Там камни. Там темные ущелья. Там живут эвиапанома – люди, у которых волосы, правда, всего один клок, растут между лопатками. Там за скалами прячется сам злой дух Мэйдагас. Он хитростью и силой увлекает людей на глухие поляны и превращает их в деревья…»

Если бы его испанские гости или этот ужасный одноногий спросили индейца, как надо им правильно поступить, он бы ответил: правильнее всего – вернуться. Он бы напомнил, что к этим лесам вплотную придвинулся сезон дождей. Через несколько дней, напомнил бы индеец, весь лес будет залит водой, даже возвышенности. Тут нельзя будет лечь на землю без опасности утонуть. Даже в гамаках можно будет утонуть, так высоко поднимется вода. Будут вырваны корни, нигде не останется ни одного сухого места. Чиклеро бегут от тех, кто держал их в железах, но можно считать, что они уже убежали и лучше вернуться. Теперь можно вернуться, бормотал индеец. Через день или через два с неба хлынут проливные дожди. Даже птицы и звери уходят из лесов, когда начинается сезон ливней.

Индеец утирал ладонью мокрое от духоты лицо.

Жалел он только ефиопа. Раньше он никогда не видел таких маленьких черных людей с приплюснутым носом и кудрявых. Если бы они сейчас вернулись по мутной, вспухающей под дождями реке, его жена могла бы понести от такого интересного черного человека. Родился бы сильный черный, как уголь, сын. Брызги теплой воды, пыльца с растений красиво подкрасили ефиопа, навели смутные пятна на его блестящие лицо и плечи. Индеец нисколько не жалел белых, но страшно жалел, что черный умрет вместе с ними.

А испанцы посматривали на маленького ефиопа с тайным страхом.

Они надеялись только на чудо, ведь ничто другое человеку в такой стране помочь не может. Оба с затаенным страхом прислушивались к вечной тишине джунглей. Чтобы отвлечь испанцев от ненужных мыслей, Джон Гоут у костра пересказал некоторые слова покойного боцмана о мертвом городе. Правда, тучи теперь ползли так низко, что голова кружилась от быстроты их движения. У чиклеро были сморщенные лица, как подгнившие тыквы. Гладкие волосы, такие же черные, как глаза, они подвязывали грязными ремешками. Грязь въелась во все складки кожи, от зубов остались неровные корешки. Широкие вывернутые ступни – в мозолях, голени в рубцах и шрамах от тяжелых желез. Чиклеро ни от кого не скрывали, что ждут чуда. Они послушно шли за неутомимым одноногим, но верили только в чудо. Они верили, что рано или поздно дотянутся ножами до горла Джона Гоута; к его словам о мертвом городе они отнеслись без интереса, но если человек на деревянной ноге может ходить там, где они сами с трудом пробираются, такого человека следует слушать.

Ворочаясь в гамаке, сплетенном из травы типишири, один чиклеро случайно взглянул на уснувшего ефиопа. По голому блестящему плечу бежал ядовитый муравей туке. Сбросить такого нельзя – успеет укусить.

Увидев, что Джон Гоут проснулся, чиклеро молча приложил палец к губам.

Теперь они вместе смотрели за тем, как сильно ядовитый туке сердито бежит по голому плечу ефиопа, быстро перебирая рыжими злыми ножками. Пробежав нужный ему путь, туке суетливо перебрался на черную шею, близко к бьющейся под потной кожей жилке, и чиклеро, как и Джон Гоут, стали ждать, когда случится укус и маленький ефиоп задергается в конвульсиях. Наверное, он даже не успеет сказать: «Абеа?» Когда ефиоп умрет, подумал чиклеро, я брошусь на одноногого. Господь лучше знает, как и когда нам надлежит действовать. Если я сейчас так думаю, значит, эти мысли подсказывает мне Господь. Жалко, что аллигаторы не смогут обглодать одноногого целиком, подумал он с настоящей жалостью. Деревянную ногу, наверное, унесет течением.

– Его не укусят, – догадался одноногий.

Чиклеро недоверчиво кивнули. Неужели Господь не даст им шанс?

Аххарги-ю с удивлением изучал смутное сознание одноногого. Кажется, этот Джон Гоут всерьез уверился в том, что идет по джунглям сам – Божьей милостью. Кажется, он всерьез уверился в том, что это его собственные скрытые до того силы помогают ему проламывать колючие кусты, тяжелым мачете рубить ветки. О сущности-ю Джон Гоут просто не имел никакого понятия. Вообще поведение всех этих земных существ говорило только о прихотливо перепутанных инстинктах. Никакого разума. Даже ложного. Они даже не могут договориться друг с другом. Они сожгли корабль, на котором могли покинуть нездоровые берега. Они бросили лодку и теперь по пояс идут в илистой воде. Правда, подумал Аххарги-ю, наши пути пока совпадают. В мертвом городе я обрету сущность-тен и отправлюсь за сущностью-лепсли. Я буду первым, кто обнимет свободного контрабандера. А неистовую трибу Козловых мы с нКва, другом милым, продадим в черные недра звезды Кванг…

После нескольких смутных и душных дней дождь хлынул не останавливаясь.

Сразу потемнело. Вдруг змея свесит голову с мокрой ветки – без угрозы. Папайя уронит плод. Во влажной зелени мелькнет россыпь алых и белых орхидей. Выглянет в просвет глупая обезьяна. Смутится, поняв характер одноногого.

В долгом переходе ефиоп так устал, что уснул под папоротниками.

От непрерывного кипения влаги в листве, в ветвях, в прибитой траве это не спасало, но ефиоп и не искал убежища. Просто спал сидя, скрестив ноги, как, наверное, привык в далекой Африке. Индейцу, прислонившемуся к мокрой пальме, в какой-то момент показалось, что голые плечи, грудь, даже лицо ефиопа покрылись серыми пятнами. Они смещались, меняли свои места, двигались, как сумеречные тени.

И не пятна это, вдруг судорожно понял индеец, а особенный вид пауков. Живут под папоротниками в гнездах, как птицы. Все живое в джунглях знает о таких седых пауках, никто к их гнездам не приближается. Но ефиопа привезли из-за Большой воды, гораздо большей, во много раз, бесконечно большей, чем устье реки в разлив. Ефиоп ничего не знал о седых пауках, укус которых причиняет ужасную боль, отнимает сознание и приводит к быстрой смерти. Вот спит, а пауки бегают по черной откинувшейся голове, забиваются в кудрявые волосы, щекочут ноздри, обрубок уха, суетливо перебегают с плеча на руки, скрещенные на голой груди, и ниже – по животу к ногам. Даже под веком прикрытого глаза на блестящей влажной черной щеке приютился паук с нежными седыми полосками на сложных суставах коленчатых мохнатых ног. Будто ждал, когда приподнимется веко – хотел заглянуть в глаз ефиопа.

Может, ефиоп уже мертв?

Нет, черный потянулся. Вздыхая, вытянул руку.

Один паук не удержался, упал на спящего чиклеро.

Наверное, укусил сразу, потому что мокрая груда лохмотьев с легким стоном подергалась-подергалась и затихла. Чиклеро даже вскочить не смог, так и остался лежать под мрачным дождем. Рассказывают, что существуют люди, совсем нечувствительные к ужасным паучьим укусам, но чиклеро к их числу явно не относился.

А ефиоп открыл глаза и встряхнулся.

Только тогда второй чиклеро закричал, глядя на быстро вспухший труп своего товарища. В такой стране нельзя выжить без чуда, даже, может, без целой серии чудес, так можно было понять пронзительный крик чиклеро. Вот он жив, его никто не кусал, дождь идет, небо мрачное, в движении туч – это чудо, а ему страшно.

И весь этот день одинокий чиклеро тащился рядом с одноногим.

Старался не обгонять его, по какой причине оба они сильно отстали от индейца и ефиопа. Зато все живое – опасное, хищное бежало от тяжелой поступи Джона Гоута, боялось его деревянной ноги. Чиклеро держался рядом, рубил кусты тяжелым мачете, которое ему, наконец, доверили. Один его товарищ достался хищным пираньям, второго укусил ядовитый паук, третьему почему не доверить нож? Чиклеро оглядывался с испугом, ступал след в след. Совсем недавно был убежден, что маленький ефиоп и одноногий умрут первыми, а теперь…

Бывшую стоянку порк-ноккера нашел индеец.

Прорубившись сквозь мокрый папоротник, в мутной завесе дождя увидел перед собой раскисшую поляну и человеческие кости в траве – раздробленные, перебитые. Подтянувшийся к индейцу Джон Гоут убедился, наконец, что боцман не врал. Порк-ноккер действительно ходил в мертвый город. Может, не только он. В мокрой траве, в белых камнях, отмытых разлившимся ручьем, валялась глиняная кружка с отбитой ручкой, с отчетливо выдавленной на днище буквой W.

Мрачные сумерки.

Перистые папоротники.

В разводах низко плывущих туч – снежные горы.

Они ужасали Джона Гоута своей ужасной массивностью, неприступным видом. Пересекая поляну, натолкнулся еще на два человеческих скелета. Они были надежно прикручены к стволу сломанной пальмы, но два белых опрятных черепа валялись в некотором отдалении, и одноногий подумал, что порк-ноккер, наверное, был не до конца честен с покойным боцманом: те две женщины все-таки не попали в руки правосудия, порк-ноккер прикончил их здесь. Послушно донесли дорогой груз до страшной поляны, и здесь что-то случилось. Что-то такое, что заставило порк-ноккера крепко привязать спутниц к пальме.

Большое блюдо из золота валялось в траве.

Оно тускло поблескивало и, вскрикнув, чиклеро жадно обнял его.

Так обнимают жену после долгого путешествия – с нежностью, забыв все обиды.

Но в черных глазах чиклеро горел теперь огонек безумия. Ведь рядом с тяжелым блюдом торчал из земли золотой меч с рукоятью, густо осыпанной алмазами. Даже в сумерках непрекращающегося дождя, в нежных пузырях парного тумана обмытые ливнями камни на рукояти волшебно мерцали, пускали алые и зеленые искры, поражающие холодом и ясностью. Чувствовалось, что свет исходит из невиданной глубины. Никто бы в трезвом уме не кинулся в схватку с таким мечом, но чиклеро грозно вцепился в украшенную камнями рукоять.

Даже Аххарги-ю решил, что сейчас возникнут сложности.

Но, к счастью, уже не для контрабандера. нКва, другу милому, свобода была обеспечена. Мало ли, что некие электромагнитные сигналы все еще пробивают защитное поле адаптора. «Еще, еще… Где ты этому научился?..» Все-таки мало для истинного разума. Суетные существа Земли пока что не догадываются о самых главных свойствах Вселенной. Какая Красота? Даже друг с другом они находятся в противоречивых отношениях. Прав, много раз прав нКва, друг милый: к земным двуногим следует относиться только как к предмету торга.

Аххарги-ю необыкновенно остро ощутил близость сущности-тен.

Глазами маленького ефиопа он смотрел на безумного чиклеро, счастливо приплясывающего под пальмой. Серые тени ливня безостановочно гуляли над залитой водой поляной, ослабевая и вновь усиливаясь. В руке безумца поблескивал красивый меч с рукоятью усыпанной алмазами, а в другой руке, как щит, мерцало тяжелое золотое блюдо. Чиклеро тоже знал, что большое богатство снимает тяжесть с грешников. Господь многое отпускает, если делишься со священниками. Чиклеро торжествовал. Большое богатство – спасительная вещь! Оно дает чудесную возможность, забыв старое имя, благоденствовать в какой-нибудь далекой доброй стране, расположенной в стороне от моря. В стране, жители которой даже не догадываются о существовании морских грабителей. Если сосед богат и гостеприимен, зачем рыться в его прошлом? Чиклеро хотел в такую далекую добрую страну. Он невнятно, но грозно вскрикивал. Он видел теперь, что одноногий совсем не врал, ведя их в джунгли. Теперь он сам верил в мертвый город, полный золотого оружия, а город, заставленный идолами из чистого золота, город, в котором все подвалы доверху наполнены драгоценными камнями.

Но идти никуда не хотелось.

Одноногому пришлось ударить чиклеро, чтобы тот пришел в себя.

А дождь лил и лил. Он лил мерно, неутомимо. В мокрой траве валялась глиняная разбитая трубка, а рядом – бутылка толстого зеленоватого стекла, красиво затканная изнутри мохнатой плесенью. Когда ирландец ткнул ее носком сапога, донышко отвалилось, и наружу хлынула целая армия бледных сердитых насекомых. Тут же, в траве, обнаружились вбитые в землю колья. Одни повалились, совсем сгнили, на немногих устоявших болтались клочья истлевшей парусины. Покоробленный деревянный ящик, заляпанный бурыми листьями, показался Джону Гоуту крепким, но развалился в труху при первом прикосновении. В днище изъеденной ржой жестяной кружки зияли три удлиненных дыры, как от удара ножом. Это всем показалось странным: зачем портить вещь, которая всегда может пригодиться?

Потом ефиоп нашел мелкий алмаз.

Конечно, камешек не шел ни в какое сравнение с алмазом одноногого, но ефиоп страшно обрадовался: «Абеа?» И улыбнулся так широко, что чуть не вывихнул черную челюсть. Аххарги-ю с удивлением, но внимательно присматривался к суете двуногих существ. Почему-то общеизвестная форма углерода их сильно возбуждала. Он никак не мог понять – почему? В пищу чистый углерод все равно не годится, хотя широко распространен на Земле. Он здесь и в воздухе, и в воде, и в горных породах. Конечно, приятен вид почти идеально построенного трехмерного полимера, но что в этом такого уж особенного?

Аххарги-ю не понимал.

И ему не нравились человеческие тела.

Гноящиеся раны, расцарапанная кожа, мокрые грязные волосы, облепляющие голову, легко устающие мышцы, ноющие синяки. Если бы не сущность-ю, питающая их мускулатуру, все давно погибли бы в джунглях, особенно одноногий. Так что пока они живы благодаря мне. Чтобы никто не умер, ефиоп дважды в день незаметно касается людей маленькой розовой ладошкой.

Аххарги-ю улыбался.

Он очень широко улыбался.

В своих планах он, конечно, не принимал в расчет ни чиклеро, ни индейца.

Оба они, впрочем, как и бывший канонир, и маленький черный человек жили смутно и бессмысленно, как все другие земные животные. В их сумеречном сознании время от времени проносились видения Господа и Святой Девы, но, как ни странно, это не имело никакого отношения к Высшему Существу. Легко можно осознавать тот факт, что тебе плохо, или тебе хорошо, или тебя тянет к чудесному удовольствию обильной еды, например, но это еще не разум. Животное плачет, испытывая боль, оно хохочет, как сумасшедшее, в погоне за самкой, но никогда не ужасается приятно при виде этих свинцовых, грозно несущихся над джунглями туч, тяжко напитанных водой и убийственно трепещущим электричеством. Ни одно животное Земли не бросается счастливо в бездонную морскую бездну или под зеленый пучок разрядов, разрывающих жирную тьму.

Я спасу контрабандера.

Я вытащу нКва, друга милого, из темниц уединенного коричневого карлика.

Шумная триба Козловых никогда больше не вернется на Землю, с улыбкой решил про себя Аххарги-ю. Их темное сознание – приговор для них. Мы продадим этих суетных существ вкупе с сохатыми и казенной кобыленкой в те звездные миры, в которых всегда ценятся существа с низкими толстыми лбами. А одноногого выставим отдельным лотом, потому что существа столь низкого сознания крайне редко научаются подменять потерянные органы таким странным образом.

Тростники.

Мокрые пальмы.

Длинные листья отстают от несущихся по небу туч.

Незаметно исчез, растворился в дождях одинокий чиклеро.

Может, запомнил путь к поляне, на которой остались золотой меч и тяжелое золотое блюдо. Аххарги-ю, томясь близостью потерянной сущности, счастливо обозревал залитый темным, ни на секунду не приостанавливающимся ливнем горизонт. Ливень ему не мешал. Он видел на много миль кругом. Он видел вдали вздувающуюся бурую реку. И мутные потоки, заливающие гнилые леса. И мокрых зверей, в отчаянии бегущих в сторону гор. И птиц, нахохлившихся на ветках.

Иногда на минуту в небе раздувало звездные угольки, но дождь тут же их гасил.

Маленький ефиоп и Джон Гоут, наклонившиеся над найденным камнем, казались Аххарги-ю мелкими и незаметными. Скоро я передам сообщение контрабандеру, и нКва, друг милый, сплясав танец свободы, получит право заполнить все удобные места уединенного коричневого карлика чудесными живыми спорами. Они должны оставаться неоплодотворенными до окончательной реабилитации, но теперь (Аххарги-ю был уверен) ждать недолго.

Продуценты и деструкторы.

Разумный мир делится на продуцентов и на деструкторов.

Все остальное – вне разума, хотя любая отдельная деталь мира может, пусть даже бессознательно, подчеркнуть всеобщую Красоту. Пучок орхидей, свисающий с ветки… Излучина реки, взбухшая, мохнатая от раскачиваемых течением тростников… Алмазный блеск лунного света в ночном водопаде…

Аххарги-ю видел на много миль кругом.

Он видел снежный перевал и душные провалы джунглей.

Он слышал шум ливня, треск молний, притягиваемых сущностьютен.

Здесь в каждом голосе, в каждом звуке прятался слепой животный страх. Аххарги-ю сам бы всего этого боялся, если бы не адаптор.

С мокрых веток сыпались муравьи.

Индеец знал, что злой дух Даи-Даи перекусывает горло заблудившимся путешественникам, но муравьи казались ему страшнее. Еще больше пугал его ефиоп, не обращающий внимания на огненные укусы. Вздыхая, индеец переводил взгляд на Джона Гоута. Наверное, удивился бы, узнав, о чем думает одноногий.

А Джон Гоут думал о тех несчастных, которые не смогли пересечь окровавленную палубу «Делисии». О своей деревянной ноге, которая неимоверно отяжелела. О том, что туман время от времени превращается в колеблющееся неузнаваемое лицо, взирающее с огромной высоты – с грозной полнотой власти и ужасным величием.

Давно шли по колено в воде.

Глупые рыбы, распространяясь в новом пространстве, терялись от чудесного удовольствия жить. Тыкались носами в мокрую кожу, пощипывали волоски. Сырую тьму разрывали молнии, совсем как в такую же ночь, когда Джон Гоут… много-много лет назад… оставил на берегу своего младшего брата, совсем несмышленыша. В ночь перед штормом обоим мальчишкам все время снился чужой человек с бычьими рогами – нехороший знак. Не идти бы в море, не тащить малого с собой, но когда штормовые волны начали выбрасывать на берег всякие богатые вещи, они обо всем забыли. То бочонок, который не сразу выкатишь на берег, то обломок стеньги с запутавшейся рваниной парусов, то вещи, о назначении которых никто не знал. В свете луны он… тогда… много-много лет назад… увидел севшее на мель судно. Забыв обо всем, поплыл к неизвестному кораблю. А вдруг там кто-то остался, лежит совсем израненный? Воды он никогда не боялся, но, пока плыл, так замерз, что, поднявшись на борт и никого там не найдя, дрожал, рукой не мог двинуть. Потом хлебнул из плоской фляги, валявшейся в тесной каюте капитана. Потом еще раз хлебнул, сбросив мокрую одежду, заворачиваясь в сухую, найденную тут же…

И проснулся от смеха.

Оказывается, спал целые сутки.

За это время искалеченный бурей корабль отливом вынесло в море.

Два человека в белых париках разговаривали над мальчишкой не по-человечески. Позже узнал, что случайно наткнулся на бригантину некоего английского купца. Привыкнуть, правда, не успел: на третий день низкую английскую бригантину взяли на абордаж пираты датчанина Енса Мунка. Вот он, вот он чужой человек с бычьими рогами! Ни в чем тот давний сон мальчишку не обманул: на каком-то острове страшный рогатый датчанин продал случайного его человеку, отправлявшемуся в тропические моря. И уже потом попал Джон Гоут на борт боевого фрегата «Месть», увидев и пушечный дым, и рваные паруса…

У влажной земли стелился туман.

Он заполнял низины, скрывал опасные провалы.

Полумертвые от ливня, духоты и усталости, шли. Полумертвые, как казалось одноногому. Бог хранит, думал. Не жаловался. Не хотел дразнить судьбу, дивился: иду на одной ноге, а чиклеро пропал. Значит, не всегда обилие ног помогает. В минуты прояснения с тоской оглядывался на встающие над джунглями мокрые скалы. В одном месте невысокое дерево манцилин привлекло внимание своими райскими яблочками. «Не ешь, – предупредил индеец. – Кто съест такое, испытает внезапную жажду. Цвет кожи изменится».

Ефиоп яблок не брал.

Просто отломил ветку.

Сок, похожий на инжирное молоко, попал на руку.

Стало жечь кожу, вся покрылась бледными пузырями.

Глаза ефиопа блестели, просил пить. Протягивал дрожащие, как у черного старика, руки, ловил дождь, все равно просил пить. Три дня совсем почти ничего не видел, пришлось вести на веревке. Под непрерывным дождем над разливающимися мутными потоками угрожающе наклонялись огромные стволы с гнилой сердцевиной – чудовищная скрипучая гнилая масса, всегда готовая с шумом рухнуть. Москиты облепляли головы, плечи, но вдруг исчезали, как вспугнутые злым духом. Может, так и было. Столетние деревья как в болезненных язвах – в струпьях грибка, в бледной гнили. Со стволов соплями оползала кора, из черной грязи у корней с печальным звуком выдувались разноцветные пузыри, лопались, оставляя радугу и дурной запах.

Когда перевалили низкий отрог хребта, плотно укутанный моросящим серым туманом, небо очистилось, блеснула почти забытая голубизна. В поломанных тростниках крутилась вода, бесчисленные протоки сбивали с правильного направления. Липкий ил, теплая зловонная жижа, а одноногому снился голый ледяной островок, посеченный злобным колючим ветром…

Зачем такой сон? Что бы значил?

Потом дождь опять полил с неслыханной яростью.

Вода теперь хлестала отовсюду, рвалась из-под ног, обдавала теплой гнилью. Мелкие озерца сливались в единое неукротимое пространство. Идти становилось все труднее, уставали срывать пиявок с исцарапанных мокрых ног. Время от времени пришедший в себя ефиоп розовой ладошкой незаметно касался Джона Гоута и индейца – тогда начинали сильней дышать.

А ночью разразился настоящий потоп.

Свет заглядывающей в провалы Луны ломался на несущихся струях.

Вода текла повсюду. Она была везде. Вверху, внизу – везде вода. Присесть на корточки нельзя, течение сбивает. Раскаты грома перекатывались в ночи, бешено несущуюся воду высверкивали дергающиеся молнии. Пытаясь перебраться через слишком стремительный ручей, одноногий неловко полз по стволу гнилой моры. Кора слоилась, отставала, хищно обнажала сопливую гниль. Индеец едва успел ухватить за руку одноногого. А схватив, с испугом увидел мелькающие впереди розовые ступни маленького ефиопа. Не понимал, почему они такие розовые? Почему не искусаны, не изрезаны в кровь? Так, качая головой, рассеянно ступил на возвышающуюся над землей кочку. Из кочки, как черная жидкость, как кипящая смола, вылилась струя муравьев понопонари. Пламень ада лизнул индейца, впился в ноги, под мышки, в глаза. Индеец закричал, забился в воде, как рыба. Муравьи сразу потеряли к нему интерес.

«Почему ты не помог индейцу?»

Ефиоп улыбнулся: «Абеа?»

Дождь усилился.

Потом усилился еще.

Чешуйчатые гринхарты, гигантские красно-коричневые уаллабы, пурпуреи в размокшей густой листве, моры с плоскими, как доски, чудовищными корнями-подпорками, примятый водой подлесок – все стремилось вверх, к невидимому небу, прочь, прочь от затопленной земли.

Даже магнитная игла свихнулась.

Ирландец знал, что магнитную иглу впервые применил на практике некий Гойя из городка Мальфи, того, что в Неаполитанском королевстве. Правда, некоторые в Неаполитанском королевстве и сейчас утверждают, что таковую иглу привезли из Китая, но это неважно. Себастьян Кэбот сумел ее усовершенствовать, установил главные значения некоторого обязательного отклонения от верного направления на север. Одноногий никогда раньше не слышал, что магнитная игла может крутиться так, будто сторон света уже нет. Но она крутилась, не желала остановиться.

Когда вышли к плоскому озеру, дождь умерил силу, зато тяжкая духота сгустилась совсем невыносимо. Среди ленивых тростников поднялись нежные растения, похожие на ризофору. Тяжелым духом цветов, может, умерших, понесло от замерших джунглей. В тихой воде отразились источенные временем высокие каменные стены, сложенные из ровных каменных плит. Может, когда-то стояли тут и деревянные дома, но древоточцы все пожрали, а труху разнесло ветром. Так подумал Джон Гоут, поглядывая на свою деревянную ногу. Ее-то почему до сих пор не пожрали? И почему так странно вспыхивают камни в ручье? Сердце дрогнуло: алмазы. Их здесь, как грибы, можно собирать руками.

Будто для встречи – на каменной стене, прихотливо расцвеченной серыми и белыми мхами, показались местные индейцы. Сперва двое, потом еще один. Никакого оружия, набедренные повязки, мускулистые тела натерты красным и желтым. Ниже голых коленей пестрели чудесные ленточки, сплетенные из травы, а под удлиненными мочками покачивались крылья черных жуков.

Индейцы были спокойны.

Наверное, заранее знали все, что может случиться.

Одноногий тяжело опустил руку на плечо ефиопа. Не хотел, чтобы ефиоп боялся. Видно, не один только порк-ноккер добирался до этих мест. У голой скалы появилось еще четыре оборванных злых человека, уже и не похожих на людей. Они нисколько не стеснялись своего грязного тряпья, зазубренных мачете.

Увидев нож в руке одноногого, переглянулись.

– Инглиз?

Джон Гоут кивнул.

Этим кивком подтверждал: да, мы – инглиз.

Этим кивком он подтверждал: да, мы прошли сквозь лес.

И спросил в свою очередь:

– Говорят, здесь много золота?

Спрашивая, он опустил нож к бедру, чтобы лезвие шеффилдской волнистой стали сладко блеснуло.

– Вас двое? – спросил старший.

Если бы не кривые длинные губы, этот старатель выглядел бы красивым.

Но длинные губы придавали его лицу нечто лягушачье. Среди испанцев вообще много таких, которые вполне могли бы считаться красивыми, если бы не их длинные губы.

– Нас много, – ответил Джон Гоут.

– Где же они? – обернулись неизвестные.

– Уже близко. У них мушкеты и даже пушки.

Оборванцы переглянулись. Конечно, они не поверили одноногому. Можно пройти сквозь джунгли в сезон ливней даже на деревянной ноге… Почему нет?.. Но пушки… Но мушкеты… Старший старатель прихотливо выругался. Это было длинное ругательство, составленное из сложной смеси английских, испанских и индейских слов. Так говорят на Тортуге, поэтому одноногий еще больше насторожился.

– Вы пришли за золотом?

Джон Гоут осторожно кивнул.

– И за камнями, которые блестят?

– Ну да. Говорят, здесь много таких, да?

– И за всякими серебряными безделками?

– Ну да. Это верное понимание.

– А что вы дадите взамен?

– У нас ничего нет.

– А твой нож?

Водянистые глаза Джона Гоута стали совсем бесцветными, как алмаз в воде:

– Нож я не могу отдать.

– Как вы сюда добрались?

– Пересекли лес.

– А перевал?