Домашняя готика Ханна Софи

Вижу над собой пистолет, рука стремительно опускается. Меня пронзает вспышка боли, ничего не оставляющая после себя.

Руки и ноги шевелятся – это первое, что я осознаю. Поднимаю руки, ощупываю лицо и голову. Вокруг глаз что-то не так. Над правой бровью шишка, огромная и твердая, как будто под кожу запихали крикетный мяч.

Пальцы влажные. Открываю глаза: кровь. Точно – он ударил меня пистолетом. Поворачиваю голову. От радости перехватывает дыхание – его нет. Я не против этой комнаты – при условии, что он где-нибудь в другом месте.

Кровь у него на рубашке. Но это было еще до того, как он меня ударил. Он поранил себя? Каким образом? Медленно поднимаюсь на ноги. Полосатый ковер забрызган красным. Проверить свою догадку самым простым способом я не решаюсь – только не после того, что он со мной делал. Нагибаюсь и достаю из сумочки ежедневник, открываю последнюю страницу. Сколько прошло дней? Двадцать девять. О господи.

Теперь понятно, почему он меня ударил. И это понимание пугает не меньше, чем щелчок взводимого курка пистолета. Он настолько обезумел, что не может смириться с ожиданием. Но он ведь жил с женщиной, у него же был ребенок, он должен понимать, что означает кровь.

Он не готов подождать пять или шесть дней.

Может, плюнул на меня и отправился на поиски другой бабы?

Дергаю дверную ручку. Заперто. Я ругаюсь сквозь зубы и плачу от разочарования, хотя и понимаю, что это нелепо. Нелепо надеяться, что он покинул дом в припадке ярости, забыв обычные предосторожности.

Абсолютно уверена, что в доме его нет. Наверняка не смог находиться рядом со мной, теперь, после того, как я его подвела. Надо что-то предпринять. Я не могу ждать молочника, он придет только завтра утром. Надо что-то сделать немедленно.

Почему люди говорят «захочешь – все сделаешь»? Большинство из них наверняка никогда не оказывались в ситуации вроде моей. Сама я никогда этой банальности не изрекала – просто потому, что не верила в нее. Но теперь одна надежда на правильность этой формулы. Она просто обязана оказаться правдой.

Выбить дверь не получится. Она толстая, железная. Она захлопывается, если кто-нибудь – Уильям Маркс – не держит ее открытой. Остается окно. Двойной стеклопакет. Я уже сотню раз прикидывала шансы разбить его.

Надо попытаться. Разбегаюсь с другого конца комнаты и всем телом бросаюсь на стекло. Шесть раз, семь. Никакого результата. Я продолжаю, пока плечи и руки не начинают нещадно ныть. Стучу кулаками в стекло и кричу. Ненавижу это ненормально прочное стекло!

В одном месте внутренняя створка слегка запотела. Странно, что я заметила это только сейчас. Влага между стеклами. Значит, где-то там есть трещина.

Взбираюсь на массажный стол и отвинчиваю плафон, закрывающий лампочку. Размахнувшись, изо всех сил швыряю плафон в окно. Он разбивается. Слезаю с массажного стола и подбираю крупный осколок. Пару мгновений раздумываю, не воспользоваться ли им для самоубийства, но немедленно отказываюсь от этой идеи. Если хочу умереть, проще дать Уильяму Марксу себя пристрелить.

Стеклянным острием начинаю аккуратно резать серый уплотнитель вокруг рам. Мои руки уже все в порезах и кровоточат. Стараясь не обращать внимания на боль, продолжаю вспарывать оконную резину. Неважно, сколько времени это займет. Я не остановлюсь. Если надо, я остаток жизни проведу, расковыривая это чертово окно.

Спустя, как мне показалось, несколько часов падает полоска резины – наконец-то! Швыряю осколок на ковер, хватаю резинку и дергаю изо всех сил. Уплотнитель рвется, стекло слегка вздрагивает. Моя клетка начинает поддаваться.

Переворачиваю массажный стол на бок и пытаюсь отвинтить центральную металлическую ножку. Она идет туго, но время пока есть. Напеваю вполголоса: «Энни Эппл говорит „Ааа!“, говорит „Ааа!“, говорит „Ааа!“». Любимая песенка Зои – она выучила ее в детском саду. К концу алфавита выберусь на волю – уговариваю себя. На свободу!

Болванчик Бен говорит «Бум!», болванчик Бен говорит «Бум!», болванчик Бен говорит «Бум!».

Готово. В руках у меня крепкая металлическая трубка. Хоть и полая, но достаточно тяжелая. Должно сработать.

С размаху бью по окну. Стекло идет трещинами, но не вылетает из рамы. Бью снова. По комнате разлетается фейерверк из стеклянного крошева.

Я забрасываю сумку на плечо и лезу в окно.

Вещественное доказательство номер VN8723

Дело номер VN87

Следователь: сержант Сэмюэл Комботекра

Выдержка из дневника Джеральдин Бретерик,

запись 8 из 9 (с жесткого диска ноутбука «Тошиба»,

найденного по адресу: Корн-Милл-хаус,

Касл-парк, Спиллинг, RY290LE)

17 мая 2006, 11.40 вечера

Сегодня вечером звонила мама. Я так устала, что едва могла говорить.

– Что делаешь? – поинтересовалась она. Она всегда задает этот вопрос, как будто надеется, что я отвечу: «Делаю кукольный домик для Люси. Пойду, пожалуй, назад за швейную машинку, заканчивать занавески для куколок!»

– Собираю игрушки, которые Люси раскидала по всему дому, – ответила я.

– Зря ты это. Ты всегда говоришь, как ты устала. Тебе надо присесть и отдохнуть.

Какая неожиданность – обычно мама утверждает, что мне не из-за чего быть усталой, и раньше она как-то не интересовалась, отдыхаю ли я.

– Люси спит?

– Пока нет.

– Тогда дождись, пока она уснет. Нет смысла убирать то, что она через пять минут опять разбросает.

Снова ошибка, мамочка. Еще как есть. Я занимаюсь этим не только ради результата. Сам процесс так же важен. Иногда мне кажется, что только благодаря этому я не схожу с ума. Когда мы с Люси дома, я только и делаю, что убираю за ней. Хожу за ней по пятам и, как только она что-нибудь бросает, кладу это на место. Каждый раз, как она достает игрушку, книжку или диск, еще пять разных предметов падают на пол. Каждый раз, как она наряжается, одежда из шкафа разлетается по всей комнате. Есть еще игрушки с большим количеством деталей: чайные сервизы, наборы для пикника, парикмахерские наборы, «Лего», «аппликации», «пазлы» – их я ненавижу больше всего. Они тоже всегда оказываются на полу.

Раньше мама твердила, что надо научить Люси убирать за собой, но, когда я пыталась это сделать, Люси закатывала истерику, и приходилось собираться с силами, чтобы ее успокоить. И даже это не единственная причина, чтобы убирать за ней. Мне правда доставляет удовольствие ходить следом и подбирать то, что она разбрасывает. Мне нравится символичность этого процесса. Я хочу всем показать, как мне тяжело – каждую минуту, каждую секунду – сохранять в своей жизни порядок, в котором я могу существовать. Я хочу, чтобы стало понятно, насколько мне тяжело: Люси непрерывно все разрушает, а я постоянно борюсь, восстанавливая свою жизнь из руин. И я никогда, никогда не сдамся. Стоя, лежа, на четвереньках – до последнего я буду бороться с тем, что ненавижу.

Как бы это выглядело, если бы я валялась на диване и болтала по телефону или смотрела телевизор, пока Люси разбрасывает по комнате все эти куски пластика и плюша? Все решили бы, что я смирилась. Если уж у тебя есть ребенок, этого никак не исправить – это я понимаю, – но бесконечная, безумная уборка в каком-то смысле (совершенно безобидном, само собой) отчасти и есть попытка все изменить.

Ничего подобного я маме не сказала, потому что она наверняка начала бы указывать, что я должна думать и чувствовать и чего не должна. Нельзя указывать всем вокруг, что им чувствовать. Я тоже могла бы сказать маме, что она должна проявлять больше сочувствия, но к чему бы это привело? Все равно она на это не способна.

– Не загоняй себя, пожалуйста, – сказала она.

Я была даже тронута ее заботой, пока она не добавила:

– Я не пытаюсь вмешиваться в твою жизнь. Я волнуюсь только из-за Люси, вот и все. Если ты устанешь, то не сможешь нормально о ней заботиться.

«Я волнуюсь только из-за Люси» – и это все? Больше нечего добавить, чтобы подчеркнуть исключительность Люси?

Я была ее дочерью больше тридцати лет, прежде чем появилась Люси.

Я попросила ее больше не звонить.

10.08.06

Сэм Комботекра понял, что каждый шаг в этой странной, многоуровневой квартире требует исключительного внимания, иначе он рискует свернуть себе шею. За каждым углом тут лестница, да вдобавок и на полу, и на лестницах рассыпаны разноцветные деревянные шарики. На одном из них, зеленом, он только что чуть не подвернул ногу.

Он посмотрел на конверт у себя в руках, раздумывая, когда, что и кому сказать. Только Эстер, только Нику или обоим сразу? Может, в письме и нет ничего важного.

Он бы не стал заглядывать в почтовый ящик Торнингов, но письма валялись на полу. Он собрал их в аккуратную стопку – в качестве услуги Нику Торнингу, который, если судить по состоянию дома, не слишком хорошо управляется в отсутствие жены. Двое детей, Зои и Джейк, спрятаны в безопасном месте, у матери Ника, – это идея Эстер Тейлор, она сообщила об этом, прежде чем Сэм успел спросить, где дети.

Саймон Уотерхаус оказался прав насчет Эстер. Ну, почти. Чарли Зэйлер действительно нашла ее в приемной полицейского участка в Роундесли, причем Эстер пребывала в бешенстве от того, что никто не верил, будто ее лучшую подругу пытаются убить. Сэм уже выслушал длинную историю, главным персонажем которой была сексуально неудовлетворенная няня, считающая, что пластика груди важнее спасения экосистемы Венецианской лагуны.

Эстер, несмотря на склонность к преувеличениям, любопытство и командирские замашки, оказалась весьма полезна. Ник Торнинг не понял, что жена пыталась сообщить ему о том, что она в беде.

Он не помнил, где работает Оуэн Мэллиш, в его памяти застряло лишь, что Салли на дух не переносила этого Оуэна. Именно Эстер встревожилась, услышав от Ника, что Салли уехала в Венецию с Мэллишем. Оуэн Мэллиш не имел никакого отношения к Венеции, он работал в фирме, консультирующей по вопросам гидравлики. Сэм договорился с Мэллишем встретиться у него дома, чтобы попутно устроить ненавязчивый обыск. В квартире Мэллиша не обнаружилось ни Салли Торнинг, ни каких-либо свидетельств того, что Мэллиш кого-нибудь похищал или убивал. Правда, он нашел несколько пакетиков с кокаином, за которые Мэллиш получил бы по полной, будь у Сэма время.

Сэм поднялся в гостиную. Ник Торнинг сидел на диване рядом с Эстер, державшей его за руку. Интересно, нравится ли ему это, подумал Сэм. Саймон и Чарли сидели в креслах напротив.

– Ну что? – встрепенулся Торнинг при появлении Сэма. – Есть новости?

– Я позвонил в банк, выдавший кредитную карточку, а потом в отель. – Сэм тщетно попытался отыскать участок пола, не занятый газетами, карандашами и кубиками.

– Эстер права, речь идет о Сэддон-Холл в Йорке. Салли провела там несколько дней, со второго по девятое июня прошлого года.

Сэм кивнул Саймону, вопросительно приподнявшему брови. Да, тот тип тоже был там, в те же самые дни. На лице Саймона отразилось облегчение, быстро сменившееся легким удивлением, – как всегда, когда он оказывался прав. Сэм постарался не вспоминать, как часто Саймон оказывался прав. От этих мыслей ему неизменно хотелось подать в отставку.

– Не принимай это на свой счет, Ник. – Эстер методично похлопывала Ника по руке. Эта до синяков дохлопается. – Ей просто нужна была передышка. Когда командировка накрылась, она… в общем, она это сделала скорее ради тебя и детей, чем ради себя. – Эстер оглядела присутствующих в поисках поддержки. – Она дошла до предела. Ей просто требовался короткий перерыв, иначе она бы не выдержала. У вас что, жены не работают? – Она вызывающе посмотрела на Сэма, потом на Саймона.

Кейт, жена Сэма, не работала. И все равно к вечеру уставала сильнее Сэма. Он не совсем понимал, почему так происходит.

– Жена детектива Уотерхауса работает, – ответила Чарли. – Но правда, у них нет детей.

Сэм не смог заставить себя глянуть на нее так, как она того заслуживала. Он понимал: Чарли злится из-за того, что ее отправили за Эстер Тейлор в Роундесли – точно какую прислугу. Но еще больше она злится из-за того, что ни у кого не хватило времени ввести ее в курс дела.

– Разве жизнь Салли настолько ужасна? – спокойно спросил Ник. – Я думал, она счастлива.

– Она и счастлива! – яростно ответила Эстер.

– Если ей нужна была передышка, могла бы просто сказать.

Саймон откашлялся.

– Мисс Тейлор, что именно Салли рассказала вам о встрече в Сэддон-Холл?

– Ну сколько можно… Они разговорились в баре. Он сказал, что его зовут Марк Бретерик, что он живет в Спиллинге, так что у них нашлось нечто общее, – по крайней мере, Салли так подумала. И они болтали про… всякие местные достопримечательности.

– Про достопримечательности? – Сэму это показалось странным. – Какие, к примеру?

– Ну… я точно не знаю. Я живу в Роундесли, а родом вообще из Манчестера, но…

– Мемориальный крест? – предположил Сэм. – Старая Биржа?

– Я не про эти достопримечательности. Они болтали о… всяких местных делах.

– Они разговаривали один раз?

– Нет, – в голосе Эстер прибавилось уверенности, – Салли ведь пробыла там целую неделю. И часто на него натыкалась: в баре, в спа… думаю, они болтали несколько раз.

Сэм уже не сомневался: Салли Торнинг не просто случайно сталкивалась с тем, кто, судя по всему, и был убийцей. Если имела место интрижка, Эстер о ней, скорее всего, знает, а Ник – нет. И Эстер твердо намерена сохранить секрет подруги. Это все неважно, подумал Сэм. Важно найти Салли и арестовать ублюдка, пока больше никто не пострадал. Возможно, Селлерс и Гиббс уже сделали и то и другое. Сэм очень на это надеялся.

– Мне Салли тоже ничего не рассказала тогда. – Эстер обращалась к Нику. – Только когда началась эта история с Бретериком, тогда и раскололась.

– Раскололась! Она должна была рассказать мне. Я ее муж. – Ник Торнинг оглядел комнату, будто ожидая, что кто-нибудь подтвердит его слова.

– Она не хотела тебя волновать.

– С ней ведь все будет хорошо?

– Вы это видели? – Сэм показал Нику конверт.

– Да, сегодня утром, а что?

– Адресовано Эстер, – сказал Сэм.

– Я понял.

– Но Эстер здесь не живет.

– Что там? – Эстер пыталась разглядеть надпись на конверте. – Оно адресовано мне?

– Я знаю, что Эстер здесь не живет, – огрызнулся Ник. – Я не идиот. Просто решил, что Салли об этом что-нибудь знает и разберется, когда вернется. Она ведь вернется?

– Мы делаем все возможное, чтобы найти ее и вернуть домой целой и невредимой, – ободрил его Сэм. – Эстер, вы не могли бы распечатать…

Эстер вскрыла конверт и вынула маленькую тетрадку в зеленой обложке и открытку.

– Что за… – она раздраженно посмотрела на Сэма, – адресовано мне, но я понятия не имею, что это.

Сэм узнал имя – Шайан Томс, помощник учителя в школе Св. Свитуна. Салли Торнинг назвалась ей именем подруги, Эстер Тейлор, но адрес, похоже, дала автоматически свой собственный.

Дорогая Эстер, – говорилось в открытке. – Вот тетрадка новостей Эми Оливар, про которую я рассказывала Вам. Пожалуйста, не говорите никому, что я ее Вам отправила. И пришлите ее обратно, пожалуйста, когда прочитаете. Спасибо. Отправьте на мой домашний адрес: Спиллинг, Лэди-роуд, 27, квартира 33. Всего хорошего, Шайан Томс.

Сэм раскрыл тетрадь. Первая запись датирована 15 сентября 2005-го, незадолго до начала последнего учебного года Эми. Детский почерк, крупные неровные буквы. Сэм начал читать и почти сразу его пробила дрожь.

В эти выходные мама, папа и я ездили в Элтон-Тауэрс. Стояли в ужасно длинной очереди, а потом перешли по бревну через пропасть. Скукота. Там еще была Черная Дыра, я очень туда хотела, мама сказала, что я слишком маленькая, а в Черную Дыру пускают только взрослых. Я спросила, почему они с папой не идут в Черную Дыру, а мама сказала, что они и так в черной дыре. Только у нее другое название – родительский долг.

Сэм перешел к следующей записи, куда более пространной.

Эти выходные были просто классные. Я ела только шоколадки, конфеты, батончики, «Милки Вэй». На завтрак, обед и ужин. В воскресенье мне стало плохо, но все равно классно. Вечером в пятницу я старалась быть еще упрямей, чем всегда. Наверно, кто меня знает, даже представить этого не сможет. Я спросила у мамы, можно ли выбросить гадкую полезную часть полдника, она заботливо готовит ее, а потом хранит замороженной в маленькой фиолетовой пластиковой миске. Я хотела сразу перейти к награде, которую я обычно получаю за кучу мерзких зеленых овощей. К моему удивлению и радости, мама сказала: знаешь что, Эми? Ты можешь делать все, что хочешь, все выходные, но только при условии, что и я могу делать все, что захочу. Договорились? Конечно, я согласилась. Она достала из буфета весь шоколад, а сама упала на диван со своей книжкой. Я попросила ее поставить мне кино «Энни», но она напомнила, что мы обе делаем только то, что хотим. А слезать с дивана она совсем не хочет. Мама не хотела рисовать, печь, собирать пазл, делать прически, а еще не хотела пускать в свой дом писклявых, одетых в розовое карликов, навроде Уны и Люси. Разумно! Вообще-то ее довольно разумный отказ позволил мне сделать одно важное открытие. Иногда я прошу маму что-нибудь сделать – принести мне попить, хотя потом не пью, или принести игрушки, с которыми я на самом деле не хочу играть. Я делаю это не потому, что действительно хочу всего этого, а просто чтобы заставить ее что-то делать, ведь главное в жизни мамы – исполнять мои желания. Если она не прислуживает мне, чего-то как будто не хватает. «Все западные дети одинаковы, – говорит мама. – Потому что общество их чрезмерно опекает и балует». Вот почему она старается покупать все, что производится с использованием детского труда. По-моему, правильно. Если бы я чистила трубы или шила одежду на фабрике с рассвета до заката, я бы точно понимала, что после тяжелого рабочего дня последнее, чего человек хочет, – снова работать дома.

Под этой тирадой кто-то написал красной ручкой: «Пожалуйста, не делайте так больше. Эми расстраивается, когда в очередной раз не может прочитать свои новости классу. Не могли бы вы позволить Эми самой писать свои новости, как делают все остальные дети, а не диктовать ей свои слова? Спасибо».

– Может, объясните, что это? – спросил Ник Торнинг.

– Школьная тетрадь какой-то девочки, – сказала Эстер.

Сэму захотелось ее стукнуть. Он посмотрел на следующую, и последнюю, запись. В отличие от двух предыдущих, в ней было несколько орфографических ошибок.

В эти выходные я играла с друзями и сматрела Магическое Шоу Мунго в тиатре. Это было здорово.

Жирная красная приписка гласила: Молодец, Эми.

Учительницу, написавшую это, он бы тоже с удовольствием стукнул.

Каждый день узнаешь что-то новое, думал Гиббс, сидя в гостиной Корди О’Хара, пока та ходила за Уной. Инвестиции в предметы искусства. Перед визитом сюда он полчаса говорил по телефону с человеком из «Лиланд-Карвер» и узнал, что Энкарна Оливар зарабатывала на жизнь тем, что консультировала их клиентов, желающих вкладывать деньги в картины, скульптуры, инсталляции и «концептуальные объекты». Гиббс с трудом скрывал отвращение. Богатые засранцы – что, сами себе картины выбрать не могут? Зачем вообще жить, если нанимаешь людей, которые принимают за тебя все решения?

Гиббсу нравилось думать, что богатство делает людей дураками. И злиться ему нравилось. Он не понимал почему – просто нравилось. Когда он узнал, сколько платили Энкарне Оливар за ее совершенно бесполезную работу, и это не считая премий и бонусов… Гиббс искренне надеялся, что Лайонел Бэрроуэй из «Лиланд-Карвер» не станет звонить в участок и жаловаться на его реакцию. «Мисс Оливар много работала, часто задерживалась на работе допоздна, – защищался Бэрроуэй. – Большинство встреч она проводила вечером, и ей часто приходилось уезжать за границу. Она приносила нам доход раз в двадцать больше того, что мы ей платили. Она прекрасно выполняла свою работу».

Ну конечно! Гиббса взбесила сама идея, что работа может приносить прибыль. Не ту профессию он выбрал. Его работа приносила ему только всякое отребье.

Он спросил Бэрроуэя, был ли у Энкарны коллега – возможно, даже друг – по имени Патрик. Бэрроуэй ответил, что у них в банке нет ни одного Патрика. Когда Гиббс упомянул, что Энкарна, вероятно, переехала в Испанию, голос Бэрроуэя стал заметно суше. «Она покинула нас довольно странным образом, – признал он. – Я бы предпочел, чтобы она сообщила лично, а вместо этого получил электронное письмо, но… Разумеется, если она…»

Если она убита, то совсем другое дело, ухмыльнулся Гиббс.

Музыка, которую оставила включенной Корди О’Хара, Гиббса раздражала. Он встал, подошел к маленькому серебристому музыкальному центру, стоявшему на полу, и прикрутил громкость почти до минимума. Глянул на коробку от диска: «The Trials of Van Occupanther» группы «Midlake». Гиббс и не слышал о таких.

На полу валялись большие подушки в чехлах из яркого материала, который вроде должен был резать глаза, но на самом деле выглядел классно. Подушки казались дороже мягкого гарнитура из трех предметов в доме у Гиббса. Между подушек были расставлены глиняные плошки, тоже на вид дорогие, – вполне возможно, ручной работы. Из некоторых торчали сигаретные окурки. Под зеленым стеклянным столиком в углу комнаты валялись картонки из-под еды на вынос и несколько початых пачек бумажек для самокруток. Как будто компания бездомных вломилась в дом дизайнера интерьеров и устроила вечеринку.

В комнату вошли Корди О’Хара с дочерью. Она держала руки на плечах Уны, а на груди у нее, в слинге, висел еще один ребенок. Как сломанная рука.

– Простите, – сказала она, – Иантэ надо было поменять пеленки. И простите за беспорядок. Я немного запустила дом после рождения второго ребенка – слишком устаю, чтобы прибираться. Уна, это Крис. Он полицейский. Помнишь другого полицейского, Сэма? Крис работает вместе с Сэмом.

Гиббсу не понравилась ее фамильярность – никто не разрешал Корди обращаться к нему по имени, – но возражать он не стал. Гиббс начал с того, что уверил Уну, что бояться ей нечего. Ей всего шесть, так что он постарался не упоминать о том, что она соврала в разговоре с Комботекрой, и просто сказал:

– Уна, вы же с Эми переписывались, после того как она уехала в Испанию, правда?

Он бросил предостерегающий взгляд на Корди, которая знала, что Эми мертва. Девочка попыталась спрятаться за материнскую юбку. Круглые, широко открытые глаза были устремлены в пол. Она очень походила на мать: худенькая, веснушчатое лицо, морковного цвета волосы.

– Ей папа помогал печатать, – сказала Корди. – Когда Уна сказала, что не общалась с Эми после того, как та ушла из школы, я и не подозревала, что она выдумывает. Пока не поговорила с Дермотом.

– Неважно, – сухо бросил Гиббс. – Уна, никто на тебя не сердится. Но мне нужно кое-что у тебя спросить. Помнишь, в одном из писем ты спрашивала, все ли в порядке с мамой Эми?

Уна кивнула.

– У тебя ведь были причины думать, что с ней что-то не в порядке, правда?

– Нет. – Девочка почти шептала.

– Тебе не показалось странным, что Эми никогда не отвечала на твои вопросы про свою маму?

– Нет.

– Уна, дорогая, ты должна рассказать Крису правду. – Корди О’Хара бросила на полицейского извиняющийся взгляд. – Эми часто просила Уну хранить секреты. Правда, дорогая?

Уна нерешительно переступила с ноги на ногу.

– Уна, ты поможешь Эми, если все нам расскажешь, – сказал Гиббс.

– Можно мне в туалет? – спросила девочка.

Корди кивнула, и Уна убежала.

– Только возвращайся побыстрей, милая, – крикнула ей вслед мать.

– Если она не захочет говорить со мной, посмотрим, что она расскажет вам, когда я уйду, – сказал Гиббс.

– Я пыталась ее разговорить, много раз. – Корди заправила волосы за нещадно проколотые уши. – Она думает, что с теми, кто выдает секреты, происходит что-то ужасное. Это так раздражает. Если я начинаю настаивать, она что-нибудь выдумывает. Однажды, уже давно, я услышала, как она плачет посреди ночи. Оказывается, Люси Бретерик – а она могла быть той еще командиршей – запугала Уну и заставила выдать один из секретов Эми. Бедная Уна думала, что если Эми об этом узнает, то пришлет за ней ночью какое-нибудь чудовище.

– А в чем был секрет? – поинтересовался Гиббс.

– Этого я так и не узнала. Ей было так страшно из-за того, что она рассказала Люси. Она не стала выдавать секрет еще и мне.

Гиббс немедленно решил, что если они с Дэбби заведут-таки ребенка, главным правилом у них будет «Никаких секретов от мамы с папой. Никогда».

– Я так ужасно себя чувствую, – покачала головой Корди. – Я вздохнула с облегчением, когда Эми переехала. После ее отъезда Люси и Уна стали… ну, нормальными маленькими девочками. Но когда их было трое… Я так боялась. Теперь мне за это очень стыдно. Эти сцены… Неудивительно, что Уна травмирована. Люси от нее не отставала, пока она не выдавала секреты, которые пообещала хранить.

– Сцены? – поднял брови Гиббс.

– Вообще-то сцена была всего одна. Зато повторялась снова и снова. Люси при первой возможности говорила Эми что-нибудь вроде: «Моя мама любит меня больше всех на свете, а мама Уны любит ее больше всех на свете, а твоя тебя не любит». Прямо сердце ей разбивала. – Корди прижала руку к груди. – И ведь это неправда. Энкарна очень любила Эми. Ей просто нелегко давалась профессия матери, а это совсем другое дело. Она никогда не скрывала, как ей тяжело, и мне нравилась ее прямота. Она признавалась в том, в чем никто другой никогда бы не признался.

– А как на это реагировала Эми?

– Тряслась – буквально тряслась – от горя и вопила: «Нет, мама меня любит!» А Люси начинала доказывать, что она не права. Прямо прокурор, разбивающий в суде показания свидетеля. «Нет, не любит, – заявляла она и оглашала длинный список доказательств: – Твоя мама вечно на тебя сердится, не улыбается тебе, говорит, что ненавидит выходные, потому что ты дома…» И в таком ключе довольно долго.

– Прямо при вас?

– Нет, дело происходило в комнате Уны, но я многое слышала. И Джеральдин тоже слышала. Я однажды попыталась затронуть эту тему, но она тут же виновато съежилась и поспешила перевести разговор на что-то другое. Ох… Не думаю, что это была ее ошибка, ведь у ребенка тоже есть личность, с самого рождения, – просто у них в семье роли были распределены очень четко. Задача Марка – зарабатывать деньги, а задача Джеральдин – заботиться о Люси. Если бы она признала, что Люси может быть злой, то пришлось бы признать, что она со своей задачей – вырастить идеального во всех отношениях ребенка – не справилась. А в их семье все должно быть идеально. Джеральдин искренне так считала, а потому не могла согласиться, что у ее дочери есть недостатки.

Корди помолчала, потом глубоко вздохнула, словно решаясь.

– Не знаю, рассказывал ли вам кто-нибудь, да и я, честно говоря, не собиралась, но… Люси Бретерик была не самой приятной девочкой. Умной, трудолюбивой, старательной – да. Доброй? Нет. Помните, я сказала, что почувствовала облегчение после переезда Эми?

Гиббс кивнул.

– Это прозвучит ужасно, и мне, конечно, ее жаль, но… У меня как гора с плеч свалилась, когда я узнала, что Уна больше не будет общаться с Люси.

– Когда Эми уехала, Люси не выбрала Уну новой жертвой?

Корди покачала головой:

– Нет. Им всего по шесть лет было, а любому запевале нужен подпевала. Думаю, это место Люси приберегла для Уны – она ее неспешно, незаметно готовила к этому.

Гиббсу соображение показалось надуманным, но от комментария он воздержался.

– В письмах Уна несколько раз спрашивала о Патрике, – напомнил он.

Корди кивнула:

– Все девочки любили Патрика. Он часто играл с ними. Они считали его милым.

Гиббс напрягся. Значит, Уна О’Хара встречалась с Патриком. Где? У Эми Оливар? Энкарна завела любовника прямо под носом у мужа?

– Вы знаете фамилию Патрика?

– У него нет фамилии, дурак. – Стоявшая в дверях Уна смотрела на Гиббса почти презрительно.

– Дорогая! Нельзя называть людей дураками! Крис – полицейский!

– Меня и хуже обзывали, – улыбнулся Гиббс. – Так что насчет фамилии Патрика?

Корди нахмурилась.

– Может, она и требовалась для какой-нибудь официальной регистрации или для страховки. А вообще – хороший вопрос. Наверное, фамилия у него та же, что и у Эми, – Оливар.

– Для официальной регистрации? – растерянно переспросил Гиббс.

– Ах да, конечно, вы же не в курсе. Патрик – это кот Эми. Здоровенный рыжий котяра. Девочки его обожали.

Пятница, 10 августа 2007

Я вылезаю в окно и сползаю во двор. И принимаюсь метаться, точно раненое животное, натыкаясь на стену, на горшки с растениями. Меня трясет, несмотря на яркое солнце. Останавливаюсь, запахиваю грязный халат и потуже затягиваю пояс.

Я вновь в ловушке. Этот двор – клетка, огибающая дом с двух сторон. Есть еще одни деревянные ворота, которых я не видела из комнаты, тоже запертые на висячий замок.

У стены стоят три больших мусорных бака – зеленый, черный и голубой. Хватаю зеленый, подтаскиваю к изгороди. Если только я смогу на него залезть… пытаюсь, но бак слишком узкий, а края у него слишком гладкие. Не за что зацепиться. Пару раз у меня получается, но не могу удержать равновесие. Думай. Думай. В голове пульсирует мысль: он может вернуться в любой момент – и тогда убьет меня. Я кричу: «На помощь! Помогите, кто-нибудь!» – во всю мочь, но в ответ ни звука. Глухая тишина, не слышно даже шума машин.

Изо всех сил толкаю к баку один из глиняных горшков. Горшок скрежещет о бетон. Мне удается перевернуть его вверх дном. Основание у него широкое и плоское. Становлюсь на горшок, залезаю на крышку бака, несколько секунд покачиваюсь, размахивая руками, хватаюсь за изгородь и замираю, привалившись к плотной стене из веток и листьев.

Передо мной пустая улица, три фонаря – элегантные, под старину – и асфальтовый круг в конце небольшого тупика, заставленного одинаковыми домами с одинаковыми садиками. Оглядываюсь на свою тюрьму. Серовато-бежевая каменная кладка. Понятия не имею, где я.

Мне не хватает роста, чтобы вскарабкаться на верх изгороди. Пытаюсь просунуть сквозь ветки босую ногу, чтобы использовать изгородь как лестницу, – нет, слишком плотная. Невероятно – до свободы рукой подать, но мне она недоступна.

Что делать? Что же делать?

Молочные бутылки! В сумке есть блокнот и ручка, напишу записку и суну в бутылку. Но смогу ли забросить бутылку в соседний садик? И даже если смогу, сколько придется ждать помощи? Спрыгиваю с бака и возвращаюсь к разбитому окну. Прямо под ним в стене – небольшая прямоугольная ниша. В нише стоят две полные бутылки и одна пустая, из горлышка которой торчит листок белой линованной бумаги.

Человек, похитивший и изнасиловавший меня, оставил записку молочнику. Он живет в нормальном мире, до которого мне не добраться. Вынимаю записку и читаю. «Надеюсь, вы получили мою просьбу не приходить. На случай, если не получили, – какое-то время не надо приносить молока, я с вами свяжусь, когда вернусь. Уехал как минимум на месяц. Спасибо!»

Уехал как минимум на месяц… Я бы умерла, если бы не выбралась. Он оставил меня умирать. Но… если все ворота заперты на висячий замок, каким образом молочник… Господи, Салли, ты идиотка. Даже не попробовала открыть, увидела замок и решила…

На задних воротах, которые видно из окна, замок заперт, но на вторых, с другой стороны дома, – нет. Замок вот он, однако висит только на одной створке ворот. Ворота легко открываются мне навстречу. Передо мной совершенно безлюдная улица.

Бежать. Бежать в полицию.

Сердце отчаянно колотится. Закрываю ворота так же резко, как и открыла. Он не вернется. Еще как минимум месяц. Надо привести себя в порядок, не бежать же по улице в одном халате. Да еще и заляпанном кровью. Если полиция увидит меня в таком виде, они поймут, что Уильям Маркс заставил меня раздеться. Будут задавать вопросы. И Ник все узнает… К этому я не готова. Надо вернуться в дом.

Крепкий горшок наверняка легко разобьет двойное стекло. Безуспешно пытаюсь поднять самый на вид тяжелый. Три горшка поменьше стоят рядком, на длинной прямоугольной бетонной площадке. Сдвигаю растения и пытаюсь поднять за основание. Получается. Обхватив горшок обеими руками, точно таран, разбегаюсь в направлении кухонного окна. Стекло трескается после второго удара. После третьего осыпается осколками.

Забираюсь в дом, в кровь расцарапывая руки и ноги. Кулинарная книга снова лежит на столе. Рядом с ней пистолет. Он не взял пистолет. Он сдался. Сдался и оставил меня умирать. К горлу подступает тошнота, когда замечаю рядом с раковиной шприц.

Все, не могу больше здесь оставаться. Судорожно сглотнув, бегу наверх. Одежда. Мне нужна одежда. Шкафы в голубой и розовой комнатах пусты. Что-то есть на вешалках в хозяйской спальне, но вся одежда мужская. Его. Костюм, пиджак с пятнами краски на рукавах и связкой ключей в кармане, две рубашки, две пары вельветовых брюк.

Мысль о том, чтобы надеть его одежду, невыносима. Я хочу свою. Куда он ее дел? В голову приходят сразу две вещи: запертая ванная и связка ключей в кармане пиджака.

Вытряхиваю ключи на ковер. Некоторые явно слишком велики, слишком малы или не подходят формой. Их я откладываю в сторону. Остается всего пять. С четвертой попытки дверь открывается. Ванная комната большая, почти как хозяйская спальня. В углу низкая ванна. Внутри высится куча барахла, точно ждущая огня – жертвенного или погребального. Одежда, обувь, сумочки, школьные тетради, куклы Барби, часы, пара желтых резиновых перчаток, пузырек «О дю Суар» от Сисли, золотые и жемчужные украшения, всякая всячина. Принадлежавшая женщине и девочке. А сверху моя одежда и туфли. Слава богу.

Разгребаю кучу и вскрикиваю: черная лампа с хромированной подставкой похожа на диковинное маленькое существо – черная голова, серебряный хребет. Я судорожно расшвыриваю вещи.

Сердце замирает, когда на глаза попадаются два паспорта. Открываю первый. Это она, девочка с фотографии. Эми Оливар. Второй паспорт принадлежит ее матери, и лицо тоже мне знакомо. Энкарнасьон. Испанское имя? Похоже… Вот и тетрадь в черном переплете, записи явно на испанском.

Отец Эми Оливар. Но он сказал, что его зовут Уильям Маркс.

В пластиковом пакете, неплотно завязанном, лежит что-то зеленое и склизкое. Школьная форма. Школьная форма Эми. Почему она влажная? Что это за запах? Плесень? Он утопил ее?

Не могу находиться среди этих вещей. Я уверена, что Эми и Энкарнасьон мертвы; я не была бы уверена больше, даже если бы нашла их тела. Схватив свою одежду, сбегаю вниз, включаю душ в крохотной ванной и стягиваю халат. Торопливо ополаскиваюсь, глядя, как вода у ног из розовой становится чистой. Потом беру голубое полотенце, аккуратно сложенное на батарее, вытираюсь и одеваюсь.

Теперь я могу уйти, вернуться домой, позвонить в полицию. Я могу привести их сюда, и они найдут… Нет. Кое-что им нельзя найти. Я должна вернуться к прежней жизни – к жизни, которую люблю, которая у меня была, иначе и сбегать смысла нет.

Никто не узнает, что он со мной сделал.

Возвращаюсь в ванную на втором этаже. Сдерживая тошноту, вытряхиваю из пластикового пакета школьную форму Эми. Потом медленно обхожу весь дом, собираю все вещи, которые не рискну здесь оставить: халат, шприц, черную тетрадь. Выходя на улицу, я дрожу.

Вещественное доказательство номер VN8723

Дело номер VN87

Следователь: сержант Сэмюэл Комботекра

Выдержка из дневника Джеральдин Бретерик,

запись 9 из 9 (с жесткого диска ноутбука «Тошиба»,

найденного по адресу: Корн-Милл-хаус,

Касл-парк, Спиллинг, RY290LE)

18 мая 2006, 11.50 утра

Сегодня я пыталась расслабиться, читая в ванной, когда услышала за спиной дыхание. Люси. С тех пор как мы начали оставлять ее дверь открытой на ночь, она стала гораздо чаще вылезать из кровати по ночам и разыскивать меня по всему дому. Каждый день я спрашиваю, боится ли она чудовищ до сих пор. Она утверждает, что боится. «Ну, тогда ты явно еще не большая девочка, – говорю я. – Большие девочки знают, что чудовищ не бывает. Большие, умные девочки спят с закрытой дверью».

Я повернула голову, увидела ее в дверях ванной и сказала:

– Люси, уже половина одиннадцатого. Возвращайся в кровать и спи. Сейчас же.

– Нельзя так делать, мам.

Я спросила, чего именно нельзя делать.

Страницы: «« « ... 1314151617181920 » »»