Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть I. Страна несходства Фурман Александр

[ВТОРАЯ СМЕНА.]

20 июля

Здравствуйте мои дорогие!

У меня все хорошо! Говорят, что сегодня будет кино. Мама Андрюшка Кочетков сегодня перешел к нам. Очень скучно! А так вообще ничего. Я лежу не в углу, а в середине. Рядом со мной лежат два Андрюшки: справа – Кочетков, слева – Александров. Делать сейчас нечего. Сейчас буду играть с Кочетковым в «Морской бой». Напишите мне письма. Мне так скучно. Вот когда делать нечего, тогда очень скучаешь! Ой, прямо так скучно! Ребята ничего. Андрюшка Кочетков говорит, что уедет 11 августа или 12. Тогда вы меня тоже заберите! Мама привезите мне ножик и мою форму с пагонами.

До свидания!

Ваш Саша.

Здравствуйте мои дорогие!

Получили ли вы мое письмо? Как у вас дела? Если у вас хорошо, то у меня также плохо.

Меня: тошнит, знобит, голова болит и кружится, болит живот. Просто НЕМОГУ !!!

В изолятор я ложиться не буду! Так что, если будут продолжаться эти мучения дальше, придется уезжать! Чего я очень желаю.

Был шахматный турнир. Я набрал 4 с половиной очка и занял 5–6 место. Да, дела у меня плохи! У меня еще болит палец (вывихнутый).

Целый день мерзну! Так что пожалуйста заберите меня!

см. об.

До свидания! Пишу через силу!

22 июля. Саша

Сразу пишите ответ!

И напишите когда вы меня заберете!? Да! Я поправился на 200 грамм. Во мне 29 кг 200 гм.

8 августа.

Здравствуй Эдька!

Вчера получил твое письмо. Спасибо за конверт! Как у нас дома дела? Если у вас хорошо, то у меня плохо! Уже 4 отряда на карантине! Мы тоже вот-вот сядем на карантин. Гостинцы у меня кончились еще во вторник!

Привезите побольше всего. Как дела у Борьки? Как у него экзамены?

Папка! Скажи маме что у меня сильнейший насморк! По ночам задыхаюсь! «Так что примите меры»!

Мы смотрели кино:

Первая перчатка, Гусарская баллада, Дайте жалобную книгу и т. д. и т. п.

Если получите это письмо раньще 11-го то привезите капли там санорин или проторгол или фитильки.

Гуд бай!

Пишите чаще, больше.

Ваш, папаша – Шунька

Понедельник

Здравствуйте!!!

Как у вас дела? У меня все «хорошо».

Мама! у меня разорвались черные штаны.

схема дырки:

____

| п |

| р |

| а | } брючина

| в |

| а |

| я |

дырка # —#– внутренний шов

| |

подкладка оторванная

Пирожное оказалось очень вкусным! Спасибо!

В ближайшем будущем состоится ограбление банка. Будет ограбленно:

3 миллиарда 100 миллионов 160 тысяч. Не плохо, да?

Привезите 11 августа:

1. Грибов жаренных.

2. Яйца крутые }

3. Икру черную красную } если можно!

4. Вобла }

5. Конфет Южн. ночь, ирис, леденцы в коробке.

6. Чай, сок, если можно лимонад.

7. Салат.

8. Персики, абрикосы, несколько груш, арбуз если можно

9. Яблоки.

10. Пирожное

11. Нитки и иголку для штанов.

Пока, прифет! Пишите чаще!

Ваш Саша

Здравствуйте мои дорогие!

В последний раз!!! Больше я не могу!!! С меня хватит!!! Пишу и плачу. Галя уехала из лагеря совсем! Наташа лежит со сломанной ногой в изоляторе. Наш отряд расфармировали.

Я перешел в 12 отряд. Но жить не могу совсем.

Сегодня плачу целый день! Прямо так и хочется удавиться

Мама! Говорю тебе чесно! До 18 я не выдержу!!! Если не хочешь что

бы я заболел то заберите хотя бы 16-го!

Но не позже! У меня прямо

Слезы сдавливат горло!

До свидания (последнего!) 16-го

Ваш Саша

В кустах неподалеку от лагерных ворот под сплошным забором из бетонных плит кем-то был прорыт лаз за территорию лагеря. «Дырка», о которой, как ни странно, мало кто знал, выводила на тихую лесную опушку слева от главных ворот. По воскресеньям, сразу после завтрака, Фурман бежал к «дырке» и, прячась в кустах от скучающих на посту дежурных или устраиваясь поудобнее на толстых ветках и развилках больших деревьев, подолгу высматривал на шоссе родителей. Они тоже уже знали, где его искать, и сворачивали на опушку, не пытаясь, как другие, вызвать своего ребенка через дежурных. Постепенно и в будние дни Фурман стал уходить сюда: в одиночестве или с кем-нибудь из друзей, совершая иногда небольшие разведывательные прогулки, но стараясь при этом не слишком удаляться от лагерного забора.

Вдоль опушки шла старая грунтовая дорога, а за ней начинались холмистые и потому казавшиеся бескрайними поля. Однажды жарким полднем на опушку свернула и тут же, к восторгу прятавшихся в кустах мальчишек, остановилась колонна из четырех бронетранспортеров. Моторы стихли, пооткрывались люки, и одуревшие от жары солдаты в изнеможении повалились в теньке на травку. Под березками вскоре была развернута полевая радиостанция. Из переговоров утомленного командира с начальством стало понятно, что колонна уже несколько часов как отстала от своей части и заблудилась, а одна из машин все время ломалась, и ее приходилось чинить. Осмелев, мальчишки вылезли из укрытия и подошли поближе. Завязался осторожный разговор. У кого-то из мальчишек старший брат тоже сейчас служил, только в ракетных войсках, а это была пехота. Пехота оказалась разной: одни, посмеиваясь, дружелюбно отвечали на вопросы малышни, другие мрачно цедили сквозь зубы и отворачивались. Кто-то из солдат догадался попросить воды, командир его поддержал, и за то, что мальчишки несколько раз бегали в лагерь с военными ведрами, им было разрешено залезть в душное, полутемное, странно бедное нутро БМП и даже подержать в руках автоматы Калашникова с потертыми деревянными прикладами. Через час, когда жара еще усилилась, командир скомандовал «по машинам!», и колонна уехала. Вот это было приключение!..

Это лето с самого начала было очень жарким. Как-то в пятницу приехал дедушка. Дождавшись Фурмана и посидев с ним минут пятнадцать на пенечке, он вдруг сказал, что плохо себя чувствует – закружилась голова, – и, положив на траву пиджак, лег навзничь. Испуганный Фурман взял дедушкину шляпу и стал обмахивать его посеревшее застывшее лицо с закрытыми глазами. У Фурмана уже обе руки устали. Дедушка время от времени вяло отвечал на его призывы, но подняться даже не пытался. Фурман с тоскливым ужасом думал, что дедушка может прямо сейчас умереть. У него с собой не оказалось никаких лекарств. Хрипло шамкая, он сказал, что, наверное, немного перегрелся на солнце, пока шел от шоссе до лагеря. «Даже если у него все сейчас пройдет, ему ведь еще идти под этим солнцем обратно!..» – с ненавистью к солнцу думал Фурман. Не зная, чем помочь, он то порывался бежать за лагерным врачом, то предлагал вызвать скорую или хотя бы принести какое-нибудь лекарство, но дедушка говорил, что не надо, сейчас он полежит еще немножко, и все обойдется. Наконец, устав, видно, от фурмановских приставаний, он осторожно принял сидячее положение. Чтобы удержаться, ему пришлось упереться спиной в дерево. Выглядел он плохо.

В лагере горнист сыграл сигнал на обед. Фурману надо было бежать, чтобы его отсутствие не обнаружили. Дедушка обещал, что никуда не уйдет, пока Фурман не вернется с обеда, и попросил принести водички в бутылке из-под выпитого Фурманом лимонада.

Еле высидев со всеми положенное время, Фурман налил воду и помчался к дырке. К его мгновенному ужасу, дедушки на прежнем месте не оказалось – он немного переместился вслед за тенью. Вроде бы ему стало чуть-чуть получше. Вещи были уже сложены.

Отпускать его Фурман страшился, уговаривал подождать до конца «тихого часа» – может, и жара спадет… Но дедушка твердо решил идти: жара меньше не станет, а вот народу в транспорте наверняка прибавится. А чувствует он себя уже вполне нормально, пусть Фурман не беспокоится. Ну, давай, мальчик, прощаться, и беги, беги, милый, пока тебя не хватились, а то получится нехорошо. Получиться могло и в самом деле нехорошо, но дедушка… Фурман дошел с ним до самой кромки кустов, за которой его уже могли увидеть от ворот, ткнулся в сухую колючую дедушкину щеку и,10 содрогаясь и умоляя СТАРОГО БОГА о пощаде, следил, следил, следил, как одинокая родная фигурка в светлой шляпе становится все незаметней на истончающейся асфальтовой полосе среди сохнущих полей, сливаясь с мелко и жадно колышущимся бесцветным воздухом…

Лагерь был уже пуст. На крыльце Фурмана с рассерженным видом караулила вожатая, но на ее ожидаемый вопрос он ответил с такой внезапной и на все готовой злобой – мол, где-где, в туалете! – что она молча посторонилась…

После того как весь лагерь съездил в совхоз «Московский» на уборку клубники, Фурману ночью приснился какой-то суматошный кошмар, в котором главным действующим лицом была чудовищная – в два человеческих роста – отвратительно раздавленная или, точнее, тяжелораненая клубничина, странно живая и угрожающая. Сон появился не на пустом месте: поначалу все действительно старались и не столько ели, сколько собирали в плоские плетеные ящики эту чужую клубнику, но часа через полтора палящее солнце и усталость сделали свое черное дело: работа почти остановилась, и когда по соседству была обнаружена большая грядка отборных, спелых, прекрасных ягод, ими начали кидаться друг в друга, поскольку есть были уже не в состоянии. Так что страшный сон наверняка был местью Царя-Клубники за вчерашнее оскорбление его народа, хотя наказывать за это именно Фурмана было несправедливо: он-то как раз был виноват меньше других и даже пытался их остановить. Утром он специально расспрашивал, кому еще приснилось что-нибудь этако, но все только удивлялись. При свидании с родителями Фурман очень настойчиво просил не привозить ему клубнику ни в каком виде до тех пор, пока он сам не скажет. Еще недели две он ее, честно сказать, слегка побаивался: мало ли что она там удумает?..

В том году Фурман привез из Москвы идею организации тайного Штаба. Дома такая организация уже существовала и называлась Ш.К.П.Ф. (Шэ-Ка-Пэ-Фэ) – «Штаб Командиров Петрова, Фурмана». Кроме двух командиров, членом ШКПФ состоял также рядовой Петров – младший брат начальника. Петровы были сыновьями дворничихи тети Клавы, а их отца-милиционера часто можно было встретить на посту у Садово-Каретной или же, в обычной одежде, с застывшим темно-малиновым лицом, возвращающегося, пошатываясь, домой. Московская деятельность штаба ограничивалась заседаниями при свечке на черной лестнице фурмановского дома. Чтобы там было не так страшно, Фурман просил дедушку или бабушку постоять на площадке. На заседаниях составлялись и уточнялись списки членов ШКПФ и наличие штабного имущества (оружия, старых погон, фуражек, ремней и т. п.). На зиму ШКПФ временно закрывался, поскольку на лестнице становилось очень холодно, а проводить тайные заседания дома или во дворе было неудобно.

За первую лагерную смену в Штаб были приняты четыре новых человека. В густом березовом лесу, начинавшемся почти сразу за столовой, среди теплых бумажно шелушащихся стволов вскоре был сложен высокий, кривой и тесный шалаш – когда во время внезапного ливня вся команда попыталась забиться «под крышу», это удалось сделать лишь с большим скрипом и обидами.

Оружие было найдено на свалке: несколько разновидностей длинных по-разному изогнутых ножек от стульев служили ружьями, карабинами и благородными винчестерами; а пару пистолетов привезли родители. В лесу регулярно проводились боевые учения. Потом Фурман нарисовал кучу бумажных денег, и работа штаба приобрела ковбойско-криминальный оттенок.

После короткой недели домашнего отдыха Фурману впервые пришлось поехать на вторую смену. Отряд был уже другим, да и из членов штаба в лагерь вернулись не все. Пришлось принимать новеньких, необстрелянных. К тому же теперь у них объявился настоящий враг. Заглянув однажды в свой изрядно пожелтевший и поредевший шалаш, они обнаружили там большую кучу говна и пришпиленные на стенах обрывки туалетной бумаги с неразборчивыми ругательствами и угрозами. – Надо же, кто-то ведь старался, писал палочкой!..

Думать о том, что каждую минуту за тобой следят чьи-то злобно усмехающиеся глаза, было очень неприятно… По первой собственной реакции все вдруг ощутили, что игре пришел конец, но сказать об этом не решились. Фурман был уверен, что тот, кто это сделал, обязательно еще раз придет к шалашу – посмотреть, нет ли ответа. Два серых, дождливых дня, проведенных в засаде, только усугубили общий разброд. Но на третий день, когда почти все уже махнули рукой, врага удалось выследить. Им оказался один из подозреваемых, задиристый и крепкий мальчишка из их же отряда, которого они в свое время решили не принимать в игру: случайно подслушав их тайный разговор, он тогда пришел с какими-то наглыми требованиями. Звали его Мазурик (от фамилии Мазуров) или, что являлось уже прямым вызовом, – Косой (узкие серые глаза его немного косили). Отомстить Косому штабистам было уже не по силам. Между ними вспыхнули внутренние дрязги, и игра окончательно заглохла.

Но неприятности на этом не прекратились: сначала тяжело заболела одна вожатая, потом вторая сломала ногу – отряд пришлось расформировать, а детей мелкими партиями разбросали по другим отрядам. Конечно, это уже была не жизнь…

И погода испортилась, стало холодно. В новом отряде Фурман, наконец, подрался с Мазуриком один на один на глазах у знакомых ребят и девчонок. Схватка происходила не на кулаках, поэтому обошлось без крови. Фурман, несмотря на свою ловкость и изворотливость, оказался плотно прижат к полу и после постыдно-безуспешных попыток освободиться был вынужден публично признать свое поражение. Противник был явно тяжелее него, а бывшие друзья не поддержали… Фурман слал домой отчаянные слезные письма, и родители, учтя неблагоприятные обстоятельства, забрали его из лагеря дней за десять до конца смены.

Дома, с наслаждением помывшись в родной ванне под утешительный гул газовой колонки, отоспавшись и пару раз объевшись, Фурман занялся сочинением секретного отчета, адресованного московским членам ШКПФ и озаглавленного им «Агитация в пионерлагере “Березки”». Первая лагерная смена уложилась в восемь вдохновенно исписанных тетрадных страниц в клеточку. Немного отдохнув после обеда, Фурман снова сел за работу. Нарисовав карикатурное изображение вожатой на костылях для титульного листа второй части, он приступил к описанию сложных и неприятных недавних событий, но вскоре работа застопорилась. Фурман перечитал страничку и с удивлением понял, что избранная им «взрослая» манера не только не передает его лагерных переживаний – это бы как раз еще ладно! – но странным образом превращает всю эту совершенно неудачную по своим результатам и вообще довольно грустную историю «агитации» в какую-то другую – пусть и не очень правдивую, но зато весьма складную и решительную, вроде тех, которые передаются по радио. С одной стороны, этим можно было бы даже гордиться – получилось вполне профессионально. Но Фурману все-таки хотелось быть честным… Он надолго задумался, а потом ему почему-то стало уже скучно дописывать.

На следующий год лето все никак не могло начаться: дожди, серость, холод… В отряде было несколько прежних знакомых, но с Фурманом происходило что-то необъяснимое. Почти каждый день на него вдруг тяжкой волной накатывала беспричинная тоска, апатия и слезливая жалость к самому себе. Иногда, еще успевая удивиться охватывающему его приступу, он пытался убежать от него или на футбольное поле, пустовавшее из-за плохой погоды, или за территорию. Как раз рядом с их корпусом оказалось еще одно удобное для ухода место. Забор здесь упирался в широкий медленный ручей с темно-коричневой водой. Пройдя по узенькой сырой тропинке сквозь заросли высоченной прибрежной крапивы, прилипнув к крайнему столбу и обернувшись вокруг него, можно было оказаться как бы в другом мире. Никакой крапивы по ту сторону забора почему-то уже не было. Приятный травянистый бережок кое-где превращался в настоящий пляж – пару раз там даже останавливались туристы на машинах. На чистых пустынных светящихся ровным светом полянах стояли спокойные и приветливые деревья. Даже небо за территорией казалось Фурману каким-то другим. И тяжелые облака плыли, куда хотели, и птицы могли улететь отсюда в любой момент… А давно изученные внутрилагерные окрестности теперь вызывали у Фурмана только усталое раздражение.

Пребывая в таком упадке, он неожиданно сблизился с Генкой Златоврацким – странным интеллигентно-придурошным мальчишкой, которого все в отряде, даже совсем мелкие и глупые, постоянно шпыняли и поддразнивали. Даже вожатые не слишком старались скрыть свою необъяснимую неприязнь к нему, хотя ничего плохого этот мальчишка никому не делал. Наоборот, он был почти пугающе учтив со всеми: здоровался, говорил «спасибо»… Вообще, в его речь то и дело прокрадывалась какая-то до смешного неуместная, старомодно «благородная» манера, и Фурман с сочувственной досадой догадывался, что это, скорее всего, влияние Генкиной бабушки, с которой он, судя по его рассказам, проводил большую часть времени. Фурман мягко намекал Генке, что, когда он разговаривает с ребятами, ему стоит объясняться как-нибудь попроще, чтобы не раздражать их. Тот смущенно соглашался, с огорченным видом качал головой, но справиться с собой не мог. Несколько раз при случайных упоминаниях о нем в разговоре с другими Фурман сознательно называл его по имени, а не одной из бывших в ходу издевательских кличек, – и ребята даже не сразу понимали, о ком он говорит. Смуглый, большеротый, с круглыми карими глазами и жесткими курчавыми волосами – Генка и вправду был похож на обезьяну…

Общался с ним Фурман только в своем плохом настроении, а в «просветах» не то чтобы прямо избегал, но во всяком случае пытался не афишировать их приятельские отношения. Когда у него все было в порядке, он и сам себе удивлялся, посматривая на Генку, – что их могло свести?..

В тоске же они бродили кругами по холодному мокрому лагерю (уходить за территорию Генка отказывался) и бесконечно ныли друг другу о том, как здесь все плохо, а дома – хорошо. В лагере имелось множество полузаброшенных безлюдных мест: котельная, задворки бани и мастерских, старая свалка, окрестности заросшего белыми лилиями пруда, – вид которых почему-то действовал на Фурмана умиротворяюще. Тайное посещение этих глухих, забытых Богом и людьми местечек постепенно стало у них с Генкой особым целительным ритуалом – в конце маршрута Фурман чувствовал, что слабость уходит из него и он способен вернуться в общую жизнь. Когда такие прогулки уже вошли у них в привычку, они и сами иногда стали посмеиваться над собой и своей «плаксивой парочкой», но, как Фурман ни изощрялся в самобичевании, сил у него от этого не прибавлялось.

Был момент, когда он, оказавшись вовлеченным в лагерный футбольный чемпионат, попытался порвать болезненную связь с «приятелем по несчастью». Но отрядную команду преследовали неудачи, и при этом не возникало даже намека на прежнее братство… Накрапывал безнадежный дождь, и Фурман в одиночестве метался по маршруту, ругаясь на себя матом и понимая, что не может ничего изменить…

Родители привезли Фурману баночку черной икры. Было еще много чего вкусного, поэтому он съел только три бутерброда, а остаток переложили в освободившуюся маленькую стеклянную банку с завинчивающейся крышкой – со строгим наказом очистить ее сегодня же: без холодильника икра до завтра не достоит. Фурман сказал, что разделит угощение с приятелями, а то к ним давно не приезжали.

Припрятав за полдником три куска белого хлеба, Фурман принес их в пустую палату, аккуратно поровну намазал икрой и убрал в тумбочку. Потом по секрету вызвал двух старых друзей-футболистов – высокого нападающего Сашку Черноглазова и крупнотелого вратаря Виталика Карпова – и устроил маленький пир. После угощения на донышке и стенках баночки еще остался тонкий маслянистый слой. Фурман решил растянуть удовольствие и окончательно очистить баночку после ужина, перед сном. До вечера-то она не должна испортиться?..

Обычно фурмановское тоскливое состояние наступало после шести вечера, когда день потихоньку клонился к закату и впереди маячила новая неизбежная ночь в этом чужом, притворно жизнерадостном месте, в этой постылой «детской тюрьме», как они с Генкой называли лагерь. Ровно в шесть радиорубка, до этого передававшая бодрые песни и внутрилагерные объявления, подключалось к «большой» трансляции, и после сигналов точного московского времени начинались «Последние известия» – совсем как дома, где и дедушка, и папа тоже делали радио чуть погромче в начале каждого часа…

В то воскресенье все ждали, что вечером будет кино, но его так и не привезли, и Фурман, которому уже очень хотелось «забыться», хотя родители были с ним еще утром, опять «поплыл». Кроме всего прочего, он чувствовал некоторую вину перед этим дурачком Генкой: в конце этой недели Фурман в очередной раз попытался оторваться от него и, сделав это достаточно жестко, сегодня днем решил поделиться икрой не с ним, а с ребятами из «светлой половины своей жизни». А вот теперь, когда он понадобился, Фурман нигде не мог его найти: весь лагерь обегал – сперва даже с некоторым азартом, а потом уже с беспросветным отчаянием…

После «отбоя» прошло минут двадцать. Задыхаясь от ужасной тоски, Фурман резко и бесшумно поднялся, натянул на майку колючий свитер, влез в тренировочные, опытной рукой без скрипа приоткрыл дверцу тумбочки, достал икорную баночку и торопливо вдавил ее в задний карман. Потом на цыпочках побежал к выходу.

Возясь с уже запертой на ночь наружной дверью, он чем-то случайно звякнул в темноте, и девушки-вожатые недовольно выглянули из своего освещенного закутка за занавесками.

– Мне в туалет, вдруг захотелось очень, правда, не могу больше терпеть!.. – зачастил Фурман страстным шепотом и наконец вырвался на воздух.

Побыть минутку одному на воле – ведь только это ему и требовалось… Уже успокоившись и стоя с бессмысленно-хитрой усмешкой в прохладном просторном туалете из розоватого кирпича, пустом и сияющим в ночи, как дворец, он спохватился, что чуть не забыл о баночке. Высвобождение ее из натянутого до предела заднего кармана оказалось нелегким и довольно нервным делом. Фурман даже вспотел. Вообще-то, есть ему сейчас совсем не хотелось. Он и зубы уже почистил… И ложечку забыл захватить. Но не выбрасывать же – все-таки из дома везли… Надо было решать побыстрее. Брезгливо скривившись, он просунул два пальца в узкое горлышко, провел по скользкой стенке и стал слизывать жирные, солоноватые, полопавшиеся черные шарики…

Все, баночку можно было признать пустой. Фурман сполоснул под краном руки и губы, вытерся краешком свитера и, вздохнув, переступил из света в темноту. Привыкая к ней и настороженно прислушиваясь, он постоял на пороге, потом сделал несколько мягких шагов по асфальтовой дорожке и без размаха, навесом бросил банку в заросли крапивы. Ничто там даже не шелохнулось, словно банка угодила точнехонько в раскрытую пасть…

Странно – обратная дорога через низину почему-то казалась намного более длинной и угрожающей, а смутно чернеющий на соседней горке корпус в любой момент мог обернуться каким-нибудь злодейским наваждением. Эх, не надо было, наверное, кидать эту банку…

Внезапно Фурман очень ясно и остро ощутил, что и несущаяся сквозь облака луна, и вся затаившаяся ночная жизнь с трудом сдерживают себя, выжидая, когда же он уйдет. Секунда за секундой чужое, нечеловечески напряженное и наполненное время охоты растрачивалось сейчас попусту из-за его присутствия. Он мешал, мешал им, спутывая день и ночь, – и все же его пока никто не трогал. «Может, я нахожусь под чьей-то защитой?!» – на мгновенье его охватил благодарный восторг – но по неподвижной холодности окружающего он почти сразу понял, что его не собираются терпеть слишком долго – просто ему оставлен узенький коридор, который в любой момент может быть перекрыт.

…Взлетев по спасительным ступеням, он вцепился в холодную дверную ручку: «Пропустили!!! Успел!..» – потом воровато оглянулся и, широко открыв рот, с наслаждением вобрал в себя темный тревожно трепещущий воздух… На всякий случай он еще быстреньким поклоном извинился перед ночными – и в панике проскользнул внутрь, едва увернувшись от посланного ему вдогонку могучего невидимого пинка.

В спальной стояла родная густая и теплая духота. Уф, приключение закончилось, можно спать. Торопливо раздевшись, Фурман лег, завернулся в одеяло и стал с удовольствием греться, чувствуя себя примиренным со всем миром. На соседней кровати тяжело заскрипели пружины, и Виталька Карпов сиплым шепотом поинтересовался, куда это он пропал. «А, в тубаркас ходил», – пробормотал засыпающий Фурман. «Ну что, может, сейчас доедим твою икру?» – неожиданно предложил Виталька. Фурман растерянно замер, пытаясь сообразить, откуда Виталька узнал про остаток. Потом смутно припомнил, что сам же и сказал ему об этом – правда, так, неопределенно… Надо же, и забыл. Нехорошо-то как получилось! Собравшись с силами, он попытался спокойно объяснить старому приятелю, что произошло, и даже попросил простить его, но Виталька уже очень сильно обиделся: «Тоже, друг, называется!.. Сожрал все один, в грязном вонючем тубаркасе! И не подавился!.. Гад ты после этого!..» – и он возмущенно повернулся к Фурману спиной.

Фурман попробовал разбавить дурацкую ситуацию насмешливо-злым рассказом о том, как он вылизывал банку в вонючем тубаркасе и даже не подавился, но Виталька не откликался, а потом вдруг отчетливо произнес: «Я с тобой больше не дружу. И предупреждаю тебя, чтобы ты с завтрашнего дня держался от меня подальше!»

– Зря ты так, – помолчав, устало сказал Фурман. – Я понимаю, что обидел тебя, признаю, что поступил нехорошо, и могу только еще раз попросить у тебя прощения: прости, пожалуйста… Я лично с тобой ссориться не собираюсь. – Голос Фурмана дрогнул. – А ты, конечно, можешь поступать как знаешь, твое право…

– Вот спасибо, разрешил!

– Пожалуйста… – горько усмехнулся Фурман.

Отрядный турнир по шахматам тянулся чуть ли не всю смену. Поначалу Фурман играл с некоторым удовольствием и даже входил в тройку лидеров. Вожатый Миша, имевший какой-то шахматный разряд, симпатизировал Фурману и отмечал его успехи. Но после ссоры с Виталькой фурмановское настроение безнадежно испортилось, и необходимость играть теперь только раздражала его. Он вяло подумывал вообще все бросить, но ему было неудобно перед Мишей.

Миша казался намного старше других парней-вожатых. Один глаз у него был с остановившимся зрачком – искусственный. Но потерял он его не в схватке с бандитами, как можно было бы ожидать от сотрудника милиции, а чуть ли не в детстве, из-за какой-то, по его словам, неосторожности. Миша был очень тощий и скромный, голоса никогда не повышал – не то что их вторая вожатая, маленькая черноволосая Таня, с виду вроде бы веселая и милая, но, как оказалось, относившаяся ко всем мальчишкам со странной злобой…

Фурман стал все чаще уходить за территорию часами сидел там, глядя на пустое шоссе. Несколько раз особо тягостными для него тихими вечерами он, покружившись вокруг маленького домика, в котором размещалась канцелярия начальника лагеря с прямым московским телефоном, набирался отчаянной наглости и через раскрытое низкое окошко слезно просил у кого-нибудь из взрослых разрешения позвонить домой. Разговаривать с родными в присутствии чужих людей было неудобно и стыдно, но он только и держался благодаря их далеким, ничего не понимающим голосам…

В тот день их отряд дежурил по лагерю. Фурману пришлось приложить большие усилия, для того чтобы его направили на пост у главных ворот. Оказавшись в сторожевой будке, он почти сразу с удовлетворением отметил, что отсюда шоссе видно намного хуже, чем из его «незаконного» убежища, которое находилось всего лишь в нескольких десятках метров левее. Для любителей погулять за территорией лагеря дежурные представляли серьезную опасность: рассказывали несколько случаев, когда кого-то из старших отрядов выслеживали и ловили «на месте преступления». Наказание было крайне суровым – вплоть до исключения. Хотя с другой-то стороны, разве не об отправке домой только и мечтали такие как Фурман?..

Прежде Фурману не случалось как следует рассмотреть все эти свои укромные местечки снаружи, как бы «глазами врага», и теперь он с особым тайным интересом пытался опознать их. Косясь в ту сторону, он в какой-то момент испытал странное «раздвоение личности»: ему вдруг показалось, что там, в густой листве, он увидел своего скрывающегося двойника…

А вообще-то «сидеть на воротах» оказалось ужасно скучно и тяжело. Здесь почти ничего не происходило и никого не было видно. Зато на небе в этот день, как назло, впервые после долгого перерыва появилось настоящее солнце, которое уже к полудню так раскочегарилось, что в маленькой будке с железной крышей можно было просто испечься.

В послеобеденные часы лагерь словно вымер. Даже многочисленные нервные проверяющие куда-то запропастились. Заснуть на посту не давали только толстые сумасшедшие мухи, то и дело на бреющем полете залетавшие в раскаленную будку… Потом вдруг разразилась гроза с сильнейшим десятиминутным ливнем – и опять, как ни в чем не бывало, засияло солнце. Только парить стало сильнее.

Наконец горнист сыграл «подъем», и можно было сходить на полдник. Выпив в полупустой столовой стакан теплого кефира и съев сладкую булочку, Фурман на обратном пути забежал в свой корпус, сложил в целлофановый пакетик несколько вафель и уже потекших от жары карамелек и самой короткой дорогой направился к воротам. В старых соснах он вдруг столкнулся с одним полузнакомым неприятным парнем из старшего отряда, который и раньше ни с того ни с сего начинал привязываться к нему. Неизвестно, что ему надо было на этот раз, но понятно, что ничего хорошего ждать не следовало. Кроме того, Фурман сейчас действительно спешил, а в руке у него болтался прозрачный кулек со сладостями, поэтому на приказ подойти он только наддал ходу, на всякий случай миролюбиво крикнув, что опаздывает на дежурство. Однако парень, матерно выругавшись, неожиданно погнался за ним.

Фурман помчался, петляя среди стволов и испуганно прикидывая, что делать дальше: дорога к воротам была тупиком, а в корпусе сейчас – ни ребят, ни вожатых. Благодаря его увертливости минимальная дистанция между ним и преследователем некоторое время сохранялась, но сколько можно было тут кружиться на одном месте?.. После очередного крутого виража парень с разгону харкнул во вновь ускользнувшего Фурмана, попал и с торжествующим видом остановился. Устал, наверное.

Сопровождаемый страшными прощальными угрозами и ругательствами, Фурман побежал дальше, но не прямо к воротам, а как бы в сторону футбольного поля – в случае чего там еще можно было спастись, использовав для прикрытия спортивные снаряды. Несколько раз он перепрятывался и выжидал с недоверчиво колотящимся сердцем и, лишь окончательно убедившись, что погони нет, вышел из кустов и осмотрел себя. Потом сорвал несколько листочков и тщательно, со спокойным отвращением вытерся.

Когда он поднял глаза, всё вокруг показалось ему невыносимо чужим: растения на плотной земле, асфальтовая дорожка, играющие сквозь листву солнечные лучи… Тоска навалилась такая, что он сам испугался. Хотел заплакать – и уже не смог. Закаменел.

Время шло. Озабоченно бормотали птицы, шелестели деревья…

Внутри камня он холодно говорил себе, что ведь ничего не случилось. Надо очнуться и идти. Нехорошо, напарник там сидит один… Это заставило его стронуться с места, но ноги на ходу подергивались, как у пьяного. Даже смешно.

Вдруг ему стало ясно, что здесь для него все кончилось. Ничто его больше не удерживает.

Медленно идя к воротам и чувствуя опасно нарастающее волнение, он стал сам себе приводить всякие разумные аргументы в пользу сдержанности, но все они отступали перед одним простым фактом: быть здесь – для него тяжелое наказание. Разве он так виноват?..

До сих пор он честно терпел. Но сколько можно? В конце концов, он ведь приехал сюда отдыхать. Хорошенький отдых! Пусть сами так «отдыхают»! Что «они» еще могут от него потребовать? Чтобы он говорил «спасибо», когда в него плюют? Нет уж, хватит!

Чем больше Фурман возмущался, тем сильнее у него в груди прыгал и кувыркался какой-то отчаянный, небывалый смех надо всем – Фурману казалось, что он сейчас полетит.

Вызвав из будки уже совершенно прибалдевшего от жары напарника, Фурман отдал ему ненужный теперь липкий пакетик со сладостями и – спокойно, деловито произнес эти слова: что он уезжает в Москву. Старый приятель-штабист смотрел на него так ошалело, что Фурману со стороны даже стало себя жалко. Но – поздно, поздно… Он отдал последние инструкции: когда, кому и что следует сообщить о его исчезновении – и пообещал из дома сразу позвонить в лагерь. «А у тебя деньги-то есть на дорогу?» – покривившись, спросил приятель. Фурман с неуверенной бесшабашностью кивнул: все, мол, под контролем!.. Но действительно, о деньгах-то он и не подумал. Впрочем, думать было бесполезно – взять их все равно было неоткуда.

Фурман весело ощущал, что в глазах своего теперь уже, считай, бывшего товарища выглядит каким-то героем, который от лица всех обиженных детей бросил вызов вечной несправедливости взрослых: решил пожертвовать собой, совершив невероятный, недоступный обычным людям поступок!.. К сожалению, сам Фурман знал, что все не совсем так: просто ему очень уж захотелось домой, к маме и папе, – прочь от этих харкающихся драчливых скотов… Немного подумав, друг неожиданно высказал предположение, что если Фурман часов до восьми не сообщит, что он доехал, его начнут разыскивать. Это ж милиция – позвонят в Москву, нагрянут ночью в квартиру… Фурман легко представил себе все это и еще то, как за ним в темноте гонятся с собаками, и сразу погрустнел.

– Может, еще передумаешь?.. – мягко попросил приятель. – Я никому не скажу. Честное слово!

– Не передумаю… – Фурман вздохнул. – Все, ладно! Как говорится, отступать некуда – позади… нет, впереди Москва! Ну-ка, повтори еще раз, что ты будешь говорить?..

Напоследок они крепко пожали друг другу руки.

Чтобы никого не подводить, Фурман решил выйти из лагеря не внаглую, через ворота, а как бы «незаметно» – через «дырку», и потом некоторое время пробираться заросшим полем вдоль шоссе, пока его уже нельзя будет увидеть.

Пробегая – в последний раз! – утоптанной зазаборной тропинкой, он прощался со знакомыми здешними кустами и деревьями. Они-то, даже если бы и захотели, не смогли бы уйти отсюда. А он – все-таки смог!.. «Почти смог», – скромно поправился он и, присев за крайними кустиками, стал внимательно вглядываться, нет ли условленного сигнала опасности на воротах. Кажется, там все было тихо.

Наступило решающее мгновение – еще можно вернуться. Фурмана стала охватывать знакомая мерзкая тоска. Себе он доказал… А сейчас и времени уже много – что, если он не успеет попасть домой до темноты?.. Может, лучше с утра? Остаться переночевать?.. Он чуть не заплакал. Там, далеко-далеко впереди, невидимый, был дом и родные. Они ведь даже и не догадываются, на что он сейчас решается ради них. А здесь – совсем рядом, в двух шагах, по ту сторону дырки – все было привычным, худо-бедно налаженным… Фурман глубоко вдохнул теплый сырой воздух. – Нет, лучше всю ночь бежать и прятаться, чем оставаться тут. Пригнувшись, он быстро пересек грунтовую дорогу, оглянулся, помахал рукой и прыжками помчался через поле с неровными рядами чахлой окраинной зелени.

На бегу Фурмана раздирала радость. Он все еще не мог до конца поверить, что вырвался на волю. Вдруг у него мелькнула мысль, что сейчас война. В спину тотчас уперся бездонный провал ствола, и Фурман в веселом страхе заметался, сгибаясь, вскакивая, резко меняя направление и удивляясь, что не падает…

Господи, неужели он был свободен?! И мог бежать куда хочешь – налево, направо – хоть до конца жизни?!

Нет, у него ведь была цель: РОДНАЯ МОСКВА!

Он должен поскорее исчезнуть с открытого места, где его еще могли заметить от ворот. А уж потом можно будет выбраться и на шоссе…

Совсем задохнувшись, он позволил себе перейти на шаг. Впереди по краю асфальта довольно быстро двигалась высокая светловолосая девушка в желтом платье и с белой сумочкой на плече. Казалось удивительным, откуда она взялась здесь, среди полей, похожая на большую бабочку. Но она была свободна – как и Фурман! – и его заливали теплые чувства к ней, своей сестре. Она наверняка тоже шла к автобусу, и у него мелькнула мысль попросить ее о помощи – только он не знал, как это лучше сделать. Потихоньку догоняя ее, он представлял себе разные варианты: соврать, сказать правду, – но так пока ни на чем и не остановился. Между ними было уже метров пятнадцать. Девушка ни разу не оглянулась.

Дорога стала плавно поворачивать. Фурман из любопытства сошел на обочину, чтобы хотя бы сбоку увидеть девушкино лицо, и вдруг узнал ее – это была Галя, вожатая из лагеря! В прошлом году Фурман был у нее в отряде – она тогда еще заболела… На четвереньках сломя голову удирая в поле, он теперь уже мечтал только об одном – чтобы она не оглянулась.

Наконец он повалился за какой-то большой белый камень. Вот тебе и бабочка!.. Со стороны все это, должно быть, выглядело ужасно смешно, но дальше-то что? Путь вперед закрыт?.. Потом он обозлился: «они», значит, так? Поиграть с ним захотели? Думают, он испугается и вернется? Что ж, посмотрим.

Шоссе было теперь по левую руку от него. Впереди оно начинало петлять и скрывалось за холмами. Фурман прикинул, что если он не станет возвращаться на дорогу, а двинется напрямик через поле по склону ближнего холма, то, срезав большой угол, он вполне сможет обогнать вожатую и выйти к остановке минут на пять раньше нее. А там уж он сообразит: не удастся уехать сразу, спрячется где-нибудь и один автобус пропустит.

Теперь надо было подождать, пока Галя не отойдет на достаточное расстояние. Фурман с тревогой взглянул на заметно опустившееся солнце, потом посмотрел вокруг. Вид с этого места открывался замечательный: спокойные безлюдные поля с нежно курчавящимися в ложбинках дорожками кустарника, усталые холмы, тонкая пустая ленточка асфальта, таинственные леса на горизонте. Земля заметно круглилась, и это придавало пейзажу какую-то печальную тяжесть… Пора.

Местность сильно пошла под уклон. И земля, и растительность были здесь совсем другими, чем по ту сторону дороги. Приблизившись к холму, Фурман оказался в тени, и уже через пару минут его кеды, да и тонкие тренировочные штаны промокли по колено. На кеды, вдобавок, с каждым шагом налипали жирные глинистые комья, которые было совершенно бесполезно стряхивать. Бежать почти нигде не удавалось – и идти-то было трудно.

Фурман больше не заботился о том, чтобы не мять колхозные стебли. С какого-то момента он вообще стал считать себя как бы временно вышедшим – или изгнанным – из рядов людей, которые теперь могли охотиться за ним, как за животным. Он и чувствовал себя животным: маленьким диким существом, оставляющим за собой темный гончий след… Пока он двигался, над ним, и над всем вокруг, и над невидимой Москвой, и далеко за ней, над другими городами, до самого края земли – стоймя выгибалось необъятное, суровое и вольное небо, а когда он на минутку останавливался, чтобы перевести дыхание и унять колющую боль под ложечкой, оно начинало закручиваться и нестись куда-то вбок, чуть ли не падать, – в голове мутилось, и он снова начинал с тупой ненавистью толкать, втыкать, тащить свои непослушные, деревянно поющие ноги – почти забыв, зачем…

Нет, все-таки это была свобода – а там, сзади, триста детей-рабов остались есть, спать и плеваться друг в друга за своим бетонным забором.

Вдалеке за деревьями уже были видны маленькие машины, едущие в обе стороны по московскому шоссе. А за спиною, сколько Фурман ни оглядывался в тревоге, до сих пор никто так и не появился. Неужели он настолько ее опередил? Свернуть ей было некуда. Может, он ошибся и это вообще была не она?.. Все же лучше нажать. На последней прямой он рванул из последних сил, но сразу за поворотом притормозил, чтобы немного привести себя в порядок: хорошенько потопал, сбивая с кед последние комья и пыль, отряхнул штаны, вытер пот, застегнул рубашку, пригладил волосы – и осторожно, готовый в любой момент кинуться в кусты, направился к автобусной остановке.

Там уже стояли несколько человек – все деревенского вида, и спереди по обочине подходили еще. Фурман приветливо спросил у загорелого хмурого дядьки, скоро ли будет автобус. «Кто ж его знает, – равнодушно ответил тот, – должен быть…» – «А вы еще не скажете, когда пойдет последний?» Мужик посмотрел недовольно, но все-таки сказал, что по расписанию будет еще один, а уж потом последний, только он может вообще не приехать. Ободренный успехом, Фурман совсем уже распоясался и нагло поинтересовался, есть ли в автобусе кондуктор. Вопрос так удивил мужика, что он даже переспросил: «Чаво?!» – потом с неодобрительным утверждением мотнул головой и отвернулся.

Теперь надо было срочно на что-то решаться. Собственно, вариантов имелось только три: влезать в ближайший автобус, стараясь не попасться на глаза вожатой, которая должна была вот-вот появиться; спрятаться неподалеку и ждать следующего, надеясь, что он действительно придет через час; или – попробовать остановить такси.

Денег-то у Фурмана так и так не было. И еще неизвестно, не высадит ли его кондукторша на следующей же остановке. Но даже если она его, допустим, не заметит, или пожалеет, или так случится, что кто-то из пассажиров вдруг заступится за него и купит ему билет, – все равно потом еще придется как-то проникать в метро: умолять тетку-контролера или выпрашивать у прохожих пятачок, врать им чего-нибудь…

Он только сейчас начал понимать, какая перед ним лежит огромная дорога. И надо ведь еще не потеряться и не пропасть среди этих страшных взрослых дядек! Фурман стал представлять себе, как какая-нибудь сидящая в автобусе нестарая симпатичная женщина с младенцем на руках сжаливается над рассказом такого одинокого симпатичного потерявшегося мальчика и как бы «усыновляет» его до Москвы, а он за это помогает ей нести тяжелые сумки и развлекает ее сопливое дитя… Тут на остановке появилась усталая Галя в своем желтом платье, и Фурману пришлось укрываться сначала за чужими спинами, а потом и вовсе уйти за будку.

Вскоре подъехал автобус. Было уже понятно, что народу в нем тьма. Никто не вышел. Половина стоявших на остановке ринулась на штурм, раздались вопли и ругань. Из-за стекол с полуобморочной отрешенностью глядели серые лица… Фурман так и не решился подойти к дверям и издали следил за бешеными усилиями желтого платья. Видно, вожатой позарез надо было попасть в Москву, поэтому она себя не жалела. И других, конечно. Они ведь не знали, что она милиционер. Веселые парни из глубины задней площадки грубовато комментировали все происходящее и приветствовали борьбу красивой девушки. В конце концов крепкие загорелые руки со смехом втянули ее на верхнюю ступеньку. Белая сумочка на тонком ремешке еще побарахталась снаружи, рискуя оторваться от хозяйки, но потом и ее скрыли новые цепляющиеся тела. Двери в несколько приемов с натужным скрипом закрылись, и автобус, тяжело кренясь на один бок, укатил.

Хотя опасность быть узнанным теперь миновала, вариант с такси стал казаться Фурману все более привлекательным: требовалось только, во-первых, как-то сесть в машину, во-вторых, уговорить шофера везти его без денег, а потом вместе с ним подняться к Фурману домой. Ведь не откажутся же домашние заплатить, открыв дверь и вдруг увидев на пороге своего Сашуню?.. Конечно, ему самому – маленькому мальчику в заляпанных кедах и тренировочных – нечего и пытаться ловить такси, все равно никто не остановится. Но даже если и остановится, то сразу попросит показать деньги. Да он и сам на месте водителя наверняка не поверил бы обещаниям, что где-то там кто-то другой потом заплатит, – безнадежный номер.

Значит, в любом случае ему нужно просить о помощи кого-нибудь из взрослых – чтобы хоть из автобуса его не выкинули… Придя к этому безрадостному выводу, Фурман стал с тоскливым испугом присматриваться к окружающим. Большинство из них, судя по одежде, были местными жителями. Их лица показались Фурману не располагающими к его приставаниям и даже готовыми к внезапному и самому жесткому отпору. Двое мужиков были пьяны и шумно цеплялись друг за друга. Они так сильно шатались, что всем, кто стоял поблизости, приходилось все время быть начеку. Перебегая с места на место, деревенские женщины хихикали и ойкали, а Фурман со страхом думал, как эти пьяные будут влезать в автобус.

Среди тех, кто в прошлый раз сразу решил отказаться от борьбы за место, Фурман особо выделил невысокого молодого мужчину с бородой, по виду – туриста или, может быть, дачника; было в нем что-то явно городское и в то же время простодушное. Странно только, что он был один. Ну, мало ли что: может, жена с дочкой уехали раньше… Волнуясь, Фурман как бы случайно приблизился к нему, постоял, потом спросил, сколько сейчас времени… Все-таки глаза у него были не злые. Но и не добрые.

Рядом еще стояла тихая старушка в платочке – обратиться к ней было бы, пожалуй, и лучше, но она сама еле на ногах держалась, куда уж ей еще о Фурмане заботиться. А такси с ней точно не поймаешь.

Фурман решил подождать еще немножко – может, появится какая-нибудь московская семья, люди, которым он с легким сердцем доверится; они придумают, как ему быть: купят билет в автобусе, а может, дадут деньги на такси – под его честное слово, он им оставит номер своего телефона: двести пятьдесят один, девятнадцать, пятьдесят – записали?.. Фурман очень живо все это себе представил.

Время шло, потихоньку начало смеркаться. Все уже занервничали, что автобус не приедет.

– Извините, можно вас на минутку? – Фурман отчаянно произнес отрепетированную фразу. Бородатый мужчина с готовностью откликнулся, и Фурман продолжил, слегка запинаясь:

– Простите, а вы сами в Москве живете?..

Получив ожидаемый ответ, он изобразил улыбку, пояснил, что он тоже из Москвы, и, следуя своему плану, но как-то слишком коротко и без вдохновения рассказал, что он утром поехал с родителями на автобусе от их работы в лес за грибами, ходил вместе со всеми, но потом заблудился и уже не смог найти то место – в общем, потерялся… Фурман замолчал.

– Это, конечно, очень печальная история. И что же дальше?..

Как-то нехорошо он спросил, наверняка не поверил. Все шло не по сценарию, Фурман и сам уже понимал, что его ложь смешна, – эх, если бы только не было так грустно. Но деваться ему было уже некуда, и он с тихой наглостью домолотил до конца: мол, денег у него с собой, к сожалению, нет, все вещи остались в автобусе, не может ли он попросить о помощи – остановить такси и договориться с шофером, что дома, в Москве, родители ему обязательно заплатят… или как-то еще это сделать… Можно, например, сказать, что мы братья… простите, что я вас об этом прошу, я понимаю, что это стыдно, я никогда этого не делал, но, пожалуйста, помогите, мне очень плохо, я потерялся, хотя бы посадите в автобус, я и так бы сел, но ведь контролерша меня выкинет без билета, а скоро уже ночь…

Во время этого горячего окончания какие-то тетеньки стали уже с любопытством посматривать в их сторону. Фурман остро почувствовал всю нелепость своего обращения – надо было молча, ни перед кем не унижаясь, прорываться до конца, идти пешком, в темноте, если уж так. А он, идиот, пожалел себя – на такси захотел доехать…

Несколькими насмешливыми наводящими вопросами Фурман был почти полностью разоблачен. Еще можно было затаиться или, рассмеявшись, уйти, но он зачем-то сказал правду… «Только, пожалуйста, не отправляйте меня обратно, я все равно оттуда убегу… Я же вам поверил… Если можно, просто купите мне билет на автобус, а там уж я сам доберусь, я дорогу знаю! Я вам в Москве могу эти деньги вернуть – вы только скажите мне свой телефон… или я вам могу свой номер оставить… Я честное слово их верну…

Весь этот лепет был уже ни к чему. Мужчина прямо сказал, что хотя он сочувствует Фурману, но замыслов его не одобряет. («Такой же взрослый, как все остальные. Предатель», – подумал Фурман.) Применять силу он пока вроде бы не собирался – скорее всего, только потому, что не хотел пропускать автобус. В какой-то момент его рука дружески обхватила фурмановское плечо и теперь крепко придерживала. У Фурмана уже мелькала мысль укусить эту руку – пардон, конечно, но что я могу сделать? – резко кинуться в кусты и бежать, бежать… Но пока положение оставалось неопределенным.

Люди на остановке вдруг зашевелились – показался долгожданный автобус. Фурману здесь уже ничего не светило. Видно, и в самом деле придется ему идти пешком всю ночь… Да будьте вы все прокляты!.. – Но тут случилось неожиданное. Из-за поворота со стороны лагеря выехал знакомый грузовой фургон и резко тормознул, пропуская сонно плетущийся к остановке автобус.

– Ну-ка, пойдем! И спокойно! Не дергайся! – мужчина решительно потянул Фурмана за собой и почти бегом направился к грузовику. Фурман был полон сожалений и сомнений – лягнуть дядьку по ноге? Поднимется шум – они все за ним погонятся?.. Слова шофера из-за работающего мотора были почти не слышны, но Фурман радостно догадался, что везти его в лагерь тот отказывается. Тем не менее разговор продолжался. Автобус уже стоял, медлить было нельзя. Что же будет?

– Ладно, все, лезь к нему в кабину, он тебя отвезет!

– А куда? Я в лагерь не… – заартачился Фурман.

– Садись, говорю! Все у тебя будет хорошо! Я с ним договорился. Ну?! А то я из-за тебя на автобус сейчас опоздаю!

– Давай-давай, устраивайся как следует! – добродушно приветствовал Фурмана парень-водитель.

– Ну все, счастливо! Сделаешь, как договорились, лады? Спасибо! – это уже на бегу шоферу.

Автобус тронулся – не успел?! – потом задние створки на секунду приоткрылись и приняли опоздавшего пассажира…

Фурман понемногу осваивался в трясущейся кабине, обмениваясь короткими репликами с веселым водителем: что, мол, сбежал? А чё так, не понравилось? Они уж, небось, хватились тебя, ищут, – как думаешь?.. Куда его везут, Фурман так и не знал, шофер это шутливо утаивал, но пока они направлялись в сторону Москвы и даже, к мстительному удовлетворению Фурмана, обогнали автобус на подходе к следующей остановке. Конечно, Фурман не верил, что его вот прямо так доставят до самой Москвы – хотя было бы неплохо подкатить к своему дому на грузовике…

Подумывал он и о том, чтобы выпрыгнуть на ходу или, как в кино, неожиданно вывернуть руль и врезаться во что-нибудь, а потом, хромая, скрыться в лесу… Шофер, наверное, что-то почувствовал: нахмурившись, он предупредил Фурмана, что если тот опять хочет сбежать, то пожалуйста – только пусть скажет об этом заранее, чтобы успеть остановить машину; а отвечать за него, если он разобьется в лепешку, водитель не собирался. Тут он, видно, и сам испугался своих слов: сбавил скорость, резко перегнулся через Фурмана и запер дверь, а потом погнал еще быстрее. Больше он с Фурманом не заговаривал, как будто обидевшись на него за что-то, и даже пару раз злобно выругался матом во время каких-то дорожных ситуаций. Возникшее отчуждение Фурман принял с печальным согласием: иначе и не могло быть с таким, как он, изгоем. Ведь его дело – бежать от всех. Бежать в единственное место на свете, где он хоть немного кому-то нужен. А может, и это не так? Может, он и им обуза?.. Иначе зачем они его отправили в этот лагерь? И не забирали, хотя он их так просил… О господи, неужели он так одинок?! И куда же ему тогда идти?

Все машины уже шли с включенными передними фарами, безжалостно слепя встречных. Впрочем, шоссе было полупустым. Все давно сидели по своим домам. Только Фурман несся куда-то в ночь. Тьма быстро сгущалась, и его потихоньку стало клонить в сон.

Вдруг они затормозили, свернули направо и запрыгали по черной разбитой дороге. Водитель, с силой выворачивая руль, то и дело чертыхался. «Хочет высадить меня в лесу… Убьет? А скажет, убежал…» – с сонным безразличием подумал Фурман.

– Куда это мы? – спросил он, чуть не прикусив язык, но ответа не получил.

Остановились они у каких-то теряющихся в темноте сараев. Рядом, на крыльце, беспомощно горела лампочка. Вокруг надрывалась целая стая собак.

– Сиди в машине, не вылезай! Меня-то они знают, а тебя… – шофер хлопнул дверцей и куда-то ушел.

Мысли о побеге были уже вялыми, кругом – глушь и неизвестность…В кабине стало холодать.

Вернулся водитель вместе с какой-то женщиной в белом халате. В руке у нее пусто позвякивало ведро. Фурману велели вылезать, только осторожно, здесь грязь. Оказалось, это даже и не грязь, а чудовищное болотное месиво, вдобавок развороченное колесами. На воняющем навозом воздухе было совсем холодно, Фурмана в его легкой рубашонке с коротким рукавом сразу затрясло.

Пройдя через полутемные затхлые сени и несколько маленьких полупустых комнатушек, они попали в очень большое помещение, запутанно перегороженное невысокими стенками и заборчиками. Повсюду грудились здоровенные металлические фляги; с разных сторон гулко доносились странные звуки: сипение, удары, позвякивание, мычание – тут уж и Фурман догадался, что это коровник. К навозному аромату прибавились еще какие-то простые, кисловатые, странно домашние запахи.

Среди пожилых женщин и крепких девушек в нечистых халатах настроение шофера заметно улучшилось, хотя на вопросы о Фурмане он отвечал уже с явным осуждением: сбежать, мол, хотел, да поймали по дороге; а чего им там не хватает? – и кормят хорошо, и заботятся… На многих женщинах были сверху ватники и телогрейки или под халатами поддето что-то теплое. У Фурмана стучали зубы, но он старался улыбаться, когда на него смотрели.

Значит, машина приехала за молоком… Из разговоров он понял, что дойка еще не закончена, и им придется подождать.

Чтобы он не скучал, женщины повели его в какой-то закуток, где в отдельных тесных ящиках на соломе молча лежали и таращили глаза несколько только что родившихся телят. Одного из них корова-мама еще облизывала своим огромным языком, просунув костлявую голову через перегородку. Вид у телят был милый и очень усталый.

Пенящееся парное молоко сквозь марлю переливали из ведер в большие бидоны. Фурману выдали ломоть белого хлеба и полную кружку теплого сладковатого молока с еще витающими над ним таинственными живыми запахами, от которых его поначалу даже слегка затошнило. Но он ведь не ужинал. Он выпил не отрываясь, и ему налили еще, но вторую кружку он одолел с трудом.

От молока он немножко согрелся. Они с водителем уже пошли к выходу, когда одна из девушек заметила, как Фурман стучит зубами, и заставила его завернуться в какой-то короткий синий халат или куртку, которую шоферу велено было завтра привезти. Фурман всем сказал «до свиданья», понимая, что вряд ли когда-нибудь попадет сюда еще раз.

Потом он долго, как ему показалось, сидел один в кабине, а сзади в раскачивающуюся машину с грохотом загружали тяжеленные фляги. Мотор долго не хотел заводиться, шофер нервничал, но наконец они поехали.

Темная ухабистая дорога снова вывела их к шоссе, и там, на ровном асфальте, шофер расслабился и даже стал подбадривать Фурмана, которого охватило грустное ночное оцепенение. Побег его подходил к концу, сил сопротивляться не было. За стеклами, отмеченная редкими, тоскливо лучащимися далекими огоньками, расстилалась бесконечная невидимая воля. Чувствуя себя виноватым за свой ночной страх перед ней, Фурман повторял про себя: «До свиданья, до скорого! Честное слово, я к тебе вернусь!..» Но и о своей привычной лагерной постели думать было приятно.

Хотя перед тем как заснуть, ему еще наверняка предстояло выдержать грандиозный скандал, который вряд ли станут откладывать до утра… Неизбежные серьезнейшие неприятности почему-то вызывали у Фурмана только усталую досаду и даже легонькую насмешку. Удивившись этому, он вдруг подумал, что для него самого «побег» все равно состоялся. Да и для «них» тоже, наверное…

Вопреки тщеславным фурмановским ожиданиям, в лагере его никто не встречал. Впрочем, они ведь не знали, что с ним случилось. Вообще-то он был уверен, что все уже давно спят, но оказалось, еще не кончилось кино. Фурман растерянно потоптался возле машины, потом спросил у шофера, что ему теперь делать – имея в виду, куда идти сдаваться. Тот равнодушно пожал плечами и предложил идти смотреть кино. Идея была, если учесть все обстоятельства, очень странная, но раз Фурман никому не нужен, он может просто присоединиться к своему отряду. Ну, съездил в совхоз за молоком и вернулся. Можно будет похвастаться, что видел только что родившихся телят… А если им будет надо, его найдут. Он ведь не прячется.

Все получилось очень удачно: в сером мигающим свете экрана Фурман почти сразу высмотрел застывшие лица нескольких своих ребят, сидевших недалеко от прохода. Пригнувшись, Фурман пробрался к своему дневному напарнику Андрюшке Александрову и тихонько угнездился рядышком на скамье. Приятель был так увлечен фильмом, что долго не поворачивался посмотреть, кто это его так нагло «уплотнил». Фурману, который поначалу испытывал душевный подъем, даже скучно стало. «Зря я вернулся», – холодно подумал он и представил, какая великая сила пробудилась бы в нем, если бы он сбежал и продолжал сейчас двигаться в темноте к Москве…

Наконец Андрюха мельком глянул на него и отвернулся – не узнал. Фурмана так укололо внезапное чувство своей полной ненужности, что он чуть не заплакал. Но Андрюха, все же сообразив что-то, ошалело уставился на него: «Ты?! Ты откуда??? Ты разве не в Москве?..» Фурман только улыбнулся.

Поднялся приглушенный шум, ребята радостно тянулись пожать Фурману руку. Сбоку мелькнуло бледное вытянутое лицо вожатого Миши с остановившимся глазом. Задние ряды угрожающе зашипели, и вскоре все опять уставились на экран.

Праздник получился коротким. Фурман понимал, что уже засветился, и ругал себя за трусость: подумаешь, поспать захотел на кровати, герой… Вскоре Миша поманил его: «Саша! Выходи». Ребята шептали вслед «держись», «мы за тебя», «не бойся». Фурман неожиданно для себя разволновался: «Что они мне могут сделать? Вызовут родителей? Из лагеря выгонят? Устроят из этого показательную казнь, на общей линейке?.. – он содрогнулся. – Пусть так. А я тогда при всех скажу, как здесь детям плохо жить!..»

По дороге Миша спросил его, как же он решился на такой поступок? Разве он не понимал, как подводит этим своих вожатых и прежде всего лично его, Мишу? Ведь спрашивать-то будут не с Фурмана, а с него. До сих пор Миша думал, что они хорошо друг к другу относятся, но теперь он в этом уже не уверен. Если у Фурмана возникли какие-то проблемы, то почему он не обратился к Мише или, если не доверяет ему, к кому-нибудь еще из взрослых? Почему сразу принял самое, на взгляд Миши, неверное и непоправимое из возможных решений? Понимает ли он все неизбежные последствия своего поступка?..

Такое многословие было вообще-то совершенно не характерно для Миши. Фурман был готов к тому, что его начнут ругать и давить, но не к такому повороту. Его охватило мгновенное отчаяние: что с этим теперь можно было сделать? Хватая ртом сухой воздух, он с трудом произнес, что лично против Миши ничего не имеет и может сказать об этом всем… – Миша только рукой махнул. Оставалось стиснуть зубы и принять все это до конца. Фурмана опять заколотила мелкая дрожь, и он на ходу незаметно напрягал мышцы, стараясь совладать с нею.

Миша привел его в маленький домик – канцелярию начальника лагеря. В кабинете за столом одиноко сидел старший пионервожатый – подполковник, как всем было известно. Звали его тоже Мишей. Вожатого Мишу он сразу отпустил, сказав, что ему сначала надо побеседовать с мальчиком наедине.

В домике было очень тихо. Старший пионервожатый в сползших на нос тяжелых угловатых очках внимательно читал какие-то бумаги и при этом курил «Беломор», держа руку с папиросой на отлете и аккуратно выдувая дым в сторону.