Когда отдыхают ангелы Аромштам Марина

25

Учились мы на первом этаже. С некоторых пор мальчишки старались проводить перемены этажом выше — подальше от класса, стараясь улизнуть от бдительного ока Мрасём. Как говорил Илюшка, быть хорошим утомительно. Если Марсём все время на тебя смотрит, сильно устаешь.

И вот однажды они «отдыхали» — Жорик, Егор и Илюшка. А Кравчик — он не очень-то старался казаться хорошим, и потому признать его столь же утомленным было нельзя, — Кравчик просто стоял неподалеку, возле мальчишеского туалета. А еще по коридору шла Вера. Она поравнялась с Лешей, и он на нее посмотрел. Потом посмотрел на Егора с Жориком и сказал:

— Эй, ребя! Смотрите, Верка идет! Давайте ее в туалет затащим!

Озорно так сказал, задорно. И схватил Веру за руку. Конечно, Вера могла обидеться. Как тогда, во время танцев. Но она не успела. Потому что мы с Наташкой увидели, как Леша хватает Веру, и бросились к ней на помощь. Егор с Жориком тоже увидели. И еще они увидели, как мы с Наташкой вцепились в Веру. Поэтому они вцепились в Лешу — из мужской солидарности.

И вдруг получилось весело: все стали тянуть друг друга в разные стороны. Девчонки визжали, мальчишки орали и задирали им юбки, ослабляя сопротивление. А Жорик распахнул дверь в туалет и держал ее ногой, чтобы запретная зона выглядела страшнее.

Отрезвил нас звонок. Мы разом разжали руки, посмотрели друг на дружку — заговорщики, повязанные общим буйством, — и стремглав ринулись вниз по лестнице, раскрасневшиеся и растерзанные.

— За вами кто-нибудь гонится? — спросила Марсём, когда мы с шумом ворвались в класс. — Из кого-то уже содержимое сыпется. (Наташка, вбегая в класс, зацепилась за какой-то винтик на двери, и у нее из кармана выпали заколки и носовой платок.) Главное, чтобы не мозги. Это было бы некстати — перед контрольной.

Теперь мы каждую перемену специально бежали к туалетам — чтобы затаскивать туда друг друга. Девчонкам скоро надоело только обороняться: они приняли решение нападать. Набрасывались на какого-нибудь проходящего мимо мальчишку и пытались затянуть в свой туалет.

Передвижение по коридору стало увлекательно опасным: чуть зазевался — а враги тут как тут.

Мы с трудом дожидались, когда истекут десять минут чтения на перемене, пожертвованные в пользу короля Матиуша. Его злоключения не могли сравниться с ощущениями туалетных баталий.

И соглашение о времени было нарушено. Через два дня после «открытия» игры Кравчик вышел из класса, как только прозвенел звонок. Егор и Жорик последовали за ним. Еще день — и к компании «нарушителей» присоединились Илюшка, Вера с Наташей и еще две девочки.

А Марсём делала вид, что ничего не происходит, и продолжала читать.

Я покинула класс раньше времени в тот день, когда во мне пелась песня про маму, о том, что она выходит замуж. Мне не терпелось рассказать об этом Наташке. Ну, может быть, не рассказать — просто намекнуть. Обсудить разные случаи. Например, может ли у человека быть два папы? Если раньше не было ни одного? А Наташка будто бы специально прибежала со второго этажа, толкнула меня локтем в бок и шепнула: «Там знаешь как весело!»

Я встала с места.

Конечно, ангелам не нравится, когда нарушают слово. Из-за этого они не могут лететь по своим делам. Туда, где очень нужны. Но ведь ангелы от этого не страдают? Не могут страдать, раз они — ангелы. Просто не летят — и все. Да и в тот момент это было неважно — ангелы, король Матиуш. Я просто не могла думать ни о каких королях. Ведь моя мама выходит замуж!

По классу я прошла не очень быстро, почти на цыпочках. Будто я не хочу мешать чтению.

А потом, очутившись за дверью, полетела-поскакала через две ступеньки по лестнице. Меня снова охватило безудержное, отчаянное веселье. Наташка неслась следом.

Кто-то налетел сбоку: «Поймал, ребя! Алинку поймал!»

До сих пор меня не ловили. Я только помогала отбиваться тем, кого пытались затащить в туалет. А теперь напали на меня! Теперь я сама стала главной героиней! И я едва пережила первую волну счастья, как дыхание у меня снова перехватило. Это был Егор! Это он высмотрел, как я бегу по коридору. Он выскочил и схватил меня за руку. Он меня выбрал и теперь тащит! Я завизжала, притворяясь испуганной, и стала отбиваться, подстегивая азарт нападавшего. Вера, Наташка и кто-то еще уже бежали на помощь. Но и Егору прибыло подкрепление — в лице Кравчика. Одной рукой Кравчик тянул меня, а другой — дверь туалета.

Старая дверь в туалет повидала, конечно, многое. Но мы в своем разгуле нарушили меру — меру терпения вещи. Дверь предупреждающе скрипнула, однако ничего больше не смогла для нас сделать: ручка оторвалась, и все полетели на пол, прямо под ноги дежурной учительнице.

— Я им говорю, а они не слушают! — кричала какая-то толстая девочка с красной повязкой на рукаве. — Этот вот, — она ткнула в Лешу, — дурой обзывается. Он еще сказал, что вы тоже дура. И он к вам не пойдет.

— А ну-ка, встать! Все — к завучу! — скомандовала учительница, схватила Кравчика за шиворот и потащила по коридору.

В классе мы появились под двойным конвоем. Впереди твердым административным шагом шла завуч. Сзади, волоча за ворот Кравчика, двигалась дежурная учительница. За ней семенила толстая девочка — главный свидетель нарушений общественного порядка. Кравчик упирался и время от времени буркал: «Пустите! Ну, пустите!»

— Вот теперь — пущу! — заявила учительница и легонько вытолкнула Лешу в центр класса.

— Что это вы тут, Маргарита Семеновна, делаете? — с ласковой угрозой поинтересовалась завуч. — А, ведете культурную работу! — Она кивнула на книгу в руках Марсём. — Но охват, как видно, небольшой. (Вокруг Марсём сидело человек шесть.)

Остальные на свой лад развлекаются. Оскорбляют дежурных учителей, дверные ручки выламывают. Чуть дверь в туалете с петель не сорвали. — Завуч сделала паузу и нашла глазами Кравчика. — Этот вообще никаких границ не знает.

— Алеша, сядь на место, — быстро сказала Марсём, захлопывая книгу и поднимаясь навстречу процессии. — Мы разберемся, Галина Васильевна. Обязательно. Все, что сломано, починим.

— Конечно, вы почините. Только попробуйте не починить! Но завтра чтобы все родители этой команды (она выразительно кивнула головой в нашу сторону) — чтобы все родители были у меня в кабинете. Прямо с утра. А родители вот этого — в первую очередь! Дневники на стол.

Было видно, как у Марсём дернулось в горле. Мы вяло поплелись за дневниками и сдали их завучу.

— Делаю вам замечание, Маргарита Семеновна, — голос завуча теперь звучал официально. — Всё миндальничаете, философию разводите! И вот результат: распущенность и хамство!

Она взяла дневники под мышку и вышла. Следом за ней вышла дежурная учительница. Толстая девочка не просто вышла: она еще показала нам язык. А Кравчик в ответ показал ей палец.

Марсём изо всех сил хлопнула ладонью по его парте. От неожиданности все вздрогнули. Кравчик отпрянул назад всем телом.

— Допрыгался! — чужим, севшим голосом сказала Марсём, и я подумала, что сейчас она стукнет Кравчика. Но она не стукнула. Она обернулась к классу и заставила свой голос звучать:

— Мне жаль, что вы сегодня не дослушали главу. Я читала о том, как король Матиуш Первый учредил детский парламент. Дети получили свободу действий и стали править страной — как мечтали. Но единственное, что они умели делать, — это веселиться. А думать над собой и своими действиями они не желали. И их государство — погибло.

Дневник Марсём

…Еще чуть-чуть, и я кого-нибудь тресну. Какого-нибудь ребеночка. Может быть, даже не одного, а сразу нескольких. Тогда меня, наконец, выгонят с работы. Это будет решением всех проблем. Окончательным решением школьного вопроса — к полному удовлетворению домашних.

Сегодня я сделала новый шаг в этом направлении — продемонстрировала мощность своего удара. Надо же мне как-то защищать свои нравственные ценности? У меня их и так раз, два — и обчелся. Одни рудименты и атавизмы. А ребятишки хотят лишить меня последнего. Решили, например, наплевать на организованные для их просвещения корчаковские чтения! (Как же мне нравится это слово — ребятишки! В административном диктанте за полугодие ни один не написал его правильно.) Правда, воспитательный процесс длительностью в четыре года все-таки оставил на них свой отпечаток. Поэтому просто сказать мне: «А пошли вы!» — им неловко. Для соблюдения приличий они используют те самые театральные приемы, которым я их старательно обучала: будто бы им приспичило по нужде. И они, такие тактичные, стараются выйти из класса бесшумно, почти незаметно, чтобы не потревожить меня и тех немногочисленных дурней, которые почему-то продолжают слушать книжку. Они всерьез полагают, что предложенная версия меня устроит: будто бы звонок на перемену действует на них, как на собак Павлова, — стимулируя рефлекс мочеиспускания. У всех сразу. Такая вот завидная синхронизация физиологических функций. Совпадение биоритмов по фазе.

Только я никак не могу подстроиться.

У меня сейчас фаза метафизики, переосмысления ценностей: хочу новыми глазами взглянуть на знакомые книжки. А они на книжки вообще глядеть не хотят. Они хотят зажигать и обугливаться. У них перпендикулярная фаза — химия и жизнь, тренировочные игры раннего пубертата.

Пубертат — это не ругательство. Это термин. По смыслу похож на слово «турбулентность». При чем здесь турбулентность? В общем-то, ни при чем. Там «у», и тут «у». Но, мне кажется, надо смотреть на вещи широко, изыскивать как можно больше оснований для сопряжения. Чтобы не ограничиваться исключительно мочеиспусканием. А тут такое слово красивое — турбулентность. Что-то про завихрения. Очень даже подходит к случаю.

В индивидууме десяти лет от роду вдруг возникают завихряющиеся энергетические потоки. Прорываясь наружу, они объединяются с другими потоками. После чего эти слившиеся потоки несутся по школе и в экстазе единения сбивают с ног завучей. А заодно отрывают ручки у дверей школьного туалета. Что и предъявляется училке пубертатного сообщества в виде вещественного доказательства плохой воспитательной работы.

Но училке совершенно не жалко оторванной ручки. Она в глубине души считает, что ручки на всех дверях давно надо было заменить. На более современные модели, приспособленные к специфическим школьным нагрузкам. И завучей училке не очень жалко. Училка подозревает, что ситуация причиненного морального вреда обрисована в несколько сгущенном свете. К тому же завуч, как человек ученый, должна иметь представление о пубертате и связанными с ним неудобствами.

Жалко училке, то есть мне, только «Короля Матиуша». Эти пубертатные свиньи не только не желают самостоятельно читать, но даже слушать. Что уж там говорить о готовности размышлять над основами общественного устройства!

Может, все-таки пора снять портрет Корчака?..

Попробовала снять портрет с привычного места. Выяснилось: стена вокруг портрета уже давно не белая, а желтая. Это нервирует. Какое-то несвоевременное открытие. Сделала вид, что снимала портрет из соображений гигиены: протерла от пыли и повесила на место. Как-то плохо я себя без него чувствую. Неуютно.

Села писать сочинение «Что я знаю о раннем пубертате?» Меня так учил один знакомый психолог Говорит, если чего-нибудь боишься, нарисуй свой страх и разорви на кусочки. Можно еще эти кусочки сжечь или ногами потоптать. Для верности. Я объяснила, что рисую не очень хорошо. Из-за этого страх может получиться неубедительным. Не таким страшным, как на самом деле. Может быть, даже жалким. А тогда — как его порвешь? Тогда психолог говорит: не умеешь как следует рисовать, опиши страх словами. Это ты в состоянии сделать? Слова подбирать умеешь? Я говорю: попробую. Села пробовать — и увлеклась. Понаписала всяких страшилок и, конечно же, не решилась их порвать. А уж тем более ногами по ним топать. Решила — для чего-нибудь пригодятся. Психолог поставил диагноз: конченный человек. Лелеющий собственные комплексы. Я пожала плечами и пошла читать свои страшилки ученикам. Они смеялись так, что я почти простила психолога за диагноз. Вот теперь снова собираюсь последовать его совету.

Речь идет не о том, что ты вычитал в энциклопедии. Речь идет о том, что ты про себя в это время помнишь. Если что-то помнишь, есть надежда понять других существ близкого возраста.

В моей личной жизни заря пубертата была очень даже вдохновляющей. Не то что более поздние периоды. Я тогда переживала первый пик женской популярности.

Была зима, и мы с девчонками ходили кататься на горку. Дома наши стояли по краю большого оврага. Поэтому зимой горка образовывалась сама собой. На ней раскатывали две-три ледяные дорожки. Сначала катались на ногах, по чуть задубевшему снегу. Потом дорожка коллективно полировалась попами окрестных обитателей. Никакими ледянками или покупными пластмассовыми сидушками мы тогда не пользовались. Таскали картонки со склада у магазина и на них катались. Пол дорожки едешь на картонке, другую половину без картонки: на каком-нибудь бугорке она из-под тебя обязательно выскакивает. Поэтому лед образовывался что надо.

Гора была высоченная, в меру крутая. Дорожки длинные, с пологими трамплинами. Но весь кайф был, конечно, не в том, чтобы просто съехать. Весь кайф был в тех сражениях, которые разыгрывались на горке между разнополыми представителями раннего пубертата. (Другие представители — не в счет. У них свои игры, со своими особенностями.)

Вот приходишь ты на горку. И с тобою две-три подружки. А на горке — никого. Ты разочарованно оглядываешь этот пустующий пейзаж и делишься с подругами впечатлениями:

— Слава Богу! Наконец-то нормально покатаемся!

Подруги выражают притворное удовлетворение от открытия.

Вы поднимаетесь на горку и скучно оттуда съезжаете — друг за другом или паровозиком. Никакой радости.

Но вас уже увидели из окон окрестных домов. Увидели и опознали.

И уже спешат к вам — чтобы нарушить ваш тоскливый покой. Двое или трое другого пола, с хищными улыбками, с угрожающими криками:

— Мы вас сейчас покатаем! Лови их, паря!

— Ну, вот! — вздыхаете вы, с трудом подавляя рвущееся наружу ликование. — Приперлись! Ой, девчонки! Бежим! А то они цепляться станут!

И действо приобретает совсем другую динамику. Ты карабкаешься на вершину — скорей, скорей, скорей, — чтобы обогнать преследователей, с разбегу плюхаешься на лед, едва успевая подсунуть под себя картонку, и несешься сломя голову, забывая спружинить на трамплинах. А преследователь, не успевший добраться до вершины горы, бросается на лед чуть ниже старта, напрыгивает сбоку, цепляет крепким хватом тебя за плечи и несется вместе с тобою, прижавшись к тебе своим клетчатым пальто, обняв тебя за шею мокрыми варежками. В конце дорожки объятие разжимается, и тебя выкидывает куда-нибудь вбок, прямо в снег. Пока ты отряхиваешься и определяешь, где верх, где низ, позиции на горе уже заняты. И подан сигнал — не давать забраться. Вы с подругами лезете, а вас спихивают. Аккуратно, но упорно, сбивая шапки и поддразнивая, чтобы как следует вывозить вас в снегу. Чтобы места сухого на вас не осталось. Чем больше раз окунут тебя мордой в снег, чем с большей настойчивостью будут спихивать, тем выше твоя женская популярность.

И бесы в крови ликуют!

Но бесам этого мало. Они одержимы телесным. Они тревожат тебя догадками: тело может что-то еще. Те, другие, другого пола, могут делать с твоим телом что-то еще. Что? Пока неясно.

Зима сменяется летом, мы играем в войну. В войну полов. Сюжет не важен. Важно все то же — бегать и ловить. Только чтобы как-нибудь касаться друг друга — грубовато-неловко тянуть, даже делать больно. Что оно может, это чужое тело?

— А если тебя станут пытать? Ты выдержишь?

Он стоит и смотрит, очень задумчиво, в землю. Потом пожимает плечами.

— Не знаю!

Вчера вечером в лагере были танцы, и он меня пригласил. Один раз. А потом ему помешали. Тот, другой. Он был выше ростом и поэтому понравился мне больше. К тому же он быстрее решался. Этот тоже хотел, но все время не успевал вовремя подойти. Поэтому все остальные медляки я танцевала не с ним. А теперь он стоит передо мной, под яблонями. У меня в руках прыгалки, из-за кустов нас не видно.

— Не знаю.

— Хочешь, попробуем? Я буду тебя пытать. Чтобы ты узнал, можешь ли терпеть боль.

Он соглашается. Почему он соглашается? Он что — ненормальный?

— Тогда ложись.

Он ложится на какое-то бревно, и я начинаю стегать его прыгалками.

Сначала легонько. Потому что мне как-то страшно. Я же не фашист какой-нибудь. Я просто так, для пробы. Чтобы его проверить. Он терпит. Только сжал губы — и терпит. Я начинаю бить сильнее.

— А! А! А-а!

Он стонет, как партизан на допросе. Точно так же, как в кино. И крутит головой — вправо-влево, вправо-влево. А я — стегаю.

Я понимаю: он выдержал. Надо остановиться. Надо сейчас же остановиться. И не могу. Прыгалки, опускаясь ему на спину, издают короткий злобный свист. Уже не я — они тянут за собой мою руку.

— Все. Больше не надо.

Чтобы остановиться, приходится схватиться за дерево, за шершавый, нагретый солнцем ствол. Меня мутит, будто я напилась чужой крови. И отравилась. Он с трудом поднимается и уходит, не глядя. Я хриплю вслед:

— Ты молодец. Ты выдержал!

И слушаю себя: бесы притихли.

Они знают: я не могу им этого простить.

Им и себе. Я должна понести наказание. За то, что придумала все это, это дурацкое испытание. И еще за то, что меня охватило. За это упоение. Мне так стыдно, так стыдно! Но ничего нельзя изменить. Все уже случилось. Интересно, у него остались на коже следы? Вдруг остались?

Тошнота не проходит.

Я иду сдаваться в плен. Туда, где жизнерадостно воюют между собой разнополые десятилетние существа. Где они друг друга ловят. У мальчишек есть шалаш.

— Я сдаюсь! Можете делать со мной что угодно!

Враги не очень рады. Ведь меня не надо ловить! А что еще со мной делать? Что — что угодно?

— Ну, можете пытать.

Они не готовы пытать. Они — хорошие мальчики и не могут вот так, ни с того ни с сего, делать кому-то больно. И они не знают, как нуждаюсь я сейчас в наказании. В восстановлении симметричности мира.

Поэтому меня просто приводят в шалаш.

— Она хочет, чтобы ее пытали.

Тот, кто сейчас главный, пожимает плечами.

— А как?

— Ну, — я напрягаю творческое воображение, — можно заставить меня сидеть на корточках.

У него на лице отражается сомнение. Потом он начинает смеяться.

— Подумаешь! Я тоже вон сижу на корточках.

— А давай, кто дольше? Я просижу полчаса.

— И что?

— Тогда вы меня отпустите.

— Ну, сиди!

— Спорим, просижу!

— Да сиди!

Я сажусь на корточки и обнимаю себя за колени. Тот, кто сейчас главный, смотрит на меня с любопытством. Но через Десять минут ему становится скучно. Подходят другие.

— Чего это она?

— Сидит!

— Чего сидит?

— Это пытка, — объясняю я.

— A-а! И чего?

— Ну, если высижу, вы меня отпустите!

— Да мы тебя и так не держим! Вали!

— А как же плен?

— Да асе уже. Обедать зовут.

— А сколько я просидела?

— Ну, просидела… Откуда я знаю? Ни у кого из нас нет часов.

— Ладно, пошли!

— А эта?

— Ну, надоест же ей, наконец! Тогда и придет.

И они уходят. Шалаш пустеет. А я все сижу. Вот сейчас досчитаю до ста и встану. Нет, до пятидесяти. Что-то не могу больше терпеть. Вот, пятьдесят. Пытаюсь встать. Ноги подкашиваются. Хорошо, что никто не видит. Боль в мышцах адская. Неужели я сейчас закричу? Нет, не закричу. Ведь он не закричал — там, под яблонями?

Я не могу быстро идти и опаздываю на обед. А вечером снова танцы. Но я остаюсь в палате. Не хочу сегодня танцевать.

Вот что я знаю про ранний пубертат.

Ну, ладно. Перетряхнула закрома памяти на истинно фрейдистский лад.

Что это дает? Здесь и теперь? Для решения проблемы с корчаковскими чтениями? С оторванными ручками и оскорбленными дежурными учительницами?

Почитать им что-нибудь другое? Про бесов в крови?

Про нераскрытые тайны тела? Что-то не припомню, где такое было. Считается, детям их возраста такое не положено.

Им нужно что-нибудь морально-нравственное, образ положительного героя, несущего непреходящие ценности. С этой точки зрения, история Матиуша не совсем подходит. Какой-то король-неудачник с провальными идеями детской демократии. Проиграл войну, развалил страну и кончил ссылкой на необитаемый остров. Ничего вдохновляющего! То ли дело — «Тимур и его команда».

Вот прибегают твои ребятишки из туалета, взмыленные и обвешанные оторванными ручками, а ты им раз — и такое волшебное зеркало под нос. Посмотрите, мол, какими бы вы могли быть при случае! Добрые дела делать, хулиганов перевоспитывать. Ребятишки на свое отражение смотрят, любуются: и правда, красота. Может, попробовать?

Когда я маленькой была, мне это нравилось — «Тимур и его команда». Зажигало как-то. Наверное, у меня тогда были ценности. Я же не только в пытки играла! Я макулатуру собирала, кукольные спектакли ставила, на праздниках строя и песни маршировала. У меня даже грамоты есть. Целый мешок грамот за «отличную учебу и примерное поведение». Потому что кукольные спектакли, они всем видны. А что ты там в кустах делаешь, это личная тайна каждого. Это секрет. И про него лучше забыть. Как вырос, так и забыл сразу. Иначе как в детях доброе и вечное воспитывать, к морали-нравственности побуждать — если ты такое про себя помнишь?

Ведь эти завучи-учительницы, а тем более — научные работники, ни за что не признаются, о чем они мечтали лет, например, в тринадцать. А мечтали они, чтобы какой-нибудь ковбой, или матрос, или солдат, — короче, какой-нибудь привлекательный бандит-супермен, с сильными руками и крепким мужским запахом, вылез из кустов в темной аллее и их изнасиловал. Они даже специально по этим темным аллеям в одиночку ходили. Завучи-учительницы и научные работники будут уверять: в тринадцать лет они мечтали о светлой дружбе, плавно перерастающей в крепкую супружескую любовь, и думать не думали о чем-нибудь таком, что бросает тень на их морально-нравственный облик, и вообще — на ценности.?

Может, они правы? И надо забыть? Про бесов в крови? Про свой детский опыт?

К чему это может привести?

Но этот Тимур, как же он мне не нравится! В детстве нравился, а сейчас — нет. Чем старше я становлюсь, чем меньше ценностей у меня остается, тем меньше я этому Тимуру симпатизирую. Какой-то ходячий плакат «Пионер — всем ребятам пример!», да еще и одержимый идеей вождизма: командир всегда прав, а если не прав, смотри предыдущий пункт. В Квакине — и то больше жизни. Так и хочется дать ему по морде.

Ладно, Бог с ним, с этим Тимуром. Все-таки он добрые дела делал, вместе с командой своей.

Но у нас с этим сложности. Дрова в городской местности никому не нужны, козы вообще только в зоопарке водятся. А уж о тайной помощи — чтобы интереснее было — вообще говорить не приходится. В эпоху разгула терроризма и наличия социальных работников ни одна бабушка тебя без сопроводительной бумаги на порог не пустит. Не то что в квартиру к ней тайком пробраться и полы подмести.

В общем, добрые дела надо как-то специально придумывать. Это непросто. И нет времени. До конца учебного года четыре месяца. Четыре месяца до конца отпущенного мне и детям срока совместной жизни.

Но положение дел все-таки еще можно исправить.

Ведь есть рецепт. Старый, испытанный — пасть дракона.

Вывезти бы деток куда-нибудь в отдаленную пересеченную местность и устроить им дня на три дикую первобытную жизнь. Все мальчики — племя «Тумбу», все девочки — племя «Юмбу». Пусть бы плясали вокруг костров под несмолкаемый бой тамтамов и умыкали представителей другого племени с намерением съесть их сердце. Почему-то в архаических обществах ценятся именно сердца врагов. На мозги совсем не тот спрос. Это к вопросу о ценностях.

Итак — поедание сердец представителей противоположного пола. А что? Хорошая идея. Удачная такая метафора для работы с раннепубертатной общественностью. По крайней мере, дает приблизительный ответ на вопрос, что делать с телом другого. То, что другого можно съесть, понятно в любом возрасте. Но здесь цель оказывается более определенной. Появляется мотив для ведения военных действий.

Буквального поедания мы бы, конечно, не допустили. Мы бы вовремя поставили народы перед необходимостью объединиться против общего врага (против мерзких взрослых), организовали обмен пленниками, трудную победу и всеобщее ликование с теми же тамтамами, кострами и зажариванием священного животного.

А вот когда бы ребятишки вдоволь набесились, наскакались и наорались, по ходу дела вникая в особенности архаического общественного устройства, можно было бы предложить им «подняться на новую ступень общественного развития» и основать детский парламент. В естественных для них условиях современного существования — в школе.

Но чтобы открыть пасть дракона, нужна сила. Сила, способная зачаровывать, обретать союзников, организовывать время и пространство. А я сейчас — как старый Мерлин, запертый в заколдованной пещере. Этот великий волшебник, этот маг, наводивший ужас на королей и простых смертных, не сумел отвалить камень от входа. Ему не хватило силы.

Сила иссякла. Перешла к другой волшебнице, к любимой его ученице, которая и замуровала его в пещере.

…Я попалась. Как кур в ощип.

Кто такой «кур»? Неизвестный науке зверь? Не думаю. Видимо, существует какая-то «кура», что-то вроде курицы. Это — «она». Соответственно существует и «он» — «кур». Они — «куры». Нет кого? — «Курей». По-моему, ясно.

Первый раз слышите? Я и сама до сих пор думала, что муж курицы, то есть куры, — петух. Но, может быть, если муж-то петух. А если не муж — то кур. Или наоборот. Или вообще кур от петуха ничем не отличается. Просто для кого-то он кур, а для кого-то — петух. От ощипа ни то, ни это не спасает.

Ощипывают, чтобы съесть.

В моем случае до этого пока не дошло. Кравчик оказался более лакомым кусочком.

Хотя такой простой смерти — взяли и съели! — он не заслужил.

Кравчика надо привязать к позорному столбу на центральной площади города и отрезать от него по кусочку. Один кусочек бросать кошкам, другой — собакам. До тех пор, пока он не научится быть хорошим.

Так родители моих учеников решили. Пришли сегодня с утра пораньше на тусовку к завучу и давай кричать, что их дети — сахарные пупсики. Они даже бегать не умеют, не то что там плеваться или толкаться. А виноват во всех смертных грехах этот самый гадкий Кравчик. И откуда он только в нашем прекрасном классе взялся? А вот родителей его почему-то здесь нет. Где его родители? Мы бы им все в глаза высказали.

И почему Маргарита Семеновна никаких мер не принимает? Терпит его выходки, будто он ей родной какой. А это Кравчик — просто чудовище. Как можно все ему спускать? Вот Наденька вчера вечером стала рассказывать о его проделках и прямо в голос разрыдалась: он знаете что сделал? Юбку ей задрал. Подкрался на перемене сзади — и задрал! При всех! Вот хам какой!

Туг я не сдержалась.

Юбку Наденьке задрал? Да это же настоящее событие! Надо срочно кого-нибудь в магазин послать. За шампанским. Чтобы мы эту юбку, то есть — ее отсутствие в положенном месте — прямо здесь, сейчас, коллективно обмыли. Выпили за уравнивание Наденьки в правах с подавляющим большинством женского коллектива нашего класса. За то, что она, наконец, в фаворе оказалась. И видели бы вы эту Наденьку на перемене! Как глазки у нее блестели, щечки алели и смеялся роток! Заливалась эта Наденька, что твоя свирель. Пресчастливейшим смехом. А ведь еще два месяца назад мы все переживали: что-то Наденька в стороне от ребяток держится, ни с кем не играет, не шалит. А мальчики и девочки ее вроде как не замечают. И вот оно! Наконец — свершилось! Наденька благополучно вписалась в окружающую среду.

И я бы за Наденьку только радовалась, только радовалась, если бы она дома этот спектакль — со слезами оскорбленного достоинства — не устроила. Дайте подумать, как ей в голову такая режиссерская мысль пришла. А! Да вот же! Задачку она на контрольной не решила. Контрольную переписывать придется. Это она сказала? Сказала? Но, наверное, ближе к вечеру, после того, как на Кравчика нажаловалась?

Все. Давайте закроем тему Кравчика. Я с ним как-нибудь разберусь. Давайте подумаем, как быстро заменить ручки на дверях. Лучше — не одну, а все. Чтобы снискать не только прощение, но и благодарность школьной администрации. И как организовать у туалетов детское дежурство вне графика. Нет лучше способа дисциплинировать детей, как превратить их в надзирателей за общественным порядком.

Пожимают плечами. Ну, мы всегда относились к вам с уважением. Мы всегда вам доверяли. И ручки, конечно, нужно заменить. Это дело благородное — заменить ручки… Но этот Кравчик!..

Уважаемые родители! Дорогие мамы и папы учеников четвертого класса «А»! Мне самой скучно, и тошно, и руку подать совершенно некому.

И этот Кравчик мне действительно не родной. Как и вам. И своим родителям тоже. Он никому не родной. Он приемный.

Девчонка, что считается Лешеньке кровной матерью, родила его, едва ей семнадцать стукнуло, и в урочный час явилась домой, в родную деревню, с этим подарком на руках. Но родичам подарок не понравился, и маленькую маму послали вместе с ее «довеском» куда подальше. Она нашла пристанище в той деревне, где жили тогда приемные родители Кравчика. Кравчики были скульпторами — ваяли головы знаменитых и не очень знаменитых людей. В деревню они уехали подальше от городской суеты, в поисках творческого вдохновения.

Не знаю, посетило ли их вдохновение. А вот маленькая мама точно посетила. И не один раз, так как поселилась с ними по соседству, вместе с ребеночком. Она явно тяготилась изменениями в собственной жизни: жизнь стала скучной и утомительной. Но туг в одной из окрестных деревень, где домов побольше, да еще и кинотеатр, заезжие музыканты устроили дискотеку. И маленькая мама решила разнообразить свои одинокие будни. Один знаменитый поэт как-то дал окружающим совет, которому нужно следовать в трудную минуту: «Ты все пела, это дело. Так пойди же — попляши». Маленькая мама решила, что имелись в виду колыбельные, которые у нее явно не очень хорошо получались, заперла дверь и ушла плясать. На всю ночь. А малыш проснулся и давай кричать. От голода и страха. Когда соседи ближе к утру взломали дверь, он уже не кричал, а хрипел. И был характерного синеватого цвета. Вызвали «скорую» и отправили ребенка в больницу. Мама утром прямо с дискотеки поехала в райцентр, забирать сыночка. Его уже к этому моменту откачали. В первый раз это случилось, когда мальчику было месяца два. Потом — когда ему исполнилось пять месяцев, восемь. Считаются только происшествия, заканчивавшиеся вызовом «скорой». Всякая мелочь — не докормила, не допоила, не так спать уложила — не в счет. В восемь месяцев дело зашло слишком далеко. Мать отсутствовала больше суток, и ребенок оказался в состоянии клинической смерти. Поэтому домой его не вернули, а подали в суд и наконец-то лишили эту стрекозу родительских прав. Вот тогда Кравчики решили мальчика усыновить. Оба уже достигли зрелого возраста. Собственные их дети давно выросли и разъехались в разные стороны. Вот они и подумали: почему бы не дать воспитание этому несчастному ребеночку? Глядишь — человеком станет.

И уж как они старались! Читать его научили. Еще до школы. Вы же, Маргарита Семеновна, обратили внимание? Он бегло читает, без запинок. Теперь Кравчики получили большой заказ на головы и приехали в Москву. Здесь им на время работы дали мастерскую. А мальчика, Лешеньку, к ней привели. Директор рекомендовал. Отдайте, говорит, в класс к Маргарите Семеновне. Она — чуткий педагог.

Мальчик у них хороший. Но — что скрывать? Баловной немного. Конечно, со всеми детьми бывает. Но он-то деревенский, на воле рос. И наследственность, к тому же. Про наследственность они совсем не думают. Чего думать-то, раз усыновили? Но, если что не так, пусть Маргарита Семеновна не очень сердится. Пусть помягче к нему. Он из деревни все-таки. Может, и не умеет еще чего. Если набедокурит, пусть она сразу им звонит. Они с Лешенькой по-своему разберутся. Своими средствами. А так-то он мальчик неплохой, отзывчивый. В деревне по хозяйству им хорошо помогал, дрова пилить научился.

И еще они просят: не надо никому говорить, что мальчик приемный. Это они ей рассказали, свою тайну доверили. А больше — никому. Даже директору не сказали. Так, обмолвились, что мальчик в детстве много болел. К нему подход особый нужен. И директор тогда вас, Маргарита Семеновна, порекомендовал. Мы и сами теперь видим, как он прав был. А мы что надо для класса сделаем. Только вы не говорите никому, что Лешенька приемный. Он ведь и сам не знает. Ни о чем не догадывается. Он же тогда совсем крошкой был, когда мы его взяли.

Теперь понимаете, дорогие родители? Я ничего не могу вам объяснить.

А расскажи я — уверена: вы бы меня поддержали. Вы же люди сердечные. Вы бы сказали: понятно, почему этот мальчик дергается, если ему неожиданно положить руку на плечо, почему у него с выражением чувств не все в порядке. В этих изменившихся обстоятельствах мы не станем привязывать Лешу Кравчика к позорному столбу и отрезать от него по кусочку. Мы придумаем что-нибудь другое.

Ведь надо учесть еще вот что: Кравчик не ходил в поход против Черного Дрэгона, не совершал подвигов во имя победы добра. Ему не на что опереться в своих поступках. Поэтому мы не можем строго с него спрашивать. Пока не можем.

Но мы обязательно что-нибудь придумаем. Что-нибудь такое, что поможет ему справиться со страшным своим наследством, с угнездившимся в глубине души одиночеством, со смертным страхом отсутствия матери.

Вы так не скажете. Вы же ничего не узнаете.

И что мне теперь делать? Что мне теперь со всем этим делать? Где взять силы прожить жизнь так, чтобы не было потом мучительно больно? Чтобы всем нам потом не было мучительно больно? Ведь я во всем привыкла на вас опираться, на вашу поддержку и понимание: и когда готовили поход против Дрэгона, и когда устраивали бал, и когда спектакли разные ставили, шкафчики чинили. На ручки нас еще хватит, а на «Тумбу-Юмбу»?

Вы ведь, пожалуй, мне теперь не поверите. Не захотите верить, что все устроится, наладится. Что Кравчик этот, настанет день, перестанет задирать юбки и щипаться. Ведь и времени у нас с вами совсем не осталось.

В сказке про сестрицу Аленушку и братца Иванушку есть один эпизод. Привела ведьма Аленушку на берег реки, привязала ей на шею камень и бросила в реку.

Я все думала: что же эта Аленушка — так и шла за ведьмой, как ягненок на заклание? А потом стояла и смотрела, как ей на шею камень вешают? Что же она не брыкалась, не сопротивлялась? Не могла, что ли, стукнуть эту ведьму по ее длинному кривому носу?

Но, может быть, утопил Аленушку не камень. Камень — это так, для красного словца. Сказочный шифр. Утопила Аленушку тайна, которой она ни с кем не могла поделиться. Из-за козленочка. Ведьма сказала ей: «Будешь мешаться мне под ногами, расскажу всем, что козленочек на самом деле — никакой не козленочек, а оборотень. Мальчишка, превращенный в козла. Ты ведь знаешь, как у нас относятся к оборотням? Сожгут и съедят. Как самого обычного колдуна. Так что вали отсюда, из дворца. И тайна останется между нами». Аленушка кивнула в знак согласия и ушла. От сытой богатой жизни, от своего мужа-царя. От любимого козленочка. Чтобы сохранить его тайну. Она затерялась в потоке жизни, где-то на самом ее дне. И чем зарабатывала себе на хлеб, один Бог знает…

После того, как Кравчик у нас появился, после того, как он сбросил с плеча мою руку и стал ругаться матом на переменах, я помчалась к подруге-психологу:

— Расскажи все, что знаешь о брошенных детях. И о приемных.

Подруга не стала меня вдохновлять. Велела набраться терпения и не ждать быстрых результатов. Она сказала, это сложно, очень сложно — изжить такую травму. Хотя может и получиться. Если все вокруг помогать станут. Если стрессов не будет, обстановка сложится доброжелательная.

— Ты издеваешься? Он ругается матом, а все улыбаться, что ли, должны?

Она пожала плечами. Она про тренинги понимает. А про школьную жизнь — не очень.

— Я тебе сочувствую.

Я разозлилась и ушла. Вечером зазвонил телефон.

— Я забыла тебе сказать про родителей. Очень много отказов.

— Каких отказов?

— Для приемных родителей самый тяжелый период — пубертат. Когда начинаются подростковые выверты, они часто не выдерживают, отчаиваются. Думают, в ребенке заговорила дурная наследственность, и не могут это преодолеть. Не находят в себе силы любить дальше и сдают обратно, в детский дом.

— Ты хочешь сказать…

— Я хочу предупредить. Родители этого мальчика тоже нуждаются в бережном отношении. Их нельзя все время нервировать. Наоборот — надо вдохновлять.

— Скажи, пожалуйста, — я почувствовала приступ бешенства, — а кто будет вдохновлять меня? Кто будет ласково нашептывать мне на ушко: «Полюби мат! Полюби мат!» Или: «Он не хотел ударить. Он обнять хотел. Не ущипнуть — погладить. Награди его за это. Улыбнись ему ласково!»