Сталин. Жизнь одного вождя Хлевнюк Олег

Милитаризация партии

Сила Ленина заключалась в том, что он совсем не боялся гражданской войны. Более того, он считал ее естественным способом перехода к социализму. И это было верно. Ожидать, что вся Россия, не говоря уже о ее союзниках по мировой войне, безропотно примет верховенство радикального большевизма, не приходилось. Первоначально сыграл свою роль фактор неожиданности большевистского восстания и усталости масс. Однако очень быстро ситуация изменилась. Нелегитимность новой власти, ее грубые и циничные действия, социальные эксперименты, взрывавшие прежний строй, не могли не вызвать заметного сопротивления. Свержение Временного правительства, создание большевистского Совета народных комиссаров, разгон большевиками Учредительного собрания в январе 1918 г., заключение унизительного и грабительского сепаратного мира с Германией открыли дорогу всеобщей гражданской войне. Против большевиков выступили представители высших и средних классов, объединившиеся в так называемое «белое движение», преследуемые социалисты, крестьяне, страдавшие от реквизиций. Сепаратный мир с Германией спровоцировал вмешательство в гражданскую войну бывших союзников. Получили свой шанс различные ультрарадикальные элементы и откровенные бандиты. Крестьяне восставали как против большевиков, так и против «белых». Все воевали против всех. Большевики вызвали новую волну кровопролития, которая возрастала невероятными темпами и продолжалась в своей наиболее активной фазе три года, с 1918 по 1920-й.

По масштабам жертв гражданская война значительно превосходила потери России во время Первой мировой войны и столкновений первого послефевральского периода революции. Из 16 млн человек, которые, по оценкам демографов, были убиты, погибли от ран, голода и эпидемий в 1914–1922 гг., не менее половины (8 млн) смертей пришлось на три года гражданской войны – 1918–1920 гг. Кроме того, около двух миллионов человек бежали от большевиков в эмиграцию. Страшный голод 1921–1922 гг. и эпидемии, в значительной мере также ставшие результатом гражданской войны, унесли еще более 5 млн жизней. На российскую Первую мировую войну (1914–1917 гг.) в этом страшном списке потерь приходилось «всего» два с лишним миллиона жизней[159]. В этом заключалась разница между Россией и другими странами, столкнувшимися в мировой войне. Война, голод, эпидемии, кровавое гражданское противостояние продолжались в России в два раза дольше и были намного ожесточенней.

Однако даже страшные цифры потерь не отражали всего ужаса граж данской войны. Не существует количественных показателей для измерения всеобщего ожесточения и притупления человеческих чувств, разрушения норм морали и права. Изуверские убийства и массовый террор становились обыденностью. Погибали лучшие. Эпидемия одичания не могла не захватить и самих большевиков. Гражданская война сформировала новое государство и во многом предопределила его развитие. Страна оказалась на самом безнадежном перекрестке исторических дорог: между плохим и худшим.

Сталин, несомненно, был типичным продуктом этой эпохи. Как и в период взятия власти, он твердо следовал за Лениным. По формальному статусу Сталин вошел в узкую группу наиболее влиятельных советских функционеров. Член правительства, член ЦК партии, член узкой руководящей группы, работавшей в непосредственном контакте с Лениным. В 1919 г. его избрали в Политбюро – орган, который был центром власти в Советской России и СССР в следующие 70 лет. У Сталина была своя специализация – урегулирование отношений большевистского центра с национальными окраинами. Однако, как и у других большевистских лидеров, его главным императивом оставалась война. Большую часть 1918–1920 гг. Сталин провел на различных фронтах. В Москве появлялся нечасто. Из 51 заседания Политбюро в 1919 г. он участвовал только в 14, из 75 заседаний в 1920 г. – в 33[160].

Первая командировка Сталина началась в июне 1918 г. В связи с нарастанием голода Сталин был направлен в Царицын в ранге руководителя продовольственным делом на юге России. Он должен был получить и отправить хлеб в голодающие центральные области. Однако хозяйственная командировка сразу же превратилась в военную. На Царицын наступали враждебные большевикам силы. Транспортные артерии, соединяющие город с хлебными районами и с центром, постоянно прерывались. Большевистские вооруженные силы в Царицыне были организованы по образцу, который получил широкое распространение в начальный период гражданской войны. В своей основе это были партизанские отряды, слабо дисциплинированные и непрофессиональные. Осознавая невозможность ведения войны без регулярной армии, большевистские вожди в центре, прежде всего возглавлявший Красную армию Троцкий, взяли курс на использование офицеров бывшей царской армии (военных специалистов) под контролем партийных комиссаров. Однако на местах эта политика сталкивалась с серьезным сопротивлением. Новоявленные революционные командиры не собирались подчиняться бывшим офицерам и не доверяли им. Недоверие было взаимным. В ряде случаев третируемые офицеры переходили на сторону врага. Только постепенно под давлением военных обстоятельств и под нажимом из центра армия становилась более профессиональной и терпимой к старым кадрам.

Во многом благодаря Сталину Царицын представлял собой яркий образец революционной партизанщины. Обладая полномочиями члена правительства и ЦК партии, Сталин беспрепятственно контролировал не только гражданскую власть, но и подразделения Северо-Кавказского военного округа, штаб которого находился в Царицыне. Верного и послушного помощника он нашел в лице К. Е. Ворошилова, командира красных отрядов, отступивших к Царицыну из Украины, захваченной немцами. Оба сошлись на неприязненном и подозрительном отношении к военным специалистам. В телеграммах Сталина в Москву этот мотив был одним из ведущих:

«Специалисты – люди мертвые и кабинетные, совершенно не приспособленные к гражданской войне»[161]; «Если бы наши военные «специалисты» (сапожники!) не спали и не бездельничали, линия (железная дорога, захваченная неприятелем. – О. Х.) не была бы прервана, и если линия будет восстановлена, то не благодаря военным, а вопреки им»[162].

«[…] Они, как «штабные» работники, умеющие лишь «чертить чертежи» и давать планы переформировки, абсолютно равнодушны к оперативным действиям, к делу снабжения, к контролированию разных командармов и вообще чувствуют себя как посторонние люди, гости»[163]; «наша новая армия строится благодаря тому, что рядом с новыми солдатами рождаются новые революционные командиры. Навязывать им заведомых предателей (далее Сталин перечисляет ряд военных специалистов. – О. Х.) – это значит расстраивать весь фронт»[164].

Эти короткие характеристики (а их немало) вполне отражали взгляды и предпочтения Сталина в военном строительстве. За словами следовали действия. Сталин отстранил военных специалистов от оперативного руководства войсками и взял командование в свои руки. В сообщениях в столицу он всячески подчеркивал благотворность этого переворота. Однако трудно предположить, что Сталин, не имевший никакого военного опыта и даже не служивший в армии, опиравшийся на таких же, как он сам, дилетантов, мог быстро освоить сложные профессиональные навыки. Ставка на здравый смысл и революционный штурм могла дать определенные результаты, но непрочные и недолговременные. Под натиском регулярных подразделений противника партизанская армия Сталина – Ворошилова терпела поражения.

В августе 1918 г. Царицын оказался на грани падения. В условиях вполне реального военного поражения был предпринят маневр, который в последующие десятилетия превратился в рутинный метод сталинской политики. В Царицыне началось широкомасштабное выявление «контрреволюционных заговоров». Аресты захватили бывших офицеров, в том числе служивших в Красной армии, бывших чиновников царской администрации, предпринимателей и рядовых граждан, попавших под каток чистки. Ядром контрреволюционных сил был объявлен «заговор» во главе со служащим Наркомата путей сообщения Н. П. Алексеевым, бывшим дворянином и офицером, «буржуазным специалистом» на службе советской власти, который прибыл в командировку в Царицын из Москвы. Обвинения против «заговорщиков» были стандартными и не очень вразумительными. Дело наскоро слепили в считаные дни, завершив расстрелами и объявлением в местной газете.

Скорее всего, эти расстрелы остались бы рядовым событием красного террора, если бы случайно вместе с Алексеевым в командировке в Царицыне не оказался высокопоставленный чиновник Высшего совета народного хозяйства, старый большевик К. А. Махровский. Под горячую руку его тоже арестовали и продержали несколько месяцев в тюрьме. Однако расстрелять не осмелились – под давлением из центра Махровского пришлось освободить. В результате в деле появился нежелательный и разговорчивый свидетель. Возмущенный Махровский написал длинный доклад о нравах Царицына. Из доклада вполне очевидно следовало, что дело Алексеева сфабриковали царицынские чекисты, «помешанные», как он писал, «на отыскании контрреволюции». Зарисовки с «царицынской натуры», составленные Махровским, вероятно, могли удивить высокопоставленных московских деятелей, наблюдавших войну из кабинетов:

«Вижу такую картину: […] Н. П. Алексеев, лицо которого представляло сплошную кровавую маску […] Один глаз был совершенно закрыт, и нельзя было понять, выбит ли он совсем или только покрылся опухолью […]»; «Алексеева били рукояткой револьвера, кулаками, когда он упал, топтали ногами».

«Возвращаясь к галерее типов, и арестованных, и содержащихся при ЧК, кои мне довелось наблюдать, должен заметить следующее: большинство из них, арестованные случайно, расстреляны, а через некоторое время в местных газетах появились заметки, в коих расстрелянные перечислялись с отнесением ко всякого рода преступникам».

«[…] Ко мне в камеру были приведены двое арестованных […] с баржи. Один из них сообщил мне о существовании на Волге баржи, в коей содержалось человек 400. Баржа как место заключения возникла при эвакуации Царицына. Когда казаки наступали, на нее были помещены арестованные из тюрьмы, причем состав арестованных был самый пестрый. Человек 30 каторжных, человек 70 бывших офицеров, человек 40 буржуев, остальной контингент – арестованные по самым различным случаям, в большинстве рабочие и крестьяне. В барже, где скопилось столько народа, было лишь одно отхожее место, на которое устанавливалась очередь, в коей люди простаивали по 4 часа и падали в обморок. Заключенных ничем не кормили […]»[165] и т. д.

Помимо руководителей чрезвычайной комиссии, Махровский обвинял в произволе царицынских вождей, в том числе Сталина. Он приводил примеры, когда людей арестовывали только за то, что они позволяли себе спорить со Сталиным[166]. Несколько месяцев спустя Ворошилов подтвердил руководящую роль Сталина в организации террора царицынского масштаба. «Эти господа […], – говорил Ворошилов о бывших офицерах, – были [мною] вместе с товарищем Сталиным […] арестованы»[167]. Входя во вкус, Сталин требовал распространить царицынский опыт на близлежащие области. 31 августа 1918 г. он обратился к Ленину с просьбой выдать правительственные мандаты «группе верных людей» из Царицына для «очистки» от «контрреволюционных элементов» города Воронежа. Соответствующие полномочия были получены[168].

Посылая запрос по поводу Воронежа, Сталин, судя по всему, еще не знал, что в Москве накануне, 30 августа, в результате террористического акта, приписываемого эсерам, был ранен Ленин. После покушения красный террор стал официальной политикой. В начале сентября Сталин от имени руководства Северо-Кавказского округа отправил в Москву рапорт об организации в подведомственном ему регионе «открытого, массового, систематического террора на буржуазию и ее агентов». В Царицыне в ответ на покушение на Ленина сразу же было расстреляно более 50 человек. Всего в сентябре-октябре царицынская ЧК, по некоторым данным, казнила 102 человек, из них 52 бывших офицеров царской армии и жандармов[169].

Масштабный террор мог быть как результатом панической реакции на военные поражения, так и вполне рассчитанной кампанией. Угроза террором позволяла держать в повиновении не слишком дисциплинированные соединения Красной армии. Выявление «заговоров» было способом оправдать военные неудачи и продемонстрировать решительность и эффективность. Несомненно, в значительной степени эти демонстрации были рассчитаны на высшее руководство. Перед лицом растущей угрозы контрреволюции Сталин требовал особых полномочий и отказывался подчиняться вышестоящим военным властям.

Пока мы не знаем, какими путями и в каком виде информация о царицынских зверствах доходила до Москвы, как широко был распространен доклад Махровского и другие подобные свидетельства. Ряд фактов свидетельствуют о том, что высшее руководство страны кое-что знало о сталинских инициативах. Несколько месяцев спустя, в марте 1919 г., Ленин заявил на VIII съезде партии: «Когда Сталин расстреливал в Царицыне, я думал, что это ошибка, думал, что расстреливают неправильно […]». Ленин утверждал даже, что посылал Сталину телеграмму:

«Будьте осторожны». Правда, такая телеграмма историками не обнаружена. Еще один оратор на VIII съезде напомнил о «знаменитой» барже в Царицыне, «которая много поработала, чтобы сделать невозможной ассимиляцию военных специалистов»[170]. Одним словом, сталинские расстрелы были известны. Но это не имело каких-либо серьезных последствий для Сталина – большевистские лидеры спокойно относились к эксцессам террора. На VIII съезде в уже упоминавшейся речи Ленин заявил, что в конце концов царицынцы были правы. Действительно, к чему накалять страсти и осуждать товарищей за уничтожение каких-то «недобитых буржуев».

Однако если массовые расстрелы не слишком волновали Ленина, то поражения на фронте были основанием для недовольства. Особенно непримиримую позицию в отношении царицынцев занял Троцкий, возглавлявший Красную армию. Личная неприязнь к Сталину соединялась у Троцкого с прагматическими соображениями. В царицынском опыте он усматривал потенциальную угрозу военному строительству, опасный пример самостийности и противодействия профессионализации армии на основе жесткой дисциплины и привлечения военных специалистов. Свою позицию Троцкий объяснял Ленину вполне четко. В телеграмме от 4 октября 1918 г. он писал:

[…] Категорически настаиваю на отозвании Сталина (из Царицына. – О. Х.). На Царицынском фронте неблагополучно, несмотря на избыток сил. Ворошилов может командовать полком, но не армией в пятьдесят тысяч солдат […] Царицын должен либо подчиниться (вышестоящему командованию. – О. Х.), либо убраться. У нас успехи во всех армиях, кроме Южной, в особенности Царицынской, где у нас колоссальное превосходство сил, но полная анархия на верхах. С этим можно совладать в 24 часа при условии Вашей твердой и решительной поддержки; во всяком случае, это единственный путь, который я вижу для себя[171].

Сталин вступил в борьбу с Троцким. В телеграммах Ленину он и Ворошилов обвиняли Троцкого в развале фронта, в третировании «виднейших членов партии в угоду предателям из военных специалистов»[172]. Сталин выехал в Москву, надеясь в личных беседах с Лениным склонить чашу весов в свою сторону. Однако все было безуспешно. Руководство партии поддержало Троцкого и курс на консолидацию армии. В октябре 1918 г. Сталин был вынужден покинуть Царицын. Вслед за ним были удалены Ворошилов и другие его помощники. Очевидно, что Сталин не смирился с этим поражением. В дальнейшем при каждом удобном случае он интриговал против Троцкого и покровительствовал своим соратникам по Царицыну.

Трудно не заметить, что опыт, усвоенный в Царицыне, служил Сталину в последующие годы гражданской войны, на какой бы фронт его ни забрасывала судьба. Несмотря на вынужденное признание общепартийной политики привлечения военных специалистов, Сталин, судя по всему, оставался их недоброжелателем. Он мало ценил политически подозрительных военных-профессионалов и полагался на энтузиазм и «здравый смысл» подлинных революционеров. В телеграмме Ленину с Петроградского фронта 16 июня 1919 г. Сталин со смешной бравадой и вызовом писал:

Морские специалисты уверяют, что взятие Красной Горки с моря опрокидывает морскую науку (речь шла о взятии одного из фортов под Петроградом. – О. Х.). Мне остается лишь оплакивать так называемую науку. Быстрое взятие Горки объясняется самым грубым вмешательством со стороны моей и вообще штатских в оперативные дела, доходившим до отмены приказов по морю и суше и навязывания своих собственных. Считаю своим долгом заявить, что я и впредь буду действовать таким образом, несмотря на все мое благоговение перед наукой[173].

Сталинское бахвальство, судя по всему, позабавило Ленина. Зная, что форт Красная Горка был на самом деле взят с суши, а не с моря, как заявлял Сталин, Ленин оставил на телеграмме помету: «??? Красная Горка взята с суши»[174].

Излишняя самоуверенность не покидала Сталина и на завершающем этапе войны. Весной и летом 1920 г. он находился на юго-западном фронте. Здесь разворачивались сражения с армией генерала Врангеля, вышедшей за пределы своей основной базы, Крыма, а также ожесточенная советско-польская война. Сначала польские войска нанесли Красной армии несколько тяжелых ударов. Однако вскоре ситуация резко изменилась. Красная армия перешла в наступление и продвинулась до польской столицы Варшавы, готовясь захватить ее. Большевистских вождей, начиная с Ленина, охватила эйфория. Они ждали не только победы революции в Польше, но и ее распространения (наконец-то!) на другие европейские страны. Через Варшаву – на Берлин! 13 июля 1920 г. в ответ на запрос Ленина о целесообразности заключения перемирия с Польшей Сталин писал:

Польские армии совершенно разваливаются, поляки потеряли связь, управление, польские приказы вместо того, чтобы попасть по адресу, попадают все чаще в наши руки, словом, поляки переживают развал, от которого они нескоро оправятся […] Я думаю, что никогда не был империализм так слаб, как теперь, в момент поражения Польши, и никогда не были мы так сильны, как теперь, поэтому чем тверже будем вести себя, тем лучше будет и для России, и для международной революции[175].

Предвкушением мировой революции, если не принесенной, то подталкиваемой штыками Красной армии, проникнуты и другие заявления Сталина. 24 июля 1920 г. в телеграмме Ленину, считая победу над Польшей делом решенным, Сталин предлагал «поставить вопрос об организации восстания в Италии и в таких еще не окрепших государствах, как Венгрия, Чехия (Румынию придется разбить)»[176]. Соответствующими были и практические шаги Сталина. На вверенном ему юго-западном фронте он проявлял особую заботу о захвате важнейшего стратегического пункта города Львова. Сталин торопил руководителей Первой конной армии, призывал их к последнему решающему броску. Однако это не помогало. Львов захватить не удалось. Плохо складывались дела и на другом участке юго-западного фронта. Войска генерала Врангеля, пользуясь отвлечением сил Красной армии на польском направлении, предприняли успешные атаки за пределы Крыма. Сталин, как один из руководителей фронта, ответственный за неудачи под Львовом и в районе Крыма, слал в Москву доклады, в которых ссылался на объективные трудности и обвинял в бездействии главное командование Красной армии. Ему явно не нравилась роль полководца, неспособного достичь решающих успехов. Эта роль была особенно обидной на фоне головокружительного продвижения соседнего западного фронта к Варшаве.

Однако вскоре ситуация в очередной раз резко изменилась. Наступление в Польше захлебнулось. Красную армию постигло тяжелое поражение. Поляки продиктовали условия унизительного для большевиков мира. Разгром на польском фронте был вызван рядом причин. Одна из них, как часто отмечается в литературе, имела непосредственное отношение к Сталину. Считается, что ошибкой командования Красной армии было наступление в расходящихся направлениях. В частности, Первая конная армия оставалась под Львовом вместо того, чтобы поддержать войска, продвигавшиеся к Варшаве. Известно, что незадолго до поражения Красной армии решение о перемещении Первой конной армии из-под Львова на запад все-таки было принято, но не выполнено. Свою роль в этом сыграл Сталин. 13 августа 1920 г. он послал главному командованию Красной армии телеграмму, в которой утверждал, что переброска конной армии вредна, поскольку она уже перешла в новое наступление на Львов. Это нужно было делать раньше, пока армия стояла в резерве, утверждал Сталин. «Я отказываюсь подписать соответствующее распоряжение», – категорически заявил он[177].

Вряд ли этот отказ Сталина сыграл ключевую роль в поражении Красной армии в Польше. В 1920 г. при разборе причин разгрома Красной армии по горячим следам претензии предъявлялись в основном командованию войск западного фронта, наступавшего на Варшаву. Однако Сталин, несомненно, проявил своеволие. Это вполне могло послужить причиной его отзыва. Через несколько дней после инцидента вокруг Первой конной армии Сталин выехал в Москву и на фронт уже не возвращался. Лавры последовавшей вскоре победы над Врангелем достались другим.

Сталин приехал в столицу отнюдь не в роли триумфатора. С одной стороны, ни под Львовом, ни против Врангеля ему не удалось достичь решающих побед. С другой – невыполнение приказа о перемещении Первой конной при определенных обстоятельствах могло быть объявлено важной причиной поражения под Варшавой. Нельзя исключить, что Сталин боялся оказаться в роли козла отпущения. Возможно, подобные опасения, но скорее всего – обида, подтолкнули Сталина к своеобразному превентивному удару. 25 августа 1920 г., когда на польском фронте вполне обозначилась катастрофа, Сталин направил в Политбюро примечательную записку о создании военных резервов. С практической точки зрения предложения Сталина выглядели достаточно банально: пополнить армию, увеличить производство военной продукции, сформировать новые соединения. Чем, если не этим, большевики занимались все годы гражданской войны, отдавая армии последние ресурсы. Истинное назначение документа, видимо, заключалось в ключевой фразе: «Последние успехи поляков вскрыли основной недостаток наших армий – отсутствие серьезных боевых резервов»[178]. Это было сталинское объяснение причин поражений, которое возлагало ответственность на руководство армии в целом. Сталин придавал своей бумаге большое значение и настойчиво требовал ответа. 29 августа 1920 г. он послал в Политбюро новое заявление: «Обращаю внимание ЦК на неотложность вопроса о боевых резервах республики, возбужденного мною […] и до сего времени (29 августа) не получившего направления»[179].

Испытав до конца сталинское терпение, Троцкий ответил снисходительным разъяснением ситуации и предложил создать совет снабжения, куда язвительно приглашал войти также Сталина. Сталин, судя по всему, был взбешен. 30 августа он направил в Политбюро сразу три записки. Он обвинил Троцкого в том, что тот ограничился «отпиской», и требовал усилить контроль ЦК партии над военным ведомством[180]. Кратко и категорически Сталин отверг приглашение Троцкого: «Заявляю, что в проектируемом Троцким совете снабжения работать не смогу и, следовательно, не буду»[181]. В завершение этих ультиматумов Сталин предпринял рискованный демарш. Он потребовал создать комиссию «по обследованию условий нашего июльского наступления и августовского отступления на Западном фронте»[182]. В контексте обвинений о пренебрежении резервами это было явное объявление войны, по крайней мере Троцкому. Понимал ли Сталин, что косвенно он атакует и Ленина, который был не последним вдохновителем польского броска? Если не понимал тогда, в эмоциональной горячке борьбы, то понял чуть позже, когда столкнулся с явным ленинским недовольством.

Через день, 1 сентября, на заседании Политбюро произошло решающее выяснение отношений. Основные фигуранты конфликта: Сталин, Троцкий и их арбитр Ленин – собрались в Москве. Заседание было невеселым. Значительную его часть занял вопрос о подписании унизительного мира с победившей Польшей. Предложения Сталина о резервах рассматривались под занавес и фактически не были поддержаны. В принятом решении записали: «Принять к сведению сообщение Троцкого о том, что военным ведомством принимаются меры в духе предложений Сталина»[183]. Особое совещание по снабжению армии создали без Сталина и под председательством Троцкого. Не менее обидным для Сталина было отклонение его инициативы о расследовании причин поражения в польской войне. Горячим противником этой идеи, как мы увидим далее, был Ленин.

К большому сожалению историков, стенограмма заседания Политбюро 1 сентября 1920 г. (как и многих других важнейших заседаний) не велась. Лишь лаконичные записи решений позволяют предположить, какие страсти бурлили на этом собрании или, по крайней мере, в душах его участников. Сталин подал заявление об отставке с военной работы. Заявление удовлетворили, лишив Сталина поста члена Военно-революционного совета. Полномочия и права Троцкого, наоборот, были подтверждены. Ему предложили выехать с инспекцией на западный фронт[184]. Ленин явно принял сторону Троцкого. 20 сентября пленум ЦК отправил Сталина «на Кавказ для длительной работы». Ему поручалось «урегулировать взаимоотношения с горцами», «упорядочить […] политику на Кавказе и на Востоке»[185]. Возможно, это выглядело как почетная ссылка. Возможно, как новое ответственное поручение. Однако через несколько дней на IX партийной конференции произошло публичное столкновение Сталина с Лениным и Троцким. Споры и взаимные обвинения, кипевшие вокруг польской войны в недрах Политбюро, выплеснулись наружу.

Ленин и Троцкий выступили на конференции против обвинений Сталина в адрес командования западного фронта и фактически командования Красной армии в целом. Ленин взял на себя значительную часть ответственности за стратегические просчеты и категорически отверг сталинское предложение об организации расследования. Троцкий язвительно напомнил, каким оптимистом был сам Сталин, когда Красная армия одерживала победы в Польше, как обещал взять Львов. Разве этот оптимизм не определял общую политику ЦК?[186] 23 сентября 1920 г. обиженный Сталин написал в президиум партийной конференции заявление. Он категорически опроверг выпады Троцкого и Ленина. Вновь обвинил в поражении командование западного фронта (косвенно Троцкого). Заявил, что лично он, Сталин, всегда высказывался в пользу предусмотрительной и осторожной политики. «Т. Ленин, видимо, щадит командование, но я думаю, что нужно щадить дело, а не командование», – едко заключил Сталин свой выпад[187]. Располагая документами, в том числе теми, которые цитировались выше, мы можем с определенностью утверждать, что Сталин лгал. Однако Ленин, несомненно помнивший сталинские призывы к решительности и мировой революции, не стал уличать его. В деле были замешаны все. Поэтому неприятную страницу поражений предпочли быстро перевернуть. Сталин же, демонстративно требовавший разбора ошибок, выглядел раскольником. Однако серьезных последствий для Сталина этот скандал не имел. На несколько недель он выехал в кавказскую командировку, а в конце ноября 1920 г. вернулся в Москву. Для этого, как будет показано далее, существовали свои причины.

Устойчивая привычка к конфликтам в партии была важной частью опыта, полученного Сталиным и другими большевистскими лидерами в годы гражданской войны. Эта привычка не была новой, но, несомненно, укрепилась – можно сказать, укоренилась. В партии процветали как борьба принципов, так и беспринципные столкновения амбиций. На этой основе формировались группировки. Одна из них, состоявшая из царицынцев, кавалеристов Первой конной армии и закавказцев, пользовалась поддержкой Сталина. Своих сторонников приобретали и другие советские вожди. Так закладывались предпосылки для будущих политических столкновений и борьбы за власть.

Милитаристские привычки и предубеждения гражданской войны повлияли на многие другие качества Сталина. Царицын и Петроград укрепили глубокое подозрение к «буржуазным специалистам» и страхи перед заговорами. Реквизиции хлеба на юге и организация трудовой армии на Украине[188] дали опыт милитаризации хозяйственной жизни. Кровь и безжалостность гражданской войны приучали к самой гражданской войне. В будущем она уже не казалась ни страшной, ни невозможной.

Генеральный секретарь

Из многолетней борьбы с внутренними и внешними врагами большевики вышли победителями. Однако объяснить измученной стране и даже самим себе, во имя чего одержана эта победа, было непросто. Надежды на мировую революцию не оправдались. Ленинская концепция немедленного внедрения социализма в России, как и предупреждали большевиков их политические противники, оказалась разрушительной утопией. Попытки отменить рынок и ввести прямой продуктообмен под тотальным контролем государства усугубили экономический коллапс. Голод и разруха вызвали массовые антиправительственные выступления. Огромные районы были охвачены крестьянскими восстаниями. Волнения прокатились по городам, включая такие опорные пункты большевиков, как Москва и Петроград. Выступление моряков Кронштадтской крепости под Петроградом стало символом приближающегося краха. Оружие подняла гвардия большевистского восстания в 1917 г. В политический словарь советского периода вошло понятие «Кронштадт».

В таких обстоятельствах Ленин, обладавший развитым инстинктом политического самосохранения, в очередной раз резко изменил свои принципы. В 1921–1922 гг. ленинский социализм был заменен ленинской новой экономической политикой (нэпом). Многое вернулось к тому состоянию, с которого начиналась революция большевиков. Были восстановлены деньги и относительно свободный рынок. Крестьяне после уплаты налогов государству могли продавать свою продукцию. Мелкие промышленные и торговые предприятия перешли в руки частников, которых называли нэпманами. В руках государства оставалась основная часть экономики. Однако и в государственном секторе действовали некоторые рыночные регуляторы. Именно ненавистный большевикам капитализм спас страну и их собственную власть. Благодаря нэпу СССР буквально за несколько лет оправился от разрухи. Однако прежде чем это произошло, страшный голод 1921–1922 гг. – прямое следствие гражданской войны – унес несколько миллионов жизней.

Таким был общий исторический фон деятельности Сталина в последний период жизни его учителя Ленина. Насколько можно судить по документам, Сталин не был активно вовлечен в обсуждение и решение ключевых проблем перехода к нэпу. Он, как обычно, следовал в русле политики, определяемой Лениным, был лояльным и верным соратником. Это качество Ленин, несомненно, ценил. Однако после завершения гражданской войны политическая судьба Сталина могла сложиться по-разному. Сама по себе позиция члена Политбюро, которую получил Сталин, конечно, означала многое. Однако в советской партийно-политической системе реальная сила того или иного высшего руководителя напрямую зависела от влияния ведомства, которое он возглавлял. Сталин с этой точки зрения оказался в неблагоприятном положении. Угроза его превращения в вождя второго плана была вполне реальной.

С наступлением мира Сталин оказался у руля двух наркоматов: по национальностям и рабоче-крестьянской инспекции. Оба не имели собственных ресурсов власти и обладали ограниченным лоббистским потенциалом. Сам Сталин на одном из закрытых заседаний так оценивал Наркомат национальностей: «комиссариат агитационный, никаких административных прав […] не имеет»[189]. Сталин крайне редко появлялся в Наркомнаце. В ноябре 1921 г. он подал в Политбюро заявление об освобождении от должности наркома по делам национальностей. Однако отставка была отклонена[190]. В конечном счете Сталин сделал все от него зависящее, чтобы ликвидировать Наркомнац вообще, что и произошло в 1923 г. Еще раньше, в 1922 г., Сталину удалось избавиться также от должности наркома рабоче-крестьянской инспекции. Заменой этих желанных потерь было не менее желанное приобретение – руководство аппаратом ЦК партии. Это означало выдвижение в вожди первого эшелона.

Ключевая перемена в политической судьбе Сталина произошла не только благодаря его способностям и энергии, но в значительной мере благодаря стечению обстоятельств. Острая борьба, охватившая советские верхи после завершения гражданской войны, выталкивала Сталина наверх. В эпицентре стоял конфликт между Лениным и Троцким, от которого кругами расходились более мелкие столкновения и дискуссии. Троцкий был единственным из высших советских вождей, кто имел полное право не считать себя учеником и соратником Ленина. Он был, скорее, его политическим партнером, союзником по революции. Соответствующим образом Троцкий вел себя во время и после гражданской войны. Это привлекало к Троцкому как самостоятельной политической фигуре многих большевиков. В самом конце 1920 г. Ленин столкнулся с тем, что Троцкого поддерживала значительная часть партийных функционеров, в том числе в аппарате ЦК партии. Ленин принял бой. Опираясь на свой авторитет, а также при помощи политических манипуляций он одержал победу. На X съезде партии в начале 1921 г. сторонники Ленина получили большинство. Это предопределило выбор нового состава руководящих органов партии, из которых вывели многих приверженцев Троцкого. Сталин был среди тех, на кого Ленин опирался в своей борьбе. Такое сотрудничество приобретало для Ленина особое значение из-за прогрессировавшей болезни. С середины 1921 г. он все больше страдал от повреждения сосудов головного мозга. Головные боли, повышенная утомляемость, периодические параличи, расстройства речи и сознания заставляли Ленина уходить в длительные отпуска.

Кадровые перестановки, столкновения Ленина с Троцким, болезнь Ленина способствовали тому, что Сталин играл все более значительную роль в партийных делах. Формально такое положение закрепилось его избранием в начале 1922 г. генеральным секретарем ЦК РКП(б). Это была новая должность. В компетенцию генерального секретаря входило общее руководство аппаратом ЦК. Две функции заслуживают особого упоминания. Первая – формирование повесток заседаний Политбюро. Вторая – решение кадровых вопросов. От Сталина зависели карьеры многочисленных функционеров среднего уровня.

Вряд ли Сталина тяготили эти аппаратные нагрузки. В силу своего характера Сталин всегда с удовольствием занимался рутинной бюрократической работой. 31 августа 1922 г. на заседании Политбюро он заявил, что некоторые учреждения слишком поздно присылают материалы, подлежащие рассмотрению. Было принято решение «не ставить вопрос на Политбюро, если материалы не будут представлены до 4-х часов дня накануне заседания»[191]. Через полтора месяца это правило ужесточили. По предложению Сталина Политбюро потребовало предоставлять материалы не позже 12 часов дня накануне своего заседания[192]. Эти сравнительно мелкие и второстепенные решения отражали определенную тенденцию. Сталин постепенно, но все более уверенно направлял деятельность партийных структур.

Сохранились интересные свидетельства о том, как эта тенденция воспринималась и осознавалась внутри аппарата. Г. К. Орджоникидзе[193], давнишний приятель Сталина, который в начале 1920-х годов работал в Закавказье, переписывался с помощником Сталина А. М. Назаретяном. Летом 1922 г. Назаретян так рассказывал Орджоникидзе о своей службе под руководством Сталина:

Доволен ли я работой? И да, и нет. С одной стороны, я прохожу здесь большую школу и в курсе мировой и российской жизни, прохожу школу дисциплины, вырабатывается точность в работе […] С другой стороны, эта работа чисто канцелярская, кропотливая, субъективно малоудовлетворительная, черная работа, поглощающая такую уйму времени, что нельзя чихнуть и дохнуть, особенно под твердой рукой Кобы. Ладим ли мы? Ладим […] У него можно многому научиться. Узнав его близко, я проникся к нему необыкновенным уважением […] Его строгость покрывается вниманием к сотрудникам. ЦК приводим в порядок […] Коба меня здорово дрессирует […] Он очень хитер. Тверд, как орех, его не сразу раскусишь […] При всей его, если так можно выразиться, разумной дикости нрава, он человек мягкий, имеет сердце и умеет ценить достоинства людей […] Сейчас работа ЦК значительно видоизменилась. То, что мы застали здесь, – неописуемо скверно. Сейчас все перетряхнули[194].

Роль Сталина Назаретян оценивал чрезвычайно высоко: «Ильич совсем поправился […] Вчера Коба был у него. Ему приходится бдить Ильича и всю матушку Рассею»; «Ильич имеет в нем безусловно надежнейшего цербера, неустрашимо стоящего на страже ворот ЦК РКП»[195]. Назаретян сообщал важные детали о восприятии Сталина в бюрократическом сообществе. В Москве, по словам Назаретяна, появилось «модное выражение»: «ходит под Сталиным». Так называли тех чиновников, которые были отозваны в столицу со своих прежних должностей, но еще не получили нового назначения, «висящих, так сказать, в воздухе»[196]. Очевидно, что появление этого понятия в большевистском бюрократическом сленге отражало наличие осознаваемой многими реальности.

Таким представлялся Сталин его помощнику в начальный период генерального секретарства. Очевидно, что в этих характеристиках присутствовали преувеличения, восхищение преданного секретаря своим шефом. Однако умный и наблюдательный Назаретян транслировал определенные настроения аппарата. Многочисленным чиновным людом Сталин воспринимался как опытный и уверенный в себе бюрократ, занимавший прочные позиции во властной иерархии. Он был спокоен, контролировал эмоции, но одновременно жестко и решительно отстаивал свои интересы и позиции. Такие качества в условиях прогрессирующего дробления партии на фракции и патрон-клиентские группы привлекали к Сталину немало сторонников.

Из писем Назаретяна следовало, что в партии Сталин воспринимался как верный соратник Ленина, его опора в политической борьбе. И это в значительной мере соответствовало действительности. Долгие годы сотрудничества, лишь иногда омрачавшегося разногласиями, сплотили Ленина и Сталина. Один из большевиков оставил красноречивые воспоминания о встрече с Лениным и Сталиным в сентябре 1921 г. на квартире у Сталина. Решался достаточно сложный вопрос о склоке руководящих работников в Петрограде. Ленин примирял враждующие стороны. Сталин ходил по комнате и все время курил трубку. В какой-то момент Ленин, посмотрев на Сталина, сказал: «Вот азиатище – только сосет!» Сталин выколотил трубку[197]. Эта грубо-дружеская, шутливая манера общения, несомненно, отражала определенный уровень личных отношений, выходивший за рамки формального товарищества начальника и подчиненного. Сталин для Ленина был соратником, над которым можно подшутить. Трудно представить себе такую вольность Ленина в отношении Троцкого, с которым они общались строго официально на «вы».

30 мая 1922 г. произошел эпизод, который вновь свидетельствовал об особых отношениях Ленина и Сталина. Больной Ленин, страшившийся паралича, вызвал Сталина в свою резиденцию в подмосковное поместье Горки. Он потребовал от него яд, чтобы в критической ситуации покончить жизнь самоубийством. Сталин тут же рассказал об этом поручении сестре Ленина Марии Ильиничне Ульяновой и находившемуся в то время в Горках Н. И. Бухарину[198]. Согласно воспоминаниям Марии Ильиничны, все вместе они решили ободрить Ленина. Сталин вернулся и сказал Ленину, что время для исполнения его намерений еще не пришло, что врачи обещают выздоровление. Ленин, как писала Мария Ульянова, «заметно повеселел и согласился, хотя и сказал Сталину: «Лукавите?» – «Когда же вы видели, чтобы я лукавил», – ответил ему Сталин»[199].

Ленин разными способами демонстрировал Сталину свое расположение. Находясь в тяжелом положении в Горках, в июне 1922 г. Ленин передал в Москву рекомендацию: «Обязать через Политбюро т. Сталина один день в неделю, кроме воскресенья, целиком проводить на даче за городом». Политбюро приняло такое решение[200]. Этот ленинский прием заботы о соратниках Сталин взял на вооружение и неоднократно пользовался им, когда сам оказался у власти. Вскоре Ленин пошел на поправку. В августе Сталин достаточно регулярно бывал у него в Горках. По воспоминаниям Марии Ульяновой, «Ильич встречал его дружески, шутил, смеялся, требовал, чтобы я угощала Сталина, принесла вина и пр.»[201]

Этот период согласия между Лениным и Сталиным продолжался до осени 1922 г.

Ссора с учителем

Болезнь Ленина имела огромные политические последствия. Партия, построенная под вождя, оказывалась в уязвимом положении. В Политбюро неизбежно витали мысли о ленинском наследстве. Особую силу приобрела «тройка»: Зиновьев, Каменев, Сталин. Их главным противником выступал Троцкий. Фактически это противостояние было продолжением ленинской тактики изоляции Троцкого. Однако в условиях болезни Ленина такая тактика способствовала опасному усилению «тройки». Осознав это и надеясь на выздоровление, Ленин попытался в очередной раз повернуть руль, восстановить нарушенный баланс сил. Наиболее удобной мишенью для ленинской атаки против «тройки» оказался Сталин.

Исходной точкой нового наступления Ленина можно считать конфликт вокруг программы объединения советских республик в единое государство. Фактически такое объединение уже состоялось в результате гражданской войны. Во второй половине 1922 г. было решено провести его формально, публично объявив о принципах построения нового государства. В главном между большевистскими вождями не существовало разногласий. Никто и в мыслях не допускал возможность отделения или реальной автономии тех составных частей бывшей Российской империи, которые удалось сохранить под верховенством большевистской Москвы. Споры шли о форме, о степени самостоятельности местных большевистских властей, в любом случае подчинявшихся дисциплине единой партии.

Сталин занимал в этом вопросе самые откровенные позиции. Он предлагал без лишних церемоний и дипломатии конституционно закрепить реальное положение вещей и истинные намерения центра. Все крупные республики (Украина, Белоруссия, Грузия, Азербайджан, Армения) и более мелкие национальные образования Сталин предлагал включить в состав Российской Федерации на правах автономий. В целом в этом предложении не было ничего особенного. Оно вполне соответствовало партийной линии и поддерживалось большинством центральных и республиканских работников. Скорее всего, неожиданно для Сталина Ленин высказался против плана автономизации. Он предложил объявить о создании союза формально независимых советских республик, не имея в виду, конечно, реально обеспечивать эту независимость. Мотивы вмешательства Ленина трудно определить точно. Возможно, он реагировал на недовольство сталинской программой со стороны грузинских и ряда украинских руководителей. Возможно, для Ленина это был хороший повод для включения в активную политическую жизнь. Как раз в это время болезнь Ленина временно отступила, и он готовился приступить к регулярной работе.

В сентябре 1922 г. Ленин разными способами, как уже бывало не раз, начал проталкивать свою программу, критикуя Сталина за торопливость. Сталин был уязвлен. Он сопротивлялся, отступал с боями, обвиняя Ленина в «национальном либерализме»[202]. Понять все это нетрудно. Сталин оказался в достаточно унизительном положении, был вынужден менять свою позицию, за которую совсем недавно столь энергично выступал. Однако всерьез бороться с Лениным Сталин не решился. На заседании Политбюро 28 сентября состоялся показательный обмен записками между Сталиным и Каменевым:

Каменев: Ильич собрался на войну в защиту независимости […] Сталин: Нужна, по-моему, твердость против Ильича […] Каменев: Думаю, раз Владимир Ильич настаивает, хуже будет сопротивляться.

Сталин: Не знаю. Пусть делает по своему усмотрению[203].

Сталин уступил. Он хорошо знал характер Ленина, понимал сколь значительной, несмотря на болезнь, оставалась его власть. По аналогичному сценарию в октябре – декабре 1922 г. развивался конфликт вокруг вопроса о монополии внешней торговли. Большинство ЦК на пленуме 6 октября приняло решение о некотором смягчении монополии. Отсутствовавший в Москве Ленин выступил против. Сталин, один из сторонников решения от 6 октября, отступал медленно и с оговорками. Ленин, несомненно, имел повод для недовольства.

Все закончилось неприятным для Сталина ленинским ходом. В вопросе о монополии внешней торговли Ленин демонстративно призвал в союзники опального Троцкого. Ничего чрезвычайного в таком маневре не было. Обычная игра на противоречиях в большевистской верхушке, к которой Ленин прибегал неоднократно. Однако теперь ситуация изменилась. Ленин был болен. Ставки в борьбе за власть и влияние в ленинском окружении резко повысились. Явно припугивая набиравших силу Сталина, Каменева и Зиновьева, Ленин предложил Троцкому продолжить сотрудничество. 21 декабря 1922 г., сразу же после принятия ленинского решения по монополии внешней торговли на пленуме ЦК, Ленин продиктовал Крупской записку для Троцкого: «[…] Как будто удалось взять позицию без единого выстрела, простым маневренным движением. Я предлагаю не останавливаться и продолжать наступление». Ленин советовал Троцкому поставить вопрос о внешней торговле на предстоящем партийном съезде, а также выступить на съезде советов[204]. Это означало дискредитацию «тройки», в том числе Сталина, перед лицом широкого круга партийных функционеров.

Троцкий взялся за дело и сразу же позвонил Каменеву. Каменев передал информацию Сталину. Сталин отказался выполнять указание Ленина о выступлении Троцкого на съезде советов. Более того, он позвонил Крупской и сделал ей выговор за самовольную запись и отправку письма Троцкому. Выговор, судя по всему, был достаточно грубым. Во всяком случае, таковым его сочла издерганная и нервная Крупская. Формально Сталин имел право предъявить Крупской претензии. Только 18 декабря, за несколько дней до инцидента, пленум ЦК партии принял решение ограничить контакты Ленина, страдавшего от нового приступа болезни: «На т. Сталина возложить персональную ответственность за изоляцию Владимира Ильича как в отношении личных сношений с работниками, так и переписки»[205]. Крупская нарушила это решение. Однако и Сталин изменил своей обычной выдержке. Слишком опасным и вызывающим было обращение Ленина к Троцкому.

Быстро осознав свою ошибку, Сталин извинился перед Крупской. Судя по уже упоминавшимся воспоминаниям сестры Ленина М. И. Ульяновой, Сталин пытался помириться с Лениным. Он встретился с Ульяновой и пожаловался ей, что тяжело переживает разрыв:

Я сегодня всю ночь не спал […] За кого же Ильич меня считает, как он ко мне относится! Как к изменнику какому-то. Я же его всей душой люблю. Скажите ему это как-нибудь.

Однако Ленин был непримирим. Ульянова свидетельствовала об этом так:

Ильич позвал меня зачем-то, и я сказала ему, между прочим, что товарищи ему кланяются […] И Сталин просил передать тебе горячий привет, просил сказать, что он так любит тебя. Ильич усмехнулся и промолчал.

«Что же, – спросила я, – передать ему и от тебя привет?»– «Передай», – ответил Ильич довольно холодно. «Но, Володя, – продолжала я, – он все же умный, Сталин». – «Совсем он не умный», – ответил Ильич решительно и поморщившись[206].

М. И. Ульянова не называет точное время, когда происходил ее разговор с братом. Однако с большой вероятностью можно предполагать, что это был конец 1922 г. или начало 1923 г. Именно в этот период отношения между Лениным и Сталиным заметно ухудшились, грозя перерасти в разрыв. 24 декабря Ленин продиктовал секретарю документ (его принято называть «Письмом к съезду»), в котором выражались опасения по поводу раскола в высшем руководстве партии. О Сталине в диктовке Ленина говорилось так: «Тов. Сталин, сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть, и я не уверен, сумеет ли он всегда достаточно осторожно пользоваться этой властью»[207]. В новой диктовке от 4 января Ленин был еще более категоричен. Он предложил переместить Сталина с поста генерального секретаря, поскольку тот «слишком груб»[208].

Нараставшее раздражение Ленина стало фоном, на котором развертывалось так называемое «грузинское дело». Это был разгоравшийся конфликт между группой грузинских большевиков и руководством Закавказской Федерации, в которую входила Грузия вместе с Арменией и Азербайджаном. Точнее, это был конфликт между группой грузинских большевиков и Орджоникидзе, возглавлявшим Закавказскую Федерацию. Дружба с Орджоникидзе определяла позицию Сталина. Грузинские большевики постоянно и с переменным успехом жаловались в Москве на притеснения со стороны Орджоникидзе. В конце 1922 г. Орджоникидзе дал своим противникам дополнительный козырь. В порыве гнева он ударил одного из своих оппонентов. В Закавказье для расследования инцидента выехала московская комиссия под руководством Ф. Э. Дзержинского[209]. Ленин проявлял к работе комиссии большой интерес. Выводы комиссии, благоприятные для Орджоникидзе, не удовлетворили Ленина. Он считал, что Дзержинский и Сталин покрывали проступки Орджоникидзе и преследовали опальных грузин.

Если взглянуть на «грузинское дело» без учета столкновений между больным Лениным и его набиравшими политический вес соратниками, то оно выглядит банальной бюрократической склокой. Таких склок в партии большевиков насчитывалось немало, особенно в период утверждения и стабилизации власти. Кстати, в Закавказье скандалы и борьба соперничавших групп продолжались еще многие годы. «Грузинское дело» 1922 г. было поднято Лениным на принципиальную политическую высоту в значительной мере искусственно, как удобный предлог для атаки против соратников. Больной, но не оставлявший борьбы за лидерство Ленин явно искал способы укротить «фронду», готовую к разделу власти умирающего учителя. Сталин в глазах Ленина был своеобразным воплощением этой «фронды».

Все свидетельствовало о том, что зимой и в начале весны 1923 г. Ленин готовил почву для атаки против Сталина на предстоящем в марте XII съезде партии. 5 марта 1923 г., собрав необходимые материалы, Ленин в очередной раз обратился с предложением о сотрудничестве к Троцкому:

Уважаемый тов. Троцкий! Я просил бы Вас очень взять на себя защиту грузинского дела на ЦК партии. Дело это сейчас находится под «преследованием» Сталина и Дзержинского, и я не могу положиться на их беспристрастие. Даже совсем наоборот. Если бы Вы согласились взять на себя его защиту, то я бы мог быть спокойным[210].

В тот же день, 5 марта, Ленин продиктовал записку Сталину по поводу давнишней истории – выговора, который в декабре 1922 г. Сталин сделал Крупской. Записка была резкой. Ленин угрожал разрывом отношений:

Уважаемый т. Сталин! Вы имели грубость позвать мою жену к телефону и обругать ее […] Я не намерен забывать так легко то, что против меня сделано, а нечего и говорить, что сделанное против жены я считаю сделанным и против меня. Поэтому прошу Вас взвесить, согласны ли Вы взять сказанное назад и извиниться или предпочитаете порвать между нами отношения[211].

Появление этого письма через два с половиной месяца после конфликта Сталина и Крупской всегда давало повод для различных предположений. Можно, конечно, думать, что Ленин именно тогда, в марте, узнал о сталинском звонке. Однако более убедительной выглядит точка зрения Р. Такера: Ленин лишь использовал старый конфликт с Крупской как аргумент в пользу снятия Сталина с поста генсека[212]. Все ленинские диктовки били в одну точку: Сталин чрезмерно груб. Такое обвинение было куда более действенным и понятным, чем любые другие возможные претензии к Сталину. Грубость против товарищей по партии несовместима с постом генерального секретаря этой партии.

На следующий день, 6 марта, Ленин вновь писал о грубости. Он продиктовал несколько строк для опальных грузинских большевиков, распорядившись направить копии записки Троцкому и Каменеву. Каменев выезжал в Грузию и должен был передать записку лично адресатам. «Уважаемые товарищи! – писал Ленин. – Всей душой слежу за вашим делом. Возмущен грубостью Орджоникидзе и потачками Сталина и Дзержинского. Готовлю для вас записки и речь»[213].

Осведомленные члены Политбюро однозначно оценили поступки Ленина как объявление войны Сталину. В последние часы перед отъездом в Грузию Каменев писал Зиновьеву: Ленин хочет не только примирения в Закавказье, «но и определенных организационных выводов наверху»[214]. Сам Сталин также чувствовал приближение грозы. 7 марта он получил ультиматум Ленина от 5 марта о разрыве отношений. Не затягивая, Сталин послал кислые извинения: «Впрочем, если Вы считаете, что для сохранения «отношений» я должен «взять назад» сказанные […] слова, я их могу взять назад, отказываясь, однако, понять, в чем тут дело, где моя «вина» и чего, собственно, от меня хотят»[215]. В тот же день, 7 марта, Сталин отправил строго секретное письмо Орджоникидзе. Он предупреждал его, что Ленин направил противникам Орджоникидзе письмо поддержки. В связи с этим Сталин призывал к осторожности: «добиться компромисса […] естественного, добровольного»[216]. Из письма к Орджоникидзе очевидно следовало, что Сталин осознавал серьезность ситуации и лавировал, чтобы лишить Ленина козырей.

До недавнего времени подлинность антисталинских диктовок и действий Ленина, логично складывающихся в общую картину, никогда не вызывала сомнений. Лишь в последние годы в России были предприняты попытки объявить ленинские оценки фальсификацией[217]. Несмотря на наукообразное изложение и ссылки на архивы, эти попытки не являются действительно научными. В итоге все свелось к нелепой конспирологической версии: антисталинские диктовки сфабриковали и подбросили в ленинский архив сторонники Троцкого!

На самом деле ни у кого из ленинских соратников, включая самого Сталина, не было сомнений в отношении ленинских диктовок. В конечном счете именно это является ключевым доказательством их подлинности. Сталин обладал достаточным влиянием и умом, вполне контролировал ситуацию в аппарате в целом и в окружении Ленина в частности, чтобы не стать жертвой какой-то политической подделки. Сталин более чем серьезно относился к «завещанию» Ленина и предпринял немало усилий, чтобы преодолеть негативные последствия этих документов.

В общем, сам факт антисталинского наступления Ленина в последние недели его активной жизни несомненен. Другой вопрос – причины этого наступления. Речь идет о намерениях и мотивах не просто искушенного политика, но политика, пораженного тяжелым, неизлечимым недугом. «Последняя борьба Ленина» (выражение М. Левина) является ярким проявлением неукротимости воли к политическому доминированию и власти – самой главной черты его личности. Болезнь не сломила эту волю, скорее усилила ее. Можно только поражаться, с каким упорством этот мучимый страшными физическими и моральными страданиями человек на протяжении нескольких лет чередовал вынужденные перерывы и упрямые возвращения во власть. Эти возвращения поддерживали его существование, придавали ему силы, наполняли смыслом невероятно тяжелую борьбу с недугом. Не в первый раз соратники бросали Ленину вызов, а он принимал его. Однако в 1922–1923 гг. болезнь способствовала более обостренному восприятию Лениным любого противодействия его первенству.

С точки зрения политической технологии ленинские маневры конца 1922 – начала 1923 гг. мало чем отличались от всех предшествующих столкновений. Ставка на свой непререкаемый авторитет среди массы партийных функционеров – делегатов предстоящего съезда. Ставка на соперничество среди ближайших соратников (в частности, Троцкого и «тройки»). Трудно избавиться от подозрения, что в этой технологии Сталин оказался в значительной мере случайной жертвой, слабым звеном. В вопросе о создании СССР и особенно в грузинском деле он допустил ошибки, которые вполне могли быть объявлены политическими. Наконец, он обидел жену больного вождя, проявив непозволительную для большевистского товарищества грубость. Сталин подставился под удар. И этот удар для Ленина был оптимальным способом укрощения соратников и подтверждения своего политического авторитета. Важно подчеркнуть, что Ленин вряд ли собирался отстранять Сталина от высшей власти вообще. Сталин как противовес амбициям других вождей, а также как опытный администратор был незаменимой частью механизма лидерства Ленина. Речь шла об очередном политическом маневре и манипуляции соратниками, о корректировке равновесия за счет некоторого ослабления «тройки».

Столь длительное выяснение возможных мотивов действий Ленина в этой книге уместно потому, что нам важно предположить, какой была возможная реакция Сталина на немилость со стороны учителя. У Сталина были все основания искренне обижаться на Ленина. В конечном счете Сталин не сделал ничего такого, чего он и другие советские вожди не делали бы ранее. Все спорили и противоречили Ленину, однако затем, как и Сталин, уступали ему. Периодически Ленин наказывал провинившихся: удалял от центра власти, опять возвращал. Но делал это скрытно, щадя их самолюбие. Что же изменилось теперь? Почему атака против Сталина, в целом служившего Ленину верой и правдой, была столь демонстративной? Сталин, судя по всему, списывал этот взрыв гнева на ленинскую болезнь. Психологически и политически – самое удобное объяснение.

Действительно, случилось так, что записка грузинским большевикам оказалась последним документом, продиктованным Лениным. Через несколько дней в состоянии его здоровья произошло резкое ухудшение. Это спасло Сталина от политических затруднений. Ленин не выступил на съезде партии. Политбюро замяло «грузинский инцидент», а затем и предложение Ленина о смещении Сталина с поста генсека. Такая помощь Сталину не была благотворительностью со стороны «друзей». Она была результатом острой борьбы за власть, начавшейся в последний период физического существования отошедшего от дел Ленина и продолжившейся после его смерти в январе 1924 г.

Попытки коллективного руководства

Хотя непредсказуемых последствий политической игры, затеянной Лениным, Сталину удалось избежать, его позиции были несколько ослаблены. На некоторое время Сталин оказался в зависимости от своих коллег по Политбюро. Существует точка зрения, что большевистские олигархи, наследовавшие власть после Ленина, недооценивали Сталина, считали его безопасной посредственностью. Это не так. Члены Политбюро вполне осознавали правоту Ленина. Сталин как генеральный секретарь имел серьезную власть. Коллеги Сталина пытались ограничить ее. Однако политические обстоятельства и, не в последнюю очередь, умелые действия самого Сталина разрушили планы его конкурентов и недоброжелателей.

Первый из известных серьезных конфликтов внутри внешне сплоченной группы членов Политбюро, противостоявшей Троцкому, произошел летом 1923 г. Проведя съезд партии, отбив атаки Ленина и добившись относительной стабилизации в стране после страшного голода, члены Политбюро с легким сердцем отбыли на юг в отпуска. В июле 1923 г. на отдыхе в Кисловодске, явно собравшись с силами, Г. Е. Зиновьев инициировал интригу с целью ограничить влияние Сталина и создать новые противовесы в Политбюро. В письме от 30 июля 1923 г. Каменеву, который находился в Москве, Зиновьев резко обрушился на Сталина:

Если партии суждено пройти через полосу (вероятно, очень короткую) единодержавия Сталина – пусть будет так. Но прикрывать эти свинства я, по крайней мере, не намерен […] На деле нет никакой тройки (Зиновьев имел в виду себя, Каменева и Сталина. – О. Х.), а есть диктатура Сталина. Ильич был тысячу раз прав. Либо будет найден серьезный выход, либо полоса борьбы неминуема[218].

Вызов Сталину в письме Зиновьева был заявлен вполне определенно, хотя и без деталей. Зиновьев делал упор на то, что Сталин манипулировал Политбюро, фактически единолично принимал решения от его имени. Важно подчеркнуть обращение Зиновьева к последним диктовкам Ленина: «Ильич был тысячу раз прав». Зиновьев использовал их как один из аргументов в борьбе со Сталиным. В Кисловодске Зиновьев договорился о совместных действиях с Бухариным, которого тоже обидели некоторые сталинские поступки. Были проведены консультации с другими известными деятелями партии, находившимися в то время на юге. Точную формулу предложений не доверили бумаге. Сталину отправили «говорящее письмо». Отъезжавший в Москву Орджоникидзе должен был передать все на словах. В силу этого мы не знаем подробностей того, что предлагали «отпускники» Сталину. Из различных заявлений, которые были сделаны в последующие годы, следует, что речь шла о реорганизации Секретариата ЦК. Предлагалось оставить в нем Сталина, но одновременно ввести туда Зиновьева и Троцкого. Это означало создание нового баланса сил в вотчине Сталина – аппарате ЦК.

Сталин, как и следовало ожидать, был возмущен и, возможно, даже разъярен. Однако претензиям «друзей» он не смог противопоставить ничего иного, кроме позы обиженного и обвинений в подрыве единства. 3 августа 1923 г., сразу после встречи с Орджоникидзе, Сталин написал Зиновьеву и Бухарину:

[…] Вы, видимо, не прочь подготовить разрыв, как нечто неизбежное […] Действуйте как хотите – должно быть, найдутся в России люди, которые оценят все это и осудят виновных […] Счастливые вы, однако, люди: имеете возможность измышлять на досуге всякие небылицы […] а я тяну здесь лямку, как цепная собака, изнывая, причем я же оказываюсь «виноватым». Этак можно извести хоть кого. С жиру беситесь вы, друзья мои[219].

Это в меру злое, в меру дружелюбное письмо ясно демонстрировало сравнительно скромные возможности Сталина в противостоянии с коллегами в середине 1923 г. Предложения же Зиновьева и Бухарина свидетельствовали о том, что они пока еще считали возможным ограничить влияние Сталина всерьез. Обиды Сталина не произвели на них особого впечатления. Демонстративно спокойно, но твердо они дали Сталину понять: разговор не окончен. Встреча могла состояться уже в ближайшее время на юге, куда Сталин собирался в отпуск с середины августа.

Такой вариант событий вряд ли устраивал Сталина. В руках у его оппонентов были все козыри. Само предложение о реорганизации Секретариата выглядело вполне благообразно, как стремление к единству и сплочению рядов. Возражения же Сталина, наоборот, с легкостью могли быть истолкованы как нежелание работать в команде, подтверждение нелояльности, о которой писал Ленин. Конкретные свежие примеры нарушения Сталиным принципа коллективного руководства, которые выдвигал Зиновьев, были также не в пользу Сталина. Особенно опасными выглядели заявления Зиновьева и Бухарина о неправильной позиции Сталина по германским событиям.

Кризисы, потрясавшие Германию с начала 1923 г., возродили в Москве старые мечты о спасительной европейской революции. Социализм в Германии был панацеей для большевиков, которые все еще плохо представляли себе перспективы социалистического СССР. Вместе с тем поражения революционных выступлений в Европе в предыдущие годы взывали к осмотрительности. Сталин был среди тех членов Политбюро, которые предпочитали действовать осторожно. Зиновьев и Бухарин рвались в бой, как и Троцкий, для которого мировая революция оставалась непременным условием победы социализма в России. Осторожность Сталина становилась политически опасной, давала его соперникам важные козыри. Сталин вовремя осознал это. Соединив грозящие ему вызовы в единое целое, он предпринял эффективный политический маневр. 9 августа 1923 г., в разгар переписки с Зиновьевым и Бухариным, Сталин инициировал решение Политбюро о вызове Зиновьева, Троцкого и Бухарина из отпуска в Москву для обсуждения перспектив германской революции[220]. Все трое, естественно, ответили согласием. Встреча была назначена на 21 августа.

Это изменение планов давало Сталину значительные преимущества. С одной стороны, он отводил от себя обвинения в недооценке революционных событий в Германии. С другой – вопрос о реорганизации Секретариата и коллективном руководстве вытеснялся из повестки дня более горячей германской проблемой. Фактически Сталин погасил наступательный пыл Зиновьева и Бухарина, заставил их следовать новому сценарию. Действительно, собравшись в Москве 21 августа, члены Политбюро с жаром и энтузиазмом обсуждали грядущую германскую революцию, помощь СССР и возможные ответные меры со стороны европейских держав. Все сходились во мнении, что дело идет к войне. Сталин, в целом поддержав оптимизм большинства, заявлял:

Если мы хотим действительно помочь немцам, а мы этого хотим и должны помочь, нужно нам готовиться к войне, серьезно и всесторонне, ибо дело будет идти в конце концов о существовании Советской Федерации и о судьбах мировой революции на ближайший период […] Либо революция в Германии провалится и побьют нас, либо там революция удастся, все пойдет хорошо и наше положение будет обеспечено. Другого выбора нет[221].

Как видно, в этот период Сталин, как и другие лидеры большевиков, разделял мнение о зависимости судеб СССР от перспектив мировой революции. Правда, степень этой зависимости подробно не обсуждалась. Что означали сталинские слова «побьют нас», «наше положение будет обеспечено», было неясно. До какой степени «побьют», как «обеспечено»? Похоже, что это были общие фразы, своеобразная дань марксистской традиции мировой революции. При обсуждении тактических вопросов Сталин демонстрировал скорее осторожность и скепсис. Он отказался поддержать Троцкого и Зиновьева, которые выступали за назначение точной даты германской революции. Нужно готовиться и ждать благоприятного момента – такой была позиция Сталина. Он предостерегал против торопливости и левизны: «О левых (левых германских коммунистах. – О. Х.). Они самые опасные для нас люди. Преждевременный захват заводов и пр. грозит нам огромными опасностями»[222]. По вопросу о ненужности назначения точного срока революции Сталин оказался в одном лагере с Бухариным и Рыковым[223]. Последний вообще выступил наиболее последовательным сторонником осторожности: «Совершенно ясно, что на карту ставится все. Мы же совершенно не готовы […] Нужно оттягивать»[224].

В общем, погруженность в германские дела резко обесценила предложения Зиновьева и Бухарина о реорганизации Секретариата и ограничении влияния Сталина. До того ли, если на пороге война?! Мы не знаем, когда и как решался вопрос о Секретариате, еще две недели назад казавшийся самым важным. Скорее всего, договорились в кулуарах, между обсуждением германских событий. В результате на пленуме ЦК в сентябре 1923 г. было принято бессмысленное и поэтому бесполезное решение: Зиновьев и Троцкий были введены не в Секретариат, а в Оргбюро ЦК ВКП(б). Это никак не могло повлиять на ту систему подготовки и принятия решений, против которой столь горячо протестовали Зиновьев и Бухарин в своей переписке со Сталиным в июле-августе.

Одновременно на пленуме в сентябре произошло событие, которое действительно имело ключевое политическое значение. Пленум принял решение о введении в руководящие органы военного ведомства – вотчину Троцкого – новых членов, в том числе Сталина и Ворошилова. Фактически Троцкий был окружен политическими противниками в его собственном доме. Троцкий в возмущении покинул заседание пленума. Это был полный разрыв[225].

До сих пор историки не располагают информацией о том, как готовилась эта во многом провокационная атака против Троцкого. Очевидно, что она была результатом закулисного сговора, по крайней мере Сталина, Зиновьева и Каменева. Мотивы, которыми они объясняли свои действия, могли быть такими. Предстоит резкое обострение международной обстановки. Роль Красной армии и военного ведомства резко усиливается, что уже было в годы гражданской войны. Соответственно, усиливается влияние признанного лидера Красной армии Троцкого. Военное ведомство нужно заблаговременно поставить под контроль других членов Политбюро. Кто конкретно инициировал решение о вытеснении Троцкого из руководства армией, неизвестно. Очевидно, однако, что Сталин извлек немалые выгоды из резкого обострения борьбы в верхушке партии.

В октябре 1923 г. обиженный и изолированный в Политбюро Троцкий перешел в контратаку. Он обратился с письмом к членам ЦК и ЦКК партии, в котором обвинил большинство Политбюро в проведении ошибочной и порочной политики. Вокруг Троцкого начали группироваться все недовольные. Развернулась ожесточенная борьба. Зиновьев и другие члены Политбюро, даже если понимали необходимость ослабления Сталина, были вынуждены искать союза с ним. Борьба на два фронта – против Троцкого и Сталина – была чрезвычайно опасной. Фактор Троцкого верно служил интересам Сталина в течение последующих двух лет.

Под давлением этого фактора проходило обсуждение последних диктовок Ленина о необходимости смещения Сталина с поста генерального секретаря. Ленин умер в январе 1924 г. В мае собрался очередной съезд партии. На нем руководители партии решили объявить о «завещании» вождя. По общему согласию это было сделано максимально щадящим для Сталина способом. Диктовки Ленина читали не на общем заседании съезда, а на собраниях отдельных делегаций[226]. Это предопределило исход дела. Сталина вновь переизбрали генеральным секретарем. Троцкий промолчал. Однако Сталину помогло не это молчание, а само существование Троцкого.

Несмотря на мастерское проведение операции, Сталин оказался в уязвимом политическом положении. Его достоинства и недостатки публично обсуждались. Сама возможность такого обсуждения и вынесения приговора, каким бы благоприятным он ни оказался, была оскорбительной и грозила умалением политического авторитета. Несомненно, Сталин не мог испытывать чувства благодарности к коллегам, защищавшим его перед делегатами съезда. Скорее наоборот. Их сочувствие слишком напоминало снисхождение. Их поддержка выглядела как одолжение, за которое предстоит расплатиться. Однако Сталин не собирался платить по политическим долгам и превращаться в младшего партнера. Сам претендуя на статус лидера, Сталин через несколько недель после завершения съезда ответил Зиновьеву и Каменеву черной неблагодарностью. В июне 1924 г. в «Правде» была опубликована речь Сталина, в которой он подвергал критике, явно придираясь по мелочам, некоторые высказывания Каменева и Зиновьева.

Столь вызывающее разрушение единого фронта коллективного антитроцкистского руководства вызвало скандал в руководстве партии. Документами об этом скандале мы не располагаем. Похоже, что во время пленума ЦК в августе 1924 г. демарш Сталина обсуждался в узком кругу партийных руководителей. Скорее всего, Сталин оказался в меньшинстве. Иначе трудно объяснить появление заявления Сталина об отставке от 19 августа 1924 г., экземпляр которого сохранился в его архиве[227]. Это был примечательный документ. Сталин заявлял, что его сотрудничество с Каменевым и Зиновьевым в Политбюро после окончательного отхода Ленина от дел привело к плачевным результатам. Оно показало «невозможность честной и искренней совместной политической работы с этими товарищами в рамках одной узкой коллегии». Ввиду этого Сталин просил считать его выбывшим из Политбюро и, соответственно, с поста генерального секретаря. Сталин просил о двухмесячном отпуске для лечения. После этого, писал он в заявлении, «прошу считать меня распределенным либо в Туруханский край, либо в Якутскую область, либо куда-нибудь за границу на какую-нибудь невидную работу».

Конечно, это было пустое кокетство и нелепый по форме шантаж. Сталин собрался в Туруханск! Кто мог всерьез в это поверить? Заявление Сталина не было распространено среди всех членов ЦК, которым оно предназначалось. Дело ограничилось рассмотрением в узкой группе «друзей» и союзников. Скорее всего, это произошло или 19 августа, в день появления заявления Сталина, или на следующий день. Есть все основания связывать рассмотрение заявления Сталина с учреждением нелегальной фракции большинства. Судя по более позднему свидетельству Зиновьева, это произошло в кулуарах пленума ЦК, который завершился 20 августа. Группа наиболее влиятельных членов ЦК, противостоящих Троцкому, объявила себя фракцией и образовала руководящий орган – «семерку». В нее вошли все члены Политбюро, кроме Троцкого, и председатель Центральной контрольной комиссии[228]. Фактически это было теневое Политбюро. В литературе обычно считается, что фракция большинства в ЦК и «семерка» были созданы для борьбы с Троцким. Отчасти это верно. Однако, как показывает заявление Сталина, важной задачей нового нелегального органа политического руководства было также обеспечение консолидации большинства в Политбюро, кулуарное преодоление внутренних конфликтов. «Семерка» заменила «тройку», неспособную преодолеть противоречий в своих рядах.

Этот важнейший эпизод внутрипартийной борьбы отражал реальное соотношение сил в Политбюро. Сталин (очевидно, сознательно) нагнетал конфликт с Каменевым и Зиновьевым. Однако пока он не мог рассчитывать на поддержку со стороны других членов Политбюро, озабоченных сохранением единства. Заявление об отставке было очевидной пробой сил и свидетельством относительной слабости Сталина. Скандал можно рассматривать также как важный шаг на пути разрыва Сталина с Каменевым и Зиновьевым и постепенного формирования его союза с Рыковым и Бухариным. Избавившись от «тройки» и действуя в рамках «семерки», Сталин получал большую свободу для политических маневров.

Однако, независимо от намерений и расчетов Сталина и других большевистских лидеров, сплочение Политбюро против Троцкого в 1924–1925 гг. породило любопытную систему коллективного руководства. Эта комбинация является малоизученной и недостаточно оцененной как перспектива развития системы высшей власти после смерти Ленина. Коллективное руководство представляло собой взаимодействие политически равных советских вождей и относительно автономных ведомств, возглавляемых этими вождями. Признаком коллективного руководства было достаточно развитое разделение функций партийного и государственного аппаратов. Общая политическая линия вырабатывалась как результат компромиссов, что обеспечивало ее гибкость и взвешенность.

Именно в период коллективного руководства были приняты наиболее продуктивные решения, ознаменовавшие расцвет новой экономической политики. Коллективное руководство преодолевало кризисы нэпа, маневрировало и корректировало курс, не прибегая к кардинальной ломке всей системы. Вряд ли такое сосуществование коллективной олигархической формы власти и сравнительно умеренного политического и экономического курса было случайным. Как не было случайным и обратное: по мере ожесточения борьбы в верхах и разложения института коллективного руководства происходило нарастание политического радикализма. Сталин, как традиционно считалось в историографии и что подтверждают архивные документы, был одним из инициаторов разжигания этой борьбы.

Разгром Троцкого и Зиновьева

Жизнеспособность коллективного руководства в конечном счете зависела от готовности советских вождей придерживаться правил, своеобразной конституции олигархического устройства власти. Никакие иные угрозы, кроме личных амбиций членов Политбюро, этой системе не угрожали. Сама по себе она была, очевидно, лучше единоличной диктатуры. Роковую роль в судьбе коллективного руководства сыграли главным образом личные качества трех большевистских олигархов: Троцкого, Зиновьева и Сталина. Порядок расположения имен не имеет смыслового значения и может быть любым. Взаимные интриги, инициированные этими деятелями, неизбежно втягивали в борьбу более широкий круг высокопоставленных большевиков, расшатывали и разрушали коллективное руководство.

Не имевшие ранее прецедентов грубые методы изоляции и вытеснения из власти Троцкого запустили процесс разложения остатков демократии в большевистской партии. В январе 1925 г. Троцкий был снят с поста наркома по военным и морским делам, что завершило его отстранение от реальной власти. Зиновьев предложил вывести его также из Политбюро. Формально это было логичное предложение. Троцкого фактически отстранили от работы в Политбюро, используя нелегальный институт – «семерку». Однако, с другой стороны, большинство Политбюро и ЦК не хотело новых, чреватых непредсказуемыми последствиями реорганизаций, твердо следовало лозунгу «единства». В предложениях Зиновьева усматривали проявления его скверного характера и «кровожадности». Смешливый Бухарин составил по этому поводу такой афоризм: «Если на клетке Отелло увидишь надпись «Григорий» (имя Зиновьева. – О. Х.), верь глазам своим»[229].

Сталин, хорошо сознавая эти настроения, выступил против предложений Зиновьева по поводу Троцкого и был поддержан «семеркой». Аккуратно интригуя, Сталин преподносил себя в качестве сторонника единства и коллективности. «Мы думаем принять все меры к тому, чтобы единство семерки было сохранено во что бы то ни стало», – писал он Орджоникидзе в феврале 1925 г. [230] Однако на самом деле ситуация накалялась. Последовали новые обмены ударами между большинством «семерки» с одной стороны и Зиновьевым и Каменевым – с другой. В ряде этих интриг прослеживалось действие умелой руки Сталина. К концу 1925 г. Зиновьев и Каменев оформили свою фракцию.

Как мы видели, первоначально борьба велась вокруг относительно частных вопросов – кто и как готовит и решает вопросы в Политбюро, что делать с Троцким и т. д. Это была ярко выраженная борьба за политическое преобладание, за статус руководящих фигур в коллективном руководстве. Более серьезный вызов, выведение противостояния за рамки «семерки» требовали программы. К партийному активу, на поддержку которого рассчитывали Зиновьев и Каменев, нельзя было обращаться с лозунгом завоевания Политбюро. Зиновьев, Каменев и их сторонники взяли на вооружение более «солидные» программные тезисы: борьба против «правой» опасности, против углубления нэпа, якобы грозящего непомерным ростом капиталистических элементов и особенно «кулаков». В устах «умеренного» Каменева или Зиновьева, боровшегося с «левым» Троцким, или вдовы Ленина Н. К. Крупской, которая поддержала Зиновьева и Каменева против Сталина по старой дружбе, эта программа выглядела особенно неуместно, если не сказать нелепо. Однако у них не было другого выхода. Большинство Политбюро проводило «правую» политику, значит, чтобы бороться с ним, нужно было идти «влево». Скорее всего, Зиновьев и Каменев рассчитывали привлечь на свою сторону ту значительную часть партийного актива, которая испытывала антинэповские настроения.

Однако эти расчеты полностью провалились. Система власти, к чему приложили руку и сами новоявленные оппозиционеры, была скроена под Политбюро. Все определялось наверху и транслировалось на места через клиентские сети высших советских вождей. Когда на XIV съезде партии в декабре 1925 г. Зиновьев и Каменев начали решающую атаку против большинства Политбюро и Сталина в частности, они могли опереться только на ленинградскую делегацию, которую подбирал Зиновьев как руководитель Ленинградской губернии. Этого было недостаточно. Оппозиционеры потерпели сокрушительный разгром. Чтобы закрепить победу и отобрать у Зиновьева его «вотчину» Ленинград, туда сразу же после съезда была направлена большая группа членов ЦК. Они обеспечили назначение новым руководителем ленинградской партийной организации сторонника Сталина С. М. Кирова. О том, как это происходило, дают некоторое представление письма Кирова:

[…] Обстановка горячая, приходится очень много работать, а еще больше – драть глотку […] Здесь все приходится брать с боя. И какие бои! Вчера были на Треугольнике, коллектив 2200 человек (имеется в виду парторганизация завода «Треугольник». – О. Х.). Драка была невероятная. Характер собрания такой, какого я с октябрьских дней не только не видел, но даже не представлял, что может быть такое собрание членов партии. Временами в отдельных частях собрания дело доходило до настоящего мордобоя![231]

Ленинградский аппарат и партийный актив, поддерживавшие Зиновьева, были разгромлены самым беспощадным образом. Правда, пока дело ограничивалось массовыми увольнениями и высылками из города на работу в отдаленные районы страны. Ожесточение, с которым проводилась чистка в Ленинграде, открыло дорогу новой эскалации борьбы с оппозиционерами. Под ее знаком прошли 1926 и 1927 гг. После относительного затишья, весной 1926 г. большинство Политбюро оказалось перед лицом новой объединенной оппозиции во главе с Троцким, Зиновьевым и Каменевым. Этот беспринципный блок, впрочем не более беспринципный, чем другие союзы большевистских вождей, возможно, и был обречен на поражение, но доставил немало хлопот большинству Политбюро. Объединенная оппозиция притягивала к себе всех недовольных, а их было немало. Борьба с оппозицией требовала много времени, сил и изворотливости. Кто-то должен был заниматься этим регулярно и с полной отдачей. Этим специалистом по оппозициям оказался Сталин – видимо, самый подходящий и по должности, и по личным качествам член Политбюро.

Исследование всего комплекса политических интриг, которые предпринимали оба непримиримых лагеря, требует специальной работы, кстати еще не написанной. Важно, однако, зафиксировать принципиальную и далеко идущую тенденцию, взращенную этой борьбой. Речь идет об использовании для подавления оппозиции органов госбезопасности. Постепенно, но неуклонно к оппозиционерам внутри ВКП(б) примерялся тот же ярлык «врага», который большевики с самого начала прикрепили к буржуазии и социалистическим партиям меньшевиков и эсеров. Документы дают основания связывать эту политику с именем Сталина не только в середине 1930-х годов, когда она достигла своего кровавого расцвета, но и в более ранний период.

6 июня 1926 г. в дачной местности под Москвой собрались около 70 большевиков из Москвы, которые разделяли взгляды оппозиции. Собрались потому, что легальные собрания оппозиции запрещались и преследовались властями. На сходке выступил сторонник Зиновьева М. М. Лашевич, старый большевик, пока еще сохранивший пост заместителя руководителя военного ведомства. Как и следовало ожидать, среди участников мероприятия оказался предатель, не исключено, что специально внедренный агент ОГПУ. Дело перешло в ведение партийной следственной комиссии. Однако, несмотря на все старания, она не смогла доказать причастность к организации собрания руководителей оппозиции. Сталина, однако, это не смутило. В письме в Политбюро с юга 25 июня 1926 г. он предложил воспользоваться «делом Лашевича» как предлогом для разгрома группы Зиновьева и изгнания самого Зиновьева из состава Политбюро[232]. Сталин откровенно изложил достаточно циничную программу проведения этой акции, ее идеологического прикрытия, раскола оппозиции и т. д. Необычайно бурный пленум ЦК партии в июле 1926 г., на котором оппозиция попыталась дать решающий бой, закончился в соответствии со сталинским сценарием. В резолюции пленума утверждалось, что «оппозиция решила перейти от легального отстаивания своих взглядов к созданию всесоюзной нелегальной организации […]»[233]. Следующий шаг – превращение «всесоюзной нелегальной организации» во «всесоюзную контрреволюционную и террористическую организацию» – Сталин осуществил примерно через десять лет, когда укрепился у власти и расстрелял бывших оппонентов.

Исключение из Политбюро в июле 1926 г. одного лишь Зиновьева в соответствии с планом Сталина было отвлекающим маневром, попыткой внести раскол в ряды оппозиции и демонстрацией «объективности». Уже через несколько месяцев, в октябре 1926 г., из Политбюро были изгнаны также Троцкий и Каменев. Однако оппозиционеры не сложили оружия. При каждом удобном случае они поднимались в бой, обличая большинство Политбюро и его курс. Взаимное озлобление достигло высшей точки. Загнанные в угол оппозиционеры огрызались и пытались вести нелегальную пропаганду. Политбюро перешло к полицейским провокациям. В сентябре 1927 г. в одну из типографий, где, несмотря на запрет властей, печатались материалы оппозиции, ОГПУ направило своего агента под видом бывшего офицера врангелевской армии. На основании сфальсифицированных материалов оппозиционеры были обвинены в причастности к «контрреволюционной организации», которая якобы готовила военный путч. ОГПУ провело аресты. Организацией всех этих акций занимался Сталин. Он оставался в это время в Москве и информировал о ходе полицейских операций против оппозиции других членов Политбюро, находившихся в отпуске[234].

В октябре 1927 г. пленум ЦК вывел Зиновьева и Троцкого из состава ЦК. Это было отвратительное мероприятие. Когда Троцкий попытался выступить с запросом, в него бросили книгу и стакан, а затем силой стащили с трибуны. Зал сотрясали неприличные выкрики. В день 10-й годовщины Октябрьской революции, 7 ноября, оппозиционеры попытались организовать свои митинги и демонстрации, но были разогнаны. Это послужило поводом для новых расправ. В декабре 1927 г. на XV съезде партии разгром оппозиции был санкционирован формально. Многих оппозиционеров отправили в ссылку. Значительная их часть объявила о капитуляции. Наиболее непримиримыми оставались Троцкий и его ближайшие соратники. Троцкого выслали в Казахстан, а некоторое время спустя вообще изгнали за пределы СССР. Абсолютное большинство оппозиционеров, как непримиримых, так и капитулировавших, были физически уничтожены во второй половине 1930-х годов. Троцкого в 1940 г. в Мексике убил агент советских спецслужб по приказу Сталина.

Несмотря на относительную мягкость репрессий конца 1920-х годов, они ознаменовали важнейший переломный этап в развитии партии и произвели тяжелое впечатление на старую партийную гвардию. Российская революция начинала пожирать своих собственных детей, как это уже было в истории французской революции, хорошо известной большевикам. Очевидные аналогии вызывали уныние и беспокойство. 1 января 1928 г., вскоре после того, как оппозиционеры подверглись окончательному разгрому, один из старых большевиков В. В. Осинский[235] обратился к Сталину с частным письмом, отражавшим эти тревожные настроения и чувство свершившейся несправедливости[236]:

Уважаемый товарищ Сталин,

вчера я узнал, что В. М. Смирнов[237] высылается на три года куда-то на Урал (видимо, в Чердынский уезд), а сегодня, встретив на улице Сапронова[238], услыхал, что он отправляется в Архангельскую губернию, на такой же срок. При этом выезжать им надо уже во вторник, а Смирнов только что вырвал себе половину зубов, чтобы заменить их искусственными, и вынужден теперь ехать беззубым на Уральский Север.

В свое время Ленин выпроводил Мартова[239] за границу со всеми удобствами, а перед тем заботился о том, есть ли у него шуба и галоши. Все это потому, что Мартов когда-то был революционером. Высылаемые теперь бывшие наши товарищи по партии – люди, политически глубоко ошибающиеся, но они не перестали быть революционерами – этого отрицать нельзя […] Спрашивается поэтому, нужно ли загонять их на Север и фактически вести линию на их духовное и физическое уничтожение? По-моему, нет. И мне непонятно, почему нельзя 1) отправить их за границу, как Ленин поступил с Мартовым или 2) поселить внутри страны, в местах с теплым климатом […]

Высылки такого рода создают только лишнее озлобление […] Они усиливают шушуканья о сходстве нынешнего нашего режима и старой полицейщины […].

Сталин ответил через день, 3 января, быстро, но грубо:

Тов. Осинский!

Если подумаете, то поймете, должно быть, что Вы не имеете никакого основания, ни морального, ни какого-то ни было, хулить партию или брать на себя роль супера между партией и оппозицией. Письмо Ваше возвращаю Вам, как оскорбительное для партии. Что касается заботы о Смирнове и др. оппозиционерах, то Вы не имеете оснований сомневаться в том, что партия сделает в этом отношении все возможное и необходимое.

Было ли обещание сделать для оппозиционеров «все необходимое» своеобразной сталинской шуткой, обещанием последовавшего вскоре морального, а затем и физического уничтожения противников? Факты не дают нам оснований считать, что уже в 1928 г. Сталин спланировал чистки и террор 1930-х. Однако из ответа Осинскому можно заключить, что Сталин разозлился. Несомненно, ему надоели разговоры об оппозиции, утомила напряженная многолетняя борьба, в которой требовалось выверять каждый шаг, осторожничать, бить наверняка, скрывать свои намерения и маскировать действия. Переписка с Осинским относилась ко времени, когда Сталин, судя по многим фактам, сделал свой важнейший выбор: никаких оппозиций, никакого коллективного руководства. Возможно, Сталин нервничал и поэтому нагрубил Осинскому. Возможно, Сталин был спокоен и уверен в себе и поэтому указал Осинскому на его место, на неуместность разговоров «по душам».

Выбор

Союз с Рыковым, Бухариным и некоторыми другими членами Политбюро у Сталина сложился волей обстоятельств. Он объединился с ними сначала против Троцкого, а затем – против Зиновьева. Это была борьба за власть и влияние. Ее важной причиной можно назвать личные амбиции наследников Ленина, их неуживчивые характеры и политические амбиции, их революционную привычку бороться ради борьбы и искать врагов. Такое утверждение не отрицает, конечно, наличия у сцепившихся в схватке большевистских вождей различных политических представлений и пристрастий.

На начальном этапе борьбы за власть большинство Политбюро, в которое входил также Сталин, придерживалось так называемого «правого» курса. Это было логичное продолжение поворота 1921–1922 гг., известного как новая экономическая политика. Осознав невозможность непосредственного введения социализма без денег и рынка, большевистские вожди во главе с Лениным предприняли отступление. Оставив в руках государства политическую власть и крупную промышленность, они дали относительную свободу мелкому предпринимателю и хозяину, прежде всего крестьянину. Рынок и деньги были реабилитированы. Однако как и в каких направлениях двигаться далее, никто не знал. Ясны были только общие принципы – смешанная экономика, использование рыночных механизмов, сильное государство, монополия политической власти. О сроках также не спорили. Ленинское видение нэпа как долговременной политики разделялось до конца 1920-х годов всеми советскими вождями.

Остра я внутрипартийная борьба, конечно, не могла обойти проблемы нэпа. Сначала Троцкий, а затем присоединившиеся к нему Зиновьев и Каменев критиковали тактику нэпа, выработанную большинством Политбюро. Оппозиционеры считали уступки крестьянству и городской буржуазии избыточными, призывали активней развивать крупную индустрию. Об отказе от нэпа речь не шла. В общем, это была типичная программа левой оппозиции, боровшейся за власть. Она эксплуатировала трудности жизни, взывала к распространенным уравнительным настроениям и тоске по «героической эпохе», а главное – не отличалась конкретностью. Оказавшись у власти, «левые» вожди, вполне прагматичные по своей сути, скорее всего, плавно перемещались бы на «правые» пути, отказываясь под напором объективных потребностей развития экономики от своей демонстративной революционности. Предполагать такой сценарий позволяет предшествующий политический опыт «левых». Разве не ультрареволюционный Троцкий в годы гражданской войны строил Красную армию на основе старого офицерского корпуса? Разве не все большевистские вожди без оговорок поддержали нэп? Один из лидеров «левой» оппозиции Каменев всегда тяготел к «умеренности» и проводил вполне «правую» политику, пока входил в состав правительства. Примкнувший к оппозиционерам Г. Я. Сокольников[240] был блестящим наркомом финансов, под руководством которого страна получила устойчивую валюту. В общем, причиной противостояния становились вовсе не принципиальные программные разногласия, а личные мотивы: амбиции, властолюбие, старые дружеские связи, обиды.

Однако последствия этой борьбы политических самолюбий были разрушительными. Большевистская партия понесла невосполнимые кадровые потери. Ожесточенные и бескомпромиссные битвы до полного уничтожения противника не просто отвлекали от решения реальных проблем. Они ослабляли волю коллективного руководства в проведении необходимых реформ и корректировок социально-экономического курса. Каждое, даже незначительное, действие тщательно взвешивалось и рассматривалось через увеличительное стекло не только на предмет реальной целесообразности, но и на соответствие схоластическим «теоретическим» догмам. Это связывало руки, лишало руководство страны необходимой гибкости и инициативы.

Многие решения, принимавшиеся в 1926–1927 гг., в период острой борьбы с оппозицией, имели политически мотивированный и разрушительный для экономики характер. Усилилось наступление на «капиталистические элементы», прежде всего – на относительно зажиточных крестьян и мелких торговцев. Ряд рискованных или ошибочных экономических решений подрывали хозяйственное равновесие и стабильность финансовой системы[241]. Несмотря на негативные последствия, эти меры пока не были чрезвычайными или непоправимыми. Нэп, как и любая другая экономическая стратегия, требовал постоянных корректировок, устранения ошибок и гибкой реакции на возникающие диспропорции. Вопрос заключался в наличии политических условий для эффективных решений. Однако именно политические условия, прежде всего под влиянием внутрипартийной борьбы, заметно ухудшались.

Признаком нездоровой обстановки внутри партии была шумная кампания о внешней угрозе. Для нагнетания военного психоза использовались международные кризисы 1927 г.: февральская нота министра иностранных дел Великобритании Чемберлена о советской антибританской пропаганде, налет на советское полпредство в Пекине в апреле, разрыв Великобританией дипломатических отношений с СССР в мае, убийство в июне участника расстрела царской семьи в 1918 г., советского посла в Польше П. Л. Войкова, репрессии против коммунистов в Китае. В ответ на призывы к бдительности и боевой готовности поднималась волна слухов и панических закупок промышленных товаров и продовольствия про запас, «на случай войны». В значительной мере воинственные призывы правительства были попыткой дезавуировать критику «левой оппозиции», которая решила использовать внешнеполитические трудности как повод для очередной атаки.

В нагнетании «военной тревоги» 1927 г. в той или иной мере участвовали все большевистские лидеры, как стоявшие у власти, так и выброшенные из своих кабинетов. Сталин не составлял исключение. Известие об убийстве Войкова застало его в отпуске на юге. В шифротелеграмме в Москву 8 июня Сталин предложил свое видение событий: «Получил об убийстве Войкова монархистом. Чувствуется рука Англии. Хотят спровоцировать конфликт с Польшей. Хотят повторить Сараево». Сравнивая убийство Войкова с убийством наследника австрийского престола в Сараево в конце июня 1914 г., которое стало прологом Первой мировой войны, Сталин показывал, что считает положение чрезвычайно серьезным, предвоенным[242]. Он предложил соблюдать «максимум осмотрительности» по отношению к Польше, но внутри СССР провести жестокие расправы и чистки:

Всех видных монархистов, сидящих у нас в тюрьме или в концлагере, надо немедля объявить заложниками. Надо теперь же расстрелять пять или десять монархистов, объявив, что за каждую попытку покушения будут расстреливаться новые группы монархистов. Надо дать ОГПУ директиву о повальных обысках и арестах монархистов и всякого рода белогвардейцев по всему СССР с целью их полной ликвидации всеми мерами. Убийство Войкова дает основание для полного разгрома монархических и белогвардейских ячеек во всех частях СССР всеми революционными мерами. Этого требует от нас задача укрепления своего собственного тыла[243].

Эти заявления отражали ряд ключевых ориентиров политики Сталина, которые в полной мере проявились в последующие годы. Сравнительная осторожность действий в международной политике («максимум осмотрительности») всегда совмещалась у Сталина с чрезвычайной жестокостью внутреннего курса. Лозунг «укрепления собственного тыла» при помощи репрессий превратился в приоритетную цель сталинской политики в 1930-е годы.

Члены Политбюро, оставшиеся в Москве, приняли сталинскую программу действий. По стране прокатилась волна репрессий. 10 июня 1927 г. «Правда» опубликовала сообщение о расстреле двадцати заложников из числа бывших дворян. Варварские расстрелы невиновных людей существенно подорвали репутацию советского правительства. Кровожадность коллективного руководства дает основания считать большевистских вождей одинаковыми. Однако это верно лишь в некоторой мере. По ряду существенных вопросов члены Политбюро были способны на самостоятельность суждений. В различиях взглядов крылась возможность найти баланс, надежда на относительную рациональность авторитарной большевистской власти.

Один из заключительных всплесков активности коллективного руководства произошел летом 1927 г. Это был период нараставших кризисных явлений. В спорах Политбюро принимало решения по важным политическим вопросам. О сути разногласий мы можем судить по коротким письмам Молотова Сталину, который находился в июне-июле 1927 г. в отпуске на юге. Основные столкновения происходили вокруг политики в Китае и Великобритании. Не было согласия по вопросу об окончательном изгнании из ЦК ВКП(б) лидеров оппозиции Троцкого и Зиновьева. Члены Политбюро вели себя достаточно независимо, образуя разнообразные и неожиданные с точки зрения последующих событий тактические коалиции. Например, Орджоникидзе, Ворошилов, Рыков, Рудзутак[244] критиковали политику, проводимую в Китае (Ворошилов «доходит до огульного охаиванья «вашего руководства за последние 2 года»», – жаловался Молотов в письме Сталину 4 июля 1927 г.). В то же время Молотов и Бухарин, поддерживаемые Сталиным, защищали правильность проводимого курса[245]. Поровну разделились мнения о судьбе Троцкого и Зиновьева. Калинин[246], Рыков, Орджоникидзе и Ворошилов считали, что их исключение из ЦК нужно отложить до съезда партии в конце 1927 г. Сталин в телеграммах с юга безуспешно протестовал. Только после требования Сталина учесть его голос заочно и перехода Калинина в число сторонников немедленного исключения, 20 июня 1927 г. Политбюро решило ускорить исключение Троцкого и Зиновьева из ЦК[247]. Однако выполнение этого решения было проведено с большой задержкой. Лидеров оппозиции исключили не на ближайшем пленуме ЦК в конце июля – августе, а только в октябре 1927 г. Под впечатлением от столкновений в Политбюро Молотов 4 июля 1927 г. направил Сталину тревожное письмо:

Самое неприятное – внутреннее положение в «7-ке»[248]. По вопросам об оппозиции, о Китае, об А.Р.К. (Англо-российский комитет профсоюзов. – О. Х.) уже наметились б [олее] или м [енее] отчетливые деления, причем решения то и дело принимаются с перевесом 1-го голоса […] Я все больше думаю о том, не придется ли тебе приехать в М [оскву] раньше срока. Как это ни нежелательно из-за интересов лечения, но суди сам, какое положение […] Симптомы плохие, устойчивость очень ненадежная. Ни с кем об этом не говорил, но положение считаю неважным[249].

Насколько обоснованными были эти тревожные сигналы Молотова? Судя по переписке, Сталин отнесся к ним совершенно спокойно: «Меня не пугает положение в группе. Почему – объясню по приезде»[250]. У Сталина были все основания для подобного оптимизма. Столкновения в Политбюро имели характер обычных деловых споров и всерьез не угрожали никому из большевистских олигархов, включая Сталина. В коллективном руководстве сложился устойчивый баланс сил. Описанные Молотовым летние разногласия доказывали отсутствие противоборствующих групп, каждая из которых стремилась бы одержать верх над соперником. Показательно, что шедший за Сталиным Молотов выступал совместно с Бухариным. Близкий Бухарину Рыков выступал вместе с давним сталинским приятелем Ворошиловым. Не примыкавший ни к кому Калинин менял позиции. Такого рода споры и блокировки были обычными и полезными процедурами деятельности олигархического Политбюро. Будущее коллективного руководства зависело от того, насколько все большевистские лидеры были готовы следовать правилам олигархии. Сталин являлся наиболее слабым звеном в этой системе.

Устранение сверхамбициозных Троцкого и Зиновьева оставило в Политбюро одного сверхамбициозного лидера – Сталина. Остальные по разным причинам не могли или не считали возможным претендовать на единоличную власть. Занимая важнейший пост генерального секретаря, Сталин укрепил свое влияние в ходе борьбы с «левой» оппозицией. Раскол в партии создавал благоприятные условия для выдвижения Сталина на роль хранителя «ленинского наследства», способствовал укреплению его контроля над партийным аппаратом и органами госбезопасности. Это не означало, что Сталин уже держал победу в руках, однако позволяло ему при благоприятных обстоятельствах надеяться на победу.