Повесть и житие Данилы Терентьевича Зайцева Зайцев Данила

12

После свадьбе мы с Марфой устроились временно жить. Возле моленны была избушка пустая наставника, и он нам занял, чтобы мы в ней пожили. Мы избушку подчистили, выбелили и стали начинать жить. Обещались друг другу любить, не изменять, угождать, посторонних не слушать — обчим, наобещали друг другу, только знай исполняй.

Первы дни мы с Марфой помогали тестю убирать сахарну свёклу. Свёкла угодила хороша, бывало, даже некотора до семи килограмм. Ето надо её брать и кидать на борт грузовой машине, и получается ето очень чижало. Вечером приходим домой, спрашиваю свою милую:

— Ну как, Машенька, устала?

— Да, устала.

— И с каких лет бросаешь свёклу на борт?

Она мне говорит:

— С десяти лет.

— Ог-го-го! А надсаду чувствуешь?

Она:

— Да, чувствую, поетому никакого аппетиту нету.

— В больницу ездила на проверку?

— Какой там, не на чё, сам видишь, как живём.

Да, правды, живут бедно, семь сестёр, один брат и мать беременная, тесть слабый, весь изнадсажённый.

— Ну и как, Машенькя, думаешь, всю жизнь будем коробку [56]гнуть за восемь-десять долларов в день?

— Тебе видне, как поступить.

— Слушай, ты вышивать любишь?

— Да, люблю.

— Ну вот слухи идут, ты самая быстрая в деревне.

— Да, не буду хвастать, ето правды.

— Дак вот послушай. Мне пришлось в жизни научиться ткать пояски. Хотя это работа женская, но сама знашь: пока у нас лучше выбора нету, а всё-таки сбыт на наш труд будет в США.

Она говорит:

— Да, мамино родство все в США, и оне нам хорошо продают. Ето мои двоюродны сёстры, в Орегоне сестра Агрипена, в Аляске сестра Евфимья, в Канаде сестра Агафья.

— Давай напишем письмо, будут ли нам продавать?

— Ну, давай напишем.

Написали письмо и в пятницу поехали в город вместе. В пятницу все старообрядцы с деревни выезжают в город — везут масло, сметану, творог, сыр, яички и всё, что производют дома. Выезжать до автобуса пять километров, а город 45 километров Пайсанду, в которым население 70 000.

— Машенькя, мы с тобой на поклонов получили 600 долларов. Письмо письмом, а давай наберём продукту в дом хотя бы на два месяца, а на остальные деньги наберём материи, ниток и гарусу на пояски.

— Ладно, хорошо.

Тятя с Евдокеяй собрались домой, поехали вместе в город, мы их там проводили. Набрали продукту, матерьялу на вышивки и пояски, вечером вернулись домой.

На другой день Марфа нарисовала себе вышивку, я сделал себе станок, в понедельник основал себе поясок и сял ткать, Марфа вышивать. Перво время терпление не хватало, но потом привык и каждый день по пояску вытыкал. Но ето надо очень ударно проработать, а то вобче надо два дня, а Марфа как машинка, за две недели — и занавеска готова. Каждый месяц мы посылали посылку то в Орегон, то в Аляску или в Канаду, и каждый месяц получали чек на 1100, на 1200 долларов. Доллар был в цене, нам хватало, на 200 долларов мы набирали на месяц всего, что нам надо было. Дело пошло хорошо, мы трудились да песенки пели. В деревне мужики смеялись: «Данила бабой стал, взялся за бабью работу». Я молчал и улыбался: пускай смеются, вы на солнце жарьтесь, а я в прохладным месте денежки зарабатываю. Правды, утром стаём, Марфа управлятся, я корову подою, сепаратор пропушу, вместе обед сварим и вместе за работу садимся. Жить было весело.

После свадьбе через две недели приходит тесть вечером к нам, разговорились, и он спрашивает:

— Данила, ты сколь-то по-славянски учился?

Я:

— Сколь там, толькя коя-как азбучкю прошёл.

Он:

— Ты уже грамотный. А гражданску учился?

— Всего четыре класса прошёл.

— Ну вот у нас дело пойдёт. Давай я тебе покажу, что твердить, и будешь читать в моленне.

— Где там! Ничего с меня не будет.

— А давай попробуем.

Открывает Часослов и говорит:

— Вот Павечерниса, она коротка, давай вытверди. Как вытвердишь, заставлю читать. Знаю, у тебя получится, я чувствую.

И я взялся твердить каждый вечер. Где был в сумленье, бежал к тестю и спрашивал:

— Тятенькя, ето как, а ето как?

Ему ето нравилось, и он старался приласкать и объяснить и всегда чего-нибудь добро научить.

Читать я любил с малых лет, читал русские сказки, испанские. Бывало, полиёшь помидоры и читашь сказки, тятя с прутом подойдёт да как урежет по спине:

— Дашка, опять залил помидоры!

За три недели вытвердил Павечерницу и сообчил тестю. В субботу вечером он меня заставил читать. Когда я читал, весь трёсся: боялся ошибиться, да и стыдно было, что так плохо читаю. Когда отмолились, тесть заходит к нам, и перво, что я слышу:

— Ну, молодес! Моё чувство не подвело мне, вижу, что далёко пойдёшь. Давай теперь тверди первый час.

Я почувствовал такой дух! Да неужели я научусь читать так, как наш наставник? Он правды читал отлично. Тесть сумел мня убедить и поднять такой дух во мне, что я взялся и взаправды учиться. За неделю первый час вытвердил, потом взялся за третяй, шестой, девятый часы, и ето прошёл. Потом тесть говорит:

— Ну вот отлично, теперь берись за воскресные каноны. Вообче-то перво учутся Пцалтырь, но Пцалтырь есть кому читать, а каноны некому. Тверди каноны, а Пцалтырь постепенно научишься.

Подходит Великий пост. Тесть собрал молодёжь и говорит:

— Ребятёшки, у нас подходют праздники, и надо подучиться петь. Давайте приходите вечерами, и будем петь.

Начали вечерами собираться у него и стали учиться к пению, самогласному и крюковому. К самогласному шло всё хорошо, но к крюковому шло медленно, но получалось. Тесть оказался хорошим учителем, хороша выдоржка, терпление, внимание, объяснение. Он не толькя учил, но и писал Октай, Обиход, ирмосы. Мы за Великий пост выучили пение Благовещению, Светоносию, в Великую субботу и Пасхе. Мне пришлось и выучить воскресные каноны.

Тесть часто нас приглашал в гости кушать пельмени, у них часто их стряпали. У старообрядцев под пельмени укради, да угости бражкой. Тесть хороший рассказшик, умел хорошо рассказывать истории — про Ермака, Александра Невского, Димитрия Донского, Евпатия Коловрата, Чингиз-хана, Бату-хана, Мамая-хана, Рюрика, Владимира крестившу Русь, Ольгу, русских князей и царей. У тестя была хороша память, рассказывал медленно, но красиво.

13

Деревня Офир — ето была маленька деревушка, всего 45 гектар, возле речушки Бежяко, что обозначает «дикая». Действительно ето так. Как толькя проходют заливные дожди, ета речушка выходит из берегов и становится дикой. Наши старообрядцы приехали с Бразилии в 1966 году, боле двадцати семей, но, так как в стране трудно было подняться, страна бедна, боле половина вернулись обратно в Бразилию. А остались те, которы не думали о богатстве, но о духовном, — ето Берестовы, Килины, Ануфриевы, Черемновы, Ефимовы, Зыковы, Ревтовы и Чупровы. Жили в большим труде, в бедноте и в духовным режиме, в труде. Самы выдающиеся — ето были Берестовы, Ревтовы, Ануфриевы, Зыковы, Чупровы.

Черемновы — ето Павел Фёдорович, человек набожный, справедливый, скромный, дружелюбный и вообче примерный; жена Павла Григорьевна Мартюшева — ета женчина вообче кака-то непонятна, вечно у ней проблемы с кем-нибудь, то спорит, то враждует, занималась сплетнями, и вечно у ней вражда, с однеми простится [57], с другими враждует. Бедный Павел читает Святое Писание, убеждает-уговаривает:

— Павла, не делай так!

Она:

— Прости, больше не буду, — и снова за свои дела.

Суседи часто приходили к Павлу и жаловались на жену.

Но Павла постигла несчастная смерть. Он часто ездил на рыбалку и там утонул. Долго его искали, и на седьмой день его нашли: верёвка на шее и на голове удар. Когда лодку привезли и покойника, мать Евдокея увидела лодку и заплакала. На лодке выступила кровь — ето все видели. И от покойника где в избе капала кровь, не могли ничем вытереть, и мыли и скоблили, но кровь выступала снова, на лодке также. Ето все видели. Продолжалось ето сорок дней, потом не стало. Ето обозначает: невинный пострадал.

Слухи были, что ето управился один хохол, звали его Бондаренко, он занимался контрабандой. Так как река Уругвай стоит на границе Аргентине, и всю контрабанду везли с Аргентине.

У Павла остались с женой три сына: Максим, Саватей, Иона, — четыре дочери: Ульяна, Фетинья, Соломея и Евдокея. Без мужа Павла мало прожила в Уругвае, так как у ней были вечные конфликты, развраждовалась со всеми и уехала в Бразилию.

Чупровы, Иван Семёнович. Отец с России хохол, перешёл в старообрядчество, когда женился на Харитинье. Она была выпиваха. Отец умер, когда дети были на возрасте. Мать Харитинья вырастила их полными пьяницами. Обо всех писать не будем, а опишем об Иване. Он был хозяйственным и порядошным, но как загуляет, то етого хватало на месяц, а то и больше. Из дому всё ташил, жену избивал и собору не покорялся, и считался — всегда он прав и ни в чём не виноват. Жена у него была Васса Фёдоровна Черемнова, сестра Павла-покойника. У них было пять сыновей: Марк, Алексей, Антон, Тихон, Денис — и семь дочерей: Александра, Лизавета, Анна, Наталья, Елена, Харитинья, Минодора. Все дети очень рабочи, семья бедна.

Ануфриевы, Садоф и Анна. Порядошный старик, очень набожный, жена Анна — бывшая в Белокрынический иерархии. Имели одного сына Сергея и две дочери — Агафья и Елена. Садоф был предка [58]донских казаков, но очень горячай, и справедливый, но скупой. Сергея ростил очень строго, за любую провинку избивал до крови, етим оставил его травмированным. Но под старость старик исправился и очень много молился, и перед смертью за два года уехал в Россию в монастырь на Дубчес и там помер.

Сын Сергей Садофович и жена Мавра Анисимовна Ревтова, у них пять сыновей: Елисей, Георгий, Иосиф, Елизар, Иоаким — и одна дочь Варвара. Ростил он их в строгости, так же, как и отец доржал его самого. Сергей очень набожный и рабочий, но несчастный: что бы ни взялся, всё у него не так, хотя и имел трактор «Беларусь».

Ефимовы Иона Максимович и жена Агафья Садофовна, набожны, но ленивы, имеют три сына: Василий, Петро, Андрей, — три дочери: Екатерина, Лида и Анисья.

Берестовы Иван Данилович и жена его Марина. Ето семья очень рабочи и порядливы, в семье очень дружны, не дай Бог хто-нибудь их заденет — ошшетинются сразу. У них три сына: Фёдор, Василий, Поликарп, — пять дочерей: Лукерья, Парасковья, Васса, Евфросинья и Соломонида. Жили оне боле в достатках, имели боле земли, трактор, боле десятка дойного скота, две лошади, посевной инвентарь.

Зыковы, Филат (не знаю, как величать [59]), жена Анна Якунина. Филат — врач-терапевт травник, научился в Китае. Врачи местные уругвайски на него враждовали и даже садили в тюрьму, за то что он лечил без диплому и за приём не брал, а брал толькя за лекарства. И народ к нему шёл валом со всёй стране, поетому врачи ради зависти враждовали на него. Он многих спас от раку, и, когда он вылечил сына пресидента страны, Грегориё Альварес, пресидент приказал выдать ему диплом. Жена Анна — ето, можно сказать, скнипа [60], а не человек, всё ей не так. Филат с ней не жил, а мучился. Не помню, чтобы когда-то она обошлась с людьми по-простому, всё старается укорить, подсмеять, обозвать. И у их в жизни не шло, он всегда говорил: «Приезжаю домой ради детей, а с ней уже не знаю, как и поступать, всё ей не так». У них четыре сына: Арсений, Никита, Иван, Петро, — шесть дочерей: Фаина, Графира, Марина, Домна, Агапея, Евфросина.

В деревне дети в гражданской школе не учились, окроме Зыковых и Шмаиловых. Шмаилов Михаил — хохол, за него убежала Васса Анисимовна Ревтова. Ихни дети учились, ето три дочери. В деревне учились самоучкям по-русски и духовно-славянски, поетому в деревне по-испански нихто не говорил, а говорили — то плохо. Праздновали весело и дружно, молодёжь в город не ездила, да и не пускали.

Харбинсы люди дошлые на всё, в духовности большой порядок, взаимнопомощны и уважительны. Но мне одно не нравилось: наглы и скалозубы, укорить, подсмеять, на вред сделать — ето для них как вроде самый находчивый.

Мы жили одне в Аргентине и харбинсов не знали, но оне синьцзянсов знали, потому что жили вместе в Гонконге и в Бразилии. И просмеивали нас как могли: что мы нерусски, чалдоны и всё говорим неправильно. У них «печь» — у нас «пещь», у них «протвень» — у нас «лист», у них «запон» — у нас «фартук», у них «спички» — у нас «спищки», у них «котелок» — у нас «котселок». Разница в говоре была, и оне считались боле русскими, а нас считали азиятами. Наши друг друга всегда величали [61], и была привычкя, и приучали, обхождение, обойтись ласково, вежливо, не обидеть, угодить и т. д. Тятя нас приучал: пошлёт к суседу, накажет строго, как обойтись с суседом, и переспросит, как понял, расскажешь — тогда посылал. Приходишь к суседу:

— Здорово живёте!

Ответ:

— Милости просим.

— Деда Самойла Андреич, тятя послал к вам с просьбой. Можете тяте занять молоток?

— Да, сынок, возьми.

— Спаси Господи.

Приходишь домой:

— Вот, тятя.

— Ну, как сказал суседу?

Всё подробно расскажешь, и что он сказал.

— Ну молодец.

У харбинсов не величают, а просто на имя называют, и когда что просют, просто просют и как будто вы обязаны дать.

Харбинсы в Бразилии синьцзянсов прозвали траирами. Траир — ето рыба, спокойна, до семи килограмм, как полешки, и любит погреться на солнушке. Один раз на свадьбе несколькя мужиков-синьцзянсов, крепко подвыпивши, лягли под куст и уснули. Харбинсы увидели, говорят: «Посмотрите, лежат, как траиры». И то пошло дальше, так и прозвали нас траирами. А наши прозвали их макаками, почему — потому что всё им нужно, везде оне лезут и везде оне наглы.

Мне в Уругвае без родства сладко не пришлось, везде хи-хи-ха да ха-ха-ха, за всё приходилось терпеть, постепенно привык, но мне ето не нравилось.

За неделю до нашей свадьбе в Бразилии была свадьба, женился Арсений Филатович Зыков. Почему-то родители на его свадьбу не поехали. После нашей свадьбе через две недели Арсений со своей супругой Валентиной Леонтьевной Маметьевой прибыли в деревню. Арсений Филатович характером уродился в мать, так что понятно, хто он. У них вскоре не пошло. Конечно, в етим добрые люди позаботились — помогчи ихнему разводу.

В деревне моего тестя с тёщай все, окромя дядя Федоса, ненавидели. Мне казалось — почему? Тесть такой порядочный, тихой, богобоязневый — и его ненавидят. Но уж ладно, тёща — есть за чё, она неспокойна, везде лезет, всё ей нужно, про всех знат, и каки сказки — всё она сплетёт. Моя Марфа её недолюбливала. Ни к чему их не приучала, толькя на их кричала, издевалась, ничего не работала, а знала каждый Божий день бегала по деревне, новости узнавала да в каждый разговор соли подсыпала. Семья большая, один одного меньше, а ей ничего не нужно. Марфе ето не нравилось, и она с ней часто схватывалась, и спорила, и за отца заступалась (отца оне все любили). За ето тёща Марфу возненавидела, проклинала, выгоняла из дому и сулила наихудшего мужа, пьяницу и чтобы бил всегда её. Тёща часто выпивала, при любым случае старалась напиться, и тайно выпивала. Тестю и детям ето не нравилось, за ето у них возникали конфликты. Когда Марфа вышла взамуж, тёща всеми силами старалась мне угодить, через лишку, ето меня настораживало, и Марфа тоже боялась, и к Марфе тоже изменилась, стала чрезвычайно любезна. Мы ничего не подозревали, но толькя удивлялись, кака она к нам любезна, но люди мне говорили часто, особенно Сергей Садофович: «Данила, опасайся, не доверяй». Я никому не верил: как ни говори, всё равно родственница.

14

У нас шло всё хорошо. Тёща каждый Божняй день у нас в гостях, не надо радиё, ни газет — всё известно в деревне. Мы с Марфой по-прежнему трудились, деньги копили и начали матерьял покупать — строить дом. Народ на ето внимание взял, и смотрим: наши мужики строют станки [62]и садятся ткать пояски — сам дед Садоф, Иона Максимович, Сергей Садофович, Василий Берестов.

Мои пояски в США брали хорошо, потому что мужески руки посильнея женских, и пояски получаются как ремешки, и цена их росла: с 20 доллар ушли на 25 доллар. Мне везло.

Тут произошло следующа. Фёдор Иванович и Марк Иванович соперничали из-за Графиры Филатовны. Графира боле заигрывала с Фёдором, но тянула, Фёдор нервничал и даже пострашал её:

— Ежлив за меня не выйдешь, я тебя изнасилую.

Ей этих слов хватило, чтобы он ей опротивел, и она вышла за Марка Ивановича. Сыграли свадьбу. Он её любил, она уважала его. Вскоре приехала Валентинина сестра, Главдея Леонтьевна, Фёдор за ней стал бегать, но она как-то бочкём от него. И тут Алексей Иванович Чупров стал с ней праздновать, у их сошлось, и оне поженились, и у их пошло как по маслу.

Приезжает ко мне в гости брат Степан: двадцать четыре года, праздновает и помалкивает. Говорю брату:

— Ну что, братуха, пора жениться, хватит быть бобылём.

Он смеётся, начинает праздновать с Парасковьяй Ивановной. Шло всё хорошо, он взял для испытку да поиграл с Александрой Ивановной. Парасковья как надулась, бросилась домой, не стала играть, он к ней — она отталкиват:

— Иди к Сашке!

Степан посмотрел и сказал:

— Ишо не вышла, а уже ревнуешь. Что будет, когда выйдешь? И до етого сулилась взять в руки — да пошла ты подальше!

И собрался уезжать домой. Я стал убеждать: «Клином свет стал, что ли? Девок много, можно и выбрать». Он притих, стал праздновать с Александрой Ивановной. Вскоре он её высватал, и пошли сватать. Иван Чупров был пьян, Степана отстрамил, обозвал всяко-разно: «Синьцзянсы таки-сяки, кого берёшь, сам скоро состаришься, а девчонке всего пятнадцать лет!» Степан разобиделся и собрался совсем уезжать домой, тесть всю ночь уговаривал его, наутро Степан согласился ещё посватать. Пошли сватать, высватали. Но весь девишник Берестовы надоедали Степану: «Кого берёшь, она така-сяка, неумеха, ленива, больная, бери лучше Парасковью». Но Степан молчал до последу. Сыграли свадьбу. Степан стал жить в домике у покойницы Евдокеи Черемновой.

Вскоре поехали из США гости в наши страны — навестить своих родственников. Ето были Карп Ревтов с женой, брат дядя Федоса; Евфимия Феоктистовна Мартюшева, племянница тёщина, с мужем Иваном Карповичем, племянником дядя Федоса. Оне купили дяде Федосу возле деревни 45 гектар земли, и дядя Федос переехали и стали жить вряд с деревняй.

Вскоре приехал с Бразилии Максим Павлович Черемнов в гости, и прожил три месяца. Парень весёлой и простой, мы с нём крепко подружили, очень приглашал в гости. Мы строили дом, достроили, перешли.

Павла, Максимова мать, продавала свою землю три гектара, Берестовы её торговали, но она им не продала, так как враждовала на них, но продала нам. Мы купили, обгородили и купили ишо две коровы дойных. Народ запоговаривал: «Как он так умет, всё у его так быстро получается!» Мы молчали и всё трудились.

Тёща со мной так любезна и хороша, но на Марфу стала лить всякия небылицы: «Ты, Данила, зятёк, не распускай вожжи, она у тебя засранка, вредна, непокорна», и т. д. и т. д. Я всё молчал.

После свадьбе через два месяца Марфа забеременела, и пошли у ней проблемы, пошли рвоты, аппетит пропал, вся осунулась, посинела, но работу не оставляла.

— Маша, тебя свозить к врачам?

— Зачем? Не надо, всё пройдёт. Сам знашь, к врачам грех ходить.

— Маша, но так хворать! Я не согласен видать тебя такую.

— Всё будет хорошо.

Но действительность-то другая! Она, бедняжка, досталась мне вся изнадсажёна. Как толькя поимела половоя сношение, сразу зачахла, и день ото дня всё хуже и хуже. Как толькя сходит к повитухе Марине, поправится — так лучше, но чуть маленькя — опять хуже. С каждым днём становилась всё боле раздражительна, но виду не показывала.

Тёща видит, что успеху от меня никакого и что я Марфу жалею, начала Марфу разражать против меня. Сначала Марфа не поддавалась, но постепенно стала сдавать и всё от меня таить. Я думаю: «Что случилось? Марфа стала изменяться. Где наш договор? Посмотрю, что будет дальше».

26 августа 1979 года рождается наш первый сын. У Марфе пошли переёмы [63], я сбегал за тёщай, та послала за повитухой Мариной. Марина пришла, заставила согреть воды, приготовить полотенсы. Переёмы пошли сильнея, Марина с тёщай ничего не смогли сделать, позвали меня, пришлось участвовать в родах. Вот тут мне запомнилось на всю жизнь, что такоя женчина, и стал их всегда жалеть и соболезновать. Бедные женчины, как вам чижало приходится, за такоя малоя удовольствия подверьгаетесь таким опасностям!

Родился прекрасный сын, на восьмой день окрестили и назвали его Андриян. Я от радости души не чаял в нём. У тёщи три месяца назадь тоже родился сын, назвали его Тимофеям, так что дядя и племянник росли вместе. Несмотря на Марфино поведение, я виду не показывал, но старался быть хладнокровный. Работа продолжалась, теперь мы не одне — нас троя.

Праздновать стало веселея, молодых мужиков добавилось: Марк, Алексей, брат Степан. Дядя Федос стал суседом, мы часто к нему ходили, он был весёлой, бражка у него всегда была, дядя угошал и всякия были, истории, рассказы и анекдоты рассказывал, был речист, и любо было его послушать. Раз слышим, он говорит:

— Первый рассказчик — все падают хохочут, но он не улыбнётся; второй рассказчик — сам хохочет, и все хохочут; третьяй рассказчик — сам залиётся [64]от смеху, но никто не улыбнётся.

Как-то раз он рассказывает нам анекдот, что он запомнился навсегда.

Едет царь Пётр Великий с дружиной на охоту по лесу, видят: стоит монастырь. Подъезжают к воротам, стучат во врата. Привратник смотрит в шелку [65], и что он видит! Ох, батюшка-царь! И бежит без памяти к игумену, кланяется в ноги и говорит:

— Отче, отче, батюшка-царь у врат стоит с дружиною!

— А ты врата отворил?

— Нет, отче!

— Что ты натворил!

И бегом ко вратам, отворяют врата. А батюшка-царь на лошадях топчутся и нервничают.

— Вы что царю врата не отворяете?

— Прости, батюшка, виноваты.

— Вы что здесь делаете, лентяи?

— Молимся, батюшка.

— Молитесь? Посмотрим, как молитесь. Вот вам приказ: сосчитайте на небеси все звёзды, смерьте толшину земли и оцените вашего императора. Даю вам сроку две недели, не ответите — сожгу ваш монастырь! — Повернул коня и уехал.

Игумен в слёзы, рассказал братии, все уныли, наложили на себя правила, взяли на себя пост. А тут к ним всегда приходил Иван поживиться: тут накормют, напоят, каку-то копейкю дадут. Он часто выпивал, его прозвали пьяницай. Приходит он в монастырь. Что такоя? Все унылы, не разговаривают с нём, всегда были приветливы, а тут как вымерли. И стал приспрашиваться:

— Что с вами?

— Да отойди, не мешайся!

— Да вы что, что случилось с вами? Может, помогчи в чём-нибудь?

— Да отойди ты, не мешайся, не до тебя нам здесь.

Он пуше пристрел [66]:

— Да вы что, обалдели? Да расскажите, что случилось, молчать — дак что, лучше, что ли, будет?

Оне рассказали, что батюшка-царь приказал. Иван выслушал: ого, дело совсем простоя. И говорит:

— Дайте мне два целкова, я вам всё налажу.

Оне к игумену:

— Отче, Иван-пьяница просит два целкова и говорит, всё наладит.

— Дайте ему пять целковых да отвяжитесь от него, и без него горя хватат.

Дали ему пять целковых. Иван ушёл, приходит в город, заходит в магазин, покупает самый большой лист бумаги, приходит домой, свёртывает лист в небольшой кубик, берёт шило и весь кубик изрешетил. Дождался сроку, приходит к царьским вратам и стучит. Стража отворяет:

— Что надо?

— Иду с такого монастыря, ответ доржать батюшке-царю.

Стража доложили батюшке-царю:

— С такого-то монастыря пришёл монах ответ доржать.

Батюшка-царь:

— Немедленно пропустить!

Ивана пропустили. Иван кланяется в ноги:

— Ваше превосходительство, батюшка-царь!

— Ну что, сосчитали звёзды на небеси?

— Да, батюшка-царь, сосчитали. — Развёртывает лист бумаги, подаёт батюшке-царю: — Вот, батюшка-царь. Не поверите — посчитайте сами.

— Да, правильно. А смерили толшину земли?

— Да, батюшка-царь. Наши родители ушли мерить. Когда мы к ним придём, оне нам точно скажут.

— Да, правильно. А оценили вашего императора?

— Да, батюшка-царь. Небесный царь — тридесять сребреников, но вы как земной, то двадцать девять хватит.

— Да, правильно. А что я чичас думаю?

— Да, батюшка-царь. Сколь мне дать казни за мои дерзкие слова.