Подельник эпохи: Леонид Леонов Прилепин Захар
Лишь здесь сходятся Леонов и Распутин в своем, как нам кажется, нечеловечески жестком взгляде на женщину, пошедшую за мужчиной и невольно предавшую Родину.
У Распутина в «Живи и помни» героиня гибнет — но за десять лет до публикации распутинской повести у Леонова в повести “Evgenia Ivanovna ” происходит, по сути, та же трагедия: женщина, повинная только в том, что пошла за своим мужчиною, умирает в финале, во время родов. И даже наличие плода не спасает ни распутинскую Настену, ни леоновскую Женю.
Так и хочется воскликнуть, вскинув руки: разве это справедливо?
…Даже если виноваты в их погибели дурные мужчины, обретшие бесстыдный волчий облик…
На исходе 1960-х — в начале 1970-х годов Леонов узнает о двух писателях, которые впоследствии станут в известном смысле антиподами. Мы говорим о Юрии Бондареве и Александре Солженицыне.
В сегодняшнем нашем восприятии два этих имени сложносочетаемы, но в течение, как минимум, трех десятилетий оба вышеназванных человека вполне могли соперничать за звание первого русского писателя.
Бондарев был не просто известен — а именно что популярен; и не только у нас, но и за рубежом, где с 1958 по 1980 годы опубликовано 130 наименований его книг.
На наш весьма субъективный взгляд, общий уровень прозы (и тем более публицистики) Солженицына выше, чем общий уровень сочинений Бондарева. Но в лучших своих вещах Бондарев берет высоты, недоступные Солженицыну — писателю очень сильному, но лишенному той непостижимой музыкальности, которая является основой всякой великой прозы.
При чтении Солженицына все время остается ощущение огромного мастерства — и при этом сделанности, рукотворности текста, отсутствия в нем тайны.
Когда, напротив, читаешь военные вещи Бондарева, ощущаешь в невозможной какой-то полноте огромную и страшную музыку мира. Бондарев — один из лучших известных в литературе баталистов; сражение, скажем, в романе «Горячий снег» сделано, безусловно, великим художником.
Сказав выше «военные вещи Бондарева», мы не оговорились. Чтение позднего, «мирного» Бондарева оставляет неистребимое ощущение, что книги его написаны не одним, а двумя людьми. Возьмем, к примеру, «Берег», где первую и третью «мирные» части читать, признаться, трудно: по причине чрезмерной литературности самого вещества прозы, удивительного какого-то обилия неточных эпитетов и описания непродуманных эмоций. Но вторая, «военная», часть «Берега» опять удивительно хороша — прозы такого уровня в России очень мало.
Впрочем, некоторые поздние вещи Бондарева, скажем, «Бермудский треугольник», не распадаются и выглядят вполне крепко, но при ближайшем рассмотрении выясняется, что и этот роман, по сути, связан с войной и являет собой описание не очень далеких от передовой тылов уже идущей новой Гражданской.
Бондарев, повторимся, писатель военный — что его вовсе не умаляет, как не может умалить такое определение, скажем, Василя Быкова.
Как военного писателя Леонов и узнал Бондарева.
Их познакомил Александр Овчаренко в 1971 году, кстати, 23 февраля.
В первом же разговоре Бондарева и Леонова, как нам кажется, заложена суть их последующих литературных взаимоотношений.
Последний сразу спросил Бондарева о Достоевском: это была первая и привычная леоновская проверка.
— Мне ближе Толстой с его плотскостью, мясистостью, жизненностью, — честно ответил Бондарев. — Достоевского тоже люблю, но он меня часто смущает алогичностью.
Леонов, вспоминает Овчаренко, долго молчал, потом сказал:
— У него не алогичность. Сила искусства достигается другим — наибольший эффект дают ходы шахматного коня. Я пишу три главы, всё развивается последовательно, читатель ждет дальше того-то. И вдруг я делаю резкий, непредвиденный им поворот, все летит черепками… А между тем внутренне это обусловлено, а не то, чего ждал читатель. Это — ход конем.
Умение «ходить конем», к слову, одно из главных отличий Леонова от всех иных его современников.
Большинство русских писателей прошлого века выстраивало сюжет почти прямолинейно. Например, его можно нарисовать так: — ^ —. Леонов в лучших своих вещах строит сюжет как кардиограмму, на которую наложена еще одна кардиограмма. Совпадение одного сердечного удара с другим — это и есть леоновский сюжет.
Упомянутому Овчаренко Леонов рисовал и построение своей фразы примерно следующим образом. У одних фраза, скажем, такая —. У Леонова всё строится куда сложнее, например, так: //—\\.
Леонов еще не раз будет обсуждать строение сюжета и фразы с Бондаревым, и это, наверное, еще один, после Проскурина, случай, когда леоновская наука по большей части пойдет писателю во вред.
Огромная сила Бондарева была совсем в другом, он «добывал» неслыханную и ошарашивающую музыку ясностью своей, мужеством, меткостью, жизненностью. То есть наследованием толстовскому, но ни в коем случае не достоевскому пути.
Всякий раз, когда Бондарев будет «ходить конем», хоть в пределах одной фразы, хоть в целых романах, он будет ломать свою же, такую простую и мудрую, партию.
Распутин, к примеру, не пошел леоновскими путями утяжеления сюжета и фразы и в итоге, пожалуй, выиграл.
В любом случае, Леонов будет ставить Бондарева очень высоко, а в Солженицыне на какое-то время даже разочаруется.
Но далеко не сразу, и далеко не навсегда.
Еще в 1969 году Леонов скажет Овчаренко о Солженицыне:
— Говорят, что Солженицыну намекнули, что его могут выслать, на что он ответил: «Это значит обречь меня на смерть!» Если он так сказал, то это многое значит…
На самом деле это куда больше говорит о самом Леонове. И только что упоминавшаяся нами повесть “Evgenia Ivanovna ”, и все леоновские белогвардейцы из романов и пьес, и собственная его судьба подтверждают, что он ни для себя не видел жизни вне родины, ни для своих героев.
Спустя некоторое время Леонов, если верить Овчаренко, начнет отзываться о Солженицыне куда раздраженней: и что не без некоторого политикантства его вещи написаны, и что не понятна та идея, во имя которой это политикантство Александр Исаевич проявляет.
Между прочим заметит Леонов у Солженицына такую вещь, как «нагнетание мелочей». Мы-то уже знаем, что он сам этим «нагнетанием» владел в полной мере, но, видимо, считал, что молодой сотоварищ по литературе «мелочи» собирает с какими-то другими целями.
В любом случае, когда Солженицына начинали травить, Леонов на проработку его не пришел, о чем Солженицын не без язвительности поминает в книге «Бодался теленок с дубом»: «…У них (в зале, где собрались советские писатели. — З.П.) уже был густой, надышанный и накуренный воздух, дневное электричество, опорожненные чайные стаканы и пепел, насыпанный на полировку стола, — они уже два часа до меня заседали. Не все сорок два были: Шолохову было бы унизительно приезжать; Леонову — скользко перед потомками, он рассчитывал на посмертность».
У Александра Исаевича был, безусловно, меткий глаз, и Леонов действительно мыслил далеко не сиюминутными категориями. Однако ж элемент лукавства в описании, данном Александром Исаевичем, есть: если Шолохову «унизительно» как человеку, то Леонову всего лишь «скользко перед потомками». А как человеку вроде и не унизительно? Или Шолохову не «скользко перед потомками»?
Зимой 1974 года, после высылки Солженицына за границу, Леонову еще раз напомнят его годы молодые, придя из «органов» с просьбой подписать антисолженицынское письмо. На что Леонид Максимович попросит представить ему написанное Солженицыным «в полном объеме»: и тогда, мол, я подумаю.
Очень изящный ответ.
В достаточно полном объеме Леонов узнает прозу Солженицына уже в конце восьмидесятых. Вернее, даже не сам прочтет, а одна из его помощниц, Галина Платошкина, станет читать Леонову вслух «Архипелаг ГУЛАГ»: старик будет плохо видеть к тому времени.
«Достойный эпилог к “Капиталу” Маркса», — мрачно скажет Леонов о сочинении Солженицына.
И чуть позже добавит в одном разговоре:
— Солженицын — не художник, но серьезно смотрящий на жизнь общества литератор, политический мыслитель. Он берет важные тезисы, которые требуют большой ответственности и зоркости. Когда прикасаешься к великой трагедии народа, должны быть чисты помыслы — будто ты на костер идешь…
Несмотря на соразмерный масштаб и личности, и таланта (у одного публицистического, у второго литературного) — их, конечно же, не роднило почти ничего. Внешне (очень внешне!) схожая, несколько мрачная, недобрая, трудная, медленная проза Леонова и Солженицына строится на совершенно разных законах и повествует в конечном итоге о разном.
И позднее признание в какой-то мере правоты Солженицына Леоновым означало лишь то, что Леонид Максимович нашел еще одно подтверждение своим апокалиптическим предчувствиям, которые у него и без «Архипелага ГУЛАГ» наличествовали и были им самим уже описаны.
И поздняя статья Солженицына о «Воре» является, по сути, развернутым размышлением на тему: «Насколько Леонов был антисоветским писателем?» Проще говоря, Солженицын со своей стороны встраивал патриарха советской прозы в собственное миропонимание.
Оба, конечно же, по-настоящему любили Россию… Но для Леонова жизненный путь Солженицына был просто немыслим, равно как и, естественно, наоборот.
Так и существуют они пока в очень разных измерениях, два огромных, далеко не до конца познанных мира.
Глава двенадцатая
Пророчества и юбилеи
Ванга
С начала семидесятых — и почти на четверть века вперед — Леонов будет жить если не в затворничестве, то, как минимум, в заметном отстранении от мира. Даже природоохранной деятельностью и защитой старины станет заниматься все меньше — благо, вырастил поколение последователей, которые, как сумели, усвоили леоновские уроки.
Иногда он присутствует на торжественных мероприятиях — хотя всё реже. Каждое лето отдыхает с женой в Крыму. Изредка бывает за границей — в основном в Болгарии. Но вообще вся его биография сводится, по сути, к одному — возведению «Пирамиды». Событий и какой бы то ни было суеты в леоновской жизни все меньше, только работа за столом, заменившая почти всё и придающая едва ли не единственный и главный смысл присутствию на земле.
Однако поездка в Болгарию в последних числах октября — начале ноября 1970 года подарила Леонову действительно замечательное знакомство.
Его в Болгарии знали более чем хорошо: помимо почти ежегодных переизданий романов, в Софии вышло двенадцатитомное собрание сочинений Леонова. Разве что в Югославии и Чехословакии он был столь же известен и воспринимался как безусловный патриарх русской классической литературы.
В 1970-м Леонова встречали на самом высоком уровне и в качестве сюрприза познакомили с прорицательницей Вангой — так весь мир называл Вангелию Пандеву Гуштерову, урожденную Димитрову.
Ванга родилась в 1911 году. Согласно легенде, в 1923 году неожиданный смерч подхватил двенадцатилетнюю Вангелию и унес от дома то ли на сто метров, то ли на километр, где ее нашли спустя несколько часов засыпанную землей, но живую.
История эта документально никак не подтверждена, в том числе и метеорологическими сводками того времени.
В том же 1923 году девочка Вангелия ослепла.
Говорят, что предсказывать она начала с шестнадцати лет: легко находила потерявшуюся скотину, какие-то вещи сельчан… Первое серьезное предсказание ее зафиксировано в начале 1941 года, когда она сообщила, что вскоре страшная война придет на болгарскую землю.
Так и случилось. Вскоре о прорицательнице знали во всей Европе.
Между прочим, 8 апреля 1942 года ее посетил царь Болгарии Борис III, которому Ванга якобы предсказала дату его кончины.
В последующие годы к ней приезжали многие сильные мира сего, и, например, Индире Ганди она напророчила возвращение в кресло премьер-министра, а Тодору Живкову — смерть дочери в автокатастрофе.
Способности Ванги были признаны в Болгарии на государственном уровне, и в послевоенное время к ней началось паломничество со всех концов земли. Подсчитано, что она приняла около одного миллиона человек! В Петриче, где жила Ванга, была построена специальная гостиница для приезжих.
Далеко не все ее предсказания исполнялись и исполняются, но известно и огромное количество сбывшихся (социолог Величко Добриянов, исследовавший феномен Ванги, говорит о том, что из 99 проанализированных им сообщений ясновидящей 43 были адекватными, 43 альтернативными (двусмысленными) и 12 неадекватными. Это означает, что процент телепатического попадания у бабы Ванги равен 68,3. Результат высокий, никак не укладывающийся в рамки теории вероятности).
По сей день находятся желающие оспорить дар Ванги. Часто говорят, что на нее работали все спецслужбы Болгарии. Однако история общения Леонова с прорицательницей заставляет, как минимум, усомниться в этом.
В 1970-х она принимала порядка ста тысяч человек в год — но писателя Леонида Леонова запомнила среди всей этой бесконечной череды людей.
Сам факт, что их познакомили, сложно недооценить: очередь желающих попасть к Ванге была расписана на год вперед, и среди ожидавших аудиенции были люди небедные и влиятельные.
Более того, Леонов не сам приехал к ней, а ее привезли к писателю в гостиницу.
Он спустился вниз, поцеловал ей руку.
Их перевезли для разговора в специальный дом.
После беседы с Вангой Леонов вышел, мягко говоря, озадаченным.
Она спросила у него о том, чего никак не могли знать болгарские спецслужбы.
— Почему до сих пор не был на могиле своего отца? — поинтересовалась прорицательница.
Мы помним, что Леонов не поехал на похороны его в 1929-м и за сорок один год с той поры в Архангельске так и не побывал.
Едва ли такое путешествие было столь же опасным, как в сталинские годы, однако в письмах к знакомым Леонов даже в семидесятые жаловался, что в Архангельск приходят запросы из Союза писателей СССР «о кулацком прошлом» Максима Леонова.
Кажется, что своих знакомых Леонид Максимович вводил в некоторое заблуждение. Никакого кулацкого прошлого у Максима Леонова быть не могло в принципе. Запросы — к сожалению, по сей день не обнаруженные — наверняка касались времени Гражданской войны и неясного прошлого не только отца, но и сына.
В любом случае, Ванга задала вопрос не просто точный, но и жуткий в своей проникновенности.
Следующий ее вопрос ошарашил не меньше.
— Где Ленча твоя?
— Какая Ленча? — не понял Леонов.
Подумав, догадался, что Ленча — это Лёна по-болгарски.
Поначалу наверняка решил, что вопрос касается его старшей дочери Елены. Но нет, не ее Ванга имела в виду. Она говорила о какой-то маленькой Ленче, совсем еще девочке.
— Я не знаю, — ответил Леонов в растерянности. — Не знаю, кто это.
— Ну что ты врешь, я же вижу, что она рядом с твоей матерью стоит! — воскликнула Ванга.
И тут он вспомнил о своей родной сестре Лёне, умершей в начале века, много-много лет назад. Никогда Леонов о ней не писал, ни разу не упоминал ни в одном своем сочинении.
Удивленный писатель в тот же приезд попросил о еще одной встрече с Вангой — и ему во второй раз не отказали.
По всей видимости, именно тогда она снова попала, что называется, в точку, сказав:
— Новый роман пишешь… Сейчас не публикуй… Попозже… Года через три…
И что-то предупредила о возможном пожаре, где все может сгореть. Запомнив эти слова, писатель перестанет хранить рукописи на даче в Переделкине.
На всю оставшуюся ему жизнь Леонов будет зачарован Вангой.
Раз за разом предпримет он попытки спросить у нее не только о себе, но и мироустройстве вообще. Леонова будет интересовать очень многое: видит ли прорицательница на Луне какие-то ключевые факты из жизни российских императоров, жизнь человека и смерть человека, наличие иных существ в космосе…
Следующий раз они увидятся в мае 1973 года: Леонов приедет на вручение ему болгарского ордена Кирилла и Мефодия.
Ванга скажет, что Леонову не стоит показываться на телевидении: оно может принести ему смерть. Спустя несколько лет в главной редакции литературно-драматических программ возникнет идея устроить встречу Леонида Леонова со зрителями в Концертной студии «Останкино», и он наотрез откажется. И даже причину скрывать не станет: Ванга отсоветовала.
Более полное содержание их бесед осталось тайной, но несомненно одно: вера в способности прорицательницы у Леонова год от года не ослабевала, и даже напротив.
Однако публиковать «Пирамиду» (называвшуюся тогда «Большой Ангел») спустя три года, как то советовала Ванга в 1970-м, он не стал.
И вследствие этого едва не потерял труд доброй половины своей жизни.
Пожар
Зимой 1973 года Леоновы решили переехать от Белорусского вокзала, где они жили, в более тихое место.
«Наш дом стоял, как остров среди городского транспорта, — вспоминала Наталия Леонидовна Леонова. — С одной стороны улица Горького, не затихающая до поздней ночи, с другой — грузовое движение 2-й Тверской-Ямской, а с торца — переулок Александра Невского с трамваями. Прямо под окнами папиного кабинета находился служебный вход в магазин, к которому вплотную ежедневно подъезжали огромные крытые машины и с шумом, не выключая мотора, разгружали свои товары. Папе в его семьдесят пять лет стало тяжело работать. И ему пообещали организовать обмен квартиры и переезд в новый строящийся дом у Никитских Ворот, в котором мы (мои родители и моя семья) могли бы жить рядом, в соседних квартирах. В течение девяти месяцев мы подъезжали к нашему будущему жилью: вот уже три этажа готово, вот семь, вот уже двенадцатый кончают… остались отделочные работы… Летом 74-го строительство закончилось».
Место, где провел Леонид Леонов последние двадцать лет жизни, — одно из самых уютных в Москве: из окна — просторные виды, но улочка тихая. Рядом сквер и церковь Святого Вознесения.
Леонид Максимович выбрал квартиру на четвертом этаже, предположив, что лучше жить пониже на случай, если лифт будет ломаться (и был, к слову, прав: лифт действительно ломался часто).
Леоновым переезд дался, конечно же, не просто: надо помнить, что Татьяне Михайловне был семьдесят один год, а главе семейства — семьдесят пять.
25 сентября 1974 года Татьяна Михайловна запишет в дневнике: «Когда переехали, устроились, сели мы с Лёней, посмотрели друг на друга, сказали: вот переехали и живы остались!»
«Они собирались эту ночь с 25-го на 26-е провести на новой квартире, — вспоминает Наталия Леонидовна Леонова. — Но почему-то передумали: “Едем на дачу”. Проверили газ, поставили квартиру на милицейскую охрану, и, запирая дверь, папа на электрощитке, находящемся на лестничной площадке, повернул рубильник, чтобы квартира не была под током, и они уехали.
26 сентября я не пошла на работу, так как собиралась отнести наши паспорта на прописку. Еще не было десяти, когда ко мне позвонила соседка:
— В квартире ваших родителей что-то случилось! Наверное, лопнули водопроводные трубы! Вода потоком течет по стеклу!
Я с лестничной клетки увидела окно — так может выглядеть окно бани, где целый день люди льют на себя горячую воду, да и то к концу рабочего дня…»
Приехал муж Наталии Леонидовны, вскрыли дверь. В квартире ничего не горело, не дымилось, но воздух был настолько сгущенно-черным, что зайти в квартиру казалось просто невозможным.
Вызвали пожарных — но и те не смогли войти: их фонари не в состоянии были осветить помещение, где словно бы застыл недвижимо душный, мрачный, темный, плотный снег.
«Я помню, — пишет Наталия Леонова, — у дверей совсем молоденький пожарный, посланный начальником в этот мрак, надевал противогаз, он нервничал, у него дрожали руки, ему было страшно входить в это черное нечто».
Вызвали машину, которая выбила стекла со стороны лоджии. Тьма начала рассеиваться.
«Нам объяснили так: от сильного пламени выгорел в квартире весь кислород, — говорит Наталия Леонидовна, — процесс замедлился, началось затянувшееся тление, забившее все комнаты жирной черной копотью. Если бы хоть одна форточка была бы приоткрыта, пламя уничтожило бы все. Вода на стеклах — от конденсации…
Пожар начался в папином кабинете. Два книжных шкафа лежали на полу, превращенные в пепел и обугленные доски… Паркет прогорел до бетонного перекрытия».
Огонь уничтожил половину уникальной леоновской библиотеки, множество книг XVI, XVII, XVIII веков — издания, которых, возможно, больше и нет на свете.
Татьяна Михайловна записала тогда в дневнике: «…Подъезжаем к нашему дому — стоят пожарные машины, из окон валит дым. Откуда, из какого этажа, чьи это окна? Сразу не дошло. Вдруг вижу, на балконе стоит Наташа, схватившись за голову руками, плачет… Увидела нас — замахала руками — уезжайте, не входите… Никогда не забуду… Мы кинулись наверх, навстречу из нашей квартиры выходили молодые пожарники в касках и противогазах, выносили сгоревшие книжные полки. <…>
Лёня стоял посреди комнаты как окаменелый. Кто-то сказал — “как он держится, владеет собой…”»
Спустя годы Наталия Леонидовна уверенно заявила: «Причины для возникновения огня не было: в квартире электропроводка не была под током. <…>
Не сработала пожарная сигнализация; не приехали из милицейской охраны, хотя был получен сигнал. Почему?
Почему пожар начался именно в папином кабинете? <…> Отчего в кабинете была настолько высокая температура, что мы в золе нашли оплавленное стекло, а папина люстра, которую он делал сам из листов плексигласа и медных трубок, не затронутая пламенем, превратилась в комок корявого полупрозрачного вещества и бесформенные куски желтого металла?
Каким образом мог выгореть весь кислород в квартире, если сгорели лишь два шкафа?..»
Версия о поджоге возникла сразу после пожара. К Леонову приходили знакомые, утверждавшие, что это акция против него, и не стоит гадать, чьих это рук дело.
«Куда же мне из моей страны бежать? Некуда…» — сказал Леонов жене, почти так же, как говорил отцу 55 лет назад.
На сегодняшний день и полностью согласиться с конспиролической версией, и отрицать ее одинаково сложно.
Но элементарная констатация событий той поры может навести на кое-какие мысли.
«Наверху» знали, что Леонов давно пишет новый роман. Известна «Записка Комитета государственной безопасности в ЦК КПСС» от 8 июля 1973 года, гласящая: «Среди окружения видного писателя Л.Леонова стало известно, что в настоящее время он работает над рукописью автобиографического характера, охватывающей события периода коллективизации, голода 1933 года и репрессий 1937 года, которая якобы не предназначается к опубликованию. Автор также выступает против проявляющихся, по его мнению, тенденций предать забвению понятия русское, русский народ, Россия»…
Ситуация усугублялась тем, что всю первую половину 1974 года советское правительство достаточно болезненно переживало, пожалуй, самый крупный литературный скандал за всю эпоху существования СССР.
Вернемся к сказанному в прошлой главе и напомним, что 12 февраля 1974 года по решению Политбюро писатель Солженицын был арестован и обвинен в измене родине. 13 февраля его лишили советского гражданства и переправили в ФРГ на самолете.
3 марта 1974 года в Париже было опубликовано солженицынское «Письмо вождям Советского Союза».
Летом 1974 года, на гонорары от «Архипелага ГУЛАГ» Солженицын создал «Русский общественный Фонд помощи преследуемым и их семьям» для помощи политическим заключенным в СССР.
Каждое из этих событий вызывало нервный стресс у советского партийного начальства.
Так мы и подошли к сентябрьскому пожару в доме Леоновых.
Мог он случиться вследствие всех вышеприведенных обстоятельств, если помнить к тому же нарочитый отказ Леонова участвовать в травле Солженицына?
Мог, конечно.
Что, в конце концов, в этой ситуации советская власть способна была сделать с Леоновым, у которого черт знает еще что за рукопись существует?
Украсть ее? А он поднимет скандал — и шум будет куда более неприятный и дурной, чем в случае с Солженицыным: известность Леонова на тот момент была в разы больше.
Попытаться надавить на Леонова? Ну вот уже попытались давить на Солженицына, а чем все кончилось?
Выслать и Леонова за границу? Лауреата Сталинской премии и орденоносца? Это уже вообще ни в какие ворота… Может, и Шолохова тогда выслать? На радость всему миру.
Конечно, устроить пожар было самым простым выбором, самым легкодоступным.
Одна загвоздка: Леонов, вопреки своим привычкам первым делом заботиться о рукописях, не перенес папки с «Пирамидой» в новую квартиру и, тем более, памятуя о предупреждении Ванги, не оставил их на даче, а на время сложил у дочери.
Так спасся роман.
В ноябре 1974 года, словно назло кому-то, кто пытался сжечь его книгу, Леонов публикует в одиннадцатом номере журнала «Наука и жизнь» фрагмент «Пирамиды». Благо, он там был членом редколлегии, дружил с главредом и мог этот вопрос решить мгновенно, безо всяких проволочек.
«Рукописи не горят, дьяволы!..» — так, в стиле «Соти», мог ругаться про себя Леонов.
Незнакомый брюнет в кровати
Киноповесть «Бегство мистера Мак-Кинли» экранизируют спустя целых пятнадцать лет после написания, в 1975 году. Это станет четвертой и последней прижизненной экранизацией произведений Леонова.
По всем составляющим фильм должен был получиться замечательно хорошим.
Снимал его Михаил Швейцер, уже прославившийся классическими постановками по Катаеву («Время, вперед!»), Ильфу и Петрову («Золотой теленок»), свободно работающий в любом жанре — от комедии до трагедии.
Швейцер привлек Владимира Высоцкого, который находился тогда в зените славы. Высоцкий прочел «Бегство…», написал по мотивам киноповести девять баллад.
Подходящей роли для него не нашлось, и поэтому он играл уличного певца, которого в тексте Леонова нет. Любопытно, что чуть ли не единственный раз в своей карьере Высоцкий поет песню не на свою музыку, а на музыку Исаака Шварца, причем это блюз; он его очень по-высоцки исполняет.
Главную роль исполнил Донатас Банионис, говорящий, правда, голосом Зиновия Гердта. В женских ролях были задействованы Жанна Болотова и Алла Демидова, совершенно неожиданно для ее поклонников игравшая проститутку. Фильм вообще изобиловал показами картин «загнивающего Запада», наряду с уличными певцами и всевозможными битниками жрицы любви там попадаются на каждом втором шагу; мало того, в образе продажной женщины появляется и сам дьявол.
Один из самых замечательных моментов фильма — появление Бориса Бабочкина, ну да, опять того самого, что в 1934 году сыграл Чапаева в одноименном фильме, разом заработав мировую славу. В «Бегстве мистера Мак-Кинли» Бабочкин снимется после пятнадцатилетнего отсутствия на больших экранах, и это станет его последней ролью в кино. Он сыграет того самого Боулдера, излагающего мысли Леонова. Более того, вольно или невольно, Бабочкин в фильме на Леонова похож!
Если плюс ко всему вспомнить вдумчивую, несуетную, умело созданную атмосферу фильма, то он был обречен на успех.
Леонов посетил премьеру 8 декабря 1976 года и остался недоволен.
— Автору трудно смотреть, — сказал он Александру Овчаренко по телефону. — Я же героя знаю, каким он был в 1922 году, в каких носках ходил. На кой черт он несет топор в перевязанной бантиками коробке? И сняли всю мою полемику с Достоевским. Зато восемь минут заставили плясать манекены, хотя надо было только упомянуть. Высоцкого Швейцер привлек только потому, что он его друг…
И так далее.
Позже о Высоцком, невесть откуда появившемся в экранизации «Бегства мистера Мак-Кинли», Леонов выскажется еще более саркастично, хотя и не без юмора:
— Неприятно. Просыпаешься утром — а рядом неизвестный брюнет.
Высоцкий и сам был недоволен. В том же году, выступая в Ростове-на-Дону, он сказал со сцены: «…Я написал несколько больших баллад для фильма “Бегство мистера Мак-Кинли”. Они делали большую рекламу этому и написали, что я там играю чуть ли не главную роль и что я там пою все баллады. Это вранье! Я там ничего не играю, потому что полностью вырезан, там вместо девяти баллад осталось полторы, и те — где-то на заднем плане. Поэтому не верьте! На фильм-то пойдите, но совсем без ожидания того, что вы там услышите мои баллады…»
В 1977 году фильм был удостоен Государственной премии СССР, которую Леонов получил как сценарист, а Швейцер как, соответственно, режиссер; также премии вручили оператору, художнику, нескольким актерам, в том числе Борису Бабочкину посмертно. В том же году Исаак Шварц как композитор «Бегства…» получил премию на международном кинофестивале научно-фантастических фильмов в Триесте.
Однако ситуация вокруг кинокартины «Бегство мистера Мак-Кинли» сложилась парадоксальная, вполне в духе позднего Леонова. Несмотря на россыпь полученных наград, после разовых демонстраций по телевидению фильм исчез, будто и не было его.
«Побольше бы физикам таких лириков!»
Устойчивый интерес к Ванге и даже в известном смысле дружба с ней (они часто — по почте или с какой-либо оказией — обменивались подарками) недвусмысленно выказывают то, что Леонов отчасти был мистиком. Но, естественно, мистицизм был далеко не единственным способом объяснения мира для Леонова.
Он пытался осмыслить бытие в нескольких системах координат одновременно: религия и наука не отменяли мистики, равно и наоборот.
По большому счету, в случае Леонова речь стоит вести о том, что все эти системы миропонимания в конечном итоге создают единую, его собственную, леоновскую картину реальности, наиболее полно явленную им в «Пирамиде».
«…Люди, — пишет Леонов там, — из еще не остывших обломков протуберанца, вторично пропущенных сквозь жаркие тигли своих сердец, как из исходного материала, выплавили себе лишь таившиеся там дотоле сокровища, как музыка, молитва, магия, математика и прочие производные от мысли и мечты…»
Это о том же: о единстве мироздания, где одно немыслимо без другого, где и мысль, и мечта писателя служат лишь одному — постижению.
Не всегда ортодоксы Церкви, науки или хранители иных сокровищ спокойно воспринимали писательскую готовность отторгнуть многие догмы (или, напротив, неожиданно объединить их), да и просто леоновскую любознательность.
Вдова Петра Леонидовича Капицы, лауреата Нобелевской премии по физике, на вопрос, как ее муж относился к религии, ответила однажды:
— Знаете, он старался не распространяться на эту тему. Всегда, когда задавали вопрос о религии, он молчал. Страдал, если его открыто спрашивали об этом. Когда он отдыхал в Крыму в каком-то большом санатории, там его одолевал подобными разговорами Леонид Леонов… Он не любил, не хотел разговаривать на эту тему.
К счастью, не все реагировали на подобные разговоры столь болезненно.
Уже в Академии наук, в середине семидесятых, Леонов близко и на многие годы вперед сошелся с физиком-механиком, одним из основоположников российской космонавтики Борисом Викторовичем Раушенбахом.
«Не помню сейчас, как и почему мы с ним сблизились, — вспоминал Раушенбах. — Сначала это были обычные: “Здравствуйте!” — “Здравствуйте!” — “Как сегодня чай?” — “Неплохо заварен”. Потом наметились контакты. <…> Леонова страшно волновала проблема Большого Взрыва, после которого возникла наша Вселенная, и, таким образом, мир был сотворен, а не существовал вечно. Это его очень будоражило, потому что идею сотворения мира он, как писатель, воспринимал поэтически, а не грубо математически, как мы, ученые».
По утверждению главреда журнала «Наука и жизнь» Виктора Николаевича Болховитинова, Леонов пытался «…перевести на понятный всем повседневный язык общеизвестные аксиомы астрофизики, эти ритуальные, выраженные в сложных, недоступных простонародному восприятию формулах, непонятные слуху смертных, как жреческие заклятия древности. И в то же время писателю казалось плодотворным вызвать ученых на дискуссию, на разговор по занимающим его вопросам».
Еще в 1978 году Болховитинов писал, что Леонов «…давно задумывается о возможных физических теориях и для запредельных — световых — скоростей. Теоретическая физика в последние годы не раз обращалась к этой проблеме, но Леонову хотелось бы, чтобы гипотетическая картина сверхсветовых движений была понятна не только физикам с их строгой формульной наукой, но и людям другой культуры — гуманитарной с ее поэтическим языком. Леонову хотелось бы уйти от закодированности языка физиков. Он говорил: “Миллионы стоят у храма науки и не знают, о чем там моленья, и просят приоткрыть хоть оконце”».
«…Много лет тому назад нам пришло в голову пойти на разговор к Ландау, — продолжает Болховитинов, — крупнейшему физику-теоретику… Лев Давидович быстро набросал формулы. Леонов их знал. Но ему хотелось другого — “мускульного”, реального, поэтического их выражения. Он добивался: так что же все-таки произойдет с телом, если оно подошло к границе, очерченной эйнштейновским запретом? И он высыпал на голову Ландау формулы и Хаббла, и Леметра, и Доплера, и Фицджеральда…
Прощаясь, когда Леонид Максимович уже прошел вперед, Ландау удивленно засмеялся: “Побольше бы физикам таких лириков!” В то время в ходу была диада “физики — лирики”.
Удивление Ландау было бы, вероятно, менее сильным, если бы он вспомнил, что еще в 1935 году в реалистическом романе “Дорога на Океан” Леоновым была высказана мельком идея радара — возможность видеть издалека с помощью радиоволн».
Вызвать ученых на серьезный спор Леонову не удалось, а ему, верно, очень хотелось.
Как-то, усмехаясь, Леонов обронил, что астрономия конца XIX века напоминала пансион благородных девиц. Планеты ходят парами, всюду гармония. «Тихо плавают в тумане хоры стройные светил…»
Потом оказалось, что гармонии нет, но есть хаос, свирепый мир излучений, неведомых «черных дыр» и квазаров.
Этот «свирепый мир», эти «квазары» и «черные дыры» влекли писателя уже не первый год: надо сказать, что «Пирамида» со всеми ее ныне известными сюжетными линиями, с удивительным сочетанием физики и абсурда в мареве происходящего, была готова за несколько десятилетий до публикации.
Членом редколлегии журнала «Наука и жизнь» Леонов стал еще в 1961 году (свершившийся полет в космос располагал к такому шагу как никогда) и вскоре уже читал главреду, упомянутому выше Болховитинову, главу из своего нового романа, где студент 2-го курса Никанор Втюрин строит собственную теорию пространства и времени.
Втюрина Леонов переименует в Шамина — а теория пространства и времени останется и в окончательном варианте.
В последующее десятилетие Леонов не раз будет так или иначе пересказывать своим знакомым всё содержание известной нам редакции «Пирамиды».
Дочь Леонова Наталия, помогавшая на рубеже семидесятых отцу доделать, дособирать из многих кусков роман (для чего она специально оставила работу), по сей день жалеет о том, что «Пирамида» не увидела свет в те дни. Дочь уверена, что редакция начала 1970-х была чуть более в хорошем смысле ясной.
И всё более усложнявшейся с каждым годом, добавим мы.
Новый, второй фрагмент романа, появится в 1979 году в четвертом номере журнала «Москва». Любопытно, что роман «Мастер и Маргарита» впервые, с огромными купюрами, был опубликован в том же журнале в 1966–1967 годах; так издание, которое впоследствии станет оплотом православия в России, дало жизнь двум великим книгам, где в числе главных героев действует дьявол.
Очевидно, что советская цензура пропустить «Пирамиду» в печать в первозданном ее виде не решилась бы никогда… но если с купюрами, как многострадальную булгаковскую книгу, — могло бы получиться.
Кажется, что в 1979 году, предчувствуя скорые беды и ужасы, Леонов был готов предпринять попытку обнародовать свою книгу, но тут вмешались другие, трагические обстоятельства.
Без жены
В воспоминаниях нескольких мемуаристов говорится, что Ванга предсказала Леонову смерть жены.
Это не совсем так.
О Татьяне Михайловне мы уже вспоминали не раз. Есть все основания говорить, что она была главным человеком в жизни Леонова из всего великого числа живших в его время и рядом с ним.
Однажды Леонов сказал, что о пяти людях он думал в жизни чаще всего: Христос, Достоевский, Гоголь, Ванга и жена, Татьяна Михайловна.
В начале 1979 года, еще не зная о скором уходе жены, Леонов сказал ей: «Знаешь, всё, что я делал всю жизнь, всё, что я писал, — это для тебя одной».
Вспоминают, что поэт Александр Жаров однажды, уже после войны, удивился, говоря о Леонове:
— Был красивее всех нас — факт, а никаких историй романтических с его именем никогда не связывали.
Леонов действительно любил свою женщину.
Разве что слово «любил» с его характером как-то очень сложно сочетается. Тут, наверное, надо искать какое-то другое определение, которого мы, к сожалению, не знаем.
Когда у них была золотая свадьба, кто-то из гостей спросил Леонова:
— Так вот всю жизнь и… жили с одной женой? В любви?
Читать бесплатно другие книги:
