Сказки метро, или Ева опять начала танец. Первый цикл небольших историй Покровский Георгий

И вот он вымолвил:

– А… чего это у тебя за штука такая?

– Это?

– Ну?

– Это… – тут Крючек сделал себе почти безразличное лицо. – Это… прибор для измерения биополя!

Глаза у боцмана округлились еще больше.

– А… как это? – спросил он, после чего он тут же получил от мичмана Крючека лекцию о человеческом биополе, о его видимом и невидимом спектре и о влиянии и того и другого на человеческое здоровье. При этом Крючек двигался энергично, а лицом пылал и всячески делал себе ответственную рожу.

– Особенно! – закончил он свой рассказ, подняв палец вверх. – Важно измерять это поле в условиях автономного плавания, потому что здесь все меняется, и не в лучшую сторону.

– А мне можно? – выдохнул боцман.

– Что можно?

– Мне можно замерить биополе?

Крючек посмотрел на боцмана с интересом, словно прикидывая, стоит ли доверить ему государственную тайну, а потом сказал:

– Никому ни слова! Прибор на борт перед самым отходом передали. Его еще испытывать и испытывать!

– Ты же знаешь, я – могила! – воскликнул вспотевший боцман, после чего Крючек быстренько открыл прибор, вставил концы проводов в клеммы, дал в руки боцману щупы на других концах, сказал:

– Держи крепче!

После чего он крутанул ручку изо всех сил и нажал кнопку «Измерение»…

Сказать, что боцман охуел, – значит ничего не сказать. Он выдавил глаза на лицо так, что показался зрительный нерв – длилось это одну двадцатитысячную долю секунды, а потом он заорал, как старый охотник Зеб Стамп, увидевший всадника без головы.

Потом они еще долго бегали по отсекам, причем боцман хотел Крючека убить.

Я же вам говорил – с морской пехотой лучше не связываться.

И прежде всего потому, что эта машина приучена думать строем.

А также она приучена ходить строем, сидеть строем, спать строем и есть строем.

И дерутся они тоже строем.

Однажды отдыхали мы на Щук-озере – есть место такое, сплошь лохматое, на Северном флоте, там замечательные экипажи подводных лодок после боевых походов отдыхают.

Должен вам сказать, что если морская пехота в своем росте достигает примерно один метр девяносто сантиметров на каждого пехотинца, то средний рост моряка-подводника – где-то метр с чем-то. И вес не очень утешительный.

А все для того, чтоб мы могли легко и непосредственно в разные дырки пролезать. Задумано так.

Вот с такими орлами я и отдыхал на Щук-озере.

Да! Нельзя не отметить: подводнички наши, несмотря на рост и вес, весьма отважны.

То есть они сразу же бросаются в драку с превосходящими силами противника.

– МОРПЕХИ НАШИХ БЬЮТ! – раздалось под окнами того самого пионерлагеря, где мы и разместились.

И было это на следующий же день после нашего прибытия.

Я выбежал посмотреть на побоище.

Пока я сбегал вниз, некто матрос Смушкин Вячеслав Алексеевич, ростом с ложку, весом с веник, на моих глазах сорвал с пожарного щита лопату и, улюлюкая, выбежал с ней на улицу тоже бить морпехов.

Самой дракой я не успел насладиться – все закончилось довольно быстро, строй морпехов смел ряды нападавших, как разогнавшийся паровоз опавшую листву.

А матроса Смушкина Вячеслава Алексеевича внесли назад на носилках уже потерявшим разум. Лопата была у него из рук вырвана и разбита о его же спину.

Деревянная ручка ее при этом лопнула в пятнадцати местах.

Каждый офицер хотя бы раз в жизни чувствовал себя полным идиотом.

Павел Петрович Кашин, капитан второго ранга и кандидат военных наук, смотрел на окружающий мир через толстые линзы своих очков. Так он караулил грядущее.

А дежурным по факультету его назначили совершенно внезапно, поэтому он после заступления и был несколько рассеян.

Из этого состояния его вывел курсант, встретившийся ему на лестнице в час ночи.

Несмотря на декабрь на дворе, он, тот курсант, был раздет, то есть он был безо всякой шинели – ясно, что это самовольщик, а самовольщик– для неподготовленных– это лицо, самовольно оставившее часть.

На всякий случай Павел Петрович ему сказал:

– Стойте! – а потом: – Откуда вы идете?

После этого курсант, который был на голову выше Павла Петровича, наклонился к нему и дыхнул ему в очки – стекла немедленно запотели, и Павел Петрович на время потерял свое острое зрение.

Пока он протирал очки, курсант успел пробежать мимо него в ротное помещение, потом в кубрик, где он моментально разделся и юркнул в кровать.

Рассвирепевший Павел Петрович ворвался в темный кубрик, где он остановился, привыкая к темноте и запахам, а потом медленно двинулся вдоль коек.

Он решил найти беглеца, для чего стал трогать спящих за ноги в надежде наткнуться на те ноги, которые еще не успели согреться.

Знаете, говорят, что к лошади нельзя подходить сзади, а еще говорят, что спящего курсанта не стоит хватать за ноги.

Павел Петрович немедленно получил пяткой в лоб.

Он еще месяц чувствовал себя полным идиотом.

Неприятности надо переносить стойко. Этому учит нас жизнь.

Назначение на дежурство – это всегда неприятность, особенно если тебя назначили дежурить за кого-то, о чем тебе сообщили, как и положено, не позже, чем за три часа до заступления, но исключительно от вредности все же это сделали ровно за минуту до срока, отпущенного по уставу, – то есть за одну минуту и три часа.

И самое смешное: ты же с самого утра чуял какую-то тяжесть и неудобство, что-то тебе немоглось, что ли.

Причем сообщили сначала тебе, а потом еще триста раз позвонили все твои знакомые и тоже предупредили, потому что, когда тебя искали в первый раз – часов за шесть до того, тебя на месте не оказалась. «А вот где вы были? Где? Пришлось всем вас искать!» – вот они и позвонили, эти твои знакомые, чтобы ты не опоздал.

И главное при этом сохранять невозмутимость, спокойствие, потому что обязательно имеется еще и тот самый последний идиот, которого первым послали тебя искать, и он-то как раз всех и переполошил, поднял на ноги, а нашел он тебя последним и в самый неподходящий момент – когда ты уже идешь на это проклятое дежурство.

И при этом всем ведь интересно, как ты отреагируешь на это последнее на сегодня предупреждение о твоем внезапном заступлении, а ты никак не реагируешь – нате, подавитесь.

Подполковник Десятериков именно так и получил приказание заступить на дежурство.

Ни один мускул не дрогнул на его благородном лице, потому что подполковник Десятериков – это порода.

Про таких офицеров именно так и говорят – это порода.

И вот он идет по городку в сторону КПП, а за ним бегом бежит комендант училища – большой, неопрятный, толстый. На нем при беге все дрожит и ерзает. Он бежит и кричит:

– То-ва-рищ подполковник! Товарищ под-пол-ков-ни-иии-к!

Он догоняет, семенит рядом и с одышкой говорит:

– Товарищ подполковник! Вы в курсе?.. Вы сегодня заступаете дежурным… по училищу!

Комендант и есть тот самый последний на сегодня идиот.

Десятериков останавливается, медленно поворачивает голову к коменданту и тихо произносит: – Я… иду… получать… пистолет… – и все. Рядом с такими офицерами, как Десятериков, всегда чувствуешь себя хорошо.

– Славься, Отечество наше свободное!..

Это Леха поет во все горло.

Он у нас кретин. Он в обеденный перерыв сидит на дучке в гальюне и распевает гимн. На плавказарме адмиральский час – все по каютам хрючат, а гальюн размещается в дальнем конце коридора – так что его все равно никто, кроме меня, не слышит.

Когда ему надоедает петь, он начинает изображать командира эскадры контр-адмирала Путейко Платона Аркадьича, для чего вещает из-за закрытой двери кабины громовым голосом:

– Люди глупы и туземны! Одиозность! Мать вашу! Сколько я буду вас строить и проверять наличие? Я вам не бюро срочных услуг по профилактике раннего изнасилования! Я, как собака, ношусь по территории, на которой матросы бездумно вздыхают и радуются жизни! А мичмана Рака, как и предписывается его фамилией, надо ставить раком, а не ласкать его добрым, усталым взором! Учтите! Я не вчера с пальмы слез! Вот почему у помощника командира корабля такое тихое выражение лица? Весь волос становится дыбом по сравнению с прошлым годом! И хватит меня в говно тыкать так, будто мне это интересно!

Я с обидой думаю о том, что меня опять будут пялить и пялить! Куцать и куцать! Лапедролить и лапедролить! Лацать и лацать! Мацать и мацать! А потом опять пялить и пялить! Я вам не певец Кола-Бельды! Я направлюсь туда, куда вы меня подталкиваете, но это будет поездка по вашим телам на танке с очень мелкими и ядовитыми гусеницами!

В ваши годы я страдал только венерическими недомоганиями! Что ж мне теперь? Уписаться от буйной радости! Я имел честь довести до вас все это дерьмо, и это не значит, что я так незатейливо пошутил! Не крейсер, а древнегреческая скампавея! Берутся два родимых подчиненных со следами беспробудного пьянства и вечного мужественного отдыха на лице, и им принудительно делается аборт, весело подпрыгнув! Матрос туп и шаловлив! Хочется теперь остановится на всех шалавах вашего экипажа! Жизнь этих подлецов и негодяев должна сделаться невыносимой! Когда я на палубе грозного авианосца вижу офицера с полузастегнутой ширинкой, я ему говорю: «Спрячьте своего аиста!»

И не так я вас любил, как вы об том стонали! Вспотеешь, неоднократно выцарапывая дельную мысль из вашей словесной хляби!..

Леха не скоро закончит.

А в приличном городе с ним вообще невозможно рядом находится. Он прямо на улице находит стройную девушку, немедленно бухается перед ней на колени и, воздев руки к небу, вопит: – Господи!!! Какая ты красивая!

Видите ли, офицер должен страдать.

И страдать он должен от многого: от происков врагов, например, или от собственного начальства.

А еще он должен страдать от жары, когда вокруг весна, а ты во всем шерстяном и черном.

Самостоятельно переходить с тужурки на кремовую рубашку с длинным рукавом, а потом и на такую же рубашку, но с коротким рукавом офицеру нельзя.

Нужно, чтоб был приказ: в гарнизоне такая-то рубашка.

А появляется такой приказ только с повышением температуры окружающего воздуха – не помню, на сколько градусов.

Полковник ВМФ Елкин – доктор, профессор и начальник кафедры корабельного питания – в прекрасном расположении духа и в кремовой рубашке прибыл утром на свою службу – в Горьковское военное училище тыла.

Точнее, он прибыл на КПП этого училища, а там, на входе, вместо дежурного сержанта уже стоял первый заместитель начальника училища полковник Вашин – не доктор и не профессор.

Он держал в руках градусник, которым непрерывно измерял температуру окружающей среды.

Всех офицеров, прибывших в рубашках, Вашин отправлял домой за шерстяной тужуркой, предварительно записав их фамилии в особый блокнотик, потому что температура воздуха не достигала пока того уровня, при котором офицеру разрешено не потеть.

Кстати, Вашин был почти на десять лет моложе Елкина – а это не только среди полковников необычайно важно.

Елкин поднимается по ступенькам на родное КПП и утыкается в Вашина, а тот показывает ему градусник и говорит:

– Почему вы, товарищ полковник, нарушаете правила ношения военной формы одежды?

Елкин, все еще по инерции в прекрасном расположении духа:

– Не внял?

– А тут и внимать нечему! Температура (кивок на градусник) ниже определенной приказом замминистра обороны, значит, вы должны быть в тужурке!

– Чья температура?

– Среды!

– Какой среды?

– Окружающей!

Елкин понял, что Вашин неизлечимо болен, поэтому он и произнес очень мягко:

– Сейчас дойду до кафедры и там, исключительно ради вас, надену тужурку. У меня в шкафу есть тужурка.

– Никуда вы не дойдете!

– Это почему?

– Потому что я вас не пущу!

Елкин попытался войти силой, но Вашин вцепился в дверной проем и сопротивлялся. Так они бодались минут пять – на часах почти девять утра.

«Не убивать же дурака!» – подумал Елкин и попросил разрешения позвонить на кафедру.

Через пять минут ему принесли оттуда тужурку. Он надел ее, и только тогда Вашин его мимо себя пропустил, но, пропуская, все-таки не удержался и заметил:

– Приказы нельзя нарушать, товарищ полковник!

На что Елкин ему и ответил:

– Пошел ты на хуй!

На КПП воцарилась гробовая тишина – там все были на стороне Елкина и мысленно посылали Вашина в ту же самую сторону, и в глазах у них стоял смех. От Вашина это не укрылось, но все силы были уже израсходованы на борьбу с доктором и профессором Елкиным, и потому Вашин ничего не сказал и сразу же направился к начальнику училища.

В кабинет начальника он вошел строевым шагом, после чего доложил:

– Товарищи генерал! Меня Елкин при всех послал на хуй!

Генерал, вызвав Елкина, часа полтора мягко его журил:

– Андрей Аркадьевич, ну как же вы так…

На что тот те же полтора часа ему неизменно отвечал:

– Товарищ генерал! Идет он на хуй!

– Все мои замечания вы, усердно прикусив свой длинненький язычок, должны бодренько в свои блокнотики записывать! Чтоб не носиться потом по всей округе тварью дрожащей! И не распространять повсюду отторгнутый вашей же шкурой ваш же эпидермис! И не надо думать так, что я не чувствую в вас желание немедленно вцепиться мне в шелудивую пятку своими немытыми зубами!

Мы с Лехой стоим на строевом смотре. Это офицерский строевой смотр, и Леха от скуки развлекает меня тем, что цитирует высказывания командира эскадры. Сам командир эскадры и проводит этот смотр своих офицеров, но от нас он еще далеко, и потому никто не мешает Лехе по памяти воспроизводить некоторые высказывания адмирала:

– Пока я смотрю на вас только как посторонний наблюдатель, и в голову мне лезут разные непостижимые, непонятные и неожиданные вещи! Вот почему вы до сих пор не погибли или же не утонули? Хочу довести до вас неутешительные итоги за август, пользуясь всякими злорадными словами и непарламентскими выражениями!

– Леха, кончай!

– А вы, прежде чем открыть свой рот на совещании, должны были двое суток тренироваться! Читать вслух сказки этих идиотов, братьев Гримм, набив хлебало камешками для отработки риторики и дикции! Чтоб не шепелявить потом тут все! Всякую ерунду и чушь дремучую!

– Леха, они же к нам скоро подойдут!

– А вы не шарахайтесь! Не шарахайтесь тут! Не надо! Ваше время еще не пришло! И говорите долго и умно, пока вас начальство не остановит! А вот эти ваши загробные рыдания должны быть где-то записаны, чтоб их легко можно было изъять и использовать при написании приказа о вашем же наказании!

– Леха! Они же нас скоро услышат!

– Услышат! Конечно! Вас все не токмо услышат, но и увидят! А все эти леденящие душу факты надо было собрать, чтоб потом всандалить их вам же по самые гланды с дерзостью и жесткостью проникновения!

Наконец командир эскадры подходит к нашей шеренге, и Леха затыкается.

Нас с ним осматривать бесполезно – мы к смотру всегда готовы и стрижены так, что затылок от колена не отличить. Стоим и ждем, когда адмирал со свитой своих штабных шакалов встанет перед нами. Уже слышны его замечания другим офицерам. Они, как всегда, оригинальны. Например, минеру делает замечание в одно слово:

– Щетинист!

Даже не знаю, как он все это будет устранять.

Мне же адмирал сделал такое замечание:

– Недостаточно злобен!

Потом он посмотрел внимательно на остекленевшего Леху и выдал:

– Избыточно злобен!

Есть офицеры – ну просто загляденье, а не офицеры – все при них: и взгляд, и достоинство, и благородство не теряется при поворотах «все вдруг» направо.

Я уж не говорю про то, во что они одеты – это форма, это непременно форма во все времена. А уж если фуражка – так то чудо что за фуражка – ни одной тебе загогулинки или же морщинки.

А брюки? Невероятные, прекрасные брюки, будто только-только пошиты лучшим портным Моней Бронштейном, или дядей Моней, как все его называли, потому что он был просто рад, нет, он был просто счастлив тем, что у него получились такие брюки, он сиял, он приплясывал вокруг них и напевал себе что-то под нос.

Хороши также тужурка и рубашка под ней – она необычайно свежа.

А ботинки? Они сияют, эти ботинки, во что бы они ни ступали, и ничего к ним не липнет. Нет, ничего.

Взор у таких офицеров чужд суеты. Он всегда немного не здесь. Он немного там, где шторма и свершения.

Я служил с такими офицерами – небывалый подъем сил, как стоишь с ними рядом.

Их легко представить в золотых эполетах на высочайшем приеме по поводу крестин наследника престола или же на мостике перед Цусимским сражением.

А в общении с сослуживцами никакого высокомерия.

С любой стороны – один только восторг.

Капитан первого ранга Куща был именно таким офицером. Во времена Второй мировой войны он был юнгой, а заканчивал службу он уже начальником кафедры в пехотном училище – подтянут, спокоен, уверен в себе.

И вот он идет через плац.

А надо вам сказать, что просто так в одиночку через плац в пехотном училище не ходят.

В одиночку – это преступление. Через плац ходят строями, строевым шагом. Почему, спросите вы? А черт его знает, ответим мы. Традиция такая. Пехотный шик.

Но капитан первого ранга Куща был моряком, повторимся для невнимательных. У моряков другой шик. Он состоит именно в том, чтоб неторопливо, прогулочным шагом идти себе через плац.

Это безобразие приметил первый заместитель начальника училища по фамилии Кутя – тоже всегда опрятный полковник, с сапогами, горящими на солнце. Приметил и заорал во все горло:

– То-ва-рищ Ку-ща!!!

А тот не слышит, все бредет себе и бредет.

Тогда полковник кричит снова – и снова неторопливое движение.

Тогда полковник подхватился и помчался вдогонку.

Но как только он ступил на плац, в движениях его появилось нечто балетное – нога одеревенела в колене, носок вытянулся. Так он и запорхал, запорхал, всякий раз вскидывая ножку.

Догнав моряка таким необычным манером, полковник сделал перед ним крутой поворот кругом и принял строевую стойку.

Капитан первого ранга Куща сперва даже опешил от таких маневров, а полковник Кутя между тем обратился к нему, задыхаясь от движенья:

– Товарищ полковник! Почему… у… через плац… почему… И сапоги… у вас… вот… не чищены…

Куща, уже придя в себя, некоторое время с участием смотрел на часто дышащего полковника, после чего он перенес свой взгляд на свою сияющую обувь и спокойно заметил:

– Во-первых, я не полковник, а капитан первого ранга! И, во-вторых, сапог я никогда не носил!

После этого, приняв немного влево, Куща обошел замначальника училища и пошел себе дальше.

А тот ничего не смог ему сказать. Так и остался на плацу.

Надо заметить, что в повседневной жизни после этого случая они всегда относились друг к другу с неизменным уважением.

Служил я мичманом СПСом на «Акуле» (5-й корпус).

Вы же знаете что такое СПС («специально подготовленный сачок») – обязанностей в автономке немного.

Сходил я три автономки, причем одна была на полную автономность – 92 суток.

А вот последняя была в 1993 году. О ней и хочу рассказать.

Был у меня друг на экипаже – Саня. Очень колоритная личность – телевизионщик, радиометрист БЧ-7 и радиолюбитель-самоучка.

Так вот, Сане перед выходом в ту злосчастную автономку кто-то из БЧ-7 презентовал на контрольном выходе вражеский радиобуй, выловленный после пролета «Ориона».

Ну, Саня за отсутствием времени заныкал его в своем телевизионном посту в самый дальний угол до лучших времен.

Ну а потом, после всех сует и первых дней плавания наконец-то и наступили те самые «лучшие времена».

Все взятые с собой книги уже были прочитаны, в голову больше ничего не лезло, а руки чесались.

Радиолюбительские утехи тоже как-то уже приелись, хотелось чего-то свеженького.

Поэтому я изучал в очередной раз закоулки телевизионной выгородки и неожиданно нарвался на мирно лежавший в укромном месте радиобуй!

И тут инженерная мысль заработала ну очень интенсивно.

Сразу припомнился тесть брата, к слову – главный технолог нашего родного 55 цеха СМП. Так вот, у него дома (а он тоже радиолюбитель со стажем, да еще с каким!) были изготовлены собственными руками колонки для усилителя, где в качестве высокочастотников стояли пьезоэлементы от пассивного гидролокатора и очень прилично излучали свои положенные высокие частоты звукового диапазона.

Поэтому, проводя аналогию, я и подумал разобрать оную конструкцию, дабы извлечь оттуда гидрофон и использовать его по аналогичному назначению.

С первой половиной работы особой трудности не возникло – разобрали.

А вот гидрофон выглядел как-то совсем не пьезоэлектрически и представлял собой круглый стакан из компаунда, заклеенный с одного торца толстой резиновой накладкой.

Данный факт меня почему-то тогда не смутил, и я задумал просто испытать прибор на звучание в переменном музыкальном сигнале. Далеко ходить не надо – в телевизионной системе стоял в открывающейся дверце контрольный динамик звукового усилителя, и я просто решил подцепить параллельно ему вышеуказанный прибор, причем для контроля выходной мощности был в ту же параллель подсоединен вольтметр.

Осталось получить «добро» хозяина поста – Сани то есть – на разработанный план испытаний, и можно было начинать.

Саня долго не ломался, так как его самого распирало от любопытства, и после коротких разъяснений технологии проверки он сдался.

Если б мы знали, чем все это закончится, то я, во всяком случае, более тщательно все изучил бы без подключения гидрофона к активной линии на выходе усилителя, так как, по сути, этот гидрофон был большим угольным микрофоном.

Но как-то сначала подобная мысль в голову не пришла, а пришли вышеуказанные мысли, которые сразу захотелось реализовать.

В общем, подали на прибор музыкальный сигнал – реакции никакой.

Решили напряжение приподнять – повернули ручку громкости дальше – тоже пока ничего. Решили еще добавить.

И вот когда вольтметр показал беспристрастно на своей шкале что-то около 8 вольт, раздалось сначала сильное шипение, потом раздался довольно сильный хлопок, и из-под резиновой накладки полыхнуло настоящее пламя.

Реакция у нас обоих была незамедлительной – зная, что огнетушителя у Сани в посту нет, я сразу рванул к своему посту на палубу ниже за ОХВП-Ю, который как раз стоял у моей двери. (Потом Саня мне говорил, что подумал в тот момент про меня: «Вот гад! Сбежал!!!»)

Ну, Саня тоже среагировал моментально. На посту лежало две неделе как полученное, но не разобранное белье и стояла кадушка из-под сухарей с водой в ожидании приборки.

Как Саня рассказывал, с громким шипением и пламенем эта штука вывалилась на пол и закрутилась волчком посередине поста.

Саня не долго думая схватил из стопки пачку белья, набросил на нее, потом схватил и кинул все вместе в кадушку с водой. Соответственно, внутри весь уголь уже было выгорел, а попав в воду, все это безобразие начало выдавать могучие клубы дыма! В это время прибегаю я, причем на ходу отвинчиваю у огнетушителя головку, а, как известно, у данного огнетушителя при открывании вентиль уже невозможно завернуть обратно – только после новой зарядки. Ну так вот, прибегаю я к Сане со средством огнетушения, из которого уже начинает хлестать пена под давлением, и понимаю, что этот прибор уже не нужен!

Пытаюсь завернуть головку обратно, но, естественно, ни фига уже не получается.

Оставляю его вне выгородки, на палубе, где он радостно истекает пеной, которая постепенно расползается по трапам на палубы ниже (о ужас!). А, к слову сказать, наш 19-й отсек – это, по сути, переход между прочными корпусами гигантского катамарана, в котором еще и расположены все выдвижные устройства (ну почти все, кроме перископов), и имеет он форму яйца, вытянутого вверх – поэтому у нас самое большое количество палуб – блин, четыре.

Погасив пламя (а открытое пламя для подводника – ежику понятно – источник инфаркта и других не менее непередаваемых ощущений), мы кинулись вниз, к вахтенному отсека, чтобы он, не дай бог, не объявил пожарную тревогу: дыма-то– будь здоров!!!

Ну и пока пробежали половину пути до вахтенного – ее, родимую, как раз и объявили.

Блин, то вахтенный спит, как сурок, – не добудишься – бери что хошь, а то проявляет недюжинную бдительность в разгар ночи (а было что-то около 2–3 часов ночи).

Так что, когда мы добежали до нижней палубы, весь корабль уже знал, что в 19-м что-то горит, и все смежные переборки были уже накрепко задраены. Ну, ничего не оставалось делать, как тут же рассказать командиру о своих художествах.

На что он резонно заметил:

– А сейчас будет для вас самое неприятное: будете все то же самое рассказывать комдиву (комдив с нами ходил) адмиралу Сучкову (брату известного на флоте Сучкова).

Комдив не замедлил с прибытием, и через пару секунд, как был в трусах и майке, так и прибежал для выяснения обстоятельств и принятия решения по факту тревоги.

Мы вдвоем построились перед ним в одну шеренгу и с дрожащими коленками наперебой рассказывали про свои творческие изыскания.

Естественно, мы так и не сознались, что был открытый огонь, сказали только, что повалил сильный дым, и мы стали с ним усиленно бороться.

Адмирал первые пять минут не мог ничего сказать, только хватал ртом воздух, как только что пойманная рыба, потом еще минут десять шла очень информативная речь, состоявшая из одного мата, а потом уже, увидев, что опасность миновала, он изрек:

– Два взрослых долбоеба! – и больше ничего не смог сказать, и я с ним молчаливо согласился.

А Саню прорвало – он на каждую воспитательную фразу отвечал: