Наблюдатели Саканский Сергей

1

…крова мне, наверное, не понять уже никогда. Но не хочу больше думать об этом постылом и мучительном му… Впору бы биться головой о стену, выть, причитая – вплоть до вчерашнего дня, а теперь…

Весна. Первые пробы ее пера. В старом моем стихотворении была такая метафора, если бы он еще мне память не отшиб…

Он же ведь мне память отшиб, ты!

Поэт моего склада не терпит никаких листочков, он все держит в уме, он купается в стихах, своих и чужих, как в теплом ласковом море.

А если я теперь – больше ничего не смогу?

Не только вспомнить старое – нового написать…

Зачем тогда была вся эта жизнь, тридцать пять лет надежд и лишений? Годы чистого времени, проведенные с книгой в руках, чтобы познать и перевернуть всю мировую литературу? В то время, когда все просто жили, веселились, ходили на танцы, наслаждались музыкой, пенисом, шоколадом…

А ты избил меня ногами, сделал мне сотрясение мозга, ты мне всю память отшиб, ты мне всю душу отшиб, ты всё во мне отшиб, ты!

Белая обезьяна…

Не хочу даже и думать о Микрове, но он все лезет и лезет – со своими ручищами, со своим немытым членом, мой постылый, мучительный муж, десять лет моей жизни я отдала тебе, десять лет из жизни вылетело, скотина, а ведь я могла быть поэтом, и неплохим, я могла прожить огромную, удивительную жизнь, я могла…

Уютные литературные вечера. Белые, розовые, голубые гостиные. Путешествия. Скромная подпись в черновике: девятое марта 1998 года, Париж или Чикаго… Новые русские носят тебя на руках…

И старые русские тоже.

Он думает, что я простила его. Вчера, когда мы собирались в гости к Меньшиковым, он смотрел, как тщательно я наряжаюсь, шутил, а я позволила ему нарисовать мои губы, как в прежние времена, и он понятия не имел, что у меня на уме, и думал, что я простила его…

Три месяца прошло с тех пор, как ты избил меня – время лучший лекарь, господин Вольтер – будем жить, как жили, раз в месяц в гости ходить, а вообще, я буду вязать по выходным, протянув ноги к фальшкамину, ты будешь наливаться пивом у телевизора, ворчать на рекламу, высмеивать политиков и звезд, которых ты ногтя не стоишь…

Нелюбимая жена нелюбимого мужа.

Шлюха, развратная женщина.

Десять лет я была ему патологически верна, стирала его носки, сранки его, подтирала его блевотину. И лишь только вчера, да, лишь в первый раз вчера…

Какая сладость…

Какой удивительный подарок на праздник… А ты думал, что я говорю о твоем подарочке, о твоей жалкой вещице, на которую ты денежки с Нового Года копил, нищий ты мой, жалкий…

А ты измучил меня своей ревностью, невинную, ты растоптал и опозорил мое прошлое, выпытал и высмеял всех моих мужчин, которым ты, между прочим, и в подметки не годишься, животное.

Ну что ж! Вот я и приняла решение. Вот я его и исполнила.

Коль ты меня считаешь блядью, так я ей и буду. Вчера ты водил карандашом помады по моим губам, что, кстати, уже ничуть меня не возбуждало, я смотрела в зеркало и думала: сегодня же отдамся первому встречному, как принцесса из сказки. Не знаю… Почему-то именно в тот момент созрела мысль. О первом встречном, который – откуда он может взяться? Не знаю… Наверное, это было предчувствие, горячий глоток будущего, как крамбамбули, новогодняя жженка, когда стоишь по колено в снегу…

И мы пошли. Госпожа Меньшикова была великолепна. Господин Меньшиков припадал к дамским пальчикам. На столе стояли фрукты – груши, персики, виноград – я протянула руку, попыталась отодрать ягоду – пластмассовую или гипсовую – и все засмеялись, поскольку каждый тоже попался в эту дурацкую ловушку для гостей.

Убожество, какое же убожество – твои ученые друзья.

И был среди них Жан. Нас представили, и мы посмотрели друг другу в глаза, и сразу – Да! – сказала я себе, то самое – звездное – Да, – которое женщина говорит либо с самого первого взгляда, либо не говорит никогда, и только чуткие мужчины, истинные самцы, настоящие певцы твоего счастья, способны увидеть в твоих глазах этот тяжелый тайный свет.

Никто не танцевал, не пел, разумеется, не играл в буриме или в города – все только и делали, что говорили о политике, вернее, спорили, насколько тот или иной политик – козел или говнюк, вор или антисемит… Жан наступил мне на ногу под столом. Я невзначай опустила руку, и он пожал ее. Потом я, быстро посмотрев Жану в глаза, вышла в прихожую, «попудрить носик», а он вышел за мной.

Такие минуты помнятся всю жизнь, именно они – основа жизни, высокие столбы, на которые жизнь надета и между которыми она провисает, словно электрическая проволока. Высоковольтная…

Просторная прихожая сталинского дома Меньшиковых. Длинный коридор и высокий потолок. Где-то в зеленых сумерках висят валенки и санки… Жан молча привлекает меня к себе и с жадностью, будто мы давние любовники, встретившиеся после долгой разлуки, целует в губы, в язык… Повинуясь внезапному наитию, он распахивает какую-то дверь и с силой вталкивает меня туда. Щелкает задвижка, и все происходит немедленно, и мы не говорим друг другу ни слова, кроме галантного мужского – «Можно?» и влажного женского – «Да!»…

Как это было сладко…

2

Может быть, люди – это какие-то непостижимые сущности, которые находятся где-то на небесах, а здесь, в глубокой темной низине, слепо движутся их отражения, их безмозглые куклы? Сгустки кровавой мясной материи, управляемые на расстоянии с помощью зрения, осязания… Бессмысленные стада прямоходящих животных… Слизистых таких, потных, вонючих… А мы – где-то там, наверху, и все, что происходит здесь – лишь тайное средство нашего общения…

3

Иногда я ненавижу людей. Иногда мне людей жалко.

Эта мучительная, изматывающая борьба между духом и телом, которая начинается с детского рукоблудия, затем раздирает всю жизнь человека, ведет его к болезням, к преждевременной смерти, трансформируясь в широкомасштабный смертный бой, если целые народы оказываются вовлеченными в решение философских проблем, – разве все это не достойно жалости, сострадания, и вместе с тем – возмущения, переходящего в саркастическую усмешку ненависти?

4

А ведь я маленькой была девочкой, я в садик ходила, играла в дочки-матери, мечтала о единственном и прекрасном кавалере и принце на белом коне… Я октябренком, я пионером и комсомольцем была…

Зимы были таким морозными, снежными, а лета – таким жаркими и сухими. И листья были такими крупными и зелеными…

Стихи я начала писать в четыре года, а может быть, и раньше, просто, именно только с четырех лет я по-настоящему помню свою жизнь.

Помню, в шестидесятые годы было модным смотреть в глаза друг другу, если ты влюбленный.

Я маленькой была. Мы жили в Марьиной роще, там тогда были деревянные дома, и кое-где сохранились колонки, из которых было так вкусно пить ледяную воду. Я была с подружкой, не помню, как ее звали. Нет, вспомнила: это была Марфа, милая красивая девочка с редким именем…

Марфа, моя дорогая, где ты сейчас?

Вдруг мы увидели влюбленных, они стояли в глухом местечке за сараями и заборами, замерев, как неживые, и смотрели друг другу в глаза. Мы спрятались в лопухах и следили за ними – когда же они начнут целоваться. Но они сделали гораздо больше, чем целоваться, они вдруг все сделали – на наших изумленных глазах. Потом, когда я сама стала это делать, я все время мечтала тоже сделать это стоя, но никто еще, ни разу… Вплоть до прошлого воскресенья, когда в мою жизнь стремительно, словно смерч, ворвался – Жан.

Уже неделю я живу в этом новом облике, я чувствую будто большой гладкий камень в паху, словно бы это сама его сперма там затвердела, как древний трилобит.

Тогда мы курили на кухне потом. Мы молча стояли, курили и смотрели друг другу в глаза потом, как те влюбленные в шестидесятых.

Я вдруг поняла, что не знаю его имени: когда нас представили два часа тому назад, я машинально отметила, как он красив и свеж, и машинально отметила, как странно его имя, что-то легкое, журчащее, французское…

– Поль, – вертелось у меня на языке.

– Жан! – услышала я голос мужа в дверях.

И Микров вошел, меня как обожгло: я впервые встретилась с ним глазами после того, как это произошло.

– Что за странное имя, простите? – нетактично поинтересовался он от нечего сказать.

– Это мамка меня, – широко и дружески улыбнулся Жан. – В честь Жан Поля Бельмондо.

Милый мой мальчик, наивный, совсем еще ребенок…

Микров покурил с нами, поболтал, побалагурил с Жаном. Я положила голову мужу на плечо.

– Впервые в жизни я получаю такой удивительный подарок на Восьмое марта, – сказала я, глядя Жану в глаза.

– Спасибо, дорогая, – смущенно отозвался Микров, – я как-то совершенно случайно, интуитивно выбрал эту вещицу.

– А что вы ей подарили, если не секрет? – поинтересовался Жан.

– Секрет, – сказал Микров с особой важностью. – Вообще, я не очень люблю данный праздник, потому что наши скромные мужские подарки, – он энергично двинул ладонью в сторону Жана, надеясь найти в нем понимание, – олицетворяют извечное человеческое лицемерие. Целый год женщина моет посуду, стирает, и только в этот день, видите ли… Чтобы назавтра опять… Согласитесь, этот праздник просто унижает женщину.

– Ну, это как сказать, – сказал Жан, улыбаясь мне. – А если все это искренне, от души?

Микров ничего не ответил – принялся разминать вторую сигарету… Микров не верит в существование души.

Жалкий ты человек, профессор Микров, доморощенный философ. Чуть не оцарапал меня своими рогами…

А как ты блеял когда-то, как гордился своими учеными степенями, когда двигал перед собой, как бульдозер кучу – свою ученую карьеру. И все лопнуло теперь, ничего от тебя не осталось, ты ничтожество, ты фук, ты ничто. И теперь такой парень, как Жан, стал неизмеримо выше тебя, и ты прыгаешь, маленький, едва доставая до его яиц.

Ибо во всем виновато твое пьянство, господин профессор.

И если раньше ты, высокомерный, как баклажан, и пальца бы не протянул какому-то Жану, то теперь ты подпрыгивал и лебезил, нюхая яйца, которые пахли мной, и балагурил, шутил глупо, и шуткам твоим никто даже не улыбнулся.

Да, ты очень похож на тухлый баклажан в очках, профессор Микров. В очках, в шляпе, со старомодным кожаным портфелем. Жалкий гнилой баклажан, который на базаре продают смуглокожие торговки, которые за день зарабатывают больше, чем ты за месяц.

И мы переглядывались с Жаном, на кухне, при Микрове… И я посматривала на Жана исподлобья, грызя ноготь большого пальца, а это – моя привычка, и она, я знаю: нравится мужчинам…

Странно, но мы, кажется, вообще еще не сказали друг другу более тех двух слов, того мужского и того женского… Все было как во сне. Я представить себе не могла, что только полчаса назад мы неистово бились в тесном пространстве между двух стен, и внизу журчала вода, и я клюнула его в плечо, укусила, и на его рубашке до сих пор видны следы моих зубов, а там, под рубашкой, я думаю, тоже мои зубы – синие…

Вот и сбылась самая изысканная сексуальная фантазия моей жизни. И твоя извращенная мечта, Микров, сбылась.

Вот я и шлюха, наконец, что и требовалось доказать. Блядь…

Если рассуждать по-твоему, что, дескать, вы нас делаете, то вот еще одно доказательство микровской теории: десять лет ты меня делал-делал, вот и сделал в конце концов.

Знакомьтесь, шлюха!

Она трахается в туалетах, стоя, эта шлюха, эта блядь. И журчит вода, словно весенний ручей. И сладко ей, ой, бля, как ей сладко…

Впрочем, ты старомодный муж, Микров. Когда ты затевал процесс моего создания, шлюха шла со знаком минус, теперь же, когда процесс закончен, она идет со знаком плюс – putana, проститутка. Хорошая, нужная, престижная профессия. А ты в говне весь, вместе со всем твоим поколением.

Прощай, пуританский век. Здравствуй, век путанский. Здравствуй, племя младое, незнакомое… Нет, наоборот: очень хорошо знакомое племя – здравствуй!

5

Странный какой-то сон: снится чуждый, совершенно незнакомый мир, это даже и не другая планета, а что-то, что-то…

Что-то ужасное…

Я иду, вроде бы по городу, и город кажется уютным, приветливым: я вижу узкую прямую улицу, одноэтажные дома с плоскими крышами, их двери выходят прямо на улицу без закутков, потому что здесь тепло – сразу за тонкой дверью гостиная или спальня…

Но что-то не так…

Я чувствую нарастающее волнение, близоруко щурюсь – то, что я вижу, перестает мне нравиться, я вдруг понимаю, что кажется мне тревожным, а именно: не то, что есть, а то, чего нет…

Я не вижу под ногами земли…

Растения на этой улице выходят не из земли, а стоят в огромных горшках, и они похожи на искусственные, фальшивые растения, такие, которые сейчас модно ставить в офисах… Я срываю лист, темно-зеленый в крапинку, крупный такой лист и – точно вижу, что он неживой.

Это не улица, а коридор, и вокруг не здания, а стены квартир, и над головой не небо, а потолок, и под ногами не тротуар, а пол, но это само по себе не страшно – страшно другое…

Мне страшен мой собственный страх, именно то, что я испугалась чего-то совсем нестрашного… И, кажется, есть ответ: причина, по которой я этого испугалась, именно она представляет суть моего страха.

Я вхожу в одну из комнат, миную какие-то темные коридоры, кладовые и кухни, выхожу с другой стороны, как мне сначала кажется – на улицу…

Но это не улица…

Передо мной опять коридор, но только более широкий, над головой все тот же мертвенно бледный потолок, который и светит здесь, словно сплошная лампа, а под ногами – пол…

Вот что здесь самое страшное, и теперь кажется, что я знала об этом всегда, но притворялась, что это не так – этот потолок и есть здешнее небо, этот пол и есть здешняя земля.

И в тот самый момент, как я понимаю это, окружающие люди – если это, конечно, люди – узнают меня…

Да, они узнают меня, и узнают, что я здесь – чужая.

Они идут за мной, я вижу их, высоких и худых, и они идут за мной по широкой улице – пятеро в ряд…

Их лица скрыты под капюшонами, а из под капюшонов, из черноты, желто блестят их маленькие глаза…

6

Никогда не забуду сон, который приснился мне в детстве, пророческий сон, определивший всю мою дальнейшую жизнь и судьбу.

Действие почему-то происходит в другом времени, я узнаю это время, благодаря своему невъебенному опыту кинозрителя – девятнадцатый год, голод, гражданская война…

В Оренбургской области упал метеорит, я срочно еду туда, с экспедицией из Москвы. Это – тело яйцеобразной формы, размером с мешок картошки, оно полое внутри, там кто-то есть, он стучит…

Мы долго едем на место, по бездорожью, сидя на каких-то скрипучих подводах…

В Оренбурге нас встречают представители местного ЧеКа. Мы вскрываем объект в их присутствии, внутри два бледнокожих полумертвых существа, чем-то похожих на кур, только без перьев, как будто – уже ощипанных кур, и еще – с необычайно длинными ногами…

О да! Это был пророческий сон.

Пожалуй, впервые тогда в моей жизни появились куры, пусть пока что их странный, неземной, искаженный облик…

Важно представить себе это время, голодный год, голодный город, и по его обгорелым дворам уже ползут зловещие слухи – о курах…

Темная злобная толпа собралась на главной площади, напротив здания ГубЧеКа. Люди хочут есть, они ждут выдачи кур.

Но кур больше нет.

Чекист в кожаной куртке, худой, мертвенно бледный человек, курящий ядреную тамбовскую махорку, коротко стучит обнаженным наганом по столу.

– Курей не будя! – кричит он, полностью соответствуя лексическому стилю тех лет, и мы, биологи и врачи, приехавшие из столицы, понимаем, что куры съедены, и съедены самими чекистами, которым наплевать на отечественную и мировую науку, которым все равно, что в их руках были живые инопланетяне, они жрать хотели, и съели вот…

И мы, столичные биологи, врачи, астрономы, копаемся в мусоре на заднем дворе управления ЧеКа, собираем их сырые косточки, понимая, что даже жалкие вываренные останки для науки бесценны…

Но вскоре выясняется, что и этого они нам не дадут, потому что они – никогда, ничего не дадут – нам…

Комиссары запоздало соображают, что сделали ошибку, и, дабы мы не смогли донести на них в центр, они решают нас расстрелять, а останки инопланетян уничтожить. И наши останки – тоже…

И вот, столичных ученых – биологов, астрономов, врачей и лингвистов – подводят всех вместе к сырой деревянной стене…

В такие моменты обычно просыпаешься. Вероятно, так оно и было, ибо я больше ничего не помню из того далекого сна. Странно вообще, что такой сон мог присниться человеку в его пионерском возрасте и во времена пионеров вообще…

Этот сон приснился мне в моем далеком детстве, в шестидесятые годы, а действие его происходило в девятнадцатом году… Как давно, как умопомрачительно давно все это вместе взятое было!

7

Ужасно быть женщиной. Она идет, маленькая, среди огромных, плечистых мужчин, и каждый может ее обидеть.

Она видит наглые взгляды, к ней пристают всякие грязные типы, ее окликают на улице из машин…

Так, наверное, чувствует себя в охотничьем заказнике какая-нибудь особо вкусная дичь.

Как если бы мужчина всегда имел при себе полный бумажник и нарочито тряс им на каждом углу.

Женщина всегда носит с собой свое золото, и ни в каком надежном банке его не скрыть.

8

В воскресенье впустую звонил телефон, Микров брал трубку, чертыхаясь, затем многозначительно потрясал пальцем:

– Молчат, любовнички! – привычно шипел он, и если бы ему пришло в голову хоть посмотреть на меня, то он бы не без удивления заметил, как заливает мое лицо алая краска вплоть до кончиков ушей, ибо – я чувствовала! – что это звонил именно он.

Вечером я сама взяла трубку на кухне и услышала, наконец, его голос. Он спросил, могу ли я выйти на минутку прямо сейчас.

Сердце мое забилось необычайно: я быстренько, встав на табуреточку над раковиной, подмылась и переодела трусики. Микрову я сказала, что опять хочу сладенького. Он ничего не заподозрил, ведь со мной так бывает: вдруг очень захочется сладенького, и я хожу из угла в угол, мучаюсь, деньги жалею или выйти в темноту боюсь, пока, наконец, не решусь и не выбегу до ближайшего ларька…

Жан ждал в машине на углу соседнего дома. Сначала я прошла мимо, оглядываясь, словно шпион. Потом вернулась и нырнула в его машину, как бы в первый раз, весной, в холодную воду… Через три минуты мы доехали до окраины Перовского парка, и Жан выключил мотор.

Мы сделали все быстро и жарко.

Стекла в машине запотели, и я провела ладонью по стеклу, намекая на Титаник. На обратном пути мы коротко и насыщенно поговорили о фильме. Жану, как любому мужчине, понравились лишь те кадры, где тонет корабль. Мальчишки всегда остаются мальчишками. Я купила шоколадку.

– Ну, как, сладенько тебе было? – спросил Микров, глядя, как я, кончив свою трапезу, облизываю пальцы.

– Сладенько, – со значением сказала я. – Ох, как сладенько!

Микров терпеть не может сладкого, которое любят все нормальные люди, что еще больше делает его уродом.

А у Жана какие-то странные, добрые, какие-то оленьи глаза… Хочется писать стихи об этих глазах, об этом чудесном имени, за которым журчанье и Франция, жадная страсть и жажда самой жизни… Только не подымается рука, не время еще: стихи нужно выносить, под сердцем, словно ребенка…

О, ужас! Слово ребенок мне всегда словно острый нож…

Хочется вести дневник, как девушка – с засушенными цветами, строчками, размытыми каплями слез…

9

Я не люблю человечьи глаза.

В них есть что-то колючее, напряженное.

Особый какой-то свет или цвет, что трудно выразить словами.

Другое дело – глаза животных, на них отдыхаешь, в них погружаешься – глубоко…

Правда, не у всякого человека – человечьи глаза. Есть люди с коровьими, бычьими, паучьими глазами. Чаще всего встречаются глаза собачьи и лошадиные. Именно потому и происходит желанная подмена предмета: говорят, к примеру, что у кота или мерина человечьи глаза, но это – очередная иллюзия.

Показательно, однако, и то, что истинно человечьи глаза встречаются у людей не так уж часто и вовсе никогда не встречаются у животных.

10

Город, в котором пешеходы пропускают автомобили, а не наоборот, – чудовищный город, и люди здесь чудовищны – как те, что идут по улицам, так и те, что сидят в автомобилях. Этот город не страшно покинуть, без малейшего сожаления, навсегда.

11

Глаза… Я попросила у Жана фотографию, но он опасается, что ее найдет муж. Тогда я попросила, чтобы он дал мне только свои глаза, и он вырезал глаза из своей фотографии и дал мне. Этот крохотный кусочек картона я вставила в медальон и всегда ношу с собой.

У него удивительные глаза. Стоит мне только открыть медальон, как я дрожу и увлажняюсь, сладенький ты мой.

Мы встречаемся по воскресеньям, иногда – среди недели. Жан стоит с товаром на оптовке, пять дней в неделю, кроме среды и воскресенья, когда стоит его сестра. Я слишком хорошо представляю, каково это – стоять. Когда у профессора дела были вообще плохи, я вышла и стояла, и спасла семью от голода. Теперь Микров стал меньше пить, хоть и все равно пьет ужасно, потому что хоть что-то теперь зарабатывает.

А я стояла тогда. Я стояла и в дождь, и в холод, чтобы ты ел, кожистый мешок, наполнял себя, мешок этот, кусками твоих любимых овощей. И ты пил на мои деньги, пил и наслаждался своими вымышленными реальностями, пил и потел, пил и ссался, и раз даже обосрался, как маленький малыш.

Ты обвиняешь меня в том, что я не хотела детей, а я хотела детей – это ты не хотел детей, потому что у алкоголика не может, не должно быть никаких детей.

А в парках уже сошел снег, и мы гуляем среди деревьев, с треском лопаются почки на ветру, и если долго смотреть, видно, как медленно, со скоростью минутной стрелки, распускаются листья.

Сегодня он любил меня глазами. Он спросил:

– Девочка моя (а я для него, скорее, тетушка), девочка, расскажи мне свои фантазии, и я их исполню, как верный джинн…

– Я хочу, чтоб ты любил меня глазами, – сказала я.

И он сделал это! Сначала я не могла понять, что происходит. Он сжал мои груди и ввел между ними свой горячий язык. Потом я почувствовала легкое прикосновение… Что-то необычайно нежное, неуловимое и мягкое, как пух или сама душа, притронулось к моим соскам…

У него такие длинные, такие мягкие, такие бархатные ресницы… Он завязал меня в узел и вывернул наизнанку, раскрыл мое лоно и коснулся своими ресницами моей горячей точки, моей Чечни…

Я сделала удивительное открытие. Оказывается, Жан вовсе не любит женщин. С женщинами не о чем говорить, потому что они не умеют слушать. Надо же: и этой чертой характера Жан похож на меня! В детстве я играла только с мальчишками, сторонясь этих глупых, плаксивых, нежненьких де…

12

Иногда кажется, что у женщин вообще нет мозгов. В принципе, возможна такая трансцендентальная хохмическая теория, согласно которой мозг женщины физиологически отличается от мозга мужчины – на клеточном уровне, в невидимой глубине своей. Возможно, мозг женщины способен генерировать мысли лишь на мозге мужчины, как на некой матрице, тогда как собственные его способности весьма ограничены.

Внешне женщина производит впечатление мыслящего существа, она способна поддержать разговор на самые изысканные темы, но все это – лишь до тех пор, пока рядом находится мужчина. Стоит женщине остаться с себе подобными, как у них пойдет бесконечный разговор о тряпках, о тенях, о наслаждениях.

А когда она остается одна, о чем она думает? Мечтает, фантазирует, повторяет одно и то же слово, бубня, в лучшем случае – мысленно поет, считает. Порой она может обмозговать и решить какие-нибудь примитивные задачи, например, подобрать кулинарный рецепт или экономно постирать вещи. И вдруг – прорыв… В ее голову молниеносно врываются бурные, умные, феерические мысли… Онтологические конструкции о Боге, о Бытие, о Вселенной…

Это значит, что муж вернулся домой, или сосед этажом выше через бетонные перекрытия дал ей попользоваться, наконец, своими мозгами.

13

Надо сходить к экстрасенсу, к экстрасенсу, к экстрасенсу…

О, моя радость, мое счастье, мой челнок, мой наркотик. А наркоманов лечат, лечат, лечат…

Как я люлю тебя. Я люлю, люлю тебя так, что теряю буквы…

О, эти десять с половиной недель сладости, любви и безумия. Я люблю его, как никого никогда в жизни не любила, не люила, не люла…

Ла-ла, ла-ла, ла-ла!

Каждую жилку на его шее, каждую черную крапинку небритой щеки…

Он любит меня. Так нежно, так страстно, так сильно он любит меня. Я у него в гостях, в его комнате, где всюду его вещи, его запах, и он скоро уезжает, на неделю в Турцию, челноком, за товаром, я не перенесу этой разлуки в любви.

Туда сюда, туда сюда – челноком.

Я стала такой говоруньей: целую его губы и прямо в губы жарко шепчу ему, как я люблю его. Я говорю часто-часто, бессвязно, я тороплюсь, потому что знаю, что через несколько минут уже ничего не смогу сказать, потому что начну кричать. А через час ему выходить, он должен быть одет с иголочки, бодр и энергичен, а пока времени нет, время остановлено, как в «Фаусте» Гете – любовь побеждает время…

Он месит меня. Я – тесто. Я хочу растечься под ним, тонким слоем покрыть его кожу, залезть ему в уши и глаза. Я хочу жить внутри него.

Он крутит меня. Я играю в покорную куклу, мне нравится эта игра, я – кукла Суок. Он берет меня за лодыжку и вскидывает мою ногу себе на плечо, и я ласкаю ступней его ухо. Я растянута, как веревка в немыслимом шпагате, мне больно, но я наслаждаюсь болью. Вдруг он ставит меня на колени и неожиданно с силой вводит в другую… Он хочет проверить, выдержу ли я эту боль, это наслаждение, и я плачу, шепча, спасибо, спасибо, любимый мой, милый!

Потому что профессор тоже хотел делать со мной анал, но я не дала, я сказала: Даже думать об этом забудь! Ибо это казалось мерзостью, говном и болью, мерзким извращением, потому что гадко это делать с мужчиной, когда нет у тебя любви…

14

Любая новая мысль проверяется простым и ясным способом: восприняв ее, ты должен построить мир на ее основе, а затем сравнить его с реальным – если оба мира тождественны, то мысль верна.

Мысль: существуют радиоволны.

Мир: человек широко использует радиоприемники.

Ответ: радиоволны существуют.

Мысль: существуют телепатические волны.

Мир: человек широко пользуется телепатией.

Ответ: телепатических волн не существует.

Когда-то мы открыли природу молнии, это была жуткая, фантастическая идея – сам факт электричества. И, тем не менее, даже в тот век мракобесия, даже сами попы стали повсеместно устанавливать громоотводы на шпили своих колоколен. А что произошло с миром, когда открыли ядерную энергию?

Если бы действительно существовала астрология и хиромантия, если бы и вправду было возможным лечить по фотографиям, находить спрятанные трупы, оперировать руками, искать с помощью лозы…

В каждом полицейском участке на службе состоял бы экстрасенс, в правительствах заседали бы хироманты, астрологи и маги, в геологические партии ходили бы неутомимые лозоходцы, сотни фирм переставляли бы мебель в квартирах по силовым линиям Земли и те-де и те-пе…

Ничего этого не происходит по одной простой причине, а именно: ничего такого нет. Все это плоды мистификаций, жульничества, безумия.

Любая мысль, если она истинна, чрезвычайно быстро находит применение и распространяется в человечестве – и вот уже газовые трубы везут в переплавку, и наши города пылают электричеством, и в каждом доме заводится радиоприемник, и над Японией вырастает семейка ядерных грибов.

Идет какая-нибудь бедняжка к народному целителю, несет свои последние деньги, просит снять с нее сглаз…

Дура, ведь если бы существовала возможность какого-то сглаза, если бы кто-то мог наслать на расстоянии болезнь и несчастье, то мы бы жили в совершенно другом мире – мире, где болеют и умирают злодеи, благополучно самонаказываются преступники.

Сталин вряд ли бы дожил даже до середины тридцатых. Не было бы второй мировой войны. Не случилось бы никаких Ельциных и Гайдаров.

Можно представить себе мир, в котором на самом деле имеют значение молитвы.

Можно представить себе мир, в котором любовь порождает любовь.

Можно представить себе мир, в котором люди понимают и слышат друг друга.

Пришибить хочется эту дуру, чтобы мокрого места от нее не осталось. Как же я ненавижу глупость, эту благообразную голубоглазую глупость.

Ненавижу, ненавижу женщин.

15

Скорее всего, я ненавижу людей вообще, и жалость к людям, которая периодически на меня находит – есть лишь еще одна форма этой постоянной, глухой, гложущей меня ненависти.

Жалость, сострадание – нехорошие чувства. Они обоюдоостро унизительны, что и роднит их с ненавистью. Вообще, любое чувство, возникающее у людей или между людьми – есть вариация или частный случай какого-нибудь другого, более простого чувства, и в конечном итоге все сводится к простейшим да или нет, к черному или белому, изначальному двоичному коду человеческого существа.

Иногда мне хочется, чтобы это затянувшееся, длиною в целую жизнь, путешествие, закончилось – и чем скорее, тем лучше.

16

Вот еще один парадокс нашего разума. Мысленным взором человек проник в глубину вещества и в глубину Вселенной, физически вышел, пусть еще робко, в третье измерение, построив свои громоздкие самолеты, батискафы и космические корабли… Несколько рукотворных произведений человека, металлических банок, заполненных неглупой аппаратурой, достигли поверхности других планет, а иные навсегда ушли в галактическое пространство, преодолев притяжение родной звезды…

И все это грандиозно, человек!

Все это было бы грандиозно, если бы не парадоксальное устройство нашего сознания. Достигнув значительной высоты мысли, человек продолжает верить в какие-то неестественные сущности, в жизнь после смерти, в допотопных богов… Самое тут странное в том, что подобными верами наделены не разные, а одни и те же люди – те самые, которые делают ракеты и проникают в глубь вещества. Какой-нибудь математик, постигший гармонию формул… Какой-нибудь жрец космической химии, из ночи в ночь печатающий спектрограмму дальней галактики… Вот он идет из своего института, бросает окурок… И вдруг встал, так как дорогу перебежал черный кот. А в воскресенье он пойдет в церковь. По утрам он задумывается о смысле своего сновидения…