Небо над бездной Дашкова Полина

Глава вторая

Москва, 1921

«Весна, чудесное раннее утро. Грациозные облака похожи на призраки маленьких танцовщиц в газовых пачках, с белыми развевающимися волосами. Воздух удивительный, пьяный, счастливый. Ну и что? Она меня совсем не любит, и, стало быть, все напрасно».

Федя Агапкин шел по Тверской-Ямской улице. Ему было жарко в кожанке, он прятал печальные глаза под козырьком фуражки. Трамвай прозвенел, в грязных стеклах тускло вспыхнуло солнце. Прошел дворник с метлой, мелко, вразвалочку, просеменила баба с ведром, накрытым тряпицей.

– Пирожки горячие, пирожки с горохом, с ливером, с пылу, с жару, – пропела она басом, поравнявшись с Федором, – гражданин чекист, купи пирожок!

«Не любит, – думал Федор, – и эта ласковая утренняя дымка, нежный оттенок неба, какой бывает только в апреле, эти отблески солнечного света, этот я, здоровый, сытый, сильный, – ничего не нужно. Таня, Танечка, сколько еще ты будешь меня мучить? Сколько еще мне страдать? Не любишь, так отпусти, я бы нашел себе другую, простую веселую девушку, жил бы с ней, спал бы с ней. Нет. Я уже пробовал. Нет. Не могу с другой. Танечка, не могу, отпусти!»

Из подворотни вылетела стая беспризорников, бросилась врассыпную, кто-то помчался наперерез трамваю, кто-то успел вскочить на подножку. Трель милицейского свистка, крики «Атас!», «Держи!», вой и брань бабы наполнили улицу.

– Ограбили! Убили! Убили, ироды!

Двое проворных оборвышей успели на бегу сдернуть с ведра тряпицу, утащить несколько пирожков.

«Что же я все твержу: отпусти! Разве она держит меня?» – горько спросил себя Федор, но не сумел самому себе ответить. Не было ответа на этот вопрос и никогда не будет.

Федор вздрогнул, огляделся, словно проснулся, вынырнул из какой-то своей внутренней реальности, в которую погружался всякий раз, когда думал о Тане. Солнце ударило в глаза, тяжесть внешнего мира обрушилась, накрыла с головой, как штормовая волна.

Ни одного беспризорника уж не осталось. Их будто смыло. Трамвай уехал. Вдали растаяла трель милицейского свистка. Мимо шли утренние люди, одетые вполне прилично по нынешним временам, хотя, конечно, весьма странно. Женщины в плюшевых юбках, сшитых из штор и скатертей, в мужских ботинках, в солдатских сапогах. У большинства волосы острижены коротко, из-за вшей. Мужчины плохо выбриты, лезвий не достать. Если, допустим, человек в пиджаке, то на локтях заплаты, сукно истерто и лоснится, как тонкая лайка. Иногда вместо пиджака фрак, а под ним ветхий лыжный джемпер, старушечья вязаная кофта или вообще ничего, кроме грязной манишки. Солдатские галифе, матросские клеши, наконец, просто подштанники вместо брюк, но при этом лаковые бальные ботинки.

Сам Федор одет был по-настоящему хорошо. Куртка и фуражка из мягкой черной кожи, добротные диагоналевые брюки, удобные крепкие сапоги. Белье носил всегда чистое, выглаженное и брился ежедневно, отличными английскими лезвиями. Он забыл, что такое голодные спазмы в животе, как омерзительно быть грязным, вшивым, как холодно в изношенном тряпье, без нижнего белья, зимой, как крепко прилипают портянки к истертой в кровь коже, когда на ногах разбитая затвердевшая обувь.

Он шел быстро, смотрел прямо перед собой и чуть не упал, споткнувшись о какое-то препятствие.

Крепкая вонь ударила снизу в лицо. Словно из-под земли вырос безногий старик. Культи были примотаны к четырехколесной, ладно сбитой тележке. В длиннющих, сильных руках инвалид держал детские лыжные палки.

– Позвольте обратиться, многоуважаемый товарищ, – тихо произнес инвалид, – униженно прошу внимания и снисхождения.

– Что вам нужно? – спросил Федор, морщась и аккуратно обходя инвалида.

– Только вы один можете помочь, многоуважаемый товарищ, на ваше благородство израненной душой уповаю.

Федор достал из кармана мелочь, протянул старику.

– Премного благодарен, рад, что не ошибся в вашем милосердии.

Федор ускорил шаг и опять погрузился в свои мысли, стал подробно вспоминать последний разговор с Таней. О чем они говорили, не важно, о пустяках, как всегда, но в глазах ее появилось теплое влажное сияние, которого раньше не было, и когда она поцеловала его на прощанье, губы ее скользнули по щеке, быстро коснулись краешка его губ. Может, она оттаивала? Или все дело в тифе? Зимой Таня тяжело, страшно болела, чуть не погибла и теперь как будто родилась заново. Остриженные волосы отросли немного, и с такой прической она выглядела значительно младше. Слабенькая, прозрачная, она чаще смеялась и плакала, реже упоминала имя своего мужа полковника Данилова, лицо ее разгладилось, смягчилось, и совсем исчезла ледяная отрешенность, так пугавшая Федора.

– Чистый, сытый, дикалоном несет, – бормотал инвалид и все катился следом, квартал за кварталом, не отставая ни на шаг.

Колеса тележки резво постукивали, концы лыжных палок дробно цокали по разбитому тротуару. Федор уже дал ему целковый, отсыпал папирос из портсигара, но старик продолжал его преследовать.

– А в глазах-то у тебя тоска смертная. Тошно тебе, товарищ многоуважаемый. Вот сделаешь доброе дело, и сразу полегчает, отпустит тоска, дышать станешь полной грудью и радостными глазами глянешь в светлое коммунистическое будущее.

Федор в очередной раз остановился и взглянул на старика.

– Катился бы ты, дед, своей дорогой. Смотри, сейчас площадь перейдем, и дальше тебе все равно ходу нет.

– Да уж, понятно, в Кремль меня, красного бойца, нынче не пустят. Что я ноги делу революции отдал, это пустяк, это тьфу! Что всю мою фамилию, от мала до велика, свалили голод и тиф, это тоже тьфу! Многоуважаемый товарищ, прояви чистосердечное милосердие, верни ты мне ноги, а?

Инвалид сдернул рваный картуз. Вскинутое вверх бородатое испитое лицо растянулось в жуткой беззубой улыбке. На Федора смотрела темная древняя маска сатира. Пегие волосы так причудливо свалялись, что получились настоящие маленькие рожки по обе стороны лба.

– Как же я тебе верну ноги, красный боец? Свои, что ли, отдам?

– Свои точно не отдашь. Да и не нужно мне твоих. Ты мне мои вырасти, собственные, новые.

– Дед, что ты бредишь? Ступай домой, проспись.

– Ступай! – Старик звучно захохотал, вскинул палку, чуть не задев лицо Федора. – Мог бы я ступить хоть шажок, я бы самый был рассчастливый человек на свете. Да и дома у меня нет, при госпитале обитаю, при бывшем Святого Пантелеймона, что на Пречистенке, а ныне имени товарища Троцкого Льва Давидовича. Ну, смекаешь, куда клоню? А, по глазам вижу, смекаешь.

– Ничего я не смекаю, все, дед, мне пора на службу, – Агапкин решительно пошел вперед, почти побежал, но старик на своей тележке ринулся следом.

– Погоди, минутку, погоди, не гони! Пожалей ты меня, тварь несчастную, обрубок человеческий! Сведи меня с профессором, словечко одно замолви, скажи, пусть даст мне свое магическое зелье, без ног мне очень худо живется!

– Какой профессор? Какое зелье? – спросил Федор, не останавливаясь, продолжая быстро шагать через Манежную площадь.

– Свешников профессор, Михал Владимирыч. Я уж пытался к нему подобраться, и так, и сяк, да его, сам знаешь, ныне в автомобилях возят, охраняют. Вот мне сторож и присоветовал, найди, мол, помощника его, Федю Агапкина. Он, мол, вроде один, без охраны ходит, по Тверской к Кремлю, и не злой, вполне отзывчивый товарищ.

– С чего ты взял, что я Федя Агапкин?

– Так я ж тебя видел, давно еще, в госпитале, да только все никак не мог поймать одного, которое уж утро дежурю, тебя поджидаю, вот повезло, наконец встретились. Ты, многоуважаемый товарищ Агапкин, зришь перед собой не человека, нет, а один только ужас отчаяния, ты помоги мне, Федя.

Старик еще что-то говорил, кричал, но Федор не слушал, он побежал через площадь, к Спасским воротам, не оглядываясь, придерживая фуражку, чтобы не сдуло ветром.

– Товарищ Агапкин, вы чего так запыхались? – спросил красноармеец у моста.

– Бежал. Опаздываю, – коротко ответил Федор.

Москва, 2007

Соня вылезла из душа, быстро оделась. Макс возился с дверной задвижкой.

– Позавтракать нужно обязательно, и вам, и мне, я заглянул в ваш холодильник, там пусто, – произнес он громким беззаботным голосом, выразительно взглянул на Соню и приложил палец к губам.

– Тут есть неплохое кафе поблизости, – Соня надула щеки и покрутила пальцем у виска, – я готова.

Макс молчал, пока они не вышли из подъезда. Было холодно, влажный ледяной ветер бил в лицо, Соня замотала голову шарфом, спрятала руки в карманы. Макс шел в распахнутой куртке, с голой шеей, но, казалось, вовсе не чувствовал ветра и стужи.

– У вас жучки в квартире. Я нашел один, снимать не стал. Их наверняка много. Их поставили не для вас. Для меня. Они уверены, что вы все равно никуда не денетесь, а вот мне доверять перестали. Соня, мне надо исчезнуть, я больше не могу быть одним из них. Я должен рассказать вам, – Макс болезненно сморщился, Соня заметила, что глаза его наполнились слезами. Впрочем, это могло быть из-за ветра.

Они зашли в пустое кафе, выбрали столик в углу. Соня заказала себе сок, кофе, омлет с сыром, фруктовый салат. Макс заявил, что есть совсем не может, попросил принести воды.

– Ну, я слушаю вас. Здесь ведь нет жучков.

– Нет. Здесь чисто. Но мне очень трудно начать, найти нужные слова, чтобы вы поняли меня и не сочли сумасшедшим. Соня, они опять затевают нечто чудовищное, вы должны остановить их. Вы обязаны, кроме вас никто этого сделать не сумеет.

– Простите, Макс, мне кажется, вы правда немного не в себе.

– Подождите. Не перебивайте меня. Я знаю, это звучит дико и похоже на бред. Вы должны будете ввести препарат Хоту. Это обезглавит орден, внесет смятение в их ряды.

Соня тихо присвистнула и покачала головой.

– Макс, а не проще ли обратиться к профессионалам?

– Вы имеете в виду наемных убийц? – он нервно рассмеялся. – Нет, Соня, это плохой вариант. У таких, как Хот, феноменальное чутье на опасность. Ну, скажите, почему никто не грохнул Сталина и Гитлера? Ведь были шансы, и реальные покушения были. Что помешало?

– Насчет Сталина – не знаю, вроде бы никто и не пытался. А Гитлера каждый раз спасала случайность.

– Случайность. А почему она не спасла, допустим, Кеннеди или Индиру Ганди? Соня, у меня нет времени и сил доказывать очевидное. Вам придется поверить мне на слово. Уничтожить главу ордена обычными средствами невозможно. Он неуязвим до тех пор, пока не выполнит свою миссию.

– Что за миссия?

– Все та же. Раздор, хаос. Разделить людей по какому-нибудь простому принципу и натравить друг на друга, чтобы люди, поколение за поколением, глохли, слепли от ужаса и не успевали осознать себя людьми. В двадцатом веке им удалось расколоть мир крестообразно, стравить людей по двум линиям разлома. Раса, национальность, как в случае с германским фашизмом. Социальный класс. Богатые и бедные, как в России в период коммунистического бреда.

– Погодите, Макс! – Соня едва сдержала нервный смешок. – Вы хотите сказать, Гитлер и Сталин были главами ордена?

– Разумеется, нет, – он махнул рукой, – не надо понимать все так буквально. Эти двое главами ордена не были и быть не могли. Но они оставались под защитой ордена, каждый до своего срока.

– Под магической защитой? – осторожно уточнила Соня.

– Если начну объяснять, мы проговорим до завтрашнего вечера. Магия слишком общее, размытое понятие. Имхотепы используют приемы разных психотехник, манипулируют не только сознанием, но и подсознанием. Гипноз, наркотики, биоэнергетическое оружие. Это особая наука, или искусство. Искусство создавать события. Новейшая их разработка – разделение людей по половому признаку. Сейчас они потихоньку раздувают в массовом подсознании древнейший, вечно тлеющий огонек вражды между полами. На разных уровнях, в разной стилистике внедряется идея о подготовке глобального мирового переворота во имя наступления эпохи матриархата. Женщины станут править миром, первым делом начнут мстить за многовековое угнетение, унижение. Мужчин уничтожат или обратят в рабство.

Принесли еду, и Соня поняла, как сильно проголодалась. В последний раз она ела в самолете. Дома только выпила чаю и сгрызла пакет орешков.

– Демоническая женственность. Тысячелетнее царство кровожадных жриц, – быстро, нервно шептал Макс, перегнувшись через стол. – Подобно самкам богомола, они станут убивать самцов сразу после совокупления. Древнеегипетский миф о богине Исиде, родившей сына Гора от мертвого Осириса. Апокалипсическая жена верхом на звере багряном.

– Тихо, тихо, Макс, успокойтесь, – перебила Соня и поднесла к его губам стакан с водой.

Он послушно глотнул, облизнул губы и покосился вправо. Там, через два столика, сидела приятная молодая пара. Они только что вошли и спокойно читали меню.

– Уходим отсюда, быстро, – сказал Макс.

– Погодите, я еще не выпила кофе. И надо расплатиться.

Макс вытащил бумажник, шлепнул на стол купюру, пятьдесят долларов.

– Вот. Этого достаточно?

– У нас принимают только рубли. Нужен счет. Макс, невозможно так уйти.

– У меня нет рублей. Я поменял семьсот долларов и все потратил. Осталась только мелочь. Я не могу пользоваться кредиткой.

– Ну и ладно. Что вы нервничаете? Сейчас позовем официанта. У меня есть деньги.

Когда они выходили из кафе, Соня взглянула на приятную пару. Мужчина делал заказ, женщина разговаривала по телефону.

– Это их вы испугались? – спросила Соня на улице.

– Не важно, – он рванул вперед, бегом.

Соня отстала немного и заметила, что у него из-за ворота куртки торчит что-то.

– Макс, подождите, стойте, у вас ярлык болтается, надо оторвать.

– А, да, я забыл, – он притормозил на минуту.

Соня дернула капроновую леску, чуть не порезала палец. В руках у нее остался бумажный ярлык и приколотый к нему пластиковый пакетик с лоскутом ткани, кнопкой и белым клочком пуха.

– Давно вы так ходите? – спросила она.

– Куртку я купил только что, тут неподалеку, в торговом центре, как и всю прочую одежду, от ботинок до нижнего белья.

– Куда же вы дели то, что было на вас надето?

– Выбросил.

– Зачем?

– Потом объясню. Сейчас некогда. Соня, слушайте очень внимательно, – он взял ее под руку, она почувствовала, как сильно он дрожит.

– У вас нет температуры? Мне кажется, вас знобит. Хотя бы застегните куртку.

– Умоляю, молчите и слушайте! Вы продолжаете опыты под крышей Кольта. Они будут рядом, держать вас под контролем, психологически обрабатывать.

– Макс, куда мы идем?

Они не шли, а бежали, причем Макс то и дело оглядывался, чуть не вывихивая шею. Было скользко и слякотно, с неба посыпалась какая-то липкая гадость, снег с дождем.

– Вы должны поддаться на их уговоры, притвориться, будто ничего не имеете против.

– Погодите, Макс, я так не могу. Вот еще кафе, давайте зайдем, мне холодно, мокро, я хочу выпить кофе и выкурить сигарету.

– Нет. Нельзя, – он резко остановился, огляделся.

– Макс, никто за нами не идет, расслабьтесь вы хоть немного. Что бы вы сейчас ни говорили, я все равно не слышу, не понимаю.

– Ладно. Вы правы. Так разговаривать невозможно.

В маленькой кофейне играла музыка. Компания подростков громко болтала и смеялась, сгрудившись перед раскрытым ноутбуком. Две аккуратные старушки чинно пили кофе. Больше никого не было. Соня подошла к стойке, заказала себе двойной эспрессо, Максу ромашковый чай.

– Стало быть, вы думаете, что имхотепы хотят натравить друг на друга мужчин и женщин? – спросила она, вернувшись за столик.

– Я не думаю. Я знаю. Они уже это делают.

– Зачем?

Внезапно Макс засмеялся. Смех был тихий, на дребезжащей высокой ноте. Соня решила подождать, пока он придет в себя, спокойно выпила свой кофе, закурила. Музыка кончилась, и странный смех стал слышен на всю кофейню. Подростки не обратили внимания, а старушки тревожно уставились на Макса.

– Ну, все, все, тихо, – не выдержала Соня, – глотните чаю или лучше съешьте что-нибудь.

Макс уже не смеялся, а плакал, горько, по-детски шмыгал носом.

– Вечный вопрос. Вопрос-ловушка, – пробормотал он и высморкался в салфетку. – Соня, зачем был большевизм в России? Нацизм в Германии? Зачем на один маленький двадцатый век пришлось две гигантские мировые войны? Первая вырастила и вскормила две химеры, большевизм и нацизм. Вторая явилась битвой химер, с миллионами убитых и замученных. Зачем? Чему научилось несчастное человечество? Что оно приобрело такой страшной ценой? Ничего! Если вы не понимаете, примите на веру и запомните, как аксиому. Зло иррационально, бессмысленно, противно логике. Внутри нашей системы ценностей мы никогда не найдем честного разумного объяснения ни одному из исторических злодеяний. А наши мозги так устроены, что мы склонны считать необъяснимое несуществующим. Между прочим, одна из гениальных уловок дьявола – притвориться, будто его нет.

– Да, я, пожалуй, начинаю понимать вас, но все это слишком отвлеченно. Я не могу себе представить то, о чем вы говорите. Невозможно развязать войну между мужчинами и женщинами.

– Вы просто не хотите это представить. Слишком ужасно и безнадежно. Разумеется, до войны еще очень далеко, и не обязательно, что она охватит весь мир. Но зерна подозрительности, вражды, ненависти уже посеяны.

«Он правда свихнулся, – спокойно подумала Соня, – он ведет себя как сумасшедший. Полностью, до белья, переоделся в новую одежду, а старую выкинул. Потратил на это все наличные рубли. Поступок психа».

– Хорошо. Допустим. И вы считаете, что предотвратить катастрофу возможно, если Хот погибнет от вливания препарата? – спросила она с той ласково-снисходительной интонацией, с какой обращаются к малым детям и психически больным.

– Отсрочить, притормозить – да. А это уже немало. Вероятно, вам даже придется пройти инициацию.

– Мг-м. И потом у меня будет так же вонять изо рта, как у Хота и остальных?

– Существует тринадцать ступеней посвящения. На последних пяти ритуальности не придается никакого значения. Балахоны, гробы, петли на шее, черное причастие нужны лишь для новичков.

– Черное причастие?

– Ну да. Сложная смесь животных и растительных препаратов. Состав меняется по мере продвижения адепта. На первых ступенях – высокий процент галлюциногенов. На последних – только биостимуляторы. Вы можете отказаться. Я уверен, вы будете проходить сразу девятую или десятую.

– А если, допустим, пятую или шестую?

– Нет. Они не станут тратить время на эти формальности. Они и так слишком долго ждали. Слушайте главное. Примерно через год вы сумеете создать схему строго научного объяснения действия препарата, вы дадите им гарантию.

– Стоп. Хоту сколько лет?

– Никто не знает.

– Как? Но ведь у него должны быть какие-то документы, официальная дата рождения.

– Последняя официальная дата – тысяча девятьсот тридцать пятый. Но документы врут. Он мог родиться сто, двести, триста лет назад и проживет еще столько же.

– Макс, вы же врач, разумный человек. Неужели вы верите тому, что говорите?

– Достаточно взять у него анализ крови.

– И обнаружить, что в жилах его течет клюквенный сок? – Соня едва сдерживала нервный смех.

– У меня нет времени и сил объяснять вам то, что вы все равно очень скоро узнаете сами. Хот другой.

Не совсем человек. Я хотя бы предупредил вас, меня не предупреждал никто, мне пришлось пережить шок. Потом я, конечно, привык, нашел для себя какие-то приблизительные объяснения, ну, просто, чтобы не свихнуться. Семь лет я был его придворным врачом.

Соня впервые взглянула прямо в глаза Максу и удивилась. Не было в них ни тени безумия. Только тоска и усталость.

– Хорошо, Макс, я готова принять вашу логику. Но вы забыли одну деталь. Когда Хот излагал мне свои планы, речь шла о том, что сначала я должна ввести препарат себе, а потом ему.

– Именно так вы и сделаете.

– Я могу умереть, вам это не приходило в голову?

– Нет, Соня, вы от вливания не умрете.

– Интересно. Стало быть, вы поняли принцип действия?

– Невозможно понять, это не для разума, это скорее из области чувств. Меня бы вливание убило. И Хота убьет. Кстати, Кольта тоже убьет, учтите это, на всякий случай. А вы, Соня, будете жить, очень долго, невероятно долго.

– Спасибо, – Соня усмехнулась, – не уверена, хочу ли я этого. Но все-таки какое-то объяснение должно быть. Приблизительное. Чтобы не свихнуться.

– Оно есть. Перечитайте записи профессора Свешникова. Займитесь нейропептидами.

Они вышли из кофейни. Небо расчистилось, выглянуло солнце.

– Макс, нейропептиды были открыты в конце шестидесятых двадцатого века. Свешников не мог знать о них.

– Не важно. Он выявил биохимический эквивалент эмоций, он назвал это ДДФН. Доказательство для Фомы неверующего. Материальное, биологическое подтверждение первичности Духа.

– Макс, я не помню этого. Я почти наизусть знаю записи Михаила Владимировича, но этого не помню, – тихо заметила Соня.

– Отправляйтесь домой, – сказал Макс, – включите телефоны, позвоните Зубову, скажите, что готовы лететь в Вуду-Шамбальск, готовы работать. Там, в степи, ничего не бойтесь, но будьте внимательны и осторожны. Запомните имя. Дассам. Никогда не произносите его вслух, не пытайтесь искать этого человека. Он сам вас найдет и поможет. Каким бы странным он вам ни показался, знайте: ему можно доверять, он на вашей стороне. Все, Соня, я свяжусь с вами, мы поговорим подробней.

– Макс, где вы остановились? Я провожу вас до метро или лучше давайте поймаю для вас машину.

– Соня, идите домой. Скажите Зубову о жучках, пусть его люди снимут.

Макс обнял ее, сухо поцеловал в щеку, отпрянул, побежал через перекресток.

Это был оживленный и опасный перекресток, без светофора. Машины ехали с трех сторон. Но в воскресенье утром движение было не особенно активным. Макс добежал до середины, встал, чтобы пропустить поток, оглянулся на Соню, помахал рукой. Краем глаза она заметила, как тронулся с места бежевый «Форд-Фокус», припаркованный на противоположной стороне, у ограды торгового центра. Он поехал слишком быстро и не прямо, а как-то наискосок, крутым зигзагом.

Взвизгнули тормоза, несколько других машин отчаянно загудели. Макс метнулся в сторону и вдруг полетел. Мгновение он парил в воздухе, в метре от земли, и упал с глухим тяжелым стуком. «Форд» умчался на невозможной скорости. Соня успела увидеть, что номера его густо замазаны грязью.

Глава третья

Москва, 1921

Когда Михаил Владимирович вошел в палату, больной сел, спустил босые ноги на пол, приветливо заулыбался ему, крепко пожал руку, подмигнул.

– Что-то вы давно не навещали меня, дорогой профессор. Я уж соскучился. Только от одного вашего присутствия боль стихает. Вот что значит настоящий доктор, целитель.

– Вам больно? Где именно?

– Ну, нет, это я, конечно, преувеличил. Уже не больно, только щекотно, будто какие-то насекомые там ползают, – он пошевелил рукой, и толстые его пальцы на мгновение стали похожи на извивающихся червей.

«Каков актер, – восхищенно подумал профессор, – сколько разных личин у него в запасе».

– Щекотно, это хорошо. Стало быть, идет заживление, ткани восстанавливаются. Вы лягте, расслабьтесь. Ну, что ж, все замечательно. Сегодня можно снимать швы, и завтра, пожалуй, я вас выпишу.

– Да уж, пора. Почти неделю тут у вас валяюсь. Непозволительная роскошь.

– Разве роскошь? Необходимость. Ну-ка, язык покажите. Шире рот откройте и повернитесь к свету. А-а!

– А-а!

Звук получился глубокий, на басовой ноте. Язык вывалился до подбородка.

– Вот молодец. Хотя, конечно, никакой вы не молодец. Горло у вас нехорошее, гланды воспаленные. А язык – извольте сами посмотреть, – профессор протянул ему зеркало, – видите, серо-желтый, будто мхом зарос. Теперь представьте, такая же дрянь у вас вдоль пищевода, по всей слизистой.

Коба рассматривал себя довольно долго, прятал и опять высовывал язык, щурился, двигал бровями, наконец отложил зеркало.

– Стало быть, по языку можно судить о внутренностях? Любопытно, а у вас там что, доктор? Разрешите взглянуть?

– Извольте, – Михаил Владимирович усмехнулся и показал Сталину язык.

– Чистый, розовый, – констатировал он с некоторой завистью, – ну и как вам это удается?

– Умеренность во всем, еще древние знали.

– Хотите сказать, я неумерен? Жру, пью, курю много?

– М-м. К тому же сквернословите совершенно свински.

– Это что, тоже влияет?

– А вы думаете, нет?

Коба расхохотался, хлопнул Михаила Владимировича по коленке.

– Не по-нашему, не по-марксистски рассуждаете, профессор.

– Разве у Маркса написано, что сквернословить полезно для здоровья?

Новый взрыв хохота, добродушное покачивание головой, мигание глазом, совсем дружеское, свойское. Поманив профессора пальцем, Сталин горячо дохнул ему в ухо и прошептал:

– А х… его знает, чего там у него написано. Вы лучше с Ильичем об этом поговорите, он «Капитал» наизусть шпарит.

Дыхание показалось огненным. Михаил Владимирович слегка отстранился, тронул кончиками пальцев лоб Кобы.

– У вас жара нет?

– Нет, нет, не беспокойтесь, я уже здоров и готов к дальнейшей борьбе за великое дело освобождения трудящихся.

– Освобождения от чего, простите?

– Ну, профессор, это уж совсем нехорошо, не знать азбучных истин. Разве вам неизвестно, что мы освободили людей от неравенства, от эксплуатации и власти денег?

– Возможно, вы мечтали освободить человека, но освободили зверя в человеке.

– А если я скажу вам, что именно зверя мы мечтали освободить? Неужели вы не понимаете, что он, зверь, единственная реальность, единственная нелицемерная правда о человеке?

– О каждом человеке? И о вас тоже?

– Обо мне? – Усы слегка задрожали, губы растянулись, но затем лицо застыло, отяжелело, отекло, даже нос стал толще, и никакого следа улыбки не осталось.

Повисла неприятная пауза, и чтобы чем-то занять себя, Михаил Владимирович принялся рассматривать книги на тумбочке у кровати.

В. Стомак. «Заболевания желудочно-кишечного тракта»; К. Салье. «Острые отравления, классификация ядов»; «Неврология» Штрюмпеля; тонкая брошюра Осипова «Сифилис и мозг».

Сталин держал паузу. Как всякий талантливый актер, он знал толк в паузах, умел молчать весьма выразительно.

– Увлекаетесь медициной? – спросил профессор и поднял закладку, выпавшую из «Острых отравлений».

Это была четвертушка канцелярского бланка, энергично изрисованная, сплошь покрытая причудливым орнаментом. Спирали, окружности, какие-то штучки вроде лепестков или капель, в них неразборчиво вписаны слова. Михаил Владимирович успел заметить несколько раз повторенное слово «Учитель» с заглавной буквы, рядом «ТФ» и еще странный знак, похожий на перевернутый скрипичный ключ.

– Кто предупрежден, тот вооружен, – сказал Сталин.

– Вооружен против кого?