Улыбка пересмешника Михалкова Елена

– К морю – это тоже хорошо, – усмехнулся Прохоров. – Хотя у нас все-таки лучше. Так что приезжай, я тебе в лесу покажу дупло, где дятлы гнездо соорудили.

Теперь он обращался только к мальчику, подчеркнуто игнорируя Татьяну.

– А вы откуда про дятлов знаете? – заинтересовался Матвей.

– Так я тоже в Голицыно бываю. Последние шесть лет, правда, не приезжал, но в этом году обязательно приеду. Гнездо тебе покажу, если захочешь.

– Что, там и дятлята будут? – восхитился Матвей.

– Обязательно будут. Приедешь?

– Сто пудов!

– Вот и договорились. Ну, бывай. Мать не давай в обиду.

Он поднялся и зашагал к машине, не обернувшись на Татьяну.

– Мам, а что это значит – не давать в обиду? – затеребил ее Матвей. – Тебя что, кто-то обижает? А? Ну скажи!

– Нет, – выдавила она, провожая взглядом отъезжающий джип. – Никто меня не обижает, Матюша.

Она представила, как Прохоров несется на своем джипе по трассе, отчетливо вообразила «КамАЗ», вильнувший на встречную полосу, и груду железа, в которую превратится машина Прохорова, попав под его колеса. Она отдала бы двадцать лет жизни за то, чтобы стать ведьмой и иметь возможность насылать проклятия на людей. А еще лучше – просто убивать их силой мысли. Хотя бы одного. Только одного.

Сегодняшний день выдался солнечным и безветренным, и по дороге к родительскому дому я с удивлением наблюдала людей, кутавшихся в плащи и куртки. А они платили мне таким же недоумением во взглядах, которые бросали на мои летние хлопковые брюки и топ на тонких бретельках. Папа называет эти бретельки, а за ними и сами топики «лямочками». У него это звучит смешно и нежно: «А, опять ты сегодня в лямочках!»

Мои неразлучники, разбудившие меня с утра своей болтовней, умеют смеяться. Да-да, не удивляйтесь – они издают негромкие звуки, похожие на простуженный смех очень старого человека, радующегося тому, что ему отпущен еще один день жизни. Муж хохотал до слез, услышав их, и ушел на работу посмеиваясь. Я рада, что они привлекают его внимание.

Знаете, я классифицирую людей по смеху. Есть люди, которые смеются, как вода звенит в ручье – обычно такой смех свойственен стеснительным женщинам. Есть гогочущие, как гуси. Есть похрюкивающие – их очень много. Как ни странно, самым прелестным смехом, какой я когда-либо слышала, смеялась одна из самых глупых девушек, встретившихся в моей жизни. Я бы даже сказала, что она была набитой дурой. Но при этом смех ее был просто удивителен – заразительный, звонкий, переливистый, ну просто рассыпающаяся драгоценность, а не смех.

Мой муж смеется резко, словно выкашливая из себя звуки, и услышать это можно нечасто. При мне он расслабляется, к тому же я умею рассмешить его – не специально, так получается само собой. А моя мама смеется тихо, словно хитрая мышка, утащившая сыр из мышеловки и радующаяся своей ловкости. От ее смеха я сразу начинаю улыбаться во весь рот, и папа говорит, что я становлюсь похожей на мартышку.

Возле родительского дома я на секунду останавливаюсь, потому что мне кажется, будто привычный порядок их тихого двора нарушен. Но затем убеждаюсь, что все на своем месте: Викентий Степанович из второго подъезда висит на турнике, «пистолетиком» поднимая ноги в растянутых трико – ему скоро семьдесят, но он собирается прожить до ста десяти и «выглядеть в гробу бодрым старикашкой», как он сам говорит; тетя Света, прозванная детьми «Полбатонша» за любовь к сильно декольтированным платьям, выгуливает на поводке свою беспородную кошку; Ираида Карловна, кряхтя, рыхлит клумбы, которые она из года в год засаживает нарциссами, а те упрямо вянут – она уверена, что ей назло.

Помните песню «Биттлз» – «Элеонора Ригби»? Она и про этих людей тоже. Я здороваюсь с ними, а Викентий Степанович подмигивает мне и, спрыгнув с турника, показывает большой палец – это значит, что ему пришелся по душе мой сегодняшний наряд. Он у нас большой эстет, особенно если дело касается открытых женских плеч и спин.

По лестнице мне навстречу сбежал человек, которого я узнала еще на первом этаже по шагам, и мне захотелось проскочить мимо него как можно быстрее, а еще лучше – стать незаметной и слиться с чужой дверью. Но не получилось ни первое, ни второе. Максим Белоусов, которого я знаю как Макса, а его пациенты – как Максима Степановича, остановился, заметив меня, а затем стал спускаться неторопливо, словно считая про себя шаги. Я-то их точно считала. Он прошел пять ступенек, прежде чем встал возле меня и улыбнулся – но так, будто он совсем не рад меня видеть, вежливой холодной улыбкой.

– Привет, Алиса.

– Привет.

Максим – мануальный терапевт. Люди записываются к нему в очередь за месяц, потому что его огромные грубые руки – красные, устрашающего вида, в веточках лопнувших сосудов – умеют избавлять их от боли. Когда у папы заболела спина, Максим вправил ему позвоночник двумя нажатиями. Дело происходило при мне, но я даже не заметила, чтобы он что-то сделал: всего лишь дотронулся растопыренными ладонями до папиной спины, подержал так, а потом лицо у отца изменилось – расслабилось, будто потекло. «Ну вот и все, – сказал тогда Максим Степанович. – Не нужно больше тяжести на спор поднимать». И подмигнул мне, как будто знал точно, что именно поднимал папа. Маму, да. Вместе со стулом, на котором она сидела.

Максу тридцать восемь лет, и у него невероятно красивая жена. Даже деревья перестают качаться от ветра, когда она идет к дому, и замирают всеми ветвями. Даже подвальные кошки забывают о своих мисках и оборачиваются ей вслед. Чуют свою, наверное, потому что жена Макса похожа на рысь в человеческом облике, и, когда я встречаю ее, мне всегда кажется, что по ночам она носится по крышам и охотится на крыс – просто так, ради тренировки.

Они были отличной парой, Макс и Маша. Она – длинная, гибкая, с раскосыми глазами и волосами до пояса, вышагивающая по нашему дворику так, словно идет по подиуму, и он – неторопливый, очень спокойный – из тех людей, которые уверены в себе и в окружающем мире. Мне кажется, что нет ничего, что могло бы выбить Макса из колеи. Он из рода людей-скал, за которых хочется уцепиться тем, кто барахтается в ледяной воде.

Я говорю «они были отличной парой», потому что два года назад развелись, и с тех пор Макс остался один в этой квартире, а Маша уехала неизвестно куда. Он частенько выпивает с друзьями, но я никогда не видела его пьяным – за исключением одного-единственного случая, когда мы столкнулись на лестнице поздно вечером и он… Впрочем, об этом я стараюсь не вспоминать. Нельзя.

Но навязчивое воспоминание все-таки прорывается сквозь заслон, который я пытаюсь установить, и мне кажется, что я чувствую легкий запах водки, которую заедали жвачкой с ментолом. От Максима в тот вечер пахло именно так.

Я тогда первый раз появилась у родителей после свадьбы – прошло около двух недель – и налетела на него, совсем как сегодня. До меня не сразу дошло, насколько он пьян, потому что прежде я ни разу не видела его пьяным. Макс стоял покачиваясь, перегородив проход, и сгреб меня в охапку прежде, чем я успела сказать: «Пропусти меня, пожалуйста».

Меня никогда так не обнимали. Мой муж – очень сильный человек, но его сила другого рода. Макс обнимал меня так, будто и хотел сделать мне больно, и очень боялся этого. Минуту мы молча смотрели друг на друга, а потом он протянул с горечью и тоской:

– Алиска, зачем?! Ну скажи, заче-е-ем?!

Я молчала.

– За кого ты вышла замуж, а? – пьяным нетвердым голосом спросил он. – За какую сволочь? Или он не сволочь? Мне плевать! Алиска, глупенькая ты моя… И я идиот!

Я попыталась вырваться, и тогда он наклонился и поцеловал меня. Он целовал меня долго, требовательно, прижимая к моей спине ладони – такие горячие, что казалось, они вот-вот прожгут мне платье. А потом отпустил, почти оттолкнул, сел на ступеньки и сказал, не оборачиваясь на меня, сухим и холодным тоном, словно вдруг протрезвел:

– Иди. Быстро. Обещаю, что больше такого не повторится.

Это больше и в самом деле не повторилось. И не повторится – мы оба знаем.

– Как ты?

Сейчас своим коротким вопросом Максим вышибает у меня почву из-под ног. Чужие друг другу люди не должны нарушать установленных границ, разделительные столбы на которых заменяют удобные общепринятые фразы: «как дела?», «летом смотались в Турцию на недельку», «а помнишь Светлану Изольдовну?»… Можно разговаривать пятнадцать минут и не произнести ничего, что содержало бы какой-то смысл – лишь расставить эти столбики и отойти за демаркационную линию.

Но вопрос Максима – вопрос не чужого человека. «Как ты?» – это попытка перешагнуть на мою сторону, а туда доктору Белоусову нельзя. Ему нечего там делать.

– Все хорошо, – говорю я и улыбаюсь.

И тут же чувствую, что улыбка была лишней.

Так мы с ним и стоим на лестнице: он улыбается своей вежливой улыбочкой, я – глупой, а тем временем стены вокруг нас замерзают, и лед отваливается с них кусками и с тихим звоном разбивается у моих ног.

– Я пойду… – говорю я и, поскольку он не двигается с места, осторожно обхожу его, фактически втираюсь между ним и стеной, и бегу вверх по лестнице, чувствуя, что доктор Белоусов смотрит мне вслед. Я стараюсь о нем больше не думать, потому что некоторые мысли просто нельзя впускать в голову – если они попадают туда, то начинают бродить там, словно неприкаянные гости, и громко стучатся изнутри, требуя что-то сделать.

Войдя в квартиру, я кричу: «Мам, пап, это я!» В кухне на столе ждут помидоры, которые я купила для салата, а рядом стоят банка со сметаной и бутылка подсолнечного масла. Дело в том, что мои родители никогда не ссорятся. Если только дело не касается салата! Папа уверен, что заправлять помидоры, перемешанные с репчатым луком и огурцами, можно только подсолнечным маслом, а мама настаивает на сметане. Мне-то все равно, но ради удовольствия послушать, как родители будут в шутку пререкаться, я готова покупать помидоры каждый день.

Впрочем, сегодня я просто кричу:

– Пап, я заправлю салат сметаной!

И щедро выливаю полбанки в миску.

Потом я ношусь с тряпкой из комнаты в комнату, рассказывая папе и маме все мелочи, происходившие со мной. В родительской комнате работает телевизор, с улицы доносятся голоса, солнце расползается по квартире, кувыркается в стеклянной миске с салатом, из которого торчит деревянная ложка. Безмятежность – это когда ты знаешь, что все то же самое будет и год спустя, и десять лет спустя, и двадцать, и твоя уверенность приправлена счастьем, как салат майским солнцем.

Между прочим, я не рассказывала вам, как познакомились мои родители? Нет? Ну что вы – это же наша семейная легенда!

Дело в том, что моя мама оказалась в мужском туалете. Когда ее спрашивают: «Оленька, послушайте, но как же можно перепутать мужской туалет и женский», она разводит руками и объясняет, что ах, такая глупость, она никогда не различает нарисованных на дверях человечков, которые символизируют мальчика и девочку. Это правда – мама у меня человек ужасно рассеянный и порою впадающий в ступор от самых элементарных проблем. Для этого и нужны мы с папой – чтобы опекать ее. Иначе она давно потерялась бы в лабиринте слишком сложных для нее вещей – таких, например, как стеклянные вращающиеся двери, которых она не любит и боится. Так и вижу маму, пойманную дверями и не понимающую, как из них выбраться, умоляюще глядящую из-за стекла, похожую на маленькую экзотическую рыбку, где-то потерявшую свой вуалевый хвост.

Так вот, в тот день мама пробегала по одному из корпусов своего института, куда редко заходила прежде, и искала туалет. И когда она увидела две двери, то, не раздумывая, метнулась в ту, где была нарисована девочка в юбочке – во всяком случае, так ей показалось.

Не обратив внимания на некоторые нетипичные детали интерьера, мама пролетела к кабинке, и тут навстречу ей из другой кабинки вышел мой папа.

Мама рассказывала, что от возмущения у нее перехватило дыхание. Мужчина! В женском туалете! Идет, словно так и полагается, и еще имеет наглость коситься на нее. Нет, она все понимает, но должен же быть предел бесстыдству! И моя мама, забыв о деле, которое привело ее в туалет, громогласно высказала отцу все, что она думает по поводу его поведения.

Папа говорит, что речь ее была пылкой, убедительной и вдохновенной. Ему даже стало искренне стыдно – вот что значит сила слова. Он раскаялся, попросил у мамы прощения, обещал, что больше никогда не будет так делать – и все это почти от души, заметьте, – дождался, пока она смягчилась, а затем подвел ее к тем деталям интерьера, которых она не заметила, – то есть к писсуарам. И молча стал ждать результата.

По утверждению отца, никогда прежде ему не доводилось видеть на чьем-нибудь лице такую выразительную смену чувств. Пока мама таращилась на писсуары, папа таращился на нее, и закончилось все тем, что он расхохотался, а она залилась краской, и пролепетала какую-то ерунду вроде «простите меня, месье», после чего предприняла попытку удрать. Но не тут-то было! К этому моменту папа, как он уверяет, осознал, что встретил женщину своей мечты и что позволить ей сбежать будет самой большой ошибкой его жизни.

Он и не позволил.

Они поженились спустя три месяца после той встречи. На свадебной фотографии мои родители хохочут: молодой отец похож на симпатичного большеголового лягушонка, которого нарядили в жилетку, а мама – на застенчивую пухлую мышку в фате. Смешные, милые, ужасно трогательные. Они такими и остались.

Салат оказался до того вкусным, что я незаметно для себя подъела весь, разглядывая в окно чинно прогуливающуюся пару старушек с первого этажа. Затем, быстренько собравшись и крикнув на прощанье: «Пока-пока, цветы я полила!», выскочила на улицу и даже успела пройти несколько шагов, как вдруг поняла, что именно изменилось в знакомом мне с детства дворе.

Не изменилось – появилось. Машина, стоявшая возле соседнего подъезда. В ней не было бы ничего удивительного, если бы я не была уверена, что уже видела ее сегодня утром возле моего дома. Вы знаете, что я обращаю внимание на слова, на разные мелочи, которые могут не значить ничего, а могут – очень много… Утром я заметила красный «Фольксваген», буквы на номере которого складывались в слово «нос». По простейшей ассоциации мне сразу представился красноносый хозяин-алкоголик машинки, и меня это позабавило.

Теперь «Фольксваген» прятался за кленами, а его хозяин сидел внутри. Конечно, нет ничего удивительного в том, что машина переехала из одного района в другой, но мне все-таки стало не по себе. Замедлив шаг, я подумала, не рассмотреть ли водителя поближе, но затем отказалась от этой мысли.

Мне очень хотелось верить, что появление красной машины никак не связано со мной.

Я остановилась в посредственной гостинице, главным достоинством которой было ее расположение – неподалеку от офиса моего бывшего мужа. Советский сервис не исчез с появлением на карте вместо СССР страны России, как можно было бы ожидать, а только сильнее укоренился в местах своего господства: магазинах, службах коммунального хозяйства и, конечно же, гостиницах. Горничная, убиравшая мой номер, посматривала на меня с чувством классовой ненависти, которое она даже не давала себе труда скрывать, и на лице ее было написано презрение к иностранцам с их сытой, но духовно бедной жизнью. Я по-шведски попросила ее убраться в мое отсутствие, и тогда она с удовольствием сообщила на плохом английском, что не понимает меня. Нагловатые глаза навыкате, раскормленное лицо с пухлыми губами, желтые завитушки волос и вопрос «чо?» в качестве первой реакции на любой раздражитель: вот вам портрет блохи, разносящей эту заразу – «совковый сервис», – по местам скопления людей, комфорт которых полностью зависит от чужой воли.

– Пошла – отсюда – вон, – раздельно проговорила я на русском, не глядя на девицу.

От неожиданности она даже не задала своего фирменного вопроса. Лишь замерла в дверном проеме, моргая накрашенными ресницами.

– Ты тупая? – Я коротко взглянула на нее, сняла с запястья часики и бросила на кровать. – Тебе сказано: пошла вон. Вернешься, когда номер будет свободен. Вздумаешь пакостить – уволят в пять минут.

Она попятилась, наткнулась на шкаф и тут же испарилась, стоило мне отвернуться к окну. У меня даже возникло подозрение, что она спряталась в шкафу и телепортировалась куда-нибудь – например, в подвал. Удивительно понятливая оказалась девушка.

Не подумайте, что рявканье на дуру-горничную принесло мне моральное удовлетворение. Вам нравится давить тараканов? Надеюсь, что нет. Но эта неприятная процедура неизбежна, если вы не хотите созерцать омерзительных насекомых на вашей кухне.

На кухне, куда пятнадцать тысяч лет назад я устроилась работать посудомойкой, жили невероятные тараканы: темно-коричневые, как орех фундук, лоснящиеся, перемещающиеся бодрой тараканьей рысью по всем поверхностям. Каждый – размером с пулю. Я боялась их и поначалу плакала, стоило мне завидеть таракана, но это быстро прошло: понимаете, когда плакать приходится больше двадцати раз за день, слезы почему-то очень быстро заканчиваются.

Но давайте по порядку. Мой муж выставил меня из квартиры на следующий день после того, как получил в руки решение суда. Он не разрешил мне взять хороший дорогой чемодан, и я свалила вещи – их оказалось удивительно мало – в спортивную сумку, с которой он когда-то ходил в тренажерный зал. У сумки оторвалась одна ручка, а молния на кармашке заедала, и Кирилл купил себе новую, фирменную, а эту по какой-то причине не выкинул.

Именно ее он сунул мне под нос со словами: «Это тебе, барахло упаковать», и я машинально ответила ему «спасибо» – ведь я привыкла говорить ему «спасибо» за все добрые дела, которые он мне делал. И Кирилл, как хорошо воспитанный человек, даже ответил «пожалуйста».

Когда я вышла из подъезда, прижимая к себе грязную спортивную сумку (нести ее за одну ручку оказалось очень неудобно), пошел дождь, и я долго стояла под козырьком подъезда, ни о чем не думая. Нет, все-таки одна мысль в моей голове была – я хотела, чтобы дождь шел вечно. Тогда я бы вечно стояла и смотрела на его струи, и в конце концов все-таки тихо умерла бы, а затем проросла возле стены дома травой с узкими зелеными листьями.

Но дождь прекратился, и мне пришлось спуститься на тротуар и пойти куда глаза глядят – в прямом смысле. Я не знала, куда мне идти и что делать. И дело было даже не в том, что у меня не осталось родных, а все знакомые жили в другом городе, и не в том, что денег, спрятанных в потайном кармашке сумки, мне хватило бы примерно на неделю… Просто у меня возникло ощущение совершенной бессмысленности всех действий, которые я могу предпринять. И еще – не забывайте, что на протяжении многих лет единственными вопросами, по которым я принимала решение, были вопросы уборки, приготовления еды и рукоделия. Я не умела распоряжаться собственной жизнью, и самым очевидным решением, маячившим передо мной, было сделать с собой что-нибудь такое, чтобы эта проблема – проблема распоряжения собственной жизнью – отпала навсегда.

От самоубийства меня удержала мелочь. Такая ерунда, что, видит бог, даже рассказывать неловко. К тому же я боюсь, что вы мне не поверите. Дело в том, что на предыдущий день моего рождения Кирилл подарил мне компьютер, на котором я довольно быстро освоила рукодельные и кулинарные сайты. Как-то, убивая время, я зашла на один из многочисленных женских форумов, зарегистрировалась и принялась общаться под ником Малинка, делясь с незнакомыми женщинами секретами выпечки правильных бисквитов и засолки хрустящих огурцов.

За несколько дней до того, как мой муж сообщил мне об ожидающих нашу семью изменениях, после которых она переставала быть семьей, я пообещала милой девушке под ником Дульсинея рецепт вареников. И не успела его передать.

Не странно ли, что человека, готовящегося к самоубийству, может задержать на этом свете такая ерунда, как смехотворное обязательство перед незнакомой девчонкой? Видит бог, жить мне было незачем. Я не боялась смерти. Мне не нужно было оставлять завещание. Но кто-то ждал от меня рецепта вареников – правильных, в меру мягких, – и я, уцепившись за эту мысль как за единственный ориентир, пошла, держа неудобную сумку, в кафе возле станции метро – там можно было подключиться к интернету. Кирилл не разрешил мне взять с собой ноутбук – просто увез его из квартиры, и все.

Я быстро вышла на форум, открыла конференцию, написала рецепт и уже собиралась выйти, не дожидаясь ответа, как вдруг мне пришла в голову мысль, что единственные люди, с которыми я могу поделиться случившимся, – это незнакомки, болтающие в Сети на любые темы. Не думая о том, что я делаю, не зная, чего жду, я записала все, что со мной случилось, и нажатием клавиши отправила сообщение в форум.

Первые ответы появились в течение минуты.

«Я не совсем поняла: муж выгнал вас из дома?»

«Где вы сейчас? Откуда вы пишете?»

«Я понимаю, как вам тяжело, поскольку сама была в похожей ситуации. Самое главное – верьте, что все наладится. Пожалуйста, поверьте мне. Все будет хорошо».

От этих простых слов лед, замерзший у меня внутри, вдруг растаял и хлынул слезами. Я плакала, сидя в полутемном кафе за дальним столиком, спрятанным от посторонних глаз, и быстро, буквально захлебываясь прорывающимися словами, писала ответы: да, мой муж выгнал меня из дома, да, я пишу из кафе, спасибо за сочувствие, оно мне очень нужно. И, наконец, большими буквами ту правду, которая рвалась из меня наружу, – криком, единым воплем без знаков препинания: «УМОЛЯЮ ПОМОГИТЕ Я НЕ ЗНАЮ ЧТО МНЕ ДЕЛАТЬ».

Официант поставил передо мной чашку чая, посмотрел на мое лицо и отвел глаза. В другое время я бы страшно смутилась, но сейчас меня волновало только одно – ответы, ответы на зеленом экране, которые я обновляла каждые две минуты. Они появлялись с невероятной быстротой. Люди задавали мне вопросы, спорили друг с другом, шумели, ободряли меня и проклинали моего мужа, но во всей этой разноголосице – а за каждым придуманным интернет-именем я слышала чей-то голос – выделялось несколько человек, которые словно бы вместе держали меня на тонких, но прочных нитях. Не давали мне упасть.

Лита: «Самое главное для вас сейчас – успокоиться. Я понимаю, сказать легче, чем сделать, но нужно попытаться. Очень вам сочувствую».

Mercury: «Напишите мне в почту, если не хотите делать этого публично, подробности судебного разбирательства. Я юрист и, может быть, смогу чем-нибудь помочь. Обещать ничего не обещаю, но постараюсь».

Ольга-13: «У тебя есть где переночевать? Знакомые, подруги, друзья? Любовники?»

Zeta: «Оля, я тя умоляю – какие у нее любовники?! Не видишь, что ли, – приличная женщина перед тобой! Действительно, приличная женщина, давайте решим вопрос с вашей ночевкой. Одну ночь можете перекантоваться у меня».

Даритта: «Овца она, а не приличная женщина! Развели ее как лохушку, честное слово! Прям злость берет. Зета, на вторую ночь я ее у тебя возьму, если она твои серебряные ложечки не стащит».

Голоса, голоса, голоса… Меня заставляли отвечать, и я опомниться не успела, как уже договаривалась с женщиной, подписывавшейся Зета, о встрече через два часа и оставляла свой номер телефона, а затем созванивалась с другой, Дариттой, и послушно записывала адрес, по которому должна была подъехать завтра. Меня вновь подхватывало течением, но на этот раз оно было теплым.

На всю жизнь я запомнила это ощущение: ошеломление от свалившейся на меня безвозмездной доброты совершенно незнакомых людей, которых тревожила моя судьба. Я говорю не о тех, для кого разговор со мной был не более чем болтовней виртуальных собеседников, а о тех, кто договаривался друг с другом, где мне переночевать, решал, кто встретит меня возле метро, чтобы мне легче было найти адрес, успокаивал меня. Отупение, в котором я пребывала последние две недели, исчезало так быстро, словно таял кусок грязного льда, оставляя после себя серые разводы и потеки.

Спустя некоторое время, когда я устроилась на работу, оно вернулось снова, но тогда пережить его оказалось куда легче.

В тот же вечер я сидела на крохотной кухоньке и невыносимо робела от хлопот красивой кудрявой женщины лет тридцати пяти, которая с пугающей частотой метала на стол передо мной тарелки, заполненные салатами, супом, котлетами… Одновременно она успевала призывать к порядку дочь, варить на плите что-то булькающее и гонять голубоглазую кошку, упорно лезущую ко мне на колени. К моему облегчению, она ни о чем меня не расспрашивала, а все больше рассказывала о своих хлопотах: о том, как отдавала дочь в школу, как чинила машину в автосервисе, как присматривала себе дом в деревне… Я слушала ее, и мне хотелось полностью погрузиться в ее заботы, чтобы забыть обо всем, что случилось.

Однако погрузиться мне пришлось в свои заботы, а не в чужие. Уже к вечеру следующего дня я начала работать – через десятые руки меня устроили в привокзальную столовую: я должна была мыть посуду, убираться, а также исполнять мелкие поручения поварих. Я продолжала мыкаться по квартирам незнакомых людей, пока наконец не пристроилась в общежитие – знаете, из тех, где в одной комнате живет двадцать человек. Мне повезло – в моей жило всего двенадцать, а из душа на нашем этаже временами даже текла горячая вода.

То, что происходило со мной дальше, рассказывать долго и неинтересно. Спустя два месяца я перебралась из столовой в кафе классом выше, еще через три – в следующее, а после этого неожиданно для самой себя устроилась диспетчером в таксомоторный парк. Общежитие сменилось съемной комнатой, и моя жизнь со стороны, наверное, казалась относительно наладившейся – если так можно выразиться о человеке, с которого заживо содрали кожу, и он пытается, как может, прикрыться наспех сорванными листьями.

Я не видела своего мужа и не знала ничего о нем. Меня снова накрыло волной равнодушия к окружающему миру и к своей судьбе, запеленало в паутину безразличия, но где-то в глубине этой паутины маленькое насекомое – то ли бабочка-однодневка, то ли муха – слабо дергало лапками, будто напоминая себе о том, что оно еще живо. Пока живо.

Временами моя безучастность сменялась вспышками ярости, но направлены были эти вспышки исключительно внутрь, на себя саму. В такие моменты я принималась с удесятеренной энергией работать, чтобы заглушить обличающий голос, просыпающийся в моей голове, – он бросал такие жуткие обвинения, что я бы закричала, если бы не боялась попасть в сумасшедший дом. Я чувствовала себя человеком, которого разрывают изнутри на тысячу частей, и он колоссальным усилием воли пытается собрать себя из кусочков; самое пугающее заключалось в том, что и то и другое делала я сама.

Все это время я ни с кем не разговаривала. Не в буквальном смысле, конечно: волей-неволей мне приходилось сосуществовать с другими людьми, но я ограничивалась общением, необходимым по работе. Вне ее некое чувство намертво запечатывало мои уста, не позволяя отвечать даже на безобидные расспросы соседок по квартире, отсекая всех, пытавшихся приблизиться ко мне, словно тюремщик, захлопывающий двери одиночной камеры перед пришедшими не вовремя визитерами – к скрытому облегчению узника, благодарящего бога за свою изоляцию.

Я знала название этому чувству. Страх.

Я всерьез боялась, что у людей, улыбающихся мне, вдруг обнажатся клыки, а из красной пасти высунется раздвоенный язык. Мои ночи были наполнены кошмарами, развивающимися по одному сценарию: те, кого я знала, являлись мне в моих снах с приветливыми лицами, и поначалу я доверчиво шла им навстречу, хотя внутренний голос надрывался, запрещая мне приближаться; затем я хотела повернуть обратно, но ноги сами несли меня, и я с ужасом видела, как преображаются знакомые лица: с одних клочьями слезает кожа, обнажая черные, слепые провалы глазниц, другие сминаются, как пластилиновые, – носы съезжают на сторону, языки выдираются, вытягивая за собой клубки внутренностей, и обматываются вокруг шеи, преображая человека в изуродованную куклу – жуткую, движущуюся, протягивающую ко мне руки. Чудовища хватали меня, отрывая мне руки и ноги, а затем отшвыривали в сторону, и я пыталась ползти, как червяк, извиваясь всем телом, захлебываясь грязью, беззвучно крича.

Днем я видела людей, которые приходили ко мне во снах, и не могла открыть рта, чтобы заговорить с ними.

Если бы я была умнее или опытнее, то поняла бы, что мне стоит показаться врачу. Но я боялась психиатров и не знала, где их искать, к тому же у меня не было денег. Осознавая, что мне нужно зацепиться хоть за что-нибудь, чтобы не сползти в омут безумия, я принялась искать спасения не вовне, а внутри себя.

Это оказалось сложно. Люди лгут, говорила мне та Вика, что сидела во мне, закрыв глаза руками, как ребенок. Люди предают. Они разваливают твой мир и саму тебя на части, и ты не можешь уберечься от них. Они задумывают плохое. Если бы ты была другой, говорила она мне, то с тобой такого не случилось бы. Это ты во всем виновата.

Как ни странно, в конце концов именно этот тонкий детский голосок, упрекавший меня, подсказал мне путь к спасению. Если это я сама виновата в том, что произошло, значит, нужно сделать так, чтобы от прежней меня ничего не осталось. Моя глупость, мое незнание людей были причиной исчезновения моего мира – значит, следует начать с себя, а затем уже менять мир. Я представила дом с множеством комнат, каждую из которых требовалось разрушить и перестроить заново, разломать стены и возвести на их месте другие, куда более прочные, и первый раз за все время искренне рассмеялась, примерив к себе выражение «прохудилась крыша». Предстояло ее залатать.

Знаете, мне до сих пор кажется, что за те полгода я поумнела больше, чем за всю предыдущую жизнь. Совершила, так сказать, качественный интеллектуальный скачок. Наверное, мне не хватало хорошей встряски или такого удара, какой я получила. От него я стала молчуньей, наблюдающей за людьми и пытающейся понять скрытые мотивы их поведения. Прежде я совершенно не задумывалась над этим и теперь чувствовала себя ученым, открывающим новые миры.

Именно в то время у меня начал вырисовываться план. Если раньше я существовала, будто погруженная в воду, не думая ни о чем, кроме того, что нужно плыть, то теперь я стала оглядываться вокруг и думать над тем, в какую сторону меня несет течение.

План мой заключался в том, чтобы уехать отсюда. Я имею в виду, из страны. Много лет я жила в коконе, возникшем благодаря деньгам мужа и моим собственным стараниям и куриной слепоте: я не видела очевидных вещей. Теперь эти вещи сами бросались в глаза.

Существа вокруг меня пили, курили, били жен и детей и беспрестанно ругались. Нищая беспросветная жизнь, полная унижений и заискиваний, поисков «своего» врача, «своего» сантехника, «своей» заведующей детским садом… Самые простые действия обставлялись массой преград, превращались в бег с препятствиями по пересеченной местности: взять одну бумажку, выпросить вторую, угрозами добыть третью – и все это лишь затем, чтобы на финальном этапе выяснить, что требуемую справку тебе все равно не дадут, неважно, по каким причинам. Я ненавидела существующую вокруг реальность, где меня растоптали, а купленный моим мужем судья лишил меня всего, на что я имела право, и отдавала себе отчет, что не смогу приспособиться к ней – слишком дорого бы мне это далось.

Самым логичным выходом была «заграница». Та самая, где я никогда не была, но о которой имела представление из фильмов: с низким уровнем преступности и с уважением к человеку, с чистыми улицами и одинаковыми домиками, слипшимися боковыми стенами.

Перебрав затратные по времени варианты вроде получения востребованного в Европе образования и переезда туда для работы, я остановилась на том, который предполагал минимум усилий: на замужестве. Мне казалось, что я иду путем, которым до меня шли немногие, и готовилась пробивать стены головой в поиске женихов. Однако выяснилось, что агентств, промышляющих сводничеством, в Москве пруд пруди, и мне невероятно повезло, когда, придя в одно из них, я попала к Тамаре Васильевне.

Сейчас мне очевидно, что тогда я представляла собой жалкое зрелище в своих поношенных, вышедших из моды вещах, которым я тщетно пыталась придать если не благородный, то хотя бы пристойный вид. Но в глазах у меня, как сказала позже Тамара Васильевна, горел фанатичный огонь, а она уважала фанатиков.

Ее фамилия была Плих. Низкая, широкая в кости, массивная и значительная, как языческий божок, Тамара Васильевна подбирала партии «своим девочкам» на протяжении пятнадцати лет. Она говорила низким красивым голосом, сидела неподвижно, совершенно не жестикулируя, и основную работу поручала своим помощницам, за исключением редких случаев. Таким редким случаем стала и я.

Придя первый раз в фирму госпожи Плих, я растерялась от атмосферы деловитой озабоченности, царившей там. Мне казалось, что меня ждет подобие борделя, и я настроила себя соответствующим образом, чтобы не быть шокированной и смущенной. Действительность не имела ничего общего с моими представлениями: хороший офис, просторные кабинеты, персонал, похожий на учительниц… Меня усадили в кресло, вкратце узнали, чего я хочу, и попросили принести удачные снимки – две штуки: лицо крупным планом и портрет во весь рост. Я пробормотала, что как раз снимков-то у меня и нет, и почувствовала себя очень глупо – действительно, можно было догадаться о том, что фотографии понадобятся сразу.

– Сделаете снимки, напишете резюме и приходите, – не терпящим возражений тоном сказала беловолосая девушка. – Тогда получите анкету.

– Нет. – Я сама услышала, что в моем голосе лязгнул металл. – Я сначала заполню анкету, раз уж пришла, а завтра принесу все остальное.

Мне почему-то показалось принципиальным закрепиться в этом месте, не дать беловолосой отправить меня прочь под предлогом отсутствия фотографий, и я всерьез собиралась доказывать, что имею право на свой кусок заграничного счастья. В комнате ощутимо повисло напряжение.

– Заполняйте. – Девушка бросила передо мной лист, спланировавший на стол, и я судорожно принялась записывать ответы, боясь, что анкету вот-вот отнимут.

Вот тогда-то в дверях и возникла Тамара Васильевна, совершавшая ежедневный обход, как хирург по палатам или военачальник, проверяющий свою армию. Она бегло осмотрела меня, сделала свои выводы и поманила смуглым пальцем, будто цыганка, собирающаяся выманить у встреченной тетки единственную золотую цепочку.

– Идите, идите за Тамарой Васильевной! – торопливым шепотом приказала девушка, забирая у меня анкету. – Господи, да идите же!

Оказавшись в новом кабинете, я села, настороженно глядя на женщину, заманившую меня. Не улыбнувшись, не представившись и не спросив мое имя, она глянула на анкету, неизвестно как успевшую попасть к ней на стол, и заявила:

– Учу жизни только один раз. Слушаешь и запоминаешь. Молча. На вопросы отвечаешь кратко. Ясно?

Полгода назад из меня горохом посыпались бы вопросы. Теперь же я лишь открыла рот, но тут же закрыла его и кивнула.

– Кем ты себя считаешь?

– Я… э-э-э… Женщиной, которая ищет…

– Достаточно. Забудь об этом. Ты – товар.

– Что?! – Я все-таки оскорбилась.

– То-вар, – по слогам произнесла Тамара Васильевна. – Ты здесь для того, чтобы продать себя и получить наиболее выгодную цену. Если тебя это не устраивает, наш разговор окончен. Возвращайся к Жанне и захвати анкету.

Она протянула мне лист бумаги, подержала и, увидев, что я не сделала ни одного движения, небрежно бросила на стол.

– Хорошо. Итак, ты должна себя продать. Перед твоими покупателями широкий выбор. Почему они должны выбрать именно тебя?

Она наклонилась, ожидая ответа, и я задумалась.

– Потому что у меня хороший характер… – Не успела я договорить, как в ее глазах промелькнуло разочарование, и я тут же исправилась: – Нет, потому что я симпатичная.

– Теплее. Только забудь слово «симпатичная». Ты – привлекательная. И можешь дать мужчинам то, что они хотят.

Видимо, я покраснела, потому что она едва заметно усмехнулась:

– Девочка, если ты думаешь, что мужчин интересует только юное крепкое тело, то ошибаешься. Иначе они ограничивались бы проститутками и не приходили бы к нам. Им нужно самоощущение. Им нужны эмоции. Им нужна Игра. И секс – лишь небольшая часть этой игры.

– Что я должна…

– Чем привлекает тебя незнакомый товар в витрине? – Она не дослушивала, обрывала на полуслове, выстреливая в меня вопросами.

– Упаковкой, – не задумываясь, ответила я.

– Верно. На первом этапе ты должна выделиться, чтобы тебя заметили из сотен девушек. Взгляни.

Она вынула из ящика и протянула мне большой тяжелый фотоальбом. Открыв первую страницу, я увидела снимки женщин – точно такие же, какие мне нужно было принести.

– Это не рабочий альбом, а для памяти, – сказала Тамара Васильевна, наблюдая за мной. – Разумеется, сейчас мы используем «цифру». Но тебе и это подойдет для наглядности.

Я перелистывала одну страницу за другой. Женщины, женщины, женщины… Молодые, пожилые, с естественными и натужными улыбками, часто нелепые, в вульгарных позах… Если бы я была мужчиной, то потерялась бы в этом море разновозрастных и разномастных теток, выставлявших напоказ вислые груди, дряблые плечи, кривые ноги с некрасивыми коленками, и, пожалуй, сбежала бы прочь.

– Ужасно, правда? – вполголоса спросила Плих, верно трактовавшая мое ошеломленное молчание. – А теперь представь, что и твой снимок будет среди этих. И как прикажешь мужчине обратить на тебя внимание?

Я подняла на нее глаза с немым вопросом.

– Фотография! – Она щелкнула пальцами. – Ты должна сделать долгосрочный вклад в саму себя и найти грамотного фотографа, который хорошо тебя снимет. Забудь о том, чтобы показать лицо. Для начала ты должна сняться в полный рост, в такой одежде, которая подчеркнет все твои достоинства. Не будь вульгарной! Идеально – маленькое черное платье. Туфли. Распущенные волосы и минимум украшений.

– Но у меня нет платья…

– Найди, – оборвала Тамара Васильевна. – Возьми у подруг. Сшей. Укради. А потом соблазни фотографа, если у тебя нет денег, чтобы заплатить за фотосессию. Но фотографии должны быть профессиональными и очень выгодными для тебя. И в идеале нужен визажист. Покажи, что у тебя есть грудь, бедра, талия и длинная шея. Помни – мужчины сперва оценивают фигуру, потом все остальное. Если ты будешь следовать этому простому правилу, оно тебе поможет.

– Но мое лицо…

– Второстепенно. Для них. Хотя тебе повезло, и у тебя милая мордашка. Подрисуй ее и сфотографируй, но обязательно с улыбкой. Не превращай себя в куклу, не изменяй макияжем до неузнаваемости. Кстати, купи утягивающее белье – фотография прибавит тебе три-четыре килограмма, а этого не должно быть.

Я кивнула, уже не задавая вопросов, на какие деньги я куплю утягивающее белье и что это такое.

– Естественность – вот что привлекает большинство мужчин. Тебе нужно ориентироваться на них. Когда сделаешь фотографии, займись своим резюме. Десять строчек, и каждое слово должно быть продумано. Тебе следует быть легкой, но не легковесной, забавной, но не чересчур, и романтичной, потому что тебе это подойдет. Дети есть?

– Нет…

– Отлично. Балласт тебе ни к чему. Выставляй поменьше требований к мужчинам и больше пиши о себе. Отсев будешь производить потом. Свободна.

Я встала, села и снова встала. Голова у меня распухла от обилия информации, хотя с начала нашего разговора прошло не больше десяти минут.

– А вы… – нерешительно начала я, – вы не могли бы показать мне образцы резюме других девушек? Я имею в виду удачные образцы.

– Нет. Иначе ты займешься копированием, пусть и невольно. А твои слова должны быть искренними. Ступай.

Она больше не смотрела на меня, и я пошла к выходу. В дверях остановилась и обернулась к ней:

– Спасибо вам большое…

– Пока не за что. Ты услышала мои слова ушами, но до ума они у тебя не дошли. Вот дойдут – тогда скажешь спасибо.

Забегая вперед, могу заверить вас, что слова Тамары Васильевны дошли до моего ума. Правда, до того были поиски фотографа, попытки найти денег на съемку, маленькое черное платье и туфли, резюме, которое я переписывала двадцать четыре раза, пока не догадалась выйти на тот самый сайт, где мне так помогли полгода назад… Коллективный ум оказался на высоте, и я получила несколько идей, которые использовала для резюме. У меня ушло много времени на все это, но я больше не думала о том, что мне необходимо «зацепиться здесь и сейчас». Я ставила перед собой маленькую цель, крохотными шагами двигалась к ней и лишь затем ставила следующую. Тихо, тихо ползи, улитка, по склону Фудзи… Не подумайте, что тогда я знала японские хайку и Иссу Кобаяси. К нему пристрастил меня второй муж, Никлас Венесборг, за которого я вышла замуж спустя восемь месяцев после опубликования моей анкеты на сайте агентства Тамары Васильевны Плих.