Чехов в жизни: сюжеты для небольшого романа Сухих Игорь

ТОЛСТОЙ

Насколько я успел заметить, у Чехова не было «богов» в литературном мире. Анализируя всякую человеческую личность, он всегда делал спокойный, замечательно правдивый вывод. Вот это, дескать, его хорошие черты, а вот это — дурные. <…>

Я уверен, что если бы, например, и Л. Н. Толстой сделал худой поступок, то Чехов бы сказал: «Да, это дурно». И если бы последний негодяй сделал хорошее, то Чехов сказал бы: «Да, он поступил хорошо».

Б. А. Лазаревский. А. П. Чехов

Неужели Вам не понравилась «Крейцерова соната»? Я не скажу, чтобы это была вещь гениальная, вечная — тут я не судья, но, по моему мнению, в массе всего того, что теперь пишется у нас и за границей, едва ли можно найти что-нибудь равносильное по важности замысла и красоте исполнения. Не говоря уж о художественных достоинствах, которые местами поразительны, спасибо повести за одно то, что она до крайности возбуждает мысль. Читая ее, едва удерживаешься, чтобы не крикнуть: «Это правда!» или «Это нелепо!» Правда, у нее есть очень досадные недостатки. Кроме всего того, что Вы перечислили, в ней есть еще одно, чего не хочется простить ее автору, а именно — смелость, с какою Толстой трактует о том, чего он не знает и чего из упрямства не хочет понять. Так, его суждения о сифилисе, воспитательных домах, об отвращении женщин к совокуплению и проч. не только могут быть оспариваемы, но и прямо изобличают человека невежественного, не потрудившегося в продолжение своей долгой жизни прочесть две-три книжки, написанные специалистами. Но все-таки эти недостатки разлетаются, как перья от ветра; ввиду достоинства повести их просто не замечаешь, а если заметишь, то только подосадуешь, что повесть не избегла участи всех человеческих дел, которые все несовершенны и не свободны от пятен. Чехов — А. Н. Плещееву. 15 февраля 1890 г. Москва

У меня в сарае холодно. Я бы хотел теперь ковров, камина, бронзы и ученых разговоров. Увы, никогда я не буду толстовцем! В женщинах я прежде всего люблю красоту, а в истории человечества — культуру, выражающуюся в коврах, рессорных экипажах и остроте мысли. Ах, поскорее бы сделаться старичком и сидеть бы за большим столом! Чехов — А. С. Суворину. 30 августа 1891 г. Богимово

Для моей повести рекомендуемое Вами название «Ложь» не годится. Оно уместно только там, где идет речь о сознательной лжи. Бессознательная ложь есть не ложь, а ошибка. То, что мы имеем деньги и едим мясо, Толстой называет ложью — это слишком. Чехов — А. С. Суворину. 8 сентября 1891 г. Москва

Толстой-то, Толстой! Это, по нынешним временам, не человек, а человечище. Юпитер. В «Сборник» он дал статью насчет столовых, и вся эта статья состоит из советов и практических указаний, до такой степени дельных, простых и разумных, что, по выражению редактора «Рус<ских> вед<омостей>» Соболевского, статья эта должна быть напечатана не в «Сборнике», а в «Правительственном вестнике». Чехов — А. С. Суворину. 11 декабря 1891 г. Москва

Я хотел быть у Толстого, и меня ждали, но Сергеенко подстерегал меня, чтобы пойти вместе, а идти к Толстому под конвоем или с нянькой — слуга покорный. Семье Толстого Сергеенко говорил: «Я приведу к вам Чехова», и его просили привести. А я не хочу быть обязанным С<ергеенк>у своим знакомством с Толстым. Чехов — А. С. Суворину. 7 августа 1893 г. Мелихово

Двуличновольнодумствующий Саша!

Обращаюсь к тебе с предложением исполнить нижеследующую мою просьбу. Третьего дня утром, когда я был в Ясной Поляне, к Льву Толстому явился человек с котомкой за спиной. Он просил милостыни. Помутнение роговицы в обоих глазах, видит очень плохо, ходит ощупью. Не способен к труду. Лев Толстой попросил меня написать куда-нибудь: нельзя ли сего странника законопатить в какой-нибудь приют для слепых? Так как ты специалист по слепой части, то не откажи написать оному страннику, куда он должен обратиться с прошением и какого содержания должно быть последнее? Вот его status: отставной солдат Сергей Никифоров Киреев 59 лет, ослеп на оба глаза 10 лет тому назад, живет в Кашире, в доме Киреева. Адресуйся в Каширу.

Я говорил про тебя Толстому, и он остался очень недоволен и упрекал тебя за развратную жизнь.

Хина родила сучку Селитру. Больше нет никаких новостей.

Чехов — Ал. П. Чехову. 11 августа 1895 г. Мелихово

Дочери Толстого очень симпатичны. Они обожают своего отца и веруют в него фанатически. А это значит, что Толстой в самом деле великая нравственная сила, ибо, если бы он был неискренен и не безупречен, то первые стали бы относиться к нему скептически дочери, так как дочери те же воробьи: их на мякине не проведешь… Невесту и любовницу можно надуть как угодно, и в глазах любимой женщины даже осел представляется философом, но дочери — другое дело. Чехов — А. С. Суворину. 26 октября 1895 г. Москва

Завидую Вам, что Вы едете в Ясную Поляну. Я стремлюсь туда всем существом своим, и, должно быть, в сентябре мне удастся побывать там. Я собирался в июне — в июле, но не было уверенности, что я не стесню. Судя по газетным известиям, Ясная Поляна запружена гостями — французами и американцами. Не так давно я встретил на железной дороге доктора, который хвалился мне, что он гостил у Льва Николаевича вместе со своими малолетними детьми и что одновременно с ним гостил там и Тищенко, нудный хохол, читавший вслух свою повесть. Вот приехать, когда там этакая компания, было бы не совсем кстати. Чехов — М. О. Меньшикову. 11 августа 1896 г. Мелихово

О «Чайке» Чехова Лев Николаевич <Толстой> сказал, что это вздор, ничего не стоящий, что она написана, как Ибсен пишет.

— Нагорожено чего-то, а для чего, неизвестно. А Европа кричит: превосходно. Чехов самый талантливый из всех, но «Чайка» — очень плоха.

— Чехов умер бы, если бы ему сказать, что вы так думаете, — сказала Анна Ивановна <Суворина>. — Вы не говорите ему этого.

— Я ему скажу, но мягко, и удивляюсь, что он так огорчится. У всякого есть слабые вещи.

А. С. Суворин. Дневник. 11 февраля 1897 г. Петербург

28 авг<уста> я не буду у Толстого, во-первых, оттого, что холодно и сыро ехать к нему, и во-вторых — зачем ехать? Жизнь Толстого есть сплошной юбилей, и нет резона выделять какой-нибудь один день; в-третьих, был у меня Меньшиков, приехавший прямо из Ясной Поляны, и говорил, что Л. Н. морщится и крякает при одной мысли, что к нему могут приехать 28 авг<уста> поздравители; и в-четвертых, я не поеду в Я<сную> П<оляну>, потому что там будет Сергеенко. С Серг<еенко> я учился вместе в гимназии; это был комик, весельчак, остряк, но как только он вообразил себя великим писателем и другом Толстого (которого, кстати сказать, он страшно утомляет), то стал нуднейшим в мире человеком. Я боюсь его, это погребальные дроги, поставленные вертикально.

Меньшиков говорил, что Толстой и его семья очень приглашали меня в Я<сную> П<оляну> и что они обидятся, если я не поеду. («Только, пожалуйста, не 28-го», добавлял Меньшиков.) Но, повторяю, стало сиро и очень холодно, и я опять стал кашлять. Говорят, что я очень поправился, и в то же время опять гонят меня из дому. Придется уехать на юг; я тороплюсь, кое-что делаю, хочу кое-что успеть до отъезда — и подумать тут некогда об Ясной Поляне, хотя и следовало бы поехать туда дня на два. И хочется поехать.

Чехов — А. С. Суворину. 24 августа 1898 г. Мелихово

Я Толстого знаю, кажется, хорошо знаю, и понимаю каждое движение его бровей, но все же я люблю его. Чехов — Л. А. Авиловой. 23 марта 1899 г. Ялта

…Ваша «Душечка» — прелесть! Отец ее читал четыре вечера подряд вслух и говорит, что поумнел от этой вещи… Т. Л. Толстая — Чехову. 30 марта 1899 г.

Говоря о Толстом, он <Чехов> как-то сказал:

— Чем я особенно в нем восхищаюсь, так это его презрением ко всем нам, прочим писателям, или, лучше сказать, не презрением, а тем, что он всех нас, прочих писателей, считает совершенно за ничто. Вот он иногда хвалит Мопассана, Куприна, Семенова, меня… Отчего хвалит? Оттого, что он смотрит на нас как на детей. Наши повести, рассказы, романы для него детские игры, и поэтому он, в сущности, одними глазами глядит и на Мопассана и на Семенова. Вот Шекспир — другое дело. Это уже взрослый и раздражает его, что пишет не по-толстовски…

И. А. Бунин. Чехов

Пришел Лев Николаевич на «Дядю Ваню» <24 января 1900>. Чехова как драматурга он упорно не хотел признавать. И по его биографии, и по дневникам его рассыпаны разные отрицательные отзывы. Где он говорил — «ничего нельзя понять», где называл пьесу просто «вздором», где («Чайка») упрекал в ненужной автобиографичности. Во время спектакля «Дяди Вани» мы исподтишка не спускали с него глаз. Решительно казалось нам, что спектакль вовлекал его в свою атмосферу, что внимание его было захвачено, что местами он был растроган. Но или мы ошибались, или он отстранял от самого себя простую, непосредственную восприимчивость, потому что в антрактах он ничего не хвалил. Правда, ничего не порицал, словно дожидаясь, чем все это кончится. А по окончании сказал так: «Чего ему еще нужно (Астрову)? Тепло, играет гитара, славно трещит сверчок. А он сначала хотел взять чужую жену, теперь о чем-то мечтает…»

И неодобрительно кивал головой.

Вл. И. Немирович-Данченко. Из прошлого

— Я вас знаю, вы хорошо играете дядю Ваню. Но зачем вы пристаете к чужой жене? Завели бы свою скотницу. А. Л. Вишневский. Клочки воспоминаний

Толстому не понравился мой любимейший «Дядя Ваня», хотя он очень чтит и ценит Вас как писателя. «Где драма?!», вопил гениальный писатель, «в чем она», «пьеса топчется на одном месте!»… <…> Затем Толстой заявил, что Астров и дядя Ваня — дрянь люди, бездельники, бегущие от дела и деревни, как места спасения… На эту тему он говорил много… Говорил еще о том, что «Астрову нужно взять Алену, а дяде Ване — Матрену и что приставать к Серебряковой нехорошо и безнравственно…» И знаете, что я Вам скажу. Я ждал приезда Толстого к нам в театр как какого-то откровения. И боже мой, как я разочаровался!.. Толстой, тот, прежний, вдруг показался мне постаревшим, отставшим от жизни, людей, молодости… А. А. Санин — Чехову. 12 марта 1900 г. Москва

И, помолчав, вдруг заливался радостным смехом: — Знаете, я недавно у Толстого в Гаспре был. Он еще в постели лежал, но много говорил обо всем, и обо мне, между прочим. Наконец я встаю, прощаюсь. Он задерживает мою руку, говорит: «Поцелуйте меня», и, поцеловав, вдруг быстро суется к моему уху и этакой энергичной старческой скороговоркой: «А все-таки пьес ваших я терпеть не могу. Шекспир скверно писал, а вы еще хуже!» И. А. Бунин. Чехов

Случалось, что собирались у него люди самых различных рангов: со всеми он был одинаков, никому не оказывал предпочтения, никого не заставлял страдать от самолюбия, чувствовать себя забытым, лишним. И всех неизменно держал на известном расстоянии от себя.

Чувство собственного достоинства, независимости было у него очень велико.

— Боюсь только Толстого. Ведь подумайте, ведь это он написал, что Анна сама чувствовала, видела, как у нее блестят глаза в темноте!

— Серьезно, я его боюсь, — говорит он, смеясь и как бы радуясь этой боязни.

И однажды чуть не час решал, в каких штанах поехать к Толстому. Сбросил пенсне, помолодел и, мешая, по своему обыкновению, шутку с серьезным, все выходил из спальни то в одних, то в других штанах:

— Нет, эти неприлично узки! Подумает: щелкопер!

И шел надевать другие, и опять выходил, смеясь:

— А эти шириной с Черное море! подумает: нахал…

И. А. Бунин. Чехов

Дача Паниной похожа на средневековый замок. Внутри все грандиозно и великолепно. Огромные террасы, на которых могли бы помещаться роты. Но наверх идет витая лестница, куда и вносят Льва Николаевича по слабости. На вид он очень ослабел и смотрит стариком. Софья Андреевна объявила, что ждут Чехова, таким тоном, как событие. Очевидно, у них мало бывает. У Льва Николаевича лицо усталое… Приехал Чехов. Произошло оживление. При встрече Л. Н. и Софья Андреевна похвалили жену Чехова. К удивлению моему, Чехов вошел в некотором роде фертом, в модных узких штанах и с «развязностью почти военного человека». Но Лев Николаевич был опьянен Чеховым и все находил в нем превосходным, охотно соглашаясь с ним и уже авансом улыбаясь, когда Чехов собирался острить. Только раз он как бы скиксовал в своем любовно-ухаживательном тоне, когда я заикнулся о пьесе… Лев Николаевич сказал серьезно, что ждет от него не пьес, а того, в чем он силен, и, похвалив «В овраге», процитировал что-то из Чехова. Вообще, много раз подходил к нему и относился к нему с особенной благожелательностью и даже с пристрастием. П. А. Сергеенко. Записи. 11 сентября 1901 г. Гаспра, Крым

Вернувшись, он <Чехов> сказал:

— Знаете, это какое-то чудо, нечто невероятное! Лежит в постели старик, телесно вполне едва живой, краше в гроб кладут, а умственно не только гениальный, сверхгениальный!

И. А. Бунин. Чехов

Чехов довольно часто приезжал из Ялты. Помню его внимательное, умное, неулыбающееся лицо. Его учтивое благожелательное отношение к людям, его узкую фигуру. Уже тогда у него был вид нездорового человека: он был очень худ, цвет лица его был матово-бледен. А когда он клал ногу на ногу, он легко сплетал свои мягкие ноги, и мне казалось, что их мускулатура была слаба.

Отец с ним разговаривал о литературе, о земельном вопросе, о современном положении России. Он высоко ценил некоторые рассказы Чехова, но его драматические произведения не одобрял и говорил: «Ваши пьесы, Антон Павлович, слабее даже шекспировских». Как известно, отец не любил Шекспира и критически относился к нему. Антон Павлович кротко его выслушивал, и выказывал к его речам почтительный, но скептический интерес. Сам он говорил мало и не спорил. Отец чувствовал, что Антон Павлович, хотя относится к нему с большой симпатией, не разделяет его взглядов. Он вызывал его на спор, но это не удавалось; Антон Павлович не шел на вызов. Мне кажется, что моему отцу хотелось ближе сойтись с ним и подчинить его своему влиянию, но он чувствовал в нем молчаливый отпор, и какая-то грань мешала их дальнейшему сближению.

— Чехов — не религиозный человек, — говорил отец.

С. Л. Толстой. Очерки былого

Видаю здесь Чехова, совершенно безбожника, но доброго и Горького, в котором гораздо больше «fond» <глубины>. Л. Толстой — В. Г. Черткову. 30 ноября 1901 г. Гаспра

Я боюсь смерти Толстого. Если бы он умер, то у меня в жизни образовалось бы большое пустое место. Во-первых, я ни одного человека не люблю так, как его; я человек неверующий, но из всех вер считаю наиболее близкой и подходящей для себя именно его веру. Во-вторых, когда в литературе есть Толстой, то легко и приятно быть литератором; даже сознавать, что ничего не сделал и не делаешь, не так страшно, так как Толстой делает за всех. Его деятельность служит оправданием тех упований и чаяний, какие на литературу возлагаются. В-третьих, Толстой стоит крепко, авторитет у него громадный, и, пока он жив, дурные вкусы в литературе, всякое пошлячество, наглое и слезливое, всякие шаршавые, озлобленные самолюбия будут далеко и глубоко в тени. Только один его нравственный авторитет способен держать на известной высоте так называемые литературные настроения и течения. Без него бы это было беспастушное стадо или каша, в которой трудно было бы разобраться.

Чтобы кончить о Толстом, скажу еще о «Воскресении», которое я читал не урывками, не по частям, а прочел все сразу, залпом. Это замечательное художеств<енное> произведение. Самое неинтересное — это все, что говорится об отношениях Нехлюдова к Катюше, и самое интересное — князья, генералы, тетушки, мужики, арестанты, смотрители. Сцену у генерала, коменданта Петропавл<овской> крепости, спирита, я читал с замиранием духа — так хорошо! А m-me Корчагина в кресле, а мужик, муж Федосьи! Этот мужик называет свою бабу «ухватистой». Вот именно у Толстого перо ухватистое. Конца у повести нет, а то, что есть, нельзя назвать концом. Писать, писать, а потом взять и свалить все на текст из евангелия, — это уж очень по-богословски. Решать все текстом из евангелия — это так же произвольно, как делить арестантов на пять разрядов. Почему на пять, а не на десять? Почему текст из евангелия, а не из корана? Надо сначала заставить уверовать в евангелие, в то, что именно оно истина, а потом уж решать все текстами.

Чехов — M. О. Меньшикову, 28 января 1900 г. Ялта

…Надо бы прочесть все сразу, в один присест, как я недавно прочел «Воскресенье». Все, кроме отношений Нехлюдова к Катюше, — довольно неясных и сочиненных, все поразило меня в этом романе силой и богатством, и широтой, и неискренностью человека, который боится смерти, не хочет сознаться в этом и цепляется за тексты из свящ<енного> писания. Чехов — М. Горькому. 15 февраля 1900 г. Ялта

— Вот умрет Толстой, все к черту пойдет! — говорил он <Чехов> не раз.

— Литература?

— И литература.

И. А. Бунин. Чехов

<Толстой> Чехова любит отечески, в этой любви чувствуется гордость создателя… М. Горький. Лев Толстой

<Толстой> Чехову, по телефону:

— Сегодня у меня такой хороший день, так радостно душе, что мне хочется, чтоб и вам было радостно. Особенно — вам! Вы очень хороший, очень!

М. Горький. Лев Толстой

— Вот вы, — он обратился к Чехову, — вы русский! Да, очень, очень русский.

И, ласково улыбаясь, обнял А. П. за плечо, а тот сконфузился и начал баском говорить что-то о своей даче, о татарах.

Чехова он любил и всегда, глядя на него, точно гладил лицо А. П. взглядом своим, почти нежным в эту минуту. Однажды А. П. шел по дорожке парка с Александрой Львовной, а Толстой, еще больной в ту пору, сидя в кресле на террасе, весь как-то потянулся вслед им, говоря вполголоса:

— Ах, какой милый, прекрасный человек: скромный, тихий, точно барышня! И ходит, как барышня. Просто — чудесный!

М. Горький. Лев Толстой

…о брехне Горького на Толстого, будто Толстой сказал про Чехова, что он, Чехов, «скромный, тихий, точно барышня», и ходит как барышня, я уже писал вам. Почему это брехня? Потому, что во-первых, Горький всегда вкладывал в уста Толстого совершенно не свойственный Толстому язык, вложил и тут, а во-вторых потому, что такой «проницательный» человек, как Толстой, не мог не видеть, что Чехов, ходивший именно как сын своего сурового отца-лавочника, высокий, широкоплечий, и на людях всегда бывавший несколько суровым, сугубо-сдержанным, ничуть не был похож на барышню. Это я Вам писал. Теперь прибавляю, почему именно нужна была Горькому эта брехня, как и многие, многие брехни его: потому что он всегда действовал в этих случаях очень расчетливо, — много раз противопоставлял свою силу, свой нахрап, свой «челкашизм» выдуманным им у Чехова «тихости», бессильной «грусти»… И. А. Бунин. О Чехове (Из писем Г. В. Адамовичу)

Борьбу за своего Чехова вели не только родственники, но и литературные наследники. Двух главных после революции разделила непреодолимая идеологическая граница (хотя оба долго жили в одном, европейском, хронотопе). В этом столкновении Горький выглядит более великодушным, может быть, потому, что кажется современникам несомненным победителем (даже несмотря на бунинскую Нобелевскую премию). В ответ на многочисленные резкие нападки Бунина, Горький то приведет в письме своему биографу длинный список «кое-каких неточностей» в очередном бунинском мемуаре, то представит для публикации около полусотни дружеских бунинских писем к нему, то понимающе-снисходительно вздохнет в письме «третьему Толстому»: «Жутко и нелепо настроен Иван Алексеев, злопыхательство его все возрастает — и странное дело! — мне кажется, что его мания величия — болезнь искусственная, самовнушенная, выдуманная им для сохранения» (А. Н. Толстому, февраль 1932 г.). В рамках «литературной учебы» Горький не раз предъявлял молодым литераторам список классиков, у которых надо учиться языку: Бунину там всегда отводилось место рядом с Чеховым. «…Читайте, таких мастеров словесного искусства каковы: Пушкин, Гоголь, Л. Толстой, Лесков, Чехов, Бунин. Читайте, старайтесь уловить, чем отличается Лесков от Гоголя и Толстого, Чехов от Бунина» (А. Перегудову, 4 октября 1927 г.).

Что же касается конкретной толстовской реплики, Горький мог возразить: при тебе, Иван, не говорил, а при мне говорил. Слова могли быть несколько иными, но любовно-отеческое отношение Толстого к Чехову (пока речь не заходила о драматургии или религии) — факт, подтвержденный многими мемуаристами.

О Чехове, которого ласково и нежно любил:

— Ему мешает медицина, не будь он врачом, — писал бы еще лучше.

М. Горький. Лев Толстой

Как-то при мне Толстой восхищался рассказом Чехова, кажется — «Душенькой». <«Душечкой»> Он говорил:

— Это — как бы кружево, сплетенное целомудренной девушкой; были в старину такие девушки-кружевницы, «вековуши», они всю жизнь свою, все мечты о счастье влагали в узор. Мечтали узорами о самом милом, всю неясную, чистую любовь свою вплетали в кружево. — Толстой говорил очень волнуясь, со слезами на глазах.

А у Чехова в этот день была повышенная температура, он сидел с красными пятнами на щеках и, наклоня голову, тщательно протирал пенсне. Долго молчал, наконец, вздохнув, сказал тихо и смущенно:

— Там — опечатки…

М. Горький. А. П. Чехов

— Так, скончался Антон Павлович… Хорошие похороны, говорите, были? Ну, отлично… Речей не было? По его желанию? Прекрасно, это прекрасно. Не надо речей… Я именно поэтому и не принимал никакого участия в его похоронах… Я противник всяких демонстраций… <…> Но вот, раз вы заехали, я могу вам высказать то, что думаю о Чехове…

Взглядываю на него: идет так же бодро и скоро, смотрит в землю и руки заложил за спину.

— Чехов… Чехов, видите ли, это был несравненный художник… Да, да… Именно несравненный… Художник жизни… И достоинство его творчества то, что оно понятно и сродно не только всякому русскому, но и всякому человеку вообще… А это главное… Я как-то читал книгу одного немца, и там вот молодой человек, желая сделать своей невесте хороший подарок, дарит ей книги; и чьи? Чехова… Считая его выше всех известных писателей… Это очень верно; я был поражен тогда…

Он брал из жизни то, что видел, независимо от содержания того, что видел.

Зато если уж он брал что-нибудь, то передавал удивительно образно и понятно — до мелочей ясно… То, что занимало его в момент творчества, то он воссоздавал до последних черточек…

Он был искренним, а это великое достоинство; он писал о том, что видел и как видел…

И благодаря искренности его, он создал новые, совершенно новые, по-моему, для всего мира формы письма, подобных которым я не встречал нигде! <…>

Я повторяю, что новые формы создал Чехов, и, отбрасывая всякую ложную скромность, утверждаю, что по технике он, Чехов, гораздо выше меня!.. Это единственный в своем роде писатель… <…>

Одно могу сказать вам: смерть Чехова — это большая потеря для нас, тем более что, кроме несравненного художника, мы лишились в нем прелестного, искреннего и честного человека… Это был обаятельный человек, скромный, милый…

Последние слова Толстой произносит сердечно и задумчиво… Мы идем по узенькой аллейке, поросшей травою; то остановимся, и он, глядя прямо мне в глаза, высказывает свои мысли, то опять пойдем, и он говорит, смотря в землю…

А. Зенгер. У Толстого

И теперь уже получил два письма от революционеров. Один цитирует Чехова. «Надо учиться, учиться науке спасения». Искусственная, насилу придуманная фраза, которой Чехов закончил какой-то рассказ. Они видят в Чехове <…> таинственные пророчества. Я в Чехове вижу художника, они — молодежь — учителя, пророка. А Чехов учит, как соблазнять женщин.

Д. П. Маковицкий. Дневник.

17 августа 1905 г. Ясная Поляна

Цитируемой революционером фразы в сочинениях Чехова нет. Ближе всего к ней по смыслу финал рассказа «Убийство», где сказано: «…хотелось жить, вернуться домой, рассказать там про свою новую веру, и спасти от погибели хотя бы одного человека и прожить без страха хотя бы один день». Раздражение Толстого понятно: отводя Чехову роль «художника жизни», он с удивлением замечал, что современники, особенно люди чеховского поколения видят в нем и учителя жизни. А эту роль он уступать не хотел.

Сергей Львович: Читал ты, папа, в фельетоне Меньшикова письмо Чехова к нему о тебе?

Л. Н. кивнул головой и сказал:

— Я не знал, что он меня так любил.

Д. П. Маковицкий. Дневник.

25 марта 1908 г. Ясная Поляна

Разговор зашел о Чехове. Я привез корректуру моей статьи и просил просмотреть. Он указал на одну неточность. Он еще мягче сделался, заговорив о Чехове. Одно сокрушало Льва Николаевича в Чехове — его неверие, а главное, его слепое рабство перед наукой…

П. А. Сергеенко. Записи.

2 сентября 1904 г. Ясная Поляна

Кто-то вспомнил, будто бы монашки в Новодевичьем монастыре недовольны тем, что у них похоронен Чехов, и будто бы говорят, что совратил его Толстой. Гадали, почему недовольны? Потому что Чехов был атеист.

Д. П. Маковицкий. Дневник.

24 марта 1909 г. Ясная Поляна

Долгоруков о 50-летии со дня рождения Чехова, о Чехове.

Л. Н.: Самый пустяшный писатель.

Кто-то: Но его вещи художественные?

Л. Н.: Очень художественные, <но> содержания нет никакого, нет raison d’ e tre <разумного основания>, и даже какая-то неясность, нытье постоянное. Даже то, что мне нравится, «Душечка»… он хотел посмеяться, а вышло…

Д. П. Маковицкий. Дневник.

31 января 1910 г. Ясная Поляна

Вечером в школе деревенские мальчики под руководством И. М. Диомидова играли «Злоумышленника» Чехова. Л. Н. сердечно, громко смеялся, особенно с самого начала на «чаво» и другое.

Д. П. Маковицкий. Дневник.

18 августа 1910 г. Кочеты

БУНИН

Я подолгу живал в Ялте и почти все дни проводил у него. Часто я уезжал поздно вечером, и он говорил:

— Приезжайте завтра пораньше.

Он на некоторых буквах шепелявил, голос у него был глуховатый, и часто говорил он без оттенков, как бы бормоча: трудно было иногда понять, серьезно ли говорит он. И я порой отказывался. Он сбрасывал пенсне, прикладывал руки к сердцу с едва уловимой улыбкой на бледных губах, раздельно повторял:

— Ну, убедительнейше вас прошу, господин маркиз Букишон! Если вам будет скучно со старым забытым писателем, посидите с Машей, с мамашей, которая влюблена в вас, с моей женой, венгеркой Книпшиц… Будем говорить о литературе… <…>

Я приезжал, и случалось, что мы, сидя у него в кабинете, молчали все утро, просматривая газеты, которых он получал множество. Он говорил: «Давайте газеты читать и выуживать из провинциальной хроники темы для драм и водевилей».

Иногда он вдруг опускал газету, сбрасывал пенсне и принимался тихо и сладко хохотать.

— Что такое вы прочли?

— Самарский купец Бабкин, — хохоча, отвечал он тонким голосом, — завещал все свое состояние на памятник Гегелю.

— Вы шутите?

— Ей-богу, нет, Гегелю.

А то, опуская газету, внезапно спрашивал:

— Что вы обо мне будете писать в своих воспоминаниях?

— Это вы будете обо мне писать. Вы переживете меня.

— Да вы мне в дети годитесь.

— Все равно. В вас народная кровь.

— А в вас дворянская. Мужики и купцы страшно быстро вырождаются. Прочтите-ка мою повесть «Три года». А потом вы же здоровеннейший мужчина, только худы очень, как хорошая борзая. Принимайте аппетитные капли и будете жить сто лет. Я пропишу вам нынче же, я ведь доктор. Ко мне сам Никодим Палыч Кондаков обращался, и я его вылечил. А в воспоминаниях обо мне не пишите, что я был «симпатичный талант и кристальной чистоты человек».

— Это про меня писали, — говорил я, — писали, будто я симпатичное дарование.

Он принимался хохотать с тем мучительным удовольствием, с которым он хохотал тогда, когда ему что-нибудь особенно нравилось.

И. А. Бунин. Чехов

В середине февраля <1901> — как я теперь вижу по письмам — Антон Павлович вернулся домой. Я переехал в гостиницу «Ялта», пережил очень неприятную ночь, — рядом в номере лежала покойница… Чехов, поняв, что я перечувствовал за эту ночь, слегка надо мной подшучивал…

Он настаивал, чтобы я бывал у него ежедневно с самого утра. И в эти дни мы особенно сблизились, хотя и не переходили какой-то черты, — оба были сдержанны, но уже крепко любили друг друга. У меня ни с кем из писателей не было таких отношений, как с Чеховым. За все время ни разу ни малейшей неприязни. Он был неизменно со мной сдержанно нежен, приветлив, заботился как старший, — я почти на одиннадцать лет моложе его, — но в то же время никогда не давал чувствовать свое превосходство и всегда любил мое общество, — теперь я могу это сказать, так как это подтверждается его письмами к близким: «Бунин уехал, и я один».

По утрам пили чудный кофе. Потом сидели в садике, где он всегда что-нибудь делал в цветнике, или около плодовых деревьев. Шли разговоры о деревне, я представлял в лицах мужиков, помещиков, рассказывал о жизни своей в Полтаве, об увлечении толстовством, а он о жизни на Луке в имении Линтваревых, оба мы восхищались Малороссией (тогда так называлась Украина). Мы оба бывали в Святогорском монастыре, в гоголевских местах.

Наедине со мной он часто смеялся своим заразительным смехом, любил шутить, выдумывать разные разности, нелепые прозвища; как только ему становилось лучше, он был неистощим на все это.

Иногда мы выдумывали вместе рассказы: то о захудалом чиновнике-деспоте, а то чувствительную повесть с героинями по имени Ирландия, Австралия, Невралгия, Истерия — все в таком роде, — блеска у него было много. Иногда я представлял пьяного. На карточке любительской, — не помню кем снятой, — в его кабинете мы сидим — он в кресле, а я на ручке кресла — у него смеющееся лицо, у меня злое, осовелое — я изображаю пьяного.

Иногда я читал ему его старые рассказы. Он как раз готовил их к изданию, и я часто видел, как он перемарывал рассказ, чуть не заново его писал.

Как-то я выбрал и начал вслух читать его давнишний рассказ, написанный в 1886 году, «Ворона».

Сначала Антон Павлович хмурился, но по мере того, как развивалось действие, делался все благодушнее, понемногу стал улыбаться, смеяться. Правда, пьяных я умел изображать.

И. А. Бунин. Чехов

В одном углу литературный спор, в саду, как школьники, занимались тем, кто дальше бросит камень, в третьей кучке И. А. Бунин с необыкновенным талантом представляет что-то, а там, где Бунин, непременно стоит Антон Павлович и хохочет, помирает от смеха. Никто так не умел смешить Антона Павловича, как И. А. Бунин, когда он был в хорошем настроении. К. С. Станиславский. А. П. Чехов в Художественном театре

Тихая, сознательная покорность отражалась в его глазах.

— А Бунину передайте, чтобы писал и писал. Из него большой писатель выйдет. Так и скажите ему это от меня. Не забудьте.

Сомневаться в том, что мы видимся в последний раз, не приходилось.