Русский крест. Литература и читатель в начале нового века Иванова Наталья

Можно ли перепатриотичить патриота?

Странное дело, изжитое прошлое наплывает, повторяясь, в настоящее и будущее. Правительство утвердило государственную программу «Патриотическое воспитание граждан РФ на 2006–2010 годы». Опять получается, что за собственные деньги – а их из налогов, заплаченных нами, будет потрачено в одном лишь 2006 году 77 млн рублей – нас же и будут воспитывать. Взяты на вооружение принципы, намечены мероприятия, среди которых, например, организация постоянно действующих рубрик в СМИ (ожидаемый результат – уважение к госсимволике, вспыхнувшая у молодежи любовь к отечеству); организация записи на дисках «старой песни о главном» (чтобы учить слова!); проведение научной (!) конференции «Нравственность – основа патриотизма». Разъяснено, что можно (и нужно) делать и чего делать ни в коем разе нельзя. Нельзя – «содействовать попыткам дискредитации, девальвации патриотической идеи в СМИ». Широкая метла широко метет: и Чонкин под нее попадет, легко. Долго-долго в дорогу собирались, чтобы искать «национальную идею», искали-искали при Ельцине, еще Сатаров старался (потом при раннем Путине, но все ушло в пустые необязательные разговоры, как обычно и бывает. Правда, Путин в одном из выступлений замечательно (мне действительно понравилось) ее – национальную идею – обозначил: конкурентоспособность).

Не тут-то было. Пропустили мимо ушей. Ибо для конкурентоспособности надо очень много работать в открытом для конкуренции и очень жестком мире; а для обнаружения патриотизма (как он обозначен в программе) не требуется ничего, кроме открыто заявленной эмоции патриотизма. Ну, может быть, еще и гимн надо выучить наизусть. И видимо, бояре пришли к выводу: конкурентоспособность даже и выговорить не каждый сможет. Программа четкая и ясная, и сколько можно извлечь из патриотизма практической пользы, и дураку понятно. Издавая брошюры и книги, реализуя проекты. Например, проект «Наши» на Селигере – с голубым вертолетом, из которого выходят то губернатор, то замглавы администрации. На следующий год аналогичная встреча уже запланирована у губернатора Ткачева, известного своей выдержанностью и толерантностью. Красиво! И денег сожрет немерено. И молодую агрессивную энергию возьмет под контроль – так мечтают политтехнологи (размечтались, добавлю я).

Принятие патриотической программы почти совпало с другими общенациональными программами: например, по упразднению военных кафедр, что автоматически приводит к возрастанию количества призывников с высшим образованием, с активизацией «военного дела» в средней школе.

Принятие программы предшествовало и резкому высказыванию президента против совсем распустившихся экологов, против допущения зарубежных фондов с их возможными грантами и прочими денежными вливаниями в деятельность общественно-политических организаций – на встрече с так называемыми «правозащитниками». (Среди которых редко, но все же попадались – один-два – правозащитники реальные, вроде Людмилы Алексеевой, – ей, честно говоря, не очень подходит роль декоративного элемента, если даже этот элемент украшен президентским букетом.)

Конечно, и Ткачев, и Якеменко, и «наши» (это словечко у Достоевского в «Бесах» нагружено зловещим смыслом – организации «бесов» по «пятеркам» – где филологи-эксперты? все пошли в руководство?), и «военные» аппетиты, и шпиономания – другие, новенькие, но до боли напоминающие (повторяющие) былое – недаром Ткачев с умилением вспоминал свою студенческую стройотрядовскую молодость. Поворот эстетический (в сторону советской эстетики) завершился поворотом идеологическим, и странно, что в Совете по общественным организациям и правозащите, с которым встречался президент, писатель и главный редактор «Литературной газеты», по совместительству автор газеты «Завтра» Юрий Поляков заседает, а писатель, главный редактор газеты «Завтра» Александр Проханов – пока еще нет. На самом деле их взяла, и «Литгазета», и «Завтра», и «Литературная Россия», и «День литературы» никакая не оппозиция, а поддержка – в том числе и новой патриотической программы; а своей литературной газеты у либералов нет, и то, что они – победители, полдела, важно другое – что проиграно? И что осознано, что понято в результате этого проигрыша, столь очевидного?

И как этот проигрыш связан с «бессознательным» современной литературной ситуации, проявляемым в ориентированной на «сознательное», на рефлексию, на анализ критике?

Энергия неприятия Михаила Шишкина, усиленная успехом его романа «Венерин волос» («Нацбест», лонг-лист и реальные шансы попасть в «шестерку» русского «Букера»), объединила очень разных критиков – настолько разных, что это, если не ошибаюсь, вообще уникальный случай их «негативного» совпадения. Есть такое социологическое понятие – «негативная идентичность», Лев Гудков целую книгу с аналогичным названием выпустил.

Первым в ряду гневных отрицателей и разоблачителей был наиболее быстро реагирующий на литературные новости из редеющего критического племени Андрей Немзер, который трижды (на протяжении краткого времени) Шишкина заклеймил: сначала – дежурно обозревая в газете «Время новостей» среди прочих очередной номер «Знамени», где публиковался роман, в немногих, но резких эпитетах выразив свое неприятие текста, грозно пообещав вернуться по завершении журнальной публикации, затем – пренебрежительно отозвавшись в отдельном комментарии (Шишкина назвав умником, изысканно выясняющим свои «мучительные отношения с заснеженной и страшной Россией»), а уж напоследок – ударив критическим пробегом по букеровскому лонг-листу. «Приятная, мягкая, нераздражающая игра» – это Шишкин начинающий; «не скрывающий своей игровой вторичности» – это уже о дальнейшем; а о последнем романе – «незаурядный имитаторский дар… приправлен его детской наивностью». Шишкин многажды грешен перед Немзером: «изобретает велосипеды», «преисполнен… любви к себе – нежному и удивительному», так «верит в свой „интеллектуализм“», что «никому в голову не придет усомниться». Но главное – «пишет свою рафинированно-истеричную прозу на берегу Цюрихского озера».

Итак, Немзеру – пришло. Так же, как и Евгению Лесину, обвинившему Шишкина чуть ли не в литературном воровстве, – правда, из чтения заметки Лесина становится сразу ясно, что он в Шишкина заглянул, но ни в коем случае его не прочитал (в роман, как утверждает Лесин, включен дневник 1926 года – смешно, когда бы не было так грустно: включен дневник всей жизни героини, певицы, с начала XX века; но у нас болезнь имени доктора Живаго – «не читал, но скажу» – распространилась на большинство так называемых «газетных критиков»). Лесин бранится, не читая, а вот Павел Басинский уже и не бранится, а просто желает пригвоздить. В статье, посвященной успеху книг Оксаны Робски, сеанс разоблачительной магии исполнен с добродушным уважением к авторше; более того, отмечается, что первая книга новоявленной писательницы с Рублевки написана «вкусно» (одобряет, хотя и путает все вокруг Бунюэля, с его гиньольно-разоблачительным, в отличие от Робски, «Скромным обаянием буржуазии», – опять-таки образованность наша… ну куда ее деть? обязательно вылезет!). Он самый гневный пассаж припас не Робски, а Шишкину – в скобках: («Премию ей, впрочем, не дали. Ее дали живущему в Швейцарии, но пишущему романы с русскими названиями Михаилу Шишкину. В народе в таких случаях говорят: хрен редьки не слаще»).

Получается, что яростный гнев критиков вызывает а) местопребывание, то есть «прописка» писателя; б) его «интеллектуализм», попросту говоря – умничанье; в) его «успешность» (премия Букера 2000 года, премия «Нацбест», шум вокруг последнего романа и т. д.) при полнейшем неучастии Шишкина, его равнодушии, независимости и необщительности.

«За» Шишкина – много голосов, включая, конечно, и критиков (например, Александра Агеева в «Газете»). Но я не об этом. Шишкин (и тем более его текст) не нуждается в защите, а отношение к нему, включающее стойкую и даже нарастающую неприязнь, нуждается в анализе и интерпретации.

Ведь между нами, критиками, – что уж в такую ярость-то впадать? А то нет вокруг плохих текстов, на которых действительно стоит отточить свое агрессивное перо? Пруд пруди. Но ведь по поводу весьма неважных текстов критик высказывается (что уж греха таить) чаще всего милостиво и благосклонно. Так, например, сверхтребовательный к Иосифу Бродскому, Венидикту Ерофееву, Николаю Рубцову Владимир Новиков одобрил весьма приподнятым эмоциональным предисловием дурно написанную книгу А. Крылова «Мои воспоминания о Мастере, или как я стал агентом КГБ» (М., 2005).

Нет, впадание в ярость по поводу Шишкина интересно как раз тем, что эта ярость – разносторонняя, коллективная и неадекватная. Дружная ярость оппонентов во всех иных случаях. Последний раз она, то есть ярость, была направлена – на моей памяти – против В. Пелевина.

Мне тоже временами не нравятся ни поведение Пелевина, ни его отдельные реплики. В отличие от Пелевина, публику вовсе не раздражает поведение Шишкина – он вообще никак себя не «ведет». Если В. П. активно «не дает» интервью, «отказывает» и «скрывается», то Шишкин чист и перед интервьюерами – да ради бога! Но возмутительный Шишкин а) слишком много о себе понимает (упрек, адресованный писателю в рецензии Дмитрия Ольшанского); б) не подает литературному сообществу никаких знаков солидарности; в) не подает никаких знаков, свидетельствующих о «тоске по родине». И язык-то он увез с собой – и там, обходясь без нас, его культивирует.

Без нас обходясь.

Это особенно невыносимо.

Это, наконец, непатриотично – на фоне общего патриотического подъема.

Получается, что где-то в Швейцарии живущий, сложно пишущий сложную прозу Михаил Шишкин противостоит – в одной «картинке» – управляющим и управляемым новой патриотической идеей (то, что «нашисты» – это старая новая песня о комсомоле, резерве партии, и так понятно). Особенностью ситуации является и то, что Шишкина с его огромным и живым лексическим запасом, с многослойно организованным, рефлексирующим, глубоко эшелонированным идеями и эмоциями текстом, включением в роман разных жанров, полифоническим сочетанием «времен» и «мест», то есть всемерным расширением хронотопа, записывают чуть не в обозные русской словесности. (Кстати, не могу не отметить литературно-критическую дальновидность Владимира Бондаренко, в этом хоре не поучаствовавшего, а напротив – опубликовавшего в газете «День литературы» вполне уважительную и серьезную беседу с М. Шишкиным.)

Если молодые (и не очень) ученые покидают страну, уезжают, у остающихся есть два варианта: а) отречься и заклеймить; б) признать своим распространяющимся богатством, своим «мировым завоеванием», своей русской «школой». Что выберем?

Брендятина

Советские бренды – то, что нам досталось. «Беломорканал». «Наша марка». «Известия». «Я рожден в Советском Союзе, сделан я в СССР». Наше бедное наследство, от которого остались крошащиеся плохим бетоном (пополам с камышом замешивали) здания. Гостиница «Москва», в фундаменте которой лежала тонна взрывчатки, – вот символ наших советских брендов. Конечно, хотелось бы прямо наследовать бренды старой России, но не получается совсем уж одним прыжком перескочить через XX век, сделав евроремонт в особняке Шехтеля. Мы теперь все хотим жить в домах (и квартирах) с историей – только чаще всего, получается, чужой. Позаимствованной – в лучшем случае в виде антиквариата.

Когда я задумываюсь, в каком «Знамени» или «Знамени» чего я работаю, ножки у сороконожки переступать отказываются. Бренд, или, как раньше говорили, марка – это то, что воспринимается на подсознательном уровне.

И вдруг этот бренд, над наименованием которого не задумываешься, начинает буквально трясти. Такая вдруг возникает нервная ситуация.

Вот перестройка. И хорошо, и славно, все поют о гласности и демократии. А потом начинается Сумгаит – армянская резня, погромы и все такое; и ты уже не понимаешь, как может существовать журнал под названием «Дружба народов». Хотя это сильный журнал и мощный бренд – на фоне того, что натворили редакторы других «толстяков» после разгрома «Нового мира». Именно «Дружба народов» стала местом встречи литературных сил, осиротевших после гибели «Твардовского» «Нового мира» писателей. Да и идея у него была вполне человеческая (среди прочих): толерантность, говоря сегодняшним языком.

И вот – грохнуло.

На редколлегии мрачно шутили – мол, пора переименовываться во «Вражду народов». Однако все и каждый шутки не поняли и всерьез стали возражать: мол, «ДН» марка надежная, с репутацией, утрачивать которую, разбрасываться именем («имечком») – не след. Конечно, не след. Однако задумаешься поневоле, перечисляя иные названия – «Октябрь», «Звезда», «Новый мир»… Новый мир – по Интернационалу или по О. Хаксли?

Время показало, что от старого советского названия ни один литературный журнал не отказался. Может, оно и к лучшему – так тиражи упали примерно в 200 раз, а в ином случае могли и вообще исчезнуть. Бренд он и есть бренд, держит на плаву.

Григорий Бакланов, редактор «Знамени» в 1986–1993 годах, любил повторять: «Репутации зарабатываются десятилетиями, а утрачиваются в один миг». Так и «Знамени» пришлось нарабатывать новую репутацию, работать на новый бренд со старым «имечком». А «Новый мир» решил подправить свою историю, фактически отказавшись от «раскрученного бренда» знаменитого журнала Твардовского, выдвигая в «отцы» не Твардовского, а Полонского. Это смотрелось – и смотрится – странным вызовом (неизвестно кому. Если только ушедшей в мир иной «старой» редакции). Просто взяли и отказались от своего же капитала. «Вы – наследники?» – «Нет. Потому и налог на наследство (моральный) платить не будем». Праздник 80-летия журнала в этом году прошел без Твардовского.

Зато Твардовского успешно «приватизировало» «Знамя», уже много лет печатающее его рабочие тетради. Весьма поучительное чтение, и не только в историческом смысле, а в рассуждении о современной литературной политике.

В кабинете, где я все это сочиняю, занимают целую стену переводы книг (стоят корешками, по 1 экз.) Анатолия Рыбакова на языки мира (одних «Детей Арбата» – более полусотни изданий, кроме русского, разумеется). Это был индивидуальный бренд, и я была свидетелем тому, сколь грамотно (как по недоступным тогда иностранным учебникам) А. Н. этот свой личный бренд «раскручивал». Вырастить «из ничего» бренд не удается: должен быть изначальный продукт и очень точное его (и порою агрессивное) размещение – по определенным законам и в определенных рамках. А. Н., достигнув несомненного успеха с выходом романа «Тяжелый песок» и имея «в столе» готовый роман «Дети Арбата», выложил его точно по моменту: поймав пик успеха и здесь, закрепился на позиции и немедленно сел за сиквелы. А. Н. был блестящим топ-менеджером самого себя, автором и организатором своего бренда, – падение интереса к книгам уже не застало его в живых. Но сегодня опять бренд «Детей Арбата» оживился благодаря одноименному телесериалу.

Вполне успешным менеджером самого себя является Виктор Ерофеев, но до бренда никак не дотягивает. Для бренда нужны тексты, или автомобили, или юбки, или духи, то есть продукт, который стал предпочтительным у покупателя.

Сделать из своего имени настоящий бренд, как Форд, как Шанель, дано персонам, исключительно чувствующим Zeitgeist. Они действительно берут идеи, как будто витающие в воздухе («держат нос по ветру») – и претворяют их в реальное дело, в продукт, продолжающийся во времени. На протяжении последних лет в современной словесности возникли и утвердились бренды, опознаваемые культурными группами. Например, НЛО. «О. Г. И.» тщательно создает свой бренд, продолжая и открывая новые книжные серии, «продвигая» своих, рассчитывая их успех – как, например, Геласимова и Зайончковского – как совместный. Кстати, есть попытки к брендам «примазаться», бренд ведь всегда как бы делится своим символическим капиталом: отсюда раздраженная реакция последнего «букеровского» жюри на обилие выдвинутых книг – и соответственно жесткий отбор: чтобы выдвижением на Букера самозваные номинанты не украшали свои обложки. Борьба за чистоту бренда привела к небывалой напряженности при обсуждении лонг-листа.

Русская классическая культура достаточно молода, и игра с брендами (и в бренды) у Пушкина как раз подтверждает эту молодость. Бренды появляются в России уже в «Евгении Онегине» как опознавательные знаки бытовой культуры высокого сорта. Сам Пушкин довольно быстро тоже стал брендом, Пушкиным, еще прижизненно («с Пушкиным на дружеской ноге»). У Татьяны Толстой в «Кыси» он как раз такой – выструганный из бревна, как Буратино из полена. (Поэтому пушкин в Москве и кафе, и ресторан; и журнал, и рубрика; а еще теперь есть александр блок, чехов, Достоевский.) Их у нас богато. Булгаков сегодня – замечательный бренд: кафе «Маргарита», лечебное заведение «Доктор Борменталь» на Патриарших… Окрестные жители восстали против памятника – именно из-за того, что в результате монументального распространения бренда произошло бы натуральное паломничество, нашествие.

Бренд прекрасен для того, для кого он превращает символический капитал в реальные деньги. Бренд работает на своего владельца (или его наследников). Бренд ужасен. Он губит все индивидуальное вокруг себя. Он не позволяет подняться свежей травке. Бренд не может быть неуспешным – тогда это не бренд. Бренд не может быть неагрессивным.

Такой ласковый и нежный, но все-таки бренд.

Поэтому засилие брендов (и, соответственно, серий) в сегодняшней издательской практике и шире того – на ТВ, вообще в СМИ – порождает иллюзию торжества серийного сознания. Мол, человек есть животное, с радостью потребляющее все знакомое и опознаваемое. Но это не совсем так, вернее, совсем не так: люди разные, и многие терпеть не могут «серийности», «тиражности», брендятины в принципе. Установка издательств на бренд не всегда себя оправдывает: например, «женская проза» и т. п. Читатели реагируют скорее на именное окончание, чем на серийность. И вообще – не увлекайтесь подобиями единого проекта. Даже развивающимися. Даже с мировой известностью. Ведь известно также и то, что сумки «Gucci» на рынке в Сан-Ремо все поддельные.

У нас нет массовой литературы

Стенды и полки книжных магазинов, лотки лавок и развалов ломятся от скоропортящихся книгопродуктов одноразового употребления, но это ничего не значит. У нас нет качественной массовой литературы. А то, что существует под ее фальшиво распространенным сегодня именем, не выполняет ее основных, важнейших социальных функций. Вернее, так: понятие массовой литературы у нас не так многозначно, как оно того требует. А массовое сознание в России сегодня требует совсем не того, что получает в результате от существующей сегодня под видом массовой литературы.

Восемьдесят с лишним процентов опрошенных (по данным Левада-центра) выступают за ограничение насилия на ТВ-экранах – и, соответственно, эти желания социологически распространимы на книжную продукцию. А что опрошенные получают? Если в пропорции, то – в обратной.

Стоит вспомнить не только Честертона, Агату Кристи, Сименона, Толкиена, классиков массолита, но и Чейза, Стаута, Чандлера, Хэммета, чтобы сравнить их с агрессивной халтурой домашнего изготовления, не приносящей потребителю никаких устойчивых радостей настоящего, подлинного массолита, обладающего среди прочих психотерапевтическим воздействием. Такую «нашу» массовую литературу никогда не будут читать, уютно устроившись в кресле у камина с кошкой на коленях. В лучшем случае выкинут в разожженный огонь.

Настоящая – стоящая – массовая литература всегда является проводником позитивных ценностей человеческой жизни, в ней всегда добро и благородство побеждает зло и низость, она всегда проводит четкую линию честной борьбы за справедливое решение. В ней нет места двусмысленности и моральной, этической нечистоплотности. Она гигиенична и действует на человеческие эмоции как прокладка – впитывает и удаляет все вредное и ненужное для духовной организации человека, который предпочитает ее высоколобой словесности. Ведь предпочитающий – тоже человек, и хочет хорошего. Массовая литература – это торжество закона, удовлетворенное чувство от поверженного, наказанного и «пригвожденного» зла.

Массовая культура – это наивная чистота жанра и чистота рук. Поэтому настоящие герои массовой литературы, от Шерлока Холмса до мисс Марпл, столь обаятельны и несомненно привлекательны для души, ума и сердца читателя. А что у нас? Только не предъявляйте мне Каменскую – для сравнения представьте на секундочку, что мисс Марпл или Эркюль Пуаро служат в английской полиции, и все их обаяние немедленно испарится.

За немногими исключениями наш массолит – совсем не массолит, каким его представляют себе продвинутые культурологи, например, Д. Дондурей, полагающий, что внутренняя сверхзадача и цель массолита – в воспитании нравов и насаждении правил и навыков цивилизованного поведения. Что массолит – это что-то вроде рекламы зубной пасты на ТВ: заставляет чаще ходить к стоматологу. Что Голливуд в свое время спас национальное самосознание США своей продукцией, своим героем-одиночкой. А у нас в сочинениях и фильмах, выпускаемых под видом массолита и масскульта, торжествует культ садизма, нетерпимости, насилия и агрессии. Как написал мой коллега К. Чуковский в 1910 году, «для культурного дикаря остается единственный источник сильных душевных эмоций: охота людей за людьми» («Нат Пинкертон и современная литература»).

На одном из торжественных букеровских ужинов – дело было в «Метрополе», а председателем жюри того года был Константин Азадовский – звучали (под звон тарелок и ножей) претендующие на роскошь музыкальные инкрустации. Вдруг, ни с того ни с сего, запел лирическим тенором плотный молодой блондин в блестящем пиджаке, который потрескивал под его мощными бицепсами. Это пел Басков, «Соле мио». Я его услышала – и о нем услышала – тогда впервые.

Потом Баскова «ушли» (или – он сам ушел?) из Большого.

Позже «ушли» Волочкову – она кстати, тоже выступала на крупноформатном литературном празднике, на вручении премий Международной московской книжной ярмарки – и все это происходило на сцене Большого театра.

Это как знак, подаваемый свыше. Литературе надо было стать Басковым. Тогда она не только выживет – упрочит свое положение, будет ходить в блестящих пиджаках, станет модной и гламурной. И при этом – останется вдохновенной, гуманной и некоммерческой. (То есть продажная и непродажная в одном флаконе.)

Так не бывает – и литература разделилась: продажная – отдельно, непродажная – отдельно. Однако… однако возникли и совсем уже головокружительно новые проекты под девизом: интеллектуалы в массолит. Вспомним хотя бы Бориса Акунина (справедливости ради отметим, что первой в этом роде была все-таки Юлия Латынина, начавшая с интеллектуальных «античных» и «китайских» стилизаций), из последних попыток – Татьяну Москвину с попавшим в шорт-лист «Нацбеста» романом «Смерть – это все мужчины».

Это – рациональная проба сил на собственное изготовление качественного, серийного, продажного продукта. Мотивация – тоже понятная: бесперебойное изготовление такого продукта обеспечивает определенный уровень жизни и одновременно вытесняет собою массолит вредный и (ментально) опасный для здоровья потребителя. Можно, конечно, поиздеваться и сказать, что они жертвуют собой ради народа…

(Вообще – у нас народ, вернее, миф о народных вкусах есть первый и последний критерий. Я лично нигде и никогда никакого такого единого во вкусах народа не встречала. Более того: я прекрасно помню, как этот же народ весь как один читал журнал «Октябрь» с романом В. Гроссмана «Жизнь и судьба». И это был тот же самый «мильонный народ». А в советские времена так же увлеченно и «мильонно» читал журнал «Юность». Так что не будем ссылаться на народ – каждый может трактовать это понятие, похожее на целлофановый мешок, по-своему.)

И тем не менее – на всю страну иметь одного Б. Акунина с «попыткой Фандорина»? Может быть, еще Л. Юзефовича? Но все-таки эти плоды освоения территории массолита интеллектуалами, людьми, знающими предмет изображения (неслучайно Юзефович – историк, Чхартишвили – востоковед) еще очень робки. Да и не очень обаятельны, потому что все-таки по заданию вторичны, имитационны. «Остальные – обман и подделка». Все-таки псевдоисторическая подделка под героя не заменит героя, как бы ни упражнялся в разнообразии «фон Дорнов» автор. И «умная» интеллектуальная игра в разнообразие жанров массолита не заменит несуществующей, но ожидаемой и необходимой массовой литературы – такую книгу и ваша покорная слуга с удовольствием взяла бы с собой в самолет или поезд, – я же с удовольствием продолжаю читать уютные английские детективы и смотреть экранизации с очередной мисс Марпл.

Я как раз противник того, чтобы смешивать в одном флаконе массолит и некоммерческую словесность; мне не нравится Басков, не нравится Волочкова именно за это смешение и сдачу; я за чистоту массолита, я – в защиту и с ожиданием захватывающей воображение, ставящей уму загадки, выразительной, доброй и обаятельной массовой литературы. Может быть (и здесь, как во многом другом, Ю. Лотман прав), для ее возникновения нужен высокий современный канон, «верх», по извилистым тропам спускающийся в литературный «низ»?

Новая культурная антропология: карцерная система

Можно и посмеяться.

Например, над тем, как это написано «независимой, умной и неординарной» хозяйкой модной галереи, «журналисткой и сценаристом» – так ее характеризует задняя сторона обложки.

«Глаза свекрови метали молнии». Или: «Вопрос с отдыхом не давал мне покоя, и я решила его прояснить прямо сейчас». Или: «Его теплое трогательное тельце доверчиво обмякло в моих руках». Не содрогайтесь, решив, что героиня «Дня счастья – завтра», второго по счету романа Оксаны Робски (этот, выпущенный издательством «Росмэн» черно-красно-белой пулей после успешного, судя по тиражам и рейтингам продаж, «Casual», получился совсем уж слабеньким) задушила собственного ребенка. Нет, не задушила: просто обняла. Такие у них, у насельниц рублевской зоны, железные родительские объятия.

Написано это никак, уровень письма – нулевой. То же самое и с сюжетом: элементарной завязкой (мужа убили – у всех мужа убили; муж бросил – всех муж бросил), а после завязки – череда подруг, смена домработниц, ресторанные встречи, кокаиновые вечеринки и прочая дребедень, даже не светская, а просто никакая жизнь, прописанная на Рублевке. К тому же неостроумно изложенная: Божена Рынска (Робски? Рынска? Что это у них, мода на усечение окончаний?), светский хроникер «Известий», даст Робски сто очков вперед, хотя бы по наличию иронии.

Но, как отмечалось еще «нашим всем», бывают произведения, ничтожные по своему содержанию, но показательные по успеху у читающей публики.

Пока вы будете смеяться, определяя нулевой уровень письма, ваши умные книги будут издаваться всего лишь тысячным тиражом, а книги О. Р. – статридцатитысячным. Пока вы будете пускать слезу над телесериалами, реальные персонажи полит– и элит-тусовки будут оттягиваться в описанных О. Р. стрип-клубах для дам. И так далее: ваш и их образы жизни таковы, что пересечься и встретиться вы можете только и исключительно в двух случаях: при просмотре телепрограмм и при чтении книжек О. Р.

Книги, кстати, позиционированы не как глянец: черно-красно-белый дизайн, твердый переплет, изящная, остроумная графика. Не дешевка.

Покупая такое изделие, потребитель приобретает больше, чем просто очередную книжку – показательный предмет определенного уровня притязаний. Приобщения к закрытому клубу где не только держат (и меняют, как перчатки) домработниц («моя домработница» – принадлежность почти феодальная), но и заказывают для них у модных «светских» дизайнеров фирменную одежду; не только делают массаж, но и оплачивают – на всякий случай – круглосуточное пребывание массажистки «под рукой»; не только обучают детей за границей, но и лечат их в бывшем «кремлевском» ЦКБ (продолжение номенклатурных традиций); не только ценят своих богатеньких мужей, но и оплачивают отстрел заказчиков их убийств. Здесь передвигаются на белом «Porshe Сауеnnе», одеваются в розовый шелк на Oxford-street и выбирают телефон «Panasonic» – очень удобную модель. Между аккумулятором и клавишами есть укромное место для пакетика сами понимаете чего.

Если бы О. Робски написала своего рода физиологический очерк повседневной жизни так называемой элиты, проживающей в рублевской зоне… Информации, к сожалению, в ее книгах как раз и маловато, – зато слишком много переживаний и вялых «диалогов». Но даже через такое (с) мутное изображение можно разглядеть черты, характерные для данного антропологического вида – тех, кто единственно себя и свое близкое окружение считает людьми – столь искренне, что это даже обезоруживает.

Итак, этот антропологический вид отличают следующие черты:

1. Крайне завышенная (зашкаливает) самооценка: обе героини О. Робски играют в некое дело (телеведущая, бизнес-вумен, топ-менеджер), которое обязательно проваливается; однако данные персонажи от провала не теряют, а почему-то приобретают дальнейшее направление вперед и вверх.

2. Патологическая неспособность к продуктивной деятельности: никакого результата, все уходит в фу-фу, кроме самого образа жизни с ночными клубами, Куршевелем, бриллиантами и тусовками.

3. Проблематичный уровень интеллекта. Кокетливые фенечки: эпиграф из Новалиса, «если бы я была Данте…» Ни от одного (одной) из действующих лиц как реальной, так и попавшей в книги О. Робски элит-тусовки читатель, слушатель, телезритель ни разу, кажется, не услышал ничего, что свидетельствовало бы об интеллектуальных усилиях; все судороги мозговых извилин уходят либо в (полит) интриги, либо в работу по переработке чужих мнений. «Мозг работал, словно дорогостоящий вечный двигатель по производству мыслей». Каких же? «Мысли были о Микки Рурке. О его дурацкой пластической операции»! Крупным достижением этого антропологического вида считается попадание в качестве объекта внимания в журнал «Семь дней».

4. Неприязнь к себе подобным, постоянная готовность к предательству и взаимоуничтожению: от заказных убийств и взаимных «подстав» до чудовищной радости и чувства полного счастья от неприятностей у «коллеги». Думаю, что именно по этой причине не только у героинь О. Р. ничего в личной жизни не клеится – не клеится и у наших «либералов», тоже всерьез приписавших себе какие-то необыкновенные качества (если им удалось вовремя ухватить большой кусок пирога. А кто не ухватил – сам дурак). Эта ненависть принимает и формы внешнего равнодушия – как, например, к судьбе Михаила Ходорковского, процесс которого является, конечно же, показательным применением «басманного» правосудия: чтоб у остальных хвост дрожал.

5. Классовое высокомерие, презрение ко всем, кто не включен в закрытую зону. Остальных можно просто не замечать (если они не угрожают твоей безопасности) или от них следует тщательно себя изолировать (в случае интуитивного ощущения угрозы).

6. Ограниченный лексикон. Ключевые слова – мой (моя, мое – дом, домработница, кресло, клиника, секретарша, водитель); сногсшибательно («должна выглядеть сногшибательно. Даже в милиции» – после того, как только что застрелили родного и горячо любимого мужа, не забыть надеть розовые шелковые брюки, например); сногсшибательный (галстук, костюм, брюки, девушка); приятно («сидеть в этом кафе было приятно» – этим исчерпано и описание, и эмоция); любимый цвет – розовый (игрушечный медведь, галстук, вышеупомянутые брюки, золото); шампанское (появляется в повествовании О. Робски и в повседневной жизни элит-тусовки постоянно – см. вышеупомянутые публикации Б. Рынской).

7. Жизнь, продиктованная только брендами: Лагерфельд, Armani, Chopard, Dolce&Gabbana, Cucci, Gricogno… Непростительное фо па – прийти на вечеринку в платье из прошлогодней коллекции Вивьен Вествуд.

8. Советы, в том числе и ненавязчивые, включая выбор ресторанов («Если кто хочет оказаться в модном месте, ему просто надо идти в последний ресторан, который открыл Аркадий Новиков») и, соответственно, меню («Я заказала рыбное карпаччо и бокал белого вина со льдом»). Советы по турпоездке на детские каникулы, по благоустройству дома (теплые полы) и пр. Целые списки рекомендаций – для таких, как мы. Самое страшное пожелание тем, кто не может им следовать: «пожил бы ты на две тысячи долларов в месяц».

Книги О. Р. нельзя, увы, рассматривать как пособие для изучения (повторяю, что для этого здесь слишком мало информации, слишком много литературы), но можно рассматривать как иллюстрацию – и не только к действительной жизни элит/полит/тусовки, но и к аналитическому труду Ольги Крыштановской «Антология российской элиты» (М.: Захаров, 2005).

Крыштановская относит нашу топ-элиту к «карцерной» группе, то есть группе, живущей в добровольной самоизоляции. И лучшее применение книжек О. Р. – иллюстрация к монографии О. Крыштановской. Не могу отказать себе в удовольствии привести цитату:

Карцерные системы коренным образом отличаются от других организаций своим полностью закрытым характером. Закрытый образ жизни вносит свои особенности в менталитет карцерной группы: из-за постоянного взаимного контроля у ее членов возникает культ privacy ( личной жизни, скрытой от посторонних глаз ) и психологическая дистанция между ее членами увеличивается. Из-за ограничения информации, поступающей из внешнего мира, их мировосприятие претерпевает изменения и перестает быть адекватным. В элитных карцерных группах царит атмосфера напряжения, связанная с необходимостью постоянно помнить о мерах безопасности, о потенциальной угрозе их жизни и статусу. Часто это вызывает повышенную тревожность и мнительность, которая тем выше, чем более закрытой является группа. Конечно, топ-элита не так отрезана от внешнего мира, как заключенный в одиночную камеру. Но все же доступ к ее членам жестко ограничен установленным числом обслуживающих ее людей.

«О tempora, о mores», вздохнул бы читатель – если бы от этих сногшибательных господ не зависела сегодня жизнь десятков миллионов людей. Впрочем, от розовых штанов до розовой революции не такая уж большая временная дистанция. Вот только цвет этой революции у нас, как правило, оказывается гораздо более интенсивным.

На противостояние работают сегодня не только представители нашей так называемой элиты с ее «карцерным сознанием», блестяще проанализированным О. Крыштановской и иллюстративно описанным О. Робски, – работает государство, подрывающее попытки налаживания хоть какой-то общественной связи, организации социального партнерства между бизнесом и обществом; сеющее классовую ненависть и злобу, натравливающее одних на других, новых «бедных» на новых «богатых» прокурорскими речами, кадрами наспех смонтированных телепередач, образом «человека в клетке», ну и, разумеется, безотказной глупостью представительниц этой самой элиты в ее обэкраненных экземплярах.

Я начала эту заметку словами – «можно посмеяться». Но есть повод и для грусти: уровень сознания героев и автора, уровень желаний, мечтаний, притязаний бывших золушек на самом деле в пародийной форме повторяет антропологические черты и культурные «сигналы» топ-элиты. Нет, конечно, и среди них есть свои хорошие люди, как существуют они и среди обитателей «робской» Рублевки, – только последние, видимо, еще не попадались на глаза О. Р., а первые скрываются от нас в партийных коридорах и коридорах власти. Да так, что не разглядеть.

Было бы весьма поучительно проанализировать культурные сигналы, подаваемые одеждой, прической и жестикуляцией таких ее представителей, как «политический клоун» Владимир Жириновский, «политическая модель» Ирина Хакамада, «думохозяйка» Любовь Слиска, «политический бонвиван» Алексей Митрофанов, «политплейбой» Борис Немцов, «губернатор-олигарх» Роман Абрамович. Русская современная проза в лице лучших ее представителей не взялась за описание их нравов, брезгливо оставив эту горячую тему для начинающей писательницы. А ведь читательский «заказ» явно был – и своя target-group у О. Робски расширяется до тиражной цифры вожделенных «Семи дней», зашкаливает за миллион. Что же касается политэлиты, то будем ждать ее жизнеописаний от «включенного» наблюдателя. Как говорил один писатель-деревенщик, все впереди.

Бродский на фоне Шолохова

Поучаствовала в съемках ток-шоу Александра Архангельского «Тем временем» (канал «Культура»). Главной темой программы, которая должна была выйти в эфир 23 мая, то есть накануне, а повторяться 24-го (передачу перенесли на неделю, видимо, чтобы не дразнить известных гусей), и были два совпавших юбилея – Шолохова и Бродского.

Конечно, на фоне общих проблем – советской цивилизации и советской культуры: отошли ли мы от всех идеологических напряжений? Осталось ли – после всего – отношение к прозе Шолохова, скажем, как к чистой воды искусству? Можно ли говорить о прозе без включения личностного аспекта? Как спрашивает Мариэтта Чудакова в статье «Пределы самосохранности»: «Так кому же сегодня 100 лет? Автору великого романа XX века или кому-то другому?».

Вроде бы вялая поначалу, наша теледискуссия раскалилась в ходе обмена репликами: так все-таки и Шолохов (с его «Поднятой целиной» и оголтелым выпадом против Синявского и Даниэля; вы будете смеяться, но был на Дону и такой писатель – Шолохов-Синявский, двое в одном флаконе); и Николай Островский с Павкой Корчагиным – все это наша история? Или придется в конце концов осуществить волевое усилие, выбрать ценности, оставив автора, получившего все, что ему причиталось и даже больше того, советскому прошлому?

На «шолоховский» юбилей ТВ откликнулось множеством программ: здесь и доброкачественные советские экранизации «Тихого Дона» и «Поднятой целины», и документально-серийные ленты («Писатель и вождь»), и, как водится теперь, «Загадки Шолохова» (в жанрах загадки и сплетни телевидение работает упорно и целеустремленно – см. хотя бы последний из телешедевров, «Звезда эпохи»). Шолохов так и эдак, здоровый и приболевший, веселый и взгрустнувший, на балконе и при папиросе. Дети. Уже давно немолодые. Ну что скажут дети о родном отце, если они не Павлики Морозовы? Но взгляд выхватывает: соответствующее литературное окружение, обок Шолохова – Верченко с Софроновым в Вешенской за юбилейным столом.

«Литературная газета» отметила шолоховский юбилей полноценно и неоднократно: с «опытом юбилейной апологетики» выступил главный редактор, с не менее апологетическими статьями – крупный знаток всего советского и антисоветского, особо отличившийся в истории с погромом «Метрополя» Ф. Ф. Кузнецов (прототип аксеновского Клизмецова из романа «Скажи изюм»), другие малоизвестные и совсем неизвестные товарищи, всего – 4 полосы). Но и мимо памяти Иосифа Бродского газета все-таки не прошла: 15 строк занимает крошечная заметка об открытии мемориальной доски поэту в Калининграде. Всяк сверчок знай свой шесток!

Контекст же исторический, амбивалентность фигуры Шолохова – никем (кроме полосы во «Времени новостей») и никак всерьез не затронуты. Памятник отмыт дочиста, венки изготовлены заново и аккуратно уложены. Новый миф укрепляется и растет на фундаменте старого.

Что же касается Иосифа Бродского, то его юбилей был более чем скромно «помянут» старым документальным фильмом на «Культуре». Дата, конечно, не такая круглая. Но не в дате дело.

Дело в том, что Бродский, в отличие от Шолохова, – писатель не народный и уж тем более не государственный. То, что он оставил, – высокая поэзия, которая никогда не будет востребована в народном (и массовом) порядке. Не вижу я в своем воображении картин, запечатлевших массовый ход петербуржцев с венками к памятнику Бродскому – Комитет по культуре города даже не дает памятник воздвигнуть (хотя соответствующий конкурс был проведен, и скульптор победил. Не Церетели). И музей в квартире, где пока что из коммуналки откупили одну всего комнату, тоже не открыт (вдова поэта передала Петербургу «американский» кабинет поэта. Приютила, как изящно выразились на НТВ, Ахматова в своем музее). Но то ускорение роста, которое Бродский придал русской поэзии, привив ей и английскую поэтическую ветку, тот масштаб, почти космический, которым он снабдил свою лирику, то интеллектуальное щегольство, с которым проявлялась в стихе его ирония, – все это направлено в будущее.

Вот урок юбилея – никто не знает, как это будущее повернется. Еще в 1996 году в статье «Ностальящее» я предсказала, что даже стёбное возвращение советской эстетики на телеэкраны, в рекламные щиты и проч. грозит возвращением советского мифа. Я, конечно, не Кассандра, я просто училась делать предсказания у Андрея Донатовича Синявского (помните его соображения насчет «эстетических расхождений» – отсюда и моя мысль об эстетических схождениях). На самом деле уже тогда стало ясно, чем может обернуться эта игра с эстетикой. Послевкусие – юбилейное – у меня самое скептическое. И вот еще: Путин поехал в Вешенскую на торжества. Вряд ли Путину при его – хотя бы внешнем – западничестве так уж важен Шолохов. Из его реплик я поняла, что вряд ли он романы Шолохова читал. Но надо. Надо возглавить тенденцию, если уж она пошла в этом направлении. Ему бы в Питер, к Бродскому, на Васильевский остров, на набережную Невы… куда там. Мифология национально-советского единства ведет Путина за собой – не Рогозину же ее уступать? Поэтому готовиться – не только к юбилею, но и к будущему – нам всем надо заранее. С широко открытыми глазами.

Отфильтрованный базар

Подлинные враги поэзии – это антибиотики, кардиохирурги и демократия, враждебная столь аристократическому – для избранных – занятию.

Жизнь поэта – как жизнь поэта – теперь длится долго.

Иногда слишком долго, и он продолжает писать стихи, которые очень хорошо умеет писать.

Популяция стареет – и, разумеется, растет.

Наглядно полярное несоответствие множества предъявляемых временем поэтов (то есть сочиняющих в рифму чаще всего, но изредка попадаются и адепты верлибра, считающие себя особо продвинутыми; общее число зашкаливает за десять тысяч по России) малому количеству отбираемых серьезными издательствами. У Геннадия Комарова в его поэтической серии «Автограф» хорошо если выйдет пять книжек в год. В сопоставимой с нею по формату серии «О.Г.И. – поэзия» вышло не так уж много книг (тридцать две), а в год выходит от шести до восьми книжечек. В издательстве «Время» за несколько лет существования серии «Поэтическая библиотека» вышли книги нескольких десятков авторов. Наконец, в «большой» (портретной) серии издательство «О.Г.И.» отфильтровало базар и выпустило пока всего пять книг: Веры Павловой, Семена Липкина, Инны Лиснянской, Бахыта Кенжеева, Олега Чухонцева.

Никогда не было так много поэтов – и так мало.

Причем каждая группа влияния будет выдвигать своих, в том числе и свою окончательную «пятерку».

Гамбургский счет среди поэтов вряд ли возможен.

По всеобщему консенсусу не пройдет никто.

Беру в руки поэтическую антологию-билингву, изданную в Великобритании Джерри Смитом в 1993 году, – там присутствуют двадцать три поэта; среди них нет четырех из «пятерки» О. Г. И., «призван» только Чухонцев. Но включены и Дмитрий Александрович Пригов, и Борис Чичибабин, и Юнна Мориц. У английского профессора вкус, что ли, иной, или, поскольку во вступлении он благодарит в числе прочих и студентов своего семинара в Оксфорде, его взгляд откорректирован преподаванием шире, охватней. Однако в сравнении с антологией поэзии «Девять измерений», выпущенной издательством НЛО, – в его контурную карту включены стихи семидесяти поэтов, – Джерри Смит не только фильтровал, он трамбовал отфильтрованное.

На одном из «круглых столов», организованных журналом «Магазэн Литтерэр» в рамках Парижского Книжного салона, почетным гостем которого была Россия, знаток, переводчик русской поэзии, профессор Мишель Окутюрье (автор первой в мире – 1961 года – книги о Борисе Пастернаке) назвал только двух современных русских поэтов – Ольгу Седакову и Веру Павлову, чем вверг меня в подлинное изумление. А Кибиров? А Шварц? А…?

Мне не только сам результат – отбор представляется интересным. А показывает он то, что вокруг современной поэзии нет консенсуса насчет иерархии. Возникает впечатление, что русская поэзия сегодня состоит из поэтов, которых раньше называли второстепенными (правда, и Тютчева к ним причисляли – Некрасов, между прочим; и Баратынского). Вроде Каролины Павловой или Евдокии Ростопчиной: все вроде было при них – и жизнь, сводившая их с выдающимися людьми, и испытывавшая их на разрыв, и даже стихи, среди которых попадаются даже разобранные в дальнейшем на эпиграфы. Например, павловское, а потом – цветаевское, о поэзии: «Мое святое ремесло».

Назначением одного (!) Поэтом, на что претендует новая литературная премия, разумеется, иерархия установлена не будет. Потому что результат консенсуса жюри поразительно предсказуем, причем исходя не из профессионально-поэтических качеств будущего лауреата (как и соответствующих качеств десятка – как минимум – сопоставимых других), а исходя из общего премиального замысла. Этому дала, этому дала, а этому не дала – он дров не рубил, воду не носил…

Кириллом Медведевым в «Девяти измерениях» опубликовано стихотворение «еще чуть-чуть о литературе…», где почти документально описаны бомжи с бульвара, в которых превратились бывшие литинститутские студенты, деревенские Лели, принятые в институт взрослыми московскими дядями, компенсировавшими таким образом вину перед народом. Тоже – поэты, «ыыыннннаааааооо» (К. Медведев), «кыё-кыё» (О. Чухонцев).

Даже отфильтрованный до предела, до единицы базар не дает ответа. «С одной стороны – Новый Мир, Древний Рим, Чечня. / С другой стороны – дыр-бул-щир, улялюм, фигня. / А я говорю: „Ребята – ничья, ничья! / Мне кажется, вы обходитесь без меня“» (Полина Барскова).

Меж тем антология «Девять измерений» сделана (как сделана шинель) по принципу – нет, не иерархии, но – ризомы; правда, устроители не развили этот принцип, да и не могли; проект можно в наших условиях сделать бесконечным в Интернете: каждый из названных предлагает отобранные стихи, предположим, еще семерых своих избранных. И сад этих тропок и сходился, и расширялся бы без конца. Ризома она и есть ризома. У куста есть корни и крона, образуемая, правда, не стволом, а ветками, и очень пушистая. А ризома вовсе безиерархична; ветка – она же и корень. Распространяется во все стороны сразу. Впрочем, есть одна загадка: ведь кто-то изначально отобрал этих вот девятерых поэтов с десятым дополнением в лице Ильи Кукулина?

Председателем земного шара сам себя назначил Велимир Хлебников. «Король поэзии» избирался в Коктебеле тайным голосованием, по воспоминаниям Семена Липкина. Принято было голосовать за хозяина, Волошина, несмотря на присутствие других, отнюдь не менее значительных, претендентов. Сам Липкин обожал составлять списки поэтов по ранжиру: первый ряд, второй, третий; в список кандидатов помещал иногда себя, Инну Лиснянскую; иногда всё переставлял, мешая карты. Страсть к иерархии среди поэтов все-таки неистребима.

Несмотря на обстоятельства, будем фильтровать базар дальше.

III. ПЕРЕСЕЧЕНИЯ

Трудно первые десять лет

I. ОБ ОТЛОЖЕННОМ ВЛИЯНИИ

Начался ли в русской словесности двадцать первый век? Литература пока договаривает век двадцатый. Договаривает, додумывает, рефлексирует. Причем во всех планах – содержательном и выразительном. Главный ее жанр – элегия.

Двадцатый век был испытанием не только для России, но и для русской литературы, разделенной на части. Части, может быть, и срослись, но части были меньше чаемого, а «большого целого» не получилось. Вместо «большого целого» литература распалась на множество «литератур» и сублитератур; хотя сегодня следует сосредоточиться все-таки на той литературе, которая предназначена для осмысленного чтения, а не для времяпрепровождения в очереди к стоматологу.

Русской литературой были упущены возможности – те, что сулил ей наработанный золотой капитал девятнадцатого века и серебряный – двадцатого. Поэтому в конце века ей пришлось срочно догонять и моделировать саму-себя-возможную. Но сделать свой путь последовательным она уже не смогла. Сделать так, чтобы вовремя и во всей силе, вживую, литература обрела влияние Андрея Платонова, Вл. Набокова, Леонида Добычина, Константина Вагинова… Нет, это было уже недостижимо. Все равно что говорить о самой России: какой бы она стала, если бы не 1917 год.

Другой.

Богатой, как Америка, а может, еще богаче. В том числе людьми: демографами подсчитано, что население страны сегодня было бы вдвое больше.

Нереализованные возможности, неродившиеся дети, упущенная выгода – все это распространяется и на русскую литературу двадцатого века.

Поэтому она изо всех сил к концу века нагоняет сама себя, с конца 80-х и все 90-е годы получая и осваивая утаенное наследство. Но того органического влияния, которое было бы оказано на следующие поколения, не случилось. Не произошло.

Потому что отложенным влияние не бывает.

II. О НЕОСОВЕТСКОМ

Литература начала двадцать первого века с трудом сходила с дороги, проложенной советскими писателями. Повторяю: советскими,  – а нерусскими писателями советского времени. Я имею в виду прежде всего художественный язык.

«Буря в стакане литературной воды» разыгралась после публикации статьи Ольги Мартыновой «Загробная победа соцреализма», написанной для Neue Zurcher Zeitung и переведенной сначала «ИноСМИ», а затем – более точно – самим автором для OpenSpace. Несколько лет тому назад я выпустила книгу не только о явлении, проявляющемся все более четко, но и о его истоках, и назвала его «носталья-щим». Советское, писала я тогда, оказалось «эстетически стойким, если не непобедимым. Постсоветская культура продолжает демонстрировать затянувшуюся зависимость от языка и стиля, от действующих лиц и исполнителей ушедшей эпохи». О. Мартынова задает вопрос, сдвигая ситуацию: «Речь идет <…> о терпимом, если не поощрительном отношении к этому явлению со стороны „литературной общественности“ за пределами старого „красно-коричневого лагеря“ (т. е. если бы Распутину или Белову нравился Захар Прилепин, то в этом не было бы ничего странного или интересного; интересно, когда он нравится Александру Кабакову, Евгению Попову или Александру Архангельскому)». Сейчас, когда я пишу эти строки, по Первому каналу ТВ начинается очередной выпуск новой программы «ДОстояние РЕспублики» – собравшиеся в телеаудитории вдохновенно перепевают популярные советские песни 40—50-х годов. А по каналу «Россия» идут «Лучшие годы нашей жизни», продолжаются триумфы Кобзона, Пахмутовой, идет праздничный концерт ко Дню милиции.

Советское – методом погружения.

Действительно, «речь идет о культурном реванше».

Дело не только в том, что не успели дойти до новых писателей уроки Платонова (они и не могли дойти), но в том, что их подменили уроками условного Леонова. Именно об этих уроках прямо свидетельствует и биография Леонова, созданием которой увлекся новый писатель нового века Захар Прилепин. Мне возразят: но ведь Алексей Варламов пишет биографию Платонова. Отвечу: Платонов требует десятилетий жизни, как он потребовал у Льва Шубина, Булгаков – у М. Чудаковой, а писать о нем книгу после книг о Грине, Пришвине, Алексее Толстом, Михаиле Булгакове (автором всех этих жезээловских работ и является Варламов) – совсем иное дело: получается, что в наше конкретное время изготовление литературных биографий поставлено на поток. Главное – чтобы источники были опубликованы и, разумеется, обкатаны. Так писатели дорабатывают двадцатый век. И литературные биографии, о которых речь, именно об этом и свидетельствуют.

Новый писатель, уже двадцать первого века, обращается назад – и не для того чтобы отличиться от него, а за поддержкой.

Итак, одна из самых разрабатываемых прозой двадцать первого века тенденций – адаптация ( литературного века ) предыдущего.

III. О ДВУХ НАЧАЛАХ

Допускаю, что это не совсем корректно, но для того чтобы увидеть уровень новых, современных достижений, а также притязаний и возможностей, попробую сопоставить первые десять лет века XXI и аналогичный временной отрезок XX века. Для наглядности. Списочным составом. Навскидку. Чем случайней, тем вернее.

Вот что получится, если разбить имена на две колонки. Например:

Символизм, реализм (новый). Постмодернизм, «новый реализм».

Слева – многообразие имен: поэтов, прозаиков, художников, философов, театральных деятелей и т. п. (а это – еще только первая половина Серебряного века). Справа – наш.

Не медный, не латунный, не хрустальный и совсем не титановый. Пока еще определение не найдено, но искать будем; может быть, к концу века и найдем. Что видно сразу и невооруженным глазом – перепад мощностей. Может быть, этот перепад и вынуждает коллег-критиков быть снисходительнее, чем следовало, к упомянутым и не упомянутым мною участникам литературных бегов и забегов, игр и игрищ. А в остальном – другом – и многом – совпадения и переклички. Иногда смешные, иногда поразительные.

Вызовем литературно-критический голос оттуда, из первого десятилетия века двадцатого (этот голос, голос двадцатипятилетнего Корнея Чуковского, ровесника Валерии Пустовой, явственно слышен благодаря собранию сочинений в пятнадцати томах, предпринятому издательством «Терра» как раз в двухтысячные годы):

«Вот пришло, наконец, „их“ царствие, спасайся, кто может и хочет!

Но вдруг они (публика. – Н. И. ) загоготали, и я, очнувшись, увидел, что слушают меня тоже они…царствие готтентотов пришло».

И тем не менее, несмотря на готтентотов, в 1908 году К. Чуковский выпускает сборник «От Чехова до наших дней», в который включены «литературные портреты и характеристики» многих из перечисленных мною поэтов и прозаиков, плюс Куприна, А. Каменского, Б. Зайцева; о Леониде Андрееве выпускает отдельную книгу. Пишет К. Чуковский обо всем и обо всех, порой несправедливо, но – какое обширное, какое богатое расстилается перед ним литературное поле! Вот заметка «О короткомыслии» (газета «Речь», 1907 г.): «На наших глазах вымирает один из существенных родов российской журнальной словесности – литературная критика. Правда, как раз в последнее время появилось особенно много подобного рода произведений, но они-то и свидетельствуют о своем полнейшем вырождении». Надо же! А нам-то отсюда кажется, что «у них» было все в порядке – не то что у нас (см. дискуссию «Критика в „толстых“ журналах – уход на глубину или – в никуда?» – «Знамя», 2009, № 11).

Примеры, которые приводит (и далее разбирает в заметке «О короткомыслии») К. Чуковский, – это «Силуэты» Айхенвальда и «Книга отражений» И. Ф. Анненского.

Несправедлив?

Но, высказываясь сверхэмоционально, Чуковский свободен и независим: «Сначала просто: Брюсов наездничал, Белый озорничал, Гиппиус манерничала, и никто решительно не смотрел на себя всерьез» (тот же 1907-й).

Перед молодым Чуковским – богатство, к тому же растущее как на дрожжах.

И он к этому разнообразному богатству исключительно строг.

Сегодня – другое дело.

Сегодня с богатством, как бы это поточнее сказать, проблемы, зато от восторгов просто некуда деваться.

И все же – ведь что-то у нас скопилось к концу десятилетия? Ведь сравнения – тем более эпохи, какой стал Серебряный век для истории русского искусства и литературы, – с нашим, еще не отстоявшимся «сегодня» всегда слишком похожи на столкновения в лоб: тому, который послабее, можно и костей не собрать.

Литература потеряла былую привлекательность как для читателей (40 % взрослого населения России вообще не читают книг – об этом говорят социологические опросы, с того же начал В. Путин встречу с писателями 7 октября 2009 года в музее А. С. Пушкина на Пречистенке [55] ), так и для писателей. Молодые люди выбирают сегодня другие пути для реализации себя в стране и мире.

Утратила свое положение в обществе.

Перешла в разряд занятий необязательных – и в то же время обременительных.

Литературная карьера только в исключительных случаях приносит социальный успех и богатство. Об этом нахально, если не сказать нагло, рассуждают «попавшие на ТВ» писатели (или, скорее, мнящие себя таковыми) успешники: Татьяна Устинова, Дмитрий Глуховский, некто Олег Рой…

(В списке русских форбс-миллионеров писателей представляли трое: Александра Маринина, Дарья Донцова и Борис Акунин.)

Согласимся: заработать деньги и обеспечить рост молодому энергичному человеку намного легче в других областях и сферах. Это правда.

Но зачем же тогда политики, телезвезды и телеведущие, модные газетные обозреватели, актеры выпускают в свет свои сочинения? Подтверждать свое реноме толстой книгой с картинками? (Как правило, все вышеперечисленные категории выпускают книги либо увесистые, либо очень увесистые.) Зачем Натану Дубовицкому сочинять роман? «Околоноля» – подтверждение интеллектуального статуса? Или цинизма – как профессионального качества всякого политтехнолога, но в данном конкретном случае забравшегося на очень большую высоту?

А если речь идет просто о писателе… Здесь и возникают трудности с собственной судьбой.

С другой стороны, в последнее – именно последнее – десятилетие наблюдается приток в категорию, как бы помягче это обозначить, и. о. писателей. Иногда – врио. Потому что устают: даже это самое и. о. даже в паралитературе надо постоянно подтверждать.

Почему так туманно, где имена и фамилии, адреса и явки?

Во-первых, потому что их много, оглянитесь вокруг себя в книжном магазине, а во-вторых, может быть, они небезнадежны.

Писателей двухтысячных лет можно разделить на категории:

– писатель-профессионал, живущий за счет успеха и продажи своих книг;

– писатель-профессионал, живущий нелитературным трудом;

– писатель-профессионал, живущий за счет родных и близких;

– писатель-непрофессионал, живущий своим нелитературным трудом.

Спрашивается, и зачем ему в таком случае литература?

Молодые рецензенты, обозревающие толстые журналы, с особым чувством – удивления или раздражения – отмечают публикации старших (даже сильно старших) коллег. И в обзорах «Ех Libris НГ», и в «ЛГ», например, обязательно заметят и похвалят К. Ваншенкина. В первое десятилетие века он действительно печатал постоянно свои новые стихи и мемуары (что не помешало И. Кобзону, как я поняла, любящему и ценящему стихи Ваншенкина, назвать его «выпавшим из процесса»). Кумулятивный сюжет литературной жизни – прирастание текстами, не меняющими репутации. Как сложилось, так и продолжается: репутация Л. Зорина, А. Битова, Б. Ахмадулиной, Ф. Искандера, А. Вознесенского как сложилась к началу нового века, так и существует, продлеваясь во времени несмотря ни на что.

Появилось за это время не одно, а целых два новых поколения писателей, – вот они и повлияли (очень плавно) на изменение картины. «Прежние» дописывали и переписывали, «новые» – начинали.

Писателям среднего возраста пришлось труднее всего: к старшеньким благоволили как к «дедушкам»; а вот «родителей» – еле терпели. Или не терпели вовсе.

Они пошли на гумус. Не к ним было привлечено внимание: для публики они были слишком утонченными, а для критики недостаточно новыми и парадоксальными.

На грани веков современная русская литература совершала переход, довольно опасный и подобный военному – переходу Суворова через Альпы. И потери были не только человеческие – если можно так выразиться, форматно-направленческие тож. Так что (и кого) русская литература теряла?

Ушли из жизни те писатели, кто много сделал в XX веке – повернув его, как Александр Солженицын, настраивая на новую стилистику, как Василий Аксенов, перевернув поэтику, как Всеволод Некрасов, Дмитрий Александрович Пригов, Лев Лосев… Оставив двадцатому веку его надежды и разочарования – Юрий Давыдов, Анатолий Азольский, Владимир Корнилов… В тоске по уходящим сравнялись метрополия и эмиграция (которой, впрочем, фактически для русской литературы с появлением Интернета не стало: да-да, именно Интернет с начала XXI века стал объединяющей, кроме всего прочего, силой).

В предыдущее десятилетие, в 90-е годы, допечатывались архивы, обнародовались утаенные и запретные тексты – угасая, все еще шли волны публикаций, начатых во второй половине 80-х. Но это уже были вкрапления, инкрустаций, не так менявшие состав литературной крови, как в предыдущее десятилетие. Яркости, новизны и резкости они литературной ситуации не прибавляли. Хотя надо отметить, что сами публикации были гораздо культурнее. Сочинения Вар-лама Шаламова, Юрия Домбровского стали выходить в формате многотомников. (Почти всегда – на плохой, к сожалению, бумаге и с минимальными комментариями.)

Новое десятилетие отличает наступившее наконец полное разнообразие книжного рынка, бурное развитие книгоиздательств и, как следствие, – вытеснение книгами толстожурнальной продукции.

Как тут не вспомнить рассказ-притчу Владимира Маканина «Ключарев и Алимушкин»: чем удачнее и успешнее шли книгоиздательские дела, тем грустнее становились дела журнальные.

Издательства, внимательно следившие за журналами и работавшие «след в след» с журнальными авторами (и в контакте с их редакторами), перешли на другую, агрессивную стратегию: стратегию перехвата (сначала готовых рукописей и, разумеется, готовых авторов).

Публикация в журналах стала рассматриваться скорее как «предпремьера» книги, как ее реклама – впрочем, необязательная. Да и иные авторы, обжегшись (первоначально) на привередливом журнале, решили строить свои отношения с читателем сразу через издательства.

И уже достаточно авторов, постепенно сформировавших перевес: здесь и те, кто «ушел» из журнала, например Виктор Пелевин, и те, кто туда отродясь не ходил, например Вл. Сорокин, Б. Акунин.

В первое десятилетие XXI века число «книжных» писателей резко увеличивается. Уходят из журнальных авторов Людмила Улицкая, Дина Рубина. Напечаталась сразу отдельной книгой «2017» Ольга Славникова. Стратегия масслита изначально была книгоиздательской, что понятно: писатели не масслитовские, но резко увеличившие свой потенциал (и тираж), тоже избирают этот путь. А далее их подгоняют издатели, готовые на хороших, даже отличных условиях издать книгу хорошим, даже отличным тиражом. Ловушка захлопнулась – вернее, даже не ловушка, а золотая клетка.

Но это все – частности общего изменения культурной парадигмы.

И главное изменение произошло в массовом отказе от «главного». От иерархии. Произошло покушение на вертикаль. Вертикаль, образно говоря, положили [56] . Литературное пространство стало расширяться экстенсивно, как земледелие в России, прирастая новыми территориями. И понятие высоты стало другим. Условная Маринина могла теперь высокомерно посматривать на условную Петрушевскую – с высоты своих тиражей. Произошло то, что Л. Данилкин к концу 2000-х годов определил следующим образом: «Культура больше не является неким классическим набором главных произведений. Культура – это твой персональный набор книг („Илиада“ и „Одиссея“ в этом наборе, или, как в брежневские времена говорили, „продуктовом заказе“, необязательны)».

Это было процессом объективным, но для литературы как искусства (явления в принципе иерархического, по моему твердому убеждению) опасным. И с очень опасными – и весьма предсказуемыми, увы, – последствиями.

Можно составить список появившихся, «засветившихся» и освоившихся в 2000-е годы – как время своего рождения, становления и успеха.

Если говорить о прозаиках, это новая волна, вытеснявшая предшественников.

Впрочем, предшественники уходили и сами по себе.

Выразительным в этом отношении стало не столько решение жюри, сколько вручение премии «Русский Букер» за 2005 год.

Победителем стал Денис Гуцко, а председателем жюри был Василий Аксенов, с решением не согласный и демонстративно отказавшийся от своего участия в ритуале вручения.

Кто такой Денис Гуцко и какова его проза, знают и читатели нашего журнала – «Знамя» первым напечатало этого автора, отдав должное не столько веществу текста, сколько весьма острой и болезненной теме.

Так же, как и прозу Андрея Волоса (главы из книги, покамест лучшей у этого автора, – «Хуррамабад» – тоже были напечатаны в «Знамени» и в «Новом мире»).

Но тема и проблема неожиданно стали определять оценку.

Так работали и продолжают работать и другие новые прозаики новой социальности, рядом с вышеупомянутыми: Игорь Фролов, Роман Сенчин, Захар Прилепин, Герман Садулаев. К ним можно присоединить Сергея Шаргунова, Игоря Савельева из Уфы. (Вообще в мой список попали два прозаика из «уфимской литературной аномалии» – Игорь Фролов оттуда же).

Военно-социальная тема определяет востребованность прозы Аркадия Бабченко.

Что объединяет и что характеризует этих (и других, в мой список не попавших) писателей? Их частенько называют «новыми реалистами», но эту прозу лучше определить как реальную, а не реалистическую.

От классического реализма их отличает главное – поэтика. Они, как правило, не создают свою художественную реальность, как Лермонтов и Пушкин, Толстой или Достоевский, с героями которых мы сосуществуем как с более чем реальными, – они описывают существующую. С минимумом художественного преображения. И воображения. (Вот откуда, я полагаю, столь яростная реакция того же А. Бабченко на маканинский «Асан».)

Их проза вызывает в критике противоречивую реакцию – от безусловного приятия до безудержного отторжения. Как правило, с их текстами надо работать редактору – они недотянуты, недоделаны, недоформованы. Им надо прописывать недостающие элементы. Менять композицию.

Интересно, в какую «направленческую» сторону стало клониться это литературное явление, представленное, повторяю, писателями не одного поколения – от совсем молодых до вполне себе зрелых.

А клониться – и довольно сильно – оно стало в сторону левую. Гуцко с Прилепиным, Прилепин с Садулаевым, Садулаев с Сенчиным… И к этой цепи примыкают все новые звенья – Ирина Мамаева («Гай»), Наталья Ключарева («Россия: общий вагон»). Я, признаюсь, побаивалась встречи Германа Садулаева (с его чеченским происхождением и чеченской темой в прозе) и Захара Прилепина в подмосковных Липках, на Форуме молодых писателей несколько лет тому назад, – а они, напротив, сразу нашли общий язык и даже подружились.

Левизна сближает.

В статье «Проекты будущего» («Зарубежные записки», 2009, № 3/19) Евгений Ермолин выдвинул свои соображения о путях русской словесности начала века.

Главных соображений у него два.

Первое: наша родина и есть наша русская литература.

Не могу не согласиться – только не считаю, что, живя вне России, утрачиваешь эту связь. Скорее наоборот.

В подтверждение этого своего тезиса Ермолин противопоставляет два ряда. «Даровитые, но зашедшие в глухой творческий тупик» – «швейцарец Михаил Шишкин» или «голландка Марина Палей». «Трудно даются новые вещи Юрию Малецкому»… Значит, жизнь вне географической России – в минус (особенно пикантно это соображение Ермолина выглядит на страницах нового толстого литературного журнала, возникшего в Германии – «Зарубежных записок»). А в плюс – Максим Свириденков, Ирина Мамаева, Александр Карасев, Захар Прилепин («сильные, бьющие в душу наотмашь слова»). Роман Сенчин (ему – особый комплимент за «героя») попытался отойти от «альтер-эго», «удивительный почти в каждом своем рассказе Дмитрий Новиков». Впрочем, как и все другие, знаки отличия получает и «сделавший уже немало Олег Павлов».

Второе: молодому писателю обязательно нужно ощущать «миссию», складывать «чаемое духовное пространство актуальной напряженности».