Тень Земли Ливадный Андрей
— Ты что, хозяин, ты что. Они же здесь в полной силе, всех нас порешат. Хочешь над ямой висеть? Чтоб муравьи тебе яйца отъели? Не губи, благодетель! Опомнись!
Саймон молча вырывался. Один из палачей — видимо, старший, в расшитом серебром мундире, — внезапно отбросил хлыст, шагнул внутрь круга и вытянул из-за пояса плетку, в точности такую, о какой говорил Кобелино, — толстую, короткую, с тяжелым, оттянутым книзу концом. Лица его не было видно, но бычий загривок, уверенный шаг и очертания пузатой высокой фигуры подсказывали, что он безжалостен. Плеть поднялась, юноша, с ужасом взвизгнув, попробовал увернуться, но толстый плетеный шнур опустился прямо ему на голову. До Саймона долетел отчетливый хруст разбитой кости, толпа у кабацких дверей глухо загомонила, Гилмор застонал, сжимая ладонями виски; кожа его посерела, будто это он бился сейчас в агонии у ног человека с бычьим загривком.
Саймон, не глядя, двинул локтем назад, попав Кобелино по ребрам, шумно выдохнул и сел. Мулат ворочался за его спиной, постанывал, бормотал: «За что, хозяин? Я ведь… Я ведь только…» Гилмор по-прежнему не поднимал головы. Под мышками его белого пиджака стали расплываться потные пятна.
— Значит, третий поворот, направо, второй налево, и до баобаба на Аргентинской улице? — ровным голосом произнес Саймон. Сзади послышалось утвердительное мычанье, и он врубил двигатель.
Дорога заняла минут двадцать, и все это время Саймон боролся с охватившей его холодной яростью. Разум разжигал ее, подсказывая, что Кобелино, в сущности, прав: может, ему удалось бы вытащить парня, но шум получился бы преизрядный и дело без трупов не обошлось. Как говорил Чочинга, взявши кабаний след, не трать время у крысиной норы. В сущности, это было вечной неразрешимой дилеммой: он не мог успеть всюду и защитить всех, кто нуждался в защите, и даже когда он являлся вовремя, ему приходилось выбирать — спасти ли одного невинного, пожертвовав внезапностью атаки, или довести задуманное до конца, дабы защитить многих и многих. Дик Две Руки решил бы эту задачу по-своему, тут же сделавшись горьким камнем или лавиной в извилистом овраге, но Ричард Саймон уже избавился от торопливого юного задора. Он не сворачивал на пройденные пути; каждый из них был уместен в определенных обстоятельствах, а здесь и сейчас, в этом опасном городе, он выбрал дорогу Теней Ветра.
Стань змеей среди змей, говорил Наставник, имея в виду их гибкость и ловкость, ибо на Тайяхате змей не считали символом зла и жестокости. Но в Поучениях Чочинги было намного больше смысла, чем казалось юному Дику Две Руки; ведь только опыт, возраст, перенесенное горе, победы и поражения способны явиться ключом к чужой мудрости. Ричард Саймон им обладал.
Стань змеей среди змей. В этой стране, где правили доны и банды — правили открыто, не таясь, ибо срослись с властью и сами были уже этой властью, — мудрость Чочинги приобретала совершенно определенное значение. Министры тут являлись вождями мафиозных кланов, правительство — местом разборок бандитов, боровшихся за влияние и власть, народные избранники — сворой продажных крыс, народ — стадом безгласных овец, плативших двойные подати; деньги тут делились на «белые» и «черные», люди — на бандеросов и «шестерок», и вся их страна являлась землей войны, где прав богатый и сильный.
Стань змеей среди змей. Если вокруг бандиты, стань грозой бандитов — самым сильным, самым безжалостным, внушающим страх; если к тебе протянуты кулаки, стань кулаком, самым крепким, железным и сокрушительным; если вокруг — кишат змеи, стань среди них главарем и сделай так, чтоб они захлебнулись собственным ядом. И соверши все это с пугающей быстротой, где силой, где хитростью, как положено тени в мире теней; стань эхом тишины, мраком во мраке, выбери нужный миг — и ужаль!
Аргентинская улица оказалась нешироким переулком, что тянулся от Смоленского проезда до Одесского бульвара. Форма его напоминала согнутую руку; у локтя действительно рос гигантский баобаб и стояло каменное двухэтажное здание, чей фасад следовал изгибу переулка, делясь на две равные части. Слева, за широкими деревянными дверцами в стиле салунов Дикого Запада и витриной с изображением красного коня, располагался кабак; справа, за дверью поуже, была похоронная контора, окно которой украшали ленты и венки с бумажными цветами, деревянные и металлические кресты, а также гроб, затянутый поддельным муаром. Между кабаком и похоронным заведением, на самом углу, виднелись глухие ворота, ведущие, очевидно, во двор. Саймон предположил, что там стоит катафалк и находится конюшня. На воротах была намалевана фигура в длинном плаще, знак покровительства Монтальвана и Медицинского департамента.
Саймон вошел, велел Мигелю и Кобелино устроиться у дверей, а сам направился к стойке. Она поблескивала жестью у торцовой стены вытянутого длинного помещения; с одной стороны ее подпирала пивная бочка в человеческий рост, с Другой, в просторной нише, находился бильярдный стол, а за ним — приземистый буфет с плотно затворенными дверцами. На буфете тихо наигрывал радиоприемник чудовищной величины — корпус из черного дерева длиною в метр, массивные Круглые ручки регулировок и стеклянная панель с разметкой Диапазонов. За стойкой, макая длинные усы в пивную лужу, Дремал лохматый коротышка-бармен, трое мордастых парней Гоняли шары, перебрасываясь редкими фразами, и еще двое, устроившись у бочки, сосредоточенно сосали из кружек и раскачивались в такт мелодии.
— Пива! — сказал Саймон, позвенев о стойку песюком. Бармен приоткрыл один глаз, затем — другой, не говоря ни слова, сгреб монету и нацедил напиток в маленький стакан.
Саймон отхлебнул и сморщился.
— Поганое у тебя пиво. И дорогое. Кабальеро такого не пьют.
Бармен протяжно зевнул.
— Кабляерские рыла могут катиться отсель на все четыре стороны. У нас для кабляеров скидки нет. Вот постричь могем за бесплатно!
— Постричь бы тебя не мешало, таракан. — Саймон, стараясь подавить раздражение, отвернулся к нише. Мордастые, не глядя на него, передавали кий друг другу, лениво толкали шары, толкуя о чем-то своем:
— …под кайфом был, не иначе. Папаше ейной — вилку в кадык, девку саму — топориком, а опосля до родичей дошло, мамаши да сеструхи…
— Не трепись. Пехота! Левка не баловался с дурью. Она с ним спала, папаша застукал и принялся бухтеть…
— Враки! Спал он с ее сестрой, а застукала их мамаша…
Пожав плечами, Саймон посмотрел на Кобелино но тот ответил безмятежным ясным взглядом — мол, что с меня взять, с «шестерки»? — разговаривай, хозяин, сам. Мигель скорчился на табурете, уткнувшись подбородком в набалдашник трости; лицо его все еще отливало серым, а руки мелко подрагивали. Саймон покосился на бармена. Глаза у того были опять закрыты, кончики тараканьих усов плавали в пивной пене. Сплюнув со злостью в стакан, Саймон прижал их ладонью.
— Меня тут встретить собирались. — Он наклонился к коротышке. — Пако, по прозвищу Пакостник. Не видел такого?
Бармен дернул головой, пытаясь освободиться, но ладонь Саймона будто приросла к стойке.
— Ты, кабляеро, полегче. Враз рога обломаем!
— Когда спрашивают, надобно отвечать. — Не выпуская усов, Саймон напрягся. Трое мордастых — один поигрывал кием — приближались к нему слева, а справа, от бочки, слышалось грозное пыхтение. Проверка, несомненно, — мелькнула мысль. Он поднял стакан и выплеснул пиво в усатую рожу бармена.
— Ты что же, мужик, Коротыша обижаешь? — раздалось сзади, и тут же тяжелый кий просвистел над ним и раскололся о стойку. Стремительно повернувшись и присев, Саймон ударил в пах ближайшего из нападавших, свалил и припечатал затылком к полу. Двое прыгнули на него, пытаясь выкрутить запястья; свирепо оскалившись и поднимая обоих на вытянутых руках, он смотрел, как бледнеют их лица. Он мог бы убить их, столкнув головами, переломав ребра или шейные позвонки, но убийство было бы нарушением правил: его испытывали, и только. Он отшвырнул обмякшие тела; один из мордастых вылетел в окно под жалобный стекольный звон и вопль Кобелино, другой, сметая шары, проехал по бильярдному столу, свалился вниз и замер у буфета.
Мотнувшихся от бочки Саймон встретил двумя сокрушительными ударами, потом сгреб одного за воротник и перебросил через стойку. Это явилось актом законной самозащиты: усач уже целил в него из обреза, и пушка была такой, что в стволе поместился бы палец. К счастью, выстрелить он не успел — под тяжестью упавшего ствол дернулся вниз, приклад — вверх, ударив коротышку под челюсть. Саймон потянулся за ружьем, уже прикидывая, как расстреляет бочку, буфет и радиоприемник, но тут, как раз со стороны буфета, послышались аплодисменты. Он повернул голову: буфетные дверцы были распахнуты, за ними, в полутьме, неясно виднелась лестница, а перед тусклым серым квадратом входа стоял лысый мужчина в годах, невысокий, но жилистый, с каким-то смазанным, незапоминающимся лицом. Это, правда, не касалось глаз — они были хищными, внимательными, и взгляд их подсказывал Саймону, что человек перед ним не простой, склонный к внезапным решениям и авантюрам.
— Браво! — Лысый обогнул билльярдный стол, поглядывая на своих бойцов, которые начали кряхтеть и шевелиться, — Браво! Кажись, я тебя недооценил, э?
«Стань змеей среди змей», — подумал Саймон, а вслух произнес:
— Недооценившим меня тесно на кладбище, Пако.
— Охотно верю.
— Пако Гробовщик пошевелил распростертого на полу мордастого: — Вставай, Блиндаж, поднимайся! У нас гости дорогие, а ты тут разлегся и слюни пускаешь. Нехорошо! — Заметив Кобелино, он усмехнулся, потом ощупал цепким взглядом Гилмора и вдруг, не меняя тона, предложил: — В отстрельщики ко мне пойдешь, э? Такому умельцу трех горстей песюков не пожалею. Сам будешь отмерять. А ручки-то у тебя лопатистые, парень, горсть увесистая выйдет.
Саймон, будто в раздумье, оттянул губу. Гнев его изошел в скоротечной схватке, и он снова был холоден и спокоен. Теперь начиналось совсем другое сражение, в котором сила мышц и искусство распороть врагу живот не были решающими аргументами, — ведь он нуждался в союзниках, а не в покойниках. Союзникам, однако, полагалось знать свое место.
— Ко мне — это к кому? — поинтересовался он, разглядывая невыразительную физиономию Пако. — Ты ведь не дон и не пахан. Так, паханито, горбатишься на Монтальвана.
— Это тебе Кобель наплел, э? — Пако погрозил мулату пальцем. — Так ты ему не верь, сынок, не верь. Он — скользкий кусок дерьма. Мы, конечно, при Монтальвашке состоим — это с одной стороны. А с другой, мы — люди вольные и прочих заказчиков не чураемся. «Штыков» там, дерибасовских либо «торпед». Синезадых я, правда, не люблю, ну и крокодавов тоже. Однако любовь — любовью, а деньги — деньгами. Так пойдешь в отстрельщики? Могу и твоих «шестерок» взять.
Тут Гробовщик покосился на Мигеля-Майкла, и Саймон счел возможным прояснить ситуацию:
— Этот, в белом? Так он не «шестерка», а лучший мой специалист. Банки там, сейфы, замки. Словом, бугор-бухгалтер.
— Буг… что? — Брови Пако приподнялись.
— Счетовод. Деньги мои считает.
— Деньги, значит… Деньги — это хорошо, деньги счет любят, если есть чего считать. Только смурной он какой-то, хоть и в шикарном прикиде. И тощий. Не похож на бугра.
— Утомился, — пояснил Саймон. — Много денег, много работы, а скоро еще прибавится. Соображаешь? Зачем же мне отстрельщиком идти? Я лучше пойду туда, где песюки мешками меряют, а не горстями.
— Верно, — согласился Пако, — верно, парень. И если ты знаешь такое место, я сам к тебе в отстрельщики наймусь.
— Знаю. — Саймон кивнул очнувшемуся бармену на бочку, и когда пиво было подано — не в жалком стакане, а в двухлитровой кружке, — отхлебнул, поморщился, вытер пену с губ и повторил: — Знаю! Вроде до Первого государственного тут недалеко? И транспорт у нас имеется… там, под баобабом. Отчего ж не съездить, э?
— Ну, хозяин! — Кобелино вскочил, в восторге хлопнув себя по ляжкам. — Ну круто берешь! Одно слово — «железный кулак»! — Он повернулся к Гробовщику, с гордостью выпятив грудь. — Ясно, с кем я пришел? Понял, кто мой хозяин? Не дон-хрен Огибалов с Пустоши! Вот как надо! Не шестерить на «плащей» и «штыков», а разом загрести песюки! Мешками! А у кого песюки, особенно в мешках, тот…
— Закрой хайло; Кобель! — прервал Гробовщик, разглядывая Саймона с новым и уважительным интересом. Будто прислушиваясь, он наклонил голову к плечу, коснулся лысины, поскреб темя и произнес: — Помстилось мне или нет? Кто-то про Кулака помянул? Того ли, который из Сан-Эстакадо?
— А если того, договорились? Пако снова поскреб лысину.
— Почему ж нет? Если головой ты работаешь как кулаками… Всякому лестно пойти с таким главарем. — Он сунул пальцы в рот, пронзительно свистнул и приказал: — Ну, бразильяне, становись! Покажем товар лицом!
Побитые Саймоном, кроме коротышки-усача, начали шустро строиться в шеренгу. Вернулся выброшенный в окно, встал рядом со своими мордастыми приятелями; ещё двое вылезли из тайного хода, который скрывался за буфетом и, очевидно, вел в подвальное помещение. Кажется, в банде Гробовщика уважали дисциплину.
— Вот, — произнес Пако, кивая на трех мордоворотов-бильярдистов, — вот мои качки, Скоба, Пехота и Блиндаж. Скоба у них за старшего. Не так чтобы бугор, но все же кочка на ровном месте. Мозгов мало, зато сила есть.
— Есть, — согласился Саймон, отхлебнул из кружки и поглядел на расколотый о стойку бильярдный кий.
— Сласть и Шило — рядовые, а эти, — Пако ткнул в парочку вновь прибывших, — Хачо и Огузок, отстрельщики. Коротышка, — он повернулся к усатому бармену, который сосредоточенно щупал челюсть, — мой паханито, заведение держит, то бишь «Красного коня». Ну, и другие есть. Бойцы, «шестерки», стукачи. И все при деле, все трудятся, крутятся-вертятся. Кто гробы сбывает, кто шустрит по «черному» для Монтальвашки, а кто… — Вытянув палец, Гробовщик прищелкнул языком, имитируя выстрел. — Но банков мы не обтрясали. И никто не тряс, сынок, сколь мне помнится. Ни вольные, ни гаучо, ни остальные отморозки.
— У меня большой опыт, — отозвался Саймон, не уточняя, где и как он обзавелся подобным редкостным умением.
— Опыт — это хорошо, ежели с нами поделишься, не соврешь. А зачем тебе врать, сынок? Вроде ты не «шестерка», парень с понятием и размахом. Соображаешь, э? Будут деньги, будут люди, и будет новый дон. Может, ты, а может, — я… — Оглядев своих громил, Пако закончил мысль: — И все мы станем «железными кулаками». Не хуже синезадых, э?
В кружке показалось дно. Саймон сделал последний большой глоток и, глядя, как оседает пена на стеклянных стенках, произнес:
— Договорились.
Полутьма казалась теплой, нежной, обволакивающей. В свете звезд, мерцавших над патио, Саймон видел, как блестят глаза девушки, чувствовал, как льнет к нему нагое покорное тело. Оно тоже было теплым и нежным — как ночной полумрак, накрывший шелковой темной вуалью город на океанском берегу, заросшие лесом холмы, дороги, поля, фруктовые рощи и гавань с судами, замершими на антрацитовом зеркале вод.
Пальцы Марии легли на его плечо, замерли, погладили шрам, коснулись выпуклых мышц — даже расслабленные, они вздувались тугими буграми, будто напоминая о скрытой в них мощи.
— Ты… — прошептала девушка, — ты…
— Я…
— Ты как скала. Дик. Такой же крепкий, жесткий…
— Слишком жесткий?
— Может быть. — Она вздохнула, повернулась, устроив голову на его груди. — Зато надежный.
— Очень, — согласился Саймон. — Ты даже не представляешь, какая я большая надежда. Для тебя, для Мигеля, для остальных. Для всех вас.
Он думал о своей миссии, о людях, пославших его сюда, об исчезнувшей «Полтаве», о лунном передатчике и многих других вещах, столь же важных, определявших суть его жизни, стержень существования. Эти мысли посещали его не раз и не два, но теперь что-то ушло из них и что-то добавилось: Земля уже не казалась ему гигантской проржавевшей мышеловкой, и чувство близости к ней, родства с этим миром, забытым и обездоленным, крепло в его душе. Не оттого ли, что здесь он встретился с Марией?
Еще одна девушка — мотылек, с которым можно наиграться и отпустить к другим медоносным цветам? Он чувствовал, что это не так. Он знал женщин, и женщины ему благоволили; он обладал той мужественной красотой, тем обаянием уверенности и силы, тем ореолом тайны, что привлекают женщин и покоряют их и харизматической неизбежностью. Одних он помнил; других забывал, не прилагая к тому усилий; воспоминания о мимолетных встречах сами собой опускались на дно его памяти, тонули и гасли под грузом лет, покрытые илом забвения. Но было и другое — то, что вспоминалось с печалью или улыбкой, с радостью или болью, и неизменно — с благодарностью, ибо Ричард Саймон умел ценить дары судьбы. Они являлись драгоценным ожерельем, пусть не имевшим зримого обличья, однако хранимым столь же бережно, с такой же гордостью, как шнур с побуревшими костяшками, свидетельством его побед.
Он погрузил лицо в волосы Марии; вдыхая их свежий запах, он думал и вспоминал о своих девушках. О белокурой Алине с Тайяхата, о робкой Хаоми с чарующим разрезом темных глаз, о шаловливой Куррат ул-Айн, Усладе Взоров, о неистовой страстной Долорес, о Нази и ее подружках с Аллах Акбара и о рыжеволосой красавице, дремлющей в подземельях Сайдары, которую он не мог назвать своей — ведь спящий принадлежит лишь собственным фантазиям и снам. Он думал о Чие, маленькой Чие, первом сокровище ожерелья, что разворачивалось перед ним сиянием глаз, трепетом губ, улыбками, ласковыми словами, которые шепчут в темноте, тесно прижавшись друг к другу. Он знал, что не забудет их, всех их, разбросаных в необъятном звездном мире, согретом их нежностью и теплотой; он был благодарен им, он желал им счастья, но ни к одной из них он не смог бы вернуться.
Быть может, к Чие… Но разве не Чия лежала сейчас в его объятиях?
Он приподнялся на локте, всматриваясь в полное звезд небо, где плыли, далекие и незримые, Колумбия и Тайяхат, Латмерика и Сайдара, Аллах Акбар и каторжный мир Тида. Его внезапное движение заставило девушку вздохнуть;, руки ее крепче обвились вокруг шеи Саймона, горячее дыхание обожгло щеку. Она прошептала:
— Ты не уйдешь. Дик?
— Нет, милая. Если не прогонишь. Она улыбнулась в темноте.
— Прогоню? Как я могу тебя прогнать? Ты — все, чем я владею, все, что есть, и все, что будет. А о том, что было, мне не хочется вспоминать.
— Не вспоминай, — сказал Саймон. — И не тревожься — я не уйду.
— Даже по дороге к дому? По той, которую хочешь открыть? — Мария внезапно села, заглядывая в лицо Саймону. — Ты говорил, что мир наш заперт, а еще — о лунном передатчике, о том, что послан его уничтожить, и о «Полтаве», о корабле, который исчез, о древних боевых ракетах. Все так и случится, Дик? Ты найдешь корабль и эти ракеты, чтобы послать их на Луну?
— Не знаю, — чистосердечно признался он. — Не знаю, но надеюсь. И тогда…
— Ты уйдешь? Будешь обязан уйти? По приказу или по собственной воле? — Саймон молчал, вслушиваясь в ее лихорадочный шепот. — Это устройство… Пандус… трансгрессор… Я поняла, что он — как двери, ведущие из мира в мир. Двери закрыты, и ты со мной. Но если они откроются…
— Это очень широкие двери, девочка. Совсем непохожие на щелку, которой я пробирался сюда. И если они откроются, мы сможем уйти. Вместе.
Успокоенная, она легла. Голос ее стал тихим, сонным.
— А если нет? Если нет, Дик?
— Тогда, наверное, я стану властелином мира, доном-протектором Земли… Калифом Австралийских Эмиратов, правителем ЦЕРУ и ФРБ, байкальским ханом, чеченским князем и африканским королем. Что же еще остается? Я не могу допустить, чтоб парней забивали кнутом, а девушек скармливали крокодилам. Это, милая, не в моих правилах.
Мария, прижавшись к нему, засыпала.
— Это… будет стоить… большой крови, Ди-ик…
— Кровь неправедных падет на их головы.
— Кто… так… сказал?
— Бог, христианский Бог. Но я не люблю крови, не верю в Бога, и мне не нравится это изречение. Я исповедую другую мудрость.
— Какую?
— Не милосердие, но справедливость. Правда, справедливость не дается даром, и цена ей — все та же кровь. Но если я найду «Полтаву»…
Головка Марии отяжелела, веки сомкнулись, и Саймон услышал мерное тихое дыхание. Поцеловав ее теплую щеку, он улыбнулся, вдохнул ставший родным аромат и прошептал:
— Спи, милая, спи… — Потом добавил пожелание на тайятском: — Да пребудут с тобой Четыре алых камня, Четыре яркие звезды и Четыре прохладных потока. Спи!
КОММЕНТАРИЙ МЕЖДУ СТРОК
Половина Земли спала, другая — пробуждалась и бодрствовала.
В восточном полушарии над безжизненной частью света, называвшейся Европой, разгоралась утренняя заря. Первые солнечные лучи скользили над морем и редкими островками на месте Британии и Франции, над темными гигантскими провалами и вздыбленной землей, над канувшими в вечность рубежами государств — Германии, Австрии, Польши, Чехии, России. Но кое-какие границы возникли взамен исчезнувших; размытые и неясные, они разделяли жалкий остаток Украины с аймаками новой восточной империи, что протянулась от волжских степей до монгольских пустынь. Эта держава не отличалась многолюдием, но все же могла по праву считаться империей: народ ее был воинственным, земли — обширными и большей частью не пострадавшими в эпоху Исхода. Как любая империя, Байкальский Хурал стремился к победоносным войнам, однако врагов на достижимых территориях оставалось немного: с запада — ЦЕРУ, тонувшая в хаосе, анархии и разрухе, с северо-востока — Колымская Тирания, защищенная тундрой, болотами, гнусом и свирепыми зимними холодами. Еще имелись Чеченские Княжества — Центральное, Тбилисское, Дербентское, Бакинское и независимый аул Басарлык — но все они, оптом и в розницу, не представляли опасности для Хурала. Их население исчислялось сотнями, и большему было не прокормиться в бесплодных Кавказских горах.
За океанами и морями лежали другие страны. На юге, в Африке, — Черные Королевства, в верховьях Нила, в бассейнах Нигера и Конго; на австралийских берегах — семь Эмиратов, разделенных бушем, засушливыми степями и пропастями километровой глубины; на западе — Американский континент, таинственный и легендарный; в Хурале было известно, что он существует, а более — ничего.
Над осенней сибирской тайгой небо было затянуто тучами, холодные воды Байкала застыли меж припорошенных снегом берегов, над Амуром шли дожди, Обскую губу сковал лед, чудовищный провал на месте Уральских гор казался черной раной среди унылых белесых равнин. Близилась зима, солнце висело низко, но был день, и люди бодрствовали: текли на запад отряды вооруженных всадников, грохотали пороховые мельницы, над плавильными печами курился дым, катились вагонетки в узких шахтных штреках, пастухи объезжали стада, в юртах на волжском берегу завтракали, в ярангах на берегу Алдана готовились обедать. В другой половине мира царила ночь. Темные крылья ее раскинулись от канадских лесов до Огненной Земли, от гор Каатинги до моря, чьи волны плескались над Калифорнией, над затонувшими Мексикой и Техасом, над Оклахомой и Джорджией. На севере еще остались острова — Гренландия, Канада, Лабрадор, Аляска; они громоздились могильными плитами на кладбище исчезнувшего материка. На юге, почти не изменившее очертаний, лежало побережье Колумбии, Венесуэлы, Бразилии — низмеуность, за нею — Гвианское плоскогорье, снова низменность, непроходимые джунгли на берегах огромных рек, а дальше — тусклое мерцание огней, города, селения, фермы, поля и плантации, корабли у причалов, редкие ленты дорог, мосты и рельсы на утрамбованной насыпи. Больших городов было немного, и в названиях их слышался отзвук тоски по иным временам и иной Земле, не пышной и знойной, зато привычной, покинутой с болью в сердце и не забытой.
Рио-де-Новембе… Буэнос-Одес-де-Трокадера… Санта-Се-васта-ду-Форталеза… Харка-дель-Каса… Дона-Пуэрто… Рог-Гранде… Херсус-дель-Плата…
Сейчас они спали, большие и малые города. Спали земли и воды, спало небо над континентом и кружившая в нем «Пальмира», последний земной сателлит — заброшенная, недостижимая, леденеющая в космической тьме. Под ней и под яркими звездами спали кибуцы и вольные поселения, лагеря и рудники, спали бараки у нефтяных озер, стойбища гаучо в них, спали крепости и форты, гавани и вокзалы. Спали рабы, отстрельщики и «шестерки», гуртовщики и бугры и качки, фермеры и рудокопы, нищие и богачи и те, с кого собирали, выдавливали, выжимали.
Под рокот прибоя спал дон Грегорио, ворочался в хрупком старческом забытьи дон Хайме-Яков, храпел после вечерней попойки дон Хорхе Диас, посвистывал носом дон Эйсебио Пименталь, видел сладкие сны дон Алекс по прозвищу Анаконда.
Но Ричард Саймон не спал, хотя глаза его были закрыты.
И чудилось, будто перекликается он с кем-то другим, не спящим, но только дремлющим дни и годы, десятилетия и века, — не человеком, но творением человека, не существом из плоти и крови, но разумом.
Этот разум, затаившийся где-то, ждал.
Быть может, в том месте мерцали экраны и перемигивались огоньки, может, что-то щелкало и гудело, вращалось с тихим шорохом, наигрывало бесконечную мелодию или пребывало в молчании; может, в придвинутом к пульту кресле лежал контактный шлем, или оно пустовало, или рассыпалось прахом; может, двери в это убежище были распахнуты настежь или запечатаны паролями. Может быть!
Саймон беспокойно пошевелился.
Где это место, пригрезившееся ему? «Полтава»? Или какой-то другой тайник, запрятанный на земных континентах либо на океанском дне? Что означает это видение?
Он вздохнул, не в силах разгадать его смысл, и погрузился в сон.
Глава 8
Ричард Саймон стоял перед овальной, бронированной, похожей на люк в подводной лодке дверью Первого Государственного банка ФРБ.
Это название не подразумевало, что в республике есть другие банки — скажем, второй и третий, или же поименованные иначе, с заменой определения «государственный» на «коммерческий», «частный», «инвестиционный». Совсем наоборот: Первый Государственный являлся единственным финансовым учреждением ФРБ, которое могло бы считаться банком — в том смысле, как это понимали в Разъединенных Мирах, и к тому же с большой натяжкой. Его филиалы имелись во всех столицах провинций и протекторатов, но это не способствовало хождению безналичных средств или каким-либо платежам и расчетам. Подобных понятий в ФРБ не существовало, и Первый банк занимался лишь чеканкой монеты, сбором налогов и их перераспределением между кланами — то есть играл роль накопительного и эмиссионного центра. Так было заведено с эпохи НДБ, державшей в нем свою партийную казну, которая одновременно являлась и государственной, а с тех пор не было никаких существенных перемен. Правда, в результате Большого Передела банк поменял хозяев: функционеров НДБ сменили дерибасовские, избравшие клановым символом серебряную монету.
Пако дышал в затылок, и Саймон, передернув плечами, велел ему убраться к лестнице. Она спускалась из коридора в это подвальное помещение, своебразный холл, отделанный гранитом; слева располагался Архив, справа — банк, а прямо — открытый подъемник для транспортировки мешков с серебром и постановлений Думы, подлежащих архивному хранению. Вход в Архив был свободный, а банк, упрятанный под землю, казался абсолютно неприступным — в него вела единственная дверь, охраняемая синемундирными пулеметчиками. Но сейчас они спали, как прочие стражи Богадельни на всех шести этажах, и сон их, вызванный маленьким гипноизлучателем, был безмятежен и глубок.
Запоров на двери не обнаружилось, но в середине, люка красным огоньком, зияла щель — вероятно, приемный порт электронного замка, несовершенного и примитивного, однако проходившего здесь по разряду чудес. Теперь Саймон понимал, отчего банки в ФРБ «не обтрясали», по выражению Пако Гробовщика: если б кто-то и справился с охраной, открыть такую дверь не удалось бы никому. Разве что взорвать, пустив на воздух Серый Дом со всей прилегающей территорией.
Он приложил к щели браслет, активировал дешифратор и задумался, разглядывая дверь. Очень похожа на корабельный люк, — мелькнуло в голове. Из броневой стали, поверхность гладкая, ни швов, ни заклепок, только выпуклость к центру, будто на тайятском щите чатха. Такая могла бы вести в орудийную башню или скорее в отсеки с боеприпасами, учитывая кодовый замок. Скажем, в пороховой погреб крейсера.
Красный огонек сменился зеленым, что-то лязгнуло, громыхнуло, и дверь медленно растворилась. Толщина плиты была солидной, пальцами не обхватить, и вдоль всего торца тянулись едва заметные выступы запорных планок. Саймон осмотрел дверь со всех сторон, рассчитывая обнаружить какой-то след или надпись, свидетельство ее былой принадлежности, однако не нашел ничего. Хмыкнув, он повернулся к лестнице, но Пако, Кобелино и трое мордастых молодцов уже стояли за его спиной.
— Да ты кудесник, дон! Вертухаи дрыхнут, пушки в сторону, а дверь нараспашку… И как у тебя получилось? Может, какие-то хитрые штучки от срушников? Сонный газ, э?
— Ты ведь не спишь, — сказал Саймон, отметив, что произведен в доны. — А раз не спишь, позаботься о мешках.
— Может, и сплю, — пробормотал Пако, ныряя в узкий проход за дверью. — Кобель, — донесся его приглушенный голос, — кликни-ка остальных! Кроме Штанги и Кирпича — пусть у колес подежурят, а Коротышка за ними присмотрит…
Саймон неторопливо поднялся в верхний коридор, где ждали его Пашка с Филином. Коридор был широк и тянулся по первому этажу от главного входа с площади до другого, выходившего к набережной и гавани. Там, под пальмовыми кронами, затаились фургон и лиловый автомобиль, а с ними — дюжина головорезов Пако. Над пальмами повис серебристый диск луны, в бездонном небе сияли звезды, и резвый морской ветерок проносился по набережной, шевеля обрывки гирлянд да раскачивая трупы гаучо над темной глубокой ямой. Гирлянды и трупы напоминали о минувшем празднике и о славных победах над воинством дона Федора, одержанных за рекой Парашкой.
В коридоре был полный порядок. Проказа с Филином дежурили у главного входа, мордовороты Пако таскали мешки с серебром, охранники мирно храпели у стен, а их карабины вместе с подсумками были сложены в аккуратный штабель у пулеметной треноги. Саймон распорядился, чтоб не забыли вынести и это добро, и зашагал к парадной лестнице мимо думского зала.
Он хорошо изучил Богадельню со слов Майкла-Мигеля и в результате визитов, нанесенных лично — с поддельными документами, в синей форме оцелот-лейтенанта, командированного из Буэнос-Одеса. Кроме обширных подвалов, в этом здании насчитывалось шесть этажей, первый из которых был отведен народным избранникам, сотни лет удобрявшим подвальный архив протоколами и резолюциями. Думские депутаты в ФРБ избирались пожизненно, но в выборах участвовали не все, а лишь сословие полноправных граждан, владевших имуществом в двадцать тысяч песо. Впрочем, это нельзя было счесть дискриминацией и ущемлением в правах, так как Дума почти не влияла на государственную политику и финансы. В ней занимались исключительно долгосрочными прожектами: не повернуть ли Амазонку к югу, не скрестить ли барана с тапиром, не ввести ли особый «голубой» налог на оральный секс и другие мерзкие извращения. Дел у думаков было по горло, о чем свидетельствовали плакаты, украшавшие зал заседаний: «Экономика должна быть экономной», «Врагам народа — трудовое перевоспитание в кибуцах», «С каждой ламы — тонну шерсти в год» и тому подобное. Особенно потряс Саймона лозунг, утверждавший: «Больше мяса — больше силы, больше силы — больше мяса». С минуту он размышлял, о чьем мясе речь, потом плюнул и направился на второй этаж, в департамент Общественного здоровья.
За полчаса он осмотрел все комнаты и убедился, что здесь нет ни тайников, ни сейфов с секретными документами, ни роскошной резиденции, какая приличествовала бы дону Грегорио. О нем напоминал лишь портрет на стене, изображавший сурового лысоватого мужчину, да надпись, в которой дона Грегорио именовали небоскребом справедливости и локомотивом прогресса. По прежним своим посещениям Саймон знал, что выше, в других департаментах, дела обстоят точно таким же образом: канцелярии и кабинеты, лестницы и коридоры, сытые ленивые чиновники в годах, стайки болтливых секретарш, бумажки, порхающие со стола на стол, и никаких следов реальной власти либо приближенных к ней людей. Серый Дом являлся вывеской и синекурой, сборищем клоунов и недоумков, иллюзией и миражем, и если здесь имелись какие-то ценности, то лишь в подвале, который сейчас инспектировал Пако Гробовщик.
Итак, Серый Дом стал отработанной версией, которая, кроме мешков с песюками, не принесла ничего, — что, впрочем, не смущало Саймона. Минуя один за другим пустынные гулкие коридоры, он размышлял над следующими шагами, стараясь распределить во времени и пространстве факты, догадки, события и людей — так, чтобы добиться выигрышной комбинации. Это было не просто; шесть с половиной недель на Старой Земле не располагали к оптимизму, позволяя сделать лишь печальные выводы, и главный из них касался его миссии. Помехопередатчик был недостижим; он не мог ликвидировать его стремительно и скрытно, как предусматривалось первоначальным планом, не мог уничтожить вообще — без дополнительных сил и ресурсов. Их полагалось найти или создать, но между такими очевидными решениями была большая разница: поиск являлся операцией быстрой и автономной, создание — длительной и трудоемкой. Он понимал, что ничего не создаст в одиночку, ни дальнобойных лазеров, ни реактивных снарядов, и что на этом пути тоже имеется развилка: либо местная власть будет сотрудничать с ним, либо ему предстоит сделаться этой властью. Доном-протектором Земли, калифом Австралийских Эмиратов, правителем ЦЕРУ и ФРБ, байкальским ханом, чеченским князем и африканским королем… Что ж, он был готов и к этому; люди, деньги и патроны у него имелись. Не слишком много, но для начала хватит.
Что же касается поисков, то их надлежало вести по двум направлениям сразу, как тайному, так и явному. У каждого были свои достоинства и недостатки: первый, сохранявший его инкогнито, был извилистей, но безопасней, второй же мог обернуться серьезными неприятностями, ибо вел прямиком к дону Грегорио и остальным властительным донам, которых Саймон рассматривал как хитрых, хищных, но наиболее информированных людей. Вот только захотят ли они поделиться информацией? Тем более сотрудничать, если делиться окажется нечем? Он испытывал большие сомнения на этот счет, хотя не мог предугадать в деталях реакцию властей. С одной стороны, власть в ФРБ квалифицировалась как преступная и бандитская, а значит, ненадежная; с другой же — Саймон как-никак был эмиссаром Разъединенных Миров, чему имелись неоспоримые доказательства. Но стоило ли полагаться на благоразумие бандитских главарей? Скорее на их страх…
Страх не перед гипотетическим возмездием со звезд, а перед зримой угрозой, как вскрытая дверь и опустевшие сейфы Первого Государственного. Опасения за свою жизнь и власть, боязнь очередного Передела, страх перед новым кланом. Ужас перед врагом, более хитрым, хищным и изворотливым, чем они сами.
Но страх внушался лишь силой и умением; так говорил Наставник, так утверждали инструкторы ЦРУ, и эта истина была, разумеется, бесспорной. И в соответствии с ней Саймон решил, что встретится с донами в тот момент, когда не будет сомнений в его превосходстве и силе. Он должен переиграть их — тут, на Земле, власть над которой принадлежала им; он должен внушить им ужас — в лесах войны, где они считались кайманами и ягуарами, хоть были всего лишь стаей крыс.
Таким был явный путь, и Саймон уже обдумывал акции устрашения, не забывая, впрочем, и о тайных дорогах. Куда они вели? В Форт и древний Архив, о котором рассказывал Гилмор? В резиденции власть имущих? К «торпедам», имевшим какую-то связь с заокеанскими странами? На улицы Рио, в таверны и кабаки? В гавань, к пирсам и кораблям? В другие города? В Разлом? В Чилийский и Аргентинский протектораты?
«Куда б ни вели, — подумал Саймон, спускаясь по лестнице, — я их пройду. Но начинать, пожалуй, надо с Архива… Или с какой-нибудь крупномасштабной операции по истреблению крыс».
Внизу люди Гробовщика грузили последние туго набитые мешки. В мешках позванивало, но не шуршало — бумажные банкноты тут доверием не пользовались. По двум причинам, о коих Саймон уже знал, и обе были довольно вескими. Во-первых, НДБ скомпрометировало идею бумажных денег; во времена домушников их выпускали километрами для пополнения казны, пока не случился Большой Передел. Домушников побросали кайманам, и в целях оздоровления экономики сменили печатный станок на штамповочный пресс. Серебра в ФРБ хватало; его добывали в неистощимых аргентинских рудниках, и это явилось второй причиной, чтоб отказаться от ненадежных клочков разрисованной бумаги. Монеты чеканили разных достоинств, от десяти до четверти песо, но все кроме медных гривен, именовались песюками.
Люди Пако набились в фургон, а сам Гробовщик, развалившись на заднем сиденье лимузина рядом с Филином и Проказой, любовно перебирал блестящее серебро.
— Большие деньги — хорошо, но очень большие — еще лучше, — заявил он.
— Кто бы спорил, — отозвался Пашка, а на лице молчаливого Филина изобразилось одобрение. Пако поскреб лысину.
— Тысяч семьсот огребли, аж колеса на тачке проседают!
Считай, трехмесячная Монтальвашкина выручка, всех «плащей», сколько их ни есть. И делиться ни с кем не надо… Ну, и куда такие деньги пустим, дон Кулак?
— В дело, — проинформировал Саймон.
— В какое?
— Не понимаешь?
Монеты из ладони Пако с тонким звоном посыпались в мешок.
— Понимаю, чего ж не понять. Бог соображалкой не обидел. В дело так в дело. На трапезу, скажем, на вилки всякие, сковородки, ложки-ножики и на ручки, чтоб за ножики держались… Так, э? А кушать-то с кого начнем? С самых крутоватых или с тех, кто помягше будет?
— А что, есть и такие? — поинтересовался Саймон, усаживаясь за руль.
Этот вопрос заставил Пако погрузиться в размышления — похоже, среди намеченных к трапезе слишком мягких не водилось. Не дождавшись ответа, Саймон обернулся, посмотрел на его задумчивое лицо и промолвил:
— Ну, если ты все понимаешь, так скажи, согласен или нет?
— А что говорить? После таких-то дел. — Пако пнул лежавший в ногах мешок. — Теперь все пути-дорожки мне отрезаны. И мне, и моим отморозкам. Теперь от дерибасовских да синезадых пощады не жди — либо нас стрескают, либо мы их схаваем. Но я не жалею. Не стоит в «шестерках» бегать, если выпал шанс повластвовать! Пусть даже не одному, а на пару с тобой. Так что нынче ты — наш дон, я — твой пахан, и все мы, — тут Гробовщик покосился на Пашку и Филина, — все мы, сколько нас есть, «железные кулаки». Новое, значит, бандеро. Стоит отметить, э?
— Попозже отметим, — пообещал Саймон, коснувшись рычага. — Я к тебе приду, Гробовщик. Приду, и потолкуем, с кого начинать. С мягких или с жестких.
— С такими-то деньгами я бы… — откликнулся Пако, но тут взревел мотор, заглушив конец фразы.
Через пару дней Саймон сидел в подвальной камере под «Красным конем», устроившись на хлипкой табуретке. Подвал использовался как холодильник и помещение для доверительных бесед — иными словами, как пыточная. Пако Гробовщик хоть и сотрудничал с «плащами», был предводителем шайки вольных, каких в бразильянских городах насчитывалось немало. Этот статус являлся промежуточным между бандеросами и дикими изгоями; вольные относились к той необходимой прослойке, откуда крупные кланы черпали «шестерок», отстрельщиков и топтунов и куда временами спихивали грязную работу — а заодно и ответственность. В силу этих причин вольные были столь же полезны, как гаучо, и даже еще полезней, ибо не рассматривались как структура организованная и не числились внешними либо внутренними врагами. Им можно было поручать самые разнообразные дела: отлов невольников и беглых отморозков, торговлю девушками и спиртным, экзекуции, экспроприации и ликвидации, а также разборки с несогласными и недовольными. Само собой, такие рандеву являлись крайне деликатными и требовали уединения, интимности и кое-каких приспособлений.
Над головой Саймона выступала бетонная потолочная балка, по обе стороны которой свисали кольца ошейников с веревками и цепями; прямо темнел распахнутый зев камина, а рядом с ним виднелись две кочерги, толстая и потоньше, заботливо уложенные на решетку; справа стояла чугунная ванна, которую при случае можно было наполнить водой или более крепким содержимым, а слева, на стене, красовалась коллекция дубинок, обрезков труб и бамбуковых палок. Пространство за ванной заполняли пивные бочки, хранившиеся в холодке, а сзади, под лестницей, была сложена вчерашняя добыча — мешки, оружие и амуниция, накрытые брезентом и заваленные канистрами. Судя по запаху, в них был мазут. В целом обстановка холодильника не располагала к оптимизму, но Ричард Саймон бывал в местах и пострашней.
— Три сотни, — произнес он, раскачиваясь на табурете. — Триста бойцов, и желательно, чтобы пятнадцать-двадцать умели обращаться с пулеметами. Разбить их на бригады и каждой поставить кого-нибудь понадежней. Еще — карабины, боезапас и взрывчатка, пару тонн, тротил или что-нибудь в этом роде. Горючего бочек сорок… Транспорт… Катапульты… Все, пожалуй.
— Ката… что? — Пако недоуменно сморщился. — Не понимаю, о чем ты толкуешь, дон. Катафалки у нас есть, а катафульков нет. И этого, пропила, тоже нет. Есть динамит и аммонал.
— Годится. А катапульты несложно изготовить. Я сделаю чертеж.
— Ну, если так… Тогда посчитаем. Буграм, значит, подвести песюков, пулеметчикам — сто пятьдесят, бойцам — сотня… — Пако поднял глаза к закопченному, потолку. — Паханам, как бог велел, по тысяче. Плюс оружие и динамит. Плюс колеса, керосин, бабы, жратва и выпивка. Это что ж получается, э? Тысяч сто двадцать на круг… Можем нанять впятеро больше, дон!
— Больше не надо, — сказал Саймон. — Ты выбери самых злых, умелых и не болтливых. Из тех, кто бандеросами обижен. Найдутся такие?
— Как не найтись! Каждый второй! У Бабуина двух бойцов бугор смоленский над ямой вывесил. Так и висели, пока муравьишки им пальцы с яйцами не отъели. Монька Разин схлестнулся с крокодавами, от них же и Челюсть с Семкой Пономарем в обидах. А у Хрипатого и вовсе нос соструган: брякнул мужик не к месту, что крокодильей мочой пованивает. Ну, есть и другие меж вольных паханов. У кого со «штыками» счетец, у кого — с дерибасовскими, но больше таких, что на Хорху Смотрителя зуб имеют… Э?
— Где он обретается, этот Смотритель?
— В Озерах, говорят, у речки Параибки, на восток от Хаоса. Сам не видел, близко не подойдешь — целую армию держит. Было поменьше, когда ходили со «штыками» на Федьку Гаучо, а теперь вернулись. Теперь их там как блох на шелудивом псе.
Саймон приподнял бровь.
— Откуда вернулись? Из Харбохи?
— Точно. Слышал, погуляли там. Чуть дона-протектора не пожгли. Только я б с крокодавами на первый случай не связывался, дон. Эти из самых жестких жесткие. Вот ежели с «торпед» начать либо с Клинков черномазых…
Табурет под Саймоном угрожающе затрещал; пришлось пересесть на край ванны. Она была холодной, как могильный камень в зимнюю ночь. На дне расплылись подозрительные пятна: то ли в ней кого-то резали, то ли травили кислотой. Несколько секунд Саймон разглядывал их, потом спросил:
— Где остальные доны? Хайме, Грегорио, Анаконда? Эйсе-био, Монтальван? Где их искать? Что у них есть? Дома, дворцы, поместья? В Рио? На побережье? На островах?
Глаза Пако уставились на балку и свисавшие с нее ошейники.
— Хороший вопрос, Кулак! У Гришки вроде бы каса имеется на побережье. Значит, к востоку — на западе скалы да джунгли погуще, чем в Хаосе. Богатая каса! Кратеры называется, а почему — не знаю. У остальных… — Гробовщик задумчиво поскреб темя. — Правду сказать, у всех есть фазенды в городе, под Синей скалой, да что-то я там их не видел. Кроме Монтальвашки и Хосе Трясунчика. Ну, Трясунчик совсем с катушек съехал и, надо думать, не жилец. А Монтальван открыто живет — ест, пьет, гуляет, не бережется. Чего ему беречься? Кому он страшен, с водкой, девками да кабаками? Бойцов-то у него не густо. И не бойцы они, а так — качки да вышибалы.
Саймон принялся выпытывать подробности насчет фазенд, стоявших в самом богатом из городских кварталов, к востоку от площади и Богадельни, за древними крепостными стенами. Эти дворцы находились меж Синей скалой и морем, на проспекте Первой Высадки, но только Хосе Трясунчик, главарь «торпед», и Антонио Монтальван обитали постоянно в своих городских резиденциях. Дом Хосе охранялся, а у Монтальвана ворота держались открытыми — для любого, кто рисковал перепить его за столом или ублажить в постели. Больше Пако ничего сказать не мог, хоть был, несомненно, типом пронырливым, многоопытным и город чувствовал на ощупь, как собственную лысину. Этот факт сам по себе являлся любопытным; выходило, что доны вовсе не жаждут общаться с массами и, если не считать Хосе и Монтальвана, предпочитают не афишировать домашних адресов.
Но где-то онибыли, разумеется, известаы. Не в Сером Доме, но среди паханов и бугров, генерал-кондоров и ягуар-полковников, доверенных лиц в клановой иерархии, главных мытарей и финансовых воротил. Список мог продолжаться, однако Саймон в том необходимости не видел, уже наметив подходящую фигуру информатора: не «штык», не дерибасов-ский и не крокодильер, а полицейский начальник высокого ранга. Такому положено многое знать; если не все обо всех, то уж о собственном доне — наверняка. А к этому дону Саймон испытывал самый горячий интерес.
Он оглядел бетонную балку, цепи, камин и другие жутковатые приспособления, потом промолвил:
— Кажется, Пако, тебе не нравятся вертухаи?
— Не больше, чем Бабуину, — отозвался Гробовщик.
— Сыщешь мне одного? В качестве личного одолжения?
— На кой? Вчера ты любого синезадого мог взять, пока мы в подвалах шуровали. Э?
— Любой мне без пользы. Ты мне такого найди, чтобы фуражка от серебра прогибалась, а мундир колом стоял. Начальник мне нужен. Кандидатура — по твоему усмотрению, кого разыщете. И пусть твои парни сюда его приведут. Без штанов, голышом.
— Не приведут, а принесут, — уточнил Пако с деловым видом. — Когда тебе нужен этот голый хмырь? В серебряной фуражке?
Саймон сделал неопределенный жест и поднялся.
— Через день-два. Когда найдешь, тогда и ладно. Так, чтоб главному не помешало. Набирай людей и про остальное не забудь — горючее, оружие, взрывчатка. Ты где их держать собираешься? Не в этом же подвале?
— Зачем в подвале? — Пако тоже встал, отодвинув табурет. — У меня склады есть в порту у пятого причала и на Западной дороге. А ежели мы Бабуина наймем, да Моньку Разина, Челюсть, Хрипатого и Пономаря, то у каждого из мужиков найдется тайная щелка. Есть где собраться и где имущество сложить.
— Вот и отлично. — Саймон направился к лестнице, но на нижней ступеньке остановился и спросил: — А что в городе говорят? Насчет вчерашнего?
— А ничего. Ни по радио, ни слухов никаких. Значит, синезадым и дерибасовским болтать не ведено. Соображаешь, э? Кто знает, тот знает — и молчок. Ищут! Только меня им не найти. И мысли про меня не будет! Пако — мелкая рыбешка, вошь, Монтальвашкин прихвостень. Куда ему!
— Смотри, чтоб люди твои не проболтались, — сказал Саймон с порога.
— Не проболтаются. Предупредил — самолично язык вырву!
Наверху играло радио, дремал за стойкой коротышка-бармен, и трое качков, Скоба, Пехота и Блиндаж, все продолжали свою бесконечную партию на билльярде. Скоба отсалютовал Саймону новеньким кием. Пехота и Блиндаж щелкнули каблуками, а бармен, приоткрыв левый глаз, потянулся к пивной кружке.
Саймон покачал головой.
— Не надо. Я ухожу.
Коротышка открыл оба глаза.
— Куда, хозяин? Щас мухи дохнут от жары. Пива хлебни. Холодное!
— Как бы горло не разболелось, таракан. Увидев, что хозяин тверд в своем намерении, усач вздохнул и дол ожил:
— Кобель тут заглядывал. Тебя искал.
— И где он?
— Под баобабом. В тачке твоей парится.
«Меняются люди, — подумал Саймон. — С чего бы?» Всю дорогу от Пустоши до Рио мулат держался при нем, беспокоясь — и не без основания, — что Филин с Проказой где-нибудь его придавят в отместку за прежние грехи. Теперь же он осмелел и днями болтался в городе, таскался по девкам и кабакам да собирал сплетни и слухи, забавные или глупые, но абсолютно бесполезные. Впрочем, все услышанное передавалось хозяину, а вот Майкл-Мигель, временами исчезавший по каким-то таинственным делам, не говорил ни слова. Расспрашивать его Саймон не мог — между слугой и другом существовала разница.
Остановившись на углу, он поглядел налево, потом — направо. В знойный час сиесты Аргентинская улица казалась вымершей, точно покинутый, выгоревший на солнце муравейник. Над нею клубилась пыль; жаркий ветер, вздымавший ее, развевал волосы Саймона и забирался под белую полотняную рубаху. Но после подвального холода ласка ветра была приятной — словно Мария прикасалась к нему теплыми пальцами и что-то шептала, неразличимое, но нежное, как порывы налетавшего с моря бриза.
— Хозяин! — Кобелино зашевелился на плюшевом сиденье, вылез, шагнул навстречу. Его волосы слипли от пота, виски и смуглые щеки влажно поблескивали. — Хозяин!
— Что в «Коне» не ждешь? — спросил Саймон, пытаясь угадать, какую сплетню ему сейчас преподнесут. — Музыка, пиво и общество приятное.
— Только лишнее. Зачем им видеть, как мы шепчемся? Подумают чего и Пако донесут.
— А нам, выходит, пошептаться нужно? — Саймон, приняв таинственный вид, уставился на мулата. Этот разговор его забавлял.
— Нужно, хозяин. Я тут знакомца навестил — он вроде Валеки из «Парадиза», чикитками торгует, от «плащей». Крутые девки! Груди — во! Бедра… ах, какие бедра! А зады! Твоя-то тощая, а у этих… — Заметив, как сошлись брови Саймона. он резко оборвал фразу и заторопился: — Словом, пришел я раз, пришел другой, а на третий знакомец и говорит… Саймон ткнул его пальцем под ребро.
— Опять докладываешь не по форме. Имя? Адрес? Внешний вид, приметы?
— Родриго Прыщ, хозяин. Центральный округ, Третья Драгунская, заведение «Под виселицей». Это в одном квартале от площади, где гаучо висят. Вид обычный: рожа толстая, зубы выбиты через один и нос набок. Примет особых нет, кроме серьги в ухе. Здоровая такая серьга, колечком, палец просунуть можно.
— Связи? — поторопил Саймон.
— Это ты о чем, хозяин?
— На кого он работает?
— А! На Монтальвана. Девок его пасет, но прирабатывает у смоленских. Хвастал, что с Карлой Клыком знается. Карла, дескать, грудастых любит, заглядывает «Под виселицу». Как вздернет кого, так и зайдет, и шутит — гуляю, мол, от виселицы к виселице.
— Кто этот Карла?
— Пахан Центрального округа. Ба-альшой человек! При самом доне Грегорио, а может, при его племянничках. Хотя вряд ли, не был бы он тогда паханом — у Грегорио с племянниками согласия нет. Прыщ толковал, что дочку он за «штыка» отдает, за Алекса Анаконду, чтоб, значит, внуков дождаться. Может, и дождется — внуков или Передела. Племяннички-то ждать не станут.
Саймон кивнул. Эта история гуляла в Рио по всем кабакам, и никто не ведал, сколько в ней правды, а сколько выдумки.
— Дальше!
Кобелино взял галопом с места, где произошла заминка:
— Так вот, пришел я в третий раз, а Прыщ и говорит, мол, дона Трясунчика заказали. Чтоб все было чинно-благородно, без мук и зверств, и чтоб покойничек в гробу смотрелся как жених на свадьбе. Горло, значит, не резать, в лоб не палить, ножиком в брюхо не тыкать и не накачивать керосином — от него по коже синий цвет разливается. Словом, работа для мастера, на пару тысяч песюков! Сказал он про песюки, и ждет, смотрит. После подмигивать начал и намекать: не найдешь ли умельца за тысячу? Вторую, мол, разделим. А еще, говорит, — полная амнистия тебе выйдет, от прежних грехов и Пустоши. Только чтоб умелец был не из наших, не из Рио, вольный или там отморозок, и половчее. Ежели справится, будет при новых заказах. Есть, мол, кого заказать! Трясунчик вроде бы так, для разминки. — Кобелино промокнул виски рукавом и закончил: — Я, хозяин, понимаю: пара тысяч после вчерашнего — плюнуть и растереть. Несерьезные деньги. Однако…
Читать бесплатно другие книги:
