Страна призраков Ли Патрик

21

Софийская соль

Тито пересек Амстердам, пройдя мимо сизой, припорошенной травы публичного сада, и быстро зашагал по Сто одиннадцатой в сторону Бродвея.

Вот и кончился снегопад.

Вдали, у «Банко популар», показалась кузина Вьянка, одетая как подросток. Любопытно, кто еще сопровождает его на обратном пути в Чайнатаун?

К тому времени как Тито достиг середины Бродвея, Вьянка пропала из вида. Мужчина добрался до западного тротуара и повернул на юг, к остановке на Сто одиннадцатой улице. Минуя багетную мастерскую, он поймал отражение кузины в глубинах зеркала, в нескольких ярдах за левым плечом. А потом, глядя на поднимающиеся к небу клубы своего дыхания, спустился в отделанный плиткой подземный окоп с тонкой крышей из железа и асфальта.

Едва он очутился на платформе, как подошел поезд первого маршрута. Можно было усмотреть в этом знамение свыше. Значит, Тито поедет на первом до Канала, а потом будет медленно возвращаться пешком на восток. Мужчина сел на поезд в полной уверенности, что Вьянка и по меньшей мере еще двое других делают то же самое. Согласно протоколу, в подобных случаях требовалось как минимум трое – чтобы вычислить и опознать возможных преследователей.

Вагон был почти безлюден. Вьянка сидела впереди, притворяясь, будто увлечена карманной видеоигрой. Когда позади осталась Шестьдесят шестая улица, из предыдущего вагона зашел Карлито. Его шарф был на один оттенок светлее, чем темно-серое пальто, черные кожаные перчатки создавали впечатление, будто руки вырезаны из дерева, а поверх итальянских туфель из начищенной телячьей кожи красовались черные калоши. Все это придавало Карлито вид не ассимилировавшегося в Америке консерватора-иностранца, отчасти даже с налетом религиозности. Вошедший сел по левую руку от Тито.

– Как Хуана? – спросил он. – Жива-здорова?

– Да, – отвечал Тито. – Вроде бы.

– Ты с ним виделся.

Это был не вопрос.

– Да, – подтвердил Тито.

– И получил инструкции.

– Да.

Карлито опустил ему что-то в карман. А потом пояснил:

– Это от болгарина.

– Заряжен?

– Да. И с новым предохранителем.

Болгарские пистолеты, хотя и были изготовлены с полвека назад, служили по-прежнему великолепно. Разве что велосипедный клапан, установленный в плоском стальном резервуаре, служившем заодно рукояткой, время от времени требовал замены, но в целом подвижных деталей было на удивление мало.

– А чем заряжен?

– Солью, – обронил Карлито.

Такие патроны имели вид дюймовых картонных трубочек со странноватым запахом, запечатанных с обеих сторон желтоватой пергаминовой пленкой. И требовали идеально сухих условий хранения.

– Тебе пора готовиться к отъезду.

– Надолго?

Тито прекрасно знал, что вопросы такого рода не слишком приветствуются, но Алехандро научил его по крайней мере подумать, прежде чем задавать их.

Карлито не отвечал.

Тито хотелось еще спросить, что такого делал его отец для старика перед самой смертью.

– Его не должны схватить, – вдруг произнес Карлито, прикасаясь к узлу на шарфе одеревеневшими пальцами. – Тебя тоже. И только та вещь угодит к ним в руки, но пусть никто не подозревает, что это и был наш умысел.

– Дядя, чем же мы ему так обязаны?

– Он сдержал свое слово. Помог нам сюда попасть.

Карлито поднялся, как только поезд въехал на Пятьдесят девятую улицу. Негнущаяся ладонь в перчатке на миг задержалась на плече Тито.

– Удачи, племянник. – Он повернулся и был таков.

Мужчина посмотрел сквозь поток заходящих пассажиров, надеясь увидеть Вьянку, но кузина тоже пропала.

Он полез в карман куртки и нащупал там уникальный, очень тщательно изготовленный болгарский пистолет. Тот был небрежно завернут в новенький, хрустящий китайский носовой платок.

Если вытащить его из кармана, окружающие подумают: человек решил высморкаться, только и всего. Тито не стал доставать оружие. Он заранее знал, что картонный цилиндр с очень мелко помолотой солью целиком заполнил собой чрезвычайно короткий ствол. С той поры, как болгарские резиновые пыжи заменили на силикон, действующий заряд мог храниться двое суток.

А вот интересно, откуда эта соль? Где производят патроны? В Софии? Может быть, в Москве? В Лондоне, где, по слухам, работал болгарин, пока дед Тито не переправил его на Кубу? Или в Гаване, где он доживал теперь свои дни?

Поезд тронулся с места. Позади осталась площадь Колумба.

22

Ударные и бас

Обратно в «Мондриан» журналистку отвезла на большом серебристом «фольксвагене»-седане Памела Мэйнуоринг. Англичанка с белокурой челкой, совершенно закрывающей лоб, в прошлом сотрудничала с «Муравьем» в Лондоне на добровольных началах, потом перешла куда-то еще, но вскоре получила приглашение в Лос-Анджелес, следить за ходом некоей местной операции.

– А вы не видели Хьюберта прежде, – предположила она, направив автомобиль к Сто первой улице.

– Что, так заметно?

– Он сам сказал, собираясь на встречу с вами. Хьюберт никогда не упустит возможности пообщаться с новым талантливым работником.

Перед глазами Холлис проплывали пальмы, черные и косматые на фоне сизовато-розового небесного сияния.

– Теперь, когда мы встретились, я удивляюсь, что ни разу не слышала о таком человеке.

– Этого и не нужно. Он даже против того, чтобы люди знали о «Синем муравье». Нередко нас называют первым агентством вирусного маркетинга[85]. Хьюберту не по душе такая трактовка, и надо согласиться, он прав. Если стараться нарочно выдвинуть на передний план агентство или его основателя, это приводит к обратным результатам. По словам Хьюберта, он желал бы превратить агентство в черную дыру, но туда будет сложно добираться.

Машина съехала с автострады.

– Скажите, вам что-нибудь нужно?

– Прошу прощения?

– Хьюберт велел предоставить в ваше распоряжение все, что потребуется. Понимайте эти слова в буквальном смысле, ведь вы заняты особым проектом.

– Особым?

– Никаких объяснений, цели не разглашаются, «потолка» у сметы нет, проект объявлен первоочередным. Для Хьюберта это очень важно. – Памела достала визитку из-за солнцезащитного козырька и протянула ее Холлис. – Все, что угодно. Только позвоните. Машина у вас есть?

– Нет.

– Хотите эту? Могу оставить.

– Спасибо, не надо.

– Наличные?

– Я предоставлю квитанции.

Памела Мэйнуоринг пожала плечами.

Автомобиль подъехал к гостинице, к каменным скульптурам у входа. Холлис разблокировала дверь еще до того, как машина остановилась.

– Спасибо, что подвезли, Памела. Приятно было познакомиться. Доброй ночи.

– Доброй ночи.

Холлис закрыла дверь. Серебристый седан, на корпусе которого сверкали теперь уменьшенные огни «Мондриан», плавно подался назад, к бульвару Сансет.

Дверь открыл ночной охранник с блютуcом в ухе.

– Мисс Генри?

– Да?

– Для вас сообщение. – Он жестом показал, куда нужно идти.

Журналистка направилась к стойке администратора мимо жуткого крестообразного диванчика, обитого девственно белой кожей.

– Ага, вот и вы, – сказал мужчина с фотомодельной внешностью, когда Холлис представилась.

Она хотела было спросить, чем он красит брови, но удержалась. Служащий протянул ей коробку из коричневого картона со сторонами по двадцать дюймов и попросил подписать прилагающуюся форму в нескольких экземплярах.

Холлис поблагодарила, взяла посылку, как оказалось, не слишком тяжелую, после чего повернулась, чтобы идти к лифту.

И увидела Лауру Гайд по прозвищу Хайди. Бывшая барабанщица «Кёфью» ждала у крестообразного диванчика. Вот и еще одно лишнее доказательство, тихонько заметил дотошный внутренний голос: значит, Холлис не обозналась тогда, вечером, увидев, как та промчалась мимо «Virgin».

– Хайди?

Впрочем, сомневаться не приходилось.

– Лаура, – поправила Гайд.

Пожалуй, ее костюм – Жирбо[86], в духе «соккер-мама на грани фола»[87] – неплохо вписывался в здешний стиль. Казалось (хотя Холлис и не смогла бы сказать почему), что и темные волосы были подстрижены специально под обстановку.

– Как ты, Лаура?

– Инчмэйл узнал мой сотовый номер от друга в Нью-Йорке, – сказала она, словно это все объясняло. – Бывшего друга. И позвонил сообщить, что ты здесь.

– Извини...

– Да нет, ты ни при чем. Правда. В двух кварталах отсюда Лоренс отсматривает съемочный материал. Если бы не к тебе, я поехала бы к нему.

– Он стал продюсером?

– Режиссером.

– А, поздравляю. Не знала.

– Я тоже.

Помолчали.

– На такое я не подписывалась. – Широкие полные губы Лауры вытянулись в безупречно прямую линию: знак, никогда не суливший добра. – С другой стороны, это же не надолго.

Что она имела в виду – режиссерскую работу своего мужа или их брак? Холлис и прежде не умела читать ее мысли. По словам Инчмэйла, подобная задача была никому не под силу, и как раз поэтому группа нуждалась в барабанщице: слушатели должны воспринимать первобытные сигналы – необъяснимые, но действенные.

– Хочешь чего-нибудь выпить? – Холлис повернулась, прижимая к груди картонную коробку левой рукой, в которой зажала импровизированную сумочку.

Фойе преобразилось: канделябры и свечи исчезли, все было готово для японского завтрака или, во всяком случае, для еды, которую следует брать черными палочками, но которую еще не успели подать. А так не хотелось приглашать Хайди к себе в номер. И Холлис просто продолжала идти по направлению к бесконечно длинному мраморному столу.

– Не хочу, – уладила вопрос Лаура. – А там что за дребедень?

Она указала в дальнее пространство за еще не открытым баром, оформленным в виде гигантского дорожного чемодана на колесиках.

Холлис и раньше заметила их, когда отмечалась. Конга, бонго[88] плюс акустическая гитара и электрический бас, подвешенные на дешевых хромированных стойках. Инструменты были подержанные, и даже очень, хотя вряд ли в последнее время их часто использовали.

На ходу плечи Хайди гладко перекатывались под матовой тканью блейзера цвета индиго. Шагая следом, журналистка припомнила, как эффектно смотрелась она со своими бицепсами в безрукавке во времена «Кёфью».

– Что за дела? – Лаура мрачно посмотрела на инструменты, потом на спутницу. – Кто-то хочет сказать, сюда заглянет Эрик Клэптон? Или хотят устроить нам джем после суси?

Холлис давно поняла: ее отвращение к дизайнерским выкрутасам – лишь слабое эхо отвращения к искусству в целом. Дочь механика из ВВС, она единственная из женщин, знакомых бывшей солистке, обожала заниматься сваркой, но только если что-то действительно важное в самом деле требовало починки.

Журналистка покосилась на деревянную нефирменную гитару.

– Значит, надумали вечеринку. По-моему, они имитируют добитловскую Венецию. Пляж.

– «Имитируют». А Лоренс говорит, что имитирует Хичкока. – В ее устах глагол приобрел какой-то сексуальный оттенок.

Холлис никогда не видела мужа Лауры, не слишком надеялась на знакомство, да и не жаждала. В последний раз они с Хайди встречались немногим позже распада «Кёфью». Ее внезапное появление, а теперь еще это странное зрелище вызвали к жизни прежнюю боль от утраты Джимми. Чудилось, будто бы он вот-вот окажется здесь, должен оказаться, а может, он уже где-то рядом, за углом, или просто не попадается на глаза. Или какой-нибудь хитроумный медиум нарочно устроил эту фальшивую сцену, планируя провести спиритический сеанс? Впрочем, из этой четверки именно бас, инструмент покойного, нельзя было при желании взять в руки и поиграть. Ни шнура, ни усилителя, ни микрофона. Интересно, что стало с «Пигнозом»[89] Джимми?

– Он ко мне заходил за неделю до смерти. – Реплика Хайди заставила журналистку вздрогнуть от неожиданности. – Мы с Лоренсом едва начали встречаться, я их даже не представила друг другу. Он был не в себе, Джимми. По-моему... – На мгновение внешне грубая, бесцеремонная Лаура стала похожа на маленького испуганного ребенка; в такие моменты Холлис каждый раз поражалась и восхищалась ею. – Ты же была в Нью-Йорке, когда он умер?

– Да. Только не в северной части. Я была в городе, но понятия не имела, что он вернется. Мы не виделись без малого целый год.

– Джимми задолжал тебе денег.

Холлис удивленно посмотрела на собеседницу.

– Да. Задолжал. Я почти позабыла.

– Он рассказывал, как взял у тебя пять тысяч в Париже, в конце гастролей.

– И обещал вернуть, но я не представляла, что это возможно.

– Не знала, как с тобой связаться... – Хайди запустила руки в карманы. – Думала, вдруг ты сама объявишься. Вот и встретились. Жаль, не вышло передать раньше.

– Что передать?

Барабанщица вытащила из блейзера белый потрепанный конверт и протянула бывшей солистке.

– Здесь пятьдесят сотен. Как он их мне вручил.

Холлис увидела в левом верхнем углу свои инициалы, выведенные бледными красными чернилами. Горло болезненно сжалось. Она заставила себя вздохнуть, приняла конверт и, не зная, как поступить, положила его на коробку. Затем подняла глаза на Хайди.

– Спасибо. Спасибо, что берегла их ради меня.

– Для него это было важно. По-моему, так вообще важнее всего, о чем он говорил. Ну, там, Аризона, ребцентр, какой-то проект в Японии... Но Джимми больше волновало, чтобы деньги вернулись к тебе, а другого пути, как через меня, наверное, не было. И потом, – она прищурилась, – долговые он бы не выпросил обратно, на героин, я бы не отдала, ясное дело.

Инчмэйл утверждал, будто «Кёфью» буквально строилась на непробиваемом фундаменте упрямства и полной нехватки воображения у Хайди, но при общении с ней даже это знание не помогало – ни в самом начале, ни позже. Холлис была с ним полностью согласна – вернее, думала, что согласна, однако лишь теперь она как никогда всем сердцем ощутила глубокую правоту его слов.

– Ладно, я пошла.

Хайди мельком легонько сжала плечо собеседницы – с ее стороны это значило исключительное проявление теплых чувств.

– До свидания... Лаура.

Под взглядом Холлис бывшая барабанщица прошагала через фойе, мимо крестообразного дивана и скрылась из вида.

23

Два мавра

Браун очень долго не возвращался в прачечную за пленником. Наконец явился юный кореец – возможно, сын владельца, – и молча вручил Милгриму китайский обед в коричневом пакете.

Мужчина сдвинул журналы, чтобы расчистить место на фанерной столешнице, и распаковал еду. Вареный рис, кусочки цыпленка без косточек под красным красителем, расчлененные овощи люминесцентного зеленого цвета и таинственное, мелко нарезанное бурое нечто. Палочки Милгрим трогать не стал, предпочел пластмассовую вилку. В тюрьме, утешал он себя, и такой обед показался бы роскошью. Только не в китайской тюрьме, прибавил несговорчивый внутренний голос, но пленник понемногу его заглушил. В обществе Брауна умнее всего – есть, как только выпадет возможность, а не капризничать.

За обедом он размышлял о ереси Свободного Духа, имевшей место в двенадцатом веке. Последователи секты утверждали: Бог – либо все, либо ничто, причем сами они склонялись к первой версии. Для них не существовало ничего, что не являлось бы Богом, и в самом деле, откуда такому взяться? Милгрим никогда не был силен в метафизике, однако теперь, в плену, вынужденный коротать время в размышлениях над одним и тем же текстом, исподволь учился получать удовольствие от миросозерцательных умопостроений. В первую очередь от тех, что касались парней из секты Свободного Духа, явно сочетавших в себе черты Чарлза Мэнсона и Ганнибала Лектера. Согласно их учению, если все на свете равно приходит от Бога, то люди, наиболее близкие Божеству, берут себе за правило творить, что им вздумается, особенно если это запрещено обывателями, далекими от послания Свободного Духа. В частности, они трахали все, что не противилось, и даже все остальное, поскольку насилие, как и убийство, слыло у них особо праведным подвигом. Тайная религия воодушевляющих друг друга социопатов. Пожалуй, это был самый мерзкий образчик человеческого поведения, о каком только слышал Милгрим. Какой-нибудь Мэнсон, к примеру, попросту затерялся бы в этой шайке. А может, рассуждал Милгрим, и вовсе возненавидел бы ее. Какая радость Чарли Мэнсону от целого общества серийных убийц и насильников, каждый из которых не сомневается в своих божественных полномочиях?

Кстати, в этой истории со Свободным Духом его подкупало еще кое-что; хотя нет, это относилось ко всему тексту. Интересно было понять, как вообще зарождались ереси. Частенько это происходило стихийным образом, стоило явиться какому-нибудь безродному одиночке с хорошо подвешенным языком. Организованная религия, размышлял Милгрим, оглядываясь на прошлое, – всего лишь план по отсеиванию помех от основного сигнала, одновременно сообщение и среда, в которой оно распространяется, модель единоканальной вселенной. В Европе таким каналом стало христианство, причем трансляция шла из Рима. Следует, однако, учесть, что в те времена скорость распространения любой информации не превышала скорости конного всадника. Существовала иерархия по местоположению вкупе с высокоорганизованной методикой обратного распространения сигналов. Постоянное запаздывание, многократно помноженное на отсутствие необходимых технических средств, приводило буквально к чудовищным последствиям, так что помехи ересей неизменно грозили заглушить основное послание...

Тут загремела дверь, и поток размышлений прервался. Подняв глаза от пакета с остатками еды, Милгрим увидел, как в проеме возник настоящий черный великан – мужчина огромного роста, необычайно широкий в плечах, в двубортном плаще до бедра, пошитом из плотной темной кожи, и черной «шапке вахтенного»[90], натянутой на самые уши. Последняя наводила на мысли о вязаных головных уборах, которые скрывались под шлемами крестоносцев. Но в таком случае плащ тоже превращался в подобие удлиненной кирасы. Черный рыцарь ступил на порог прачечной. С улицы потянуло предвечерним холодом.

У Милгрима были серьезные сомнения в существовании черных рыцарей, но с другой стороны, пчему бы некоему африканскому исполину не обратиться в христианство и не встать под знамя креста? Такой сценарий выглядел даже правдоподобнее, нежели появление секты Свободного Духа.

И вот черный рыцарь вошел в корейскую прачечную, приблизился к стойке и спросил, принимают ли здесь меха. Владелец заведения ответил отказом, и мавр понимающе наклонил голову. Затем обернулся к Милгриму, встретился с ним глазами, и тот, сам не зная зачем, тоже кивнул.

После этого черный рыцарь удалился. Милгрим наблюдал через окно, как к нему подошел другой мужчина, причем сходство между ними было разительное. Не различались даже подпоясанные двубортные плащи черной кожи, даже обтягивающие шерстяные шапочки. Мавры синхронно повернули на юг, пошли вниз по Лафайет-стрит и мгновенно исчезли из поля зрения.

Убирая за собой грязную посуду вместе с пустой упаковкой, Милгрим ощутил неприятное, сосущее под ложечкой чувство, как если бы упустил из виду что-то важное, однако при всем старании так и не смог припомнить, что именно.

Очень уж долгий выдался день.

24

Маки

В затемненном номере горели свечи. У кровати, застеленной ослепительным хлопком «только для белых», стоял полный кувшин с водой. Холлис положила на мраморную поверхность высокого столика на мини-кухне коробку, импровизированную сумочку и конверт покойного Джимми Карлайла со стодолларовыми бумажками.

Затем при помощи мелкого тупого лезвия в рукояти штопора разрезала прозрачную ленту, запечатавшую картон.

Поверх пузырьковой пленки лежала серая квадратная карточка с удивительно вычурной, в вавилонском стиле надписью: «Настало время иметь свой собственный. Нажмите ВКЛ. Х».

Отложив ее в сторону, Холлис развернула пузырьковую упаковку – внутри было что-то неблестящее, черное с серебром – и вытащила на свет более броскую, стильную версию беспроводного шлема, в котором любовалась кальмаром у Бобби Чомбо.

Все те же простые контрольные панели. Она покрутила подарок в руках, ища фирменный знак производителя, – и не нашла. Правда, увидела крохотные выпуклые буквы: «СДЕЛАНО В КИТАЕ»... Ну конечно, а что там не сделано в наши дни?

Холлис примерила шлем только для того, чтобы покрасоваться при свете зажженных свечей перед зеркалом, но незаметно для себя дотронулась до какой-то сенсорной панели. В дюймах от уха раздался отчетливый голос Одиль:

– Локативная инсталляция у тебя в номере.

Через секунду, опомнившись, журналистка поняла, что вскочила на кровать и вцепилась руками в шлем от неожиданности.

– Это «Маки» Моне. Ротч.

Что за Ротч?

– Цветы всегда совпадать по яркости с фоном.

И вот они появились, закачали ало-рыжими лепестками на уровне одеяла: в комнате выросло целое поле маков.

Холлис поводила головой – посмотреть, что получится.

– Это лишь одна из картин, часть ее аргентинской серии. Ротч.

Ну вот, опять.

– По ее милости, «Маки» Моне теперь повсюду. Звякни, когда получить. Надо поговорить, и про Чомбо тоже. – Она произнесла «Шомбо».

– Одиль?

Ах да, это же запись. Не слезая с кровати, Холлис наклонилась и левой рукой погладила несуществующие цветы. Она почти ощутила их прикосновения. Затем перекинула ноги за край постели, нащупала ступнями пол и осторожно, бредя по колено в маках, двинулась к занавешенному окну. На миг почудилось, что лепестки просто плавают на глади сонного озера. Автор наверняка не предполагал такого эффекта, подумала журналистка.

Вот и окно. Отдернув многослойные шторы, Холлис выглянула на Сансет. Она почти ожидала увидеть, что Альберто усыпал улицу трупами знаменитостей, живописными картинами славы и горьких мук, но ничего такого не заметила.

Тогда она сняла шлем, подошла к столу по внезапно опустевшей комнате и стала ощупывать сенсорную панель, пока зеленый индикатор наконец не погас. Уже убирая подарок Бигенда в коробку, она обнаружила под пузырьковой пленкой кое-что еще.

И достала на свет виниловую фигурку муравья, синего муравья. Водрузила его на мраморную столешницу и ушла с вечерней сумочкой в ванную комнату. Открыла горячий кран, а тем временем вытряхнула сумочку и вернула на место ее обычное содержимое. Попробовала, не горячо ли, разделась и забралась в пенистую воду.

Теперь уже трудно было вспомнить, с какой стати Джимми понадобилось столько денег в Париже, а солистка «Кёфью» пожелала с ними расстаться (и как ей вообще удалось заполучить в свои руки наличные).

Да, он взял франками. Как давно это было.

Холлис лежала на спине, оставив над водой только лицо. Игрушечный остров над пенистыми волнами. Isla de Hollis.[91]

Перед ее мысленным взором качались маки Одиль. Вспомнились рассказы Альберто о сложностях создания и выбора текстуры для очередного представления, изображающего несчастье какой-нибудь «звезды». Надо думать, эти цветы устроены проще. Хотя, строго говоря, нельзя исключать никакую возможность.

Холлис подняла голову над водой и начала втирать шампунь в волосы.

– Джимми, – произнесла она, – а ты меня все же достал. Если б ты только знал, как все будет мерзко и глупо.

Намыленные волосы погрузились обратно в воду. Отсутствие покойного друга продолжало заполнять собой ванную, и бывшая певица заплакала раньше, чем начала ополаскивать голову.

25

Парк Сансет

Вьянка сидела со скрещенными ногами на полу в квартире Тито, пристроив на коленях «Сони», и протирала плазменный экран тряпочкой «Armor All». На голове у кузины была одноразовая сетка для волос, а на руках – белоснежные хлопчатобумажные перчатки. Покончив с телевизором, Вьянка уберет его в заводскую упаковку, которую тоже, в свою очередь, обязательно вытрет.

Тито, в такой же сетке и перчатках, сидел напротив и чистил тряпочкой клавиши «Касио». В коридоре стояла целая коробка с моющими средствами и новенький, дорогой на вид пылесос – немецкий, как утверждала Вьянка. По ее словам, он не выбрасывал ничего, кроме воздуха, поэтому не оставлял в квартире ни волоска, ни других следов.

Совсем недавно Тито помогал кузену Эйсебио выполнить похожую процедуру. Впрочем, у того в основном были книги. Согласно протоколу, каждую из них необходимо было перелистать на предмет забытых бумажек и вытереть. Тито не объясняли, почему и куда исчез Эйсебио. Так полагалось по протоколу.

Мужчина посмотрел на симметричные дырочки в стене, оставшиеся после плазменного экрана.

– А ты не знаешь, где теперь Эйсебио?

Вьянка отвлеклась от работы и с прищуром взглянула на кузена из-под белой бумажной повязки, на которой держалась сетка для волос.

– Колония Докторес.

– Как?

– Докторес. Федеральный округ Мехико. Или где-то поблизости. А может, и нет.

Она пожала плечами и продолжала вытирать.

Тито надеялся, что ему не придется возвращаться в Мехико. Мужчина не покидал Соединенные Штаты с тех пор, как попал сюда, и впредь не желал бы этого делать. Особенно теперь. Если бы у него был выбор, Тито предпочел бы Лос-Анджелес; там тоже имелись кое-какие родственники.

– Мы с Эйсебио тренировались по Системе, – произнес он, переворачивая свой «Касио» и продолжая чистку.

– Он был моим первым парнем, – сказала Вьянка.

Неужели правда? Впрочем, напомнил себе кузен, ведь она только внешне смахивала на подростка.

– И ты не в курсе, где он?

Вьянка снова пожала плечами.

– Наверно, в Докторес. Хотя кто его знает.

– Как вообще принимается решение, кого и куда послать?

Она опустила тряпку на крышку контейнера «Armor All» и взяла упаковочный сегмент из пенопласта. Тот безупречно сел на угол «Сони».

– Все зависит от того, кто за тобой, по их мнению, следит.

Вьянка подняла второй сегмент и надела его на другой угол.

Тито попалась на глаза синяя вазочка. Надо же, совсем забыл. Где бы ее пристроить? Неожиданно он догадался.

– А куда вы поехали после дня «девять-одиннадцать»? – спросила кузина. – Ведь не сразу же в этот район?

Прежде он жил с матерью за Канал-стрит.

– В парк Сансет. С нами ещебыл Антулио. Мы снимали дом из красного кирпича с очень тесными комнатами. Даже поменьше этой. Ели доминиканскую пищу, гуляли на старом кладбище. Антулио нам показал могилу Джо Гало[92].

Отложив чистый «Касио», Тито поднялся и снял с волос тонкую сетку.

– Пойду на крышу, – сказал он. – Кое-что надо сделать.

Вьянка молча кивнула, убирая «Сони» в коробку.

Тито надел пальто, взял синюю вазочку и, не снимая белых перчаток, убрал ее в карман. Потом вышел и запер за собой дверь.

В коридоре он замер, не в силах определить свои чувства. Страх? Но это нормально. Нет, что-то другое. Перелом, беззащитность, слепая пустота? Мужчина вышел через огнестойкую дверь и стал подниматься по лестнице. Добравшись до шестого этажа, он вскарабкался на крышу.