На шаткой плахе Шаркунов Владимир
Я, конечно, прокатывал разные варианты, но чтобы такое.. У меня аж глаза округлились. Бывшие мои наставники по столыпину говорили о миске махорки, паре белья… Я уж и не знал, что мне думать. Правду говорят эти оболдуи, или по ушам ездят. И все-таки у меня не было никаких оснований верить им. Монета у меня имелась – стольник, пятаками. Каждая купюра измята как салфетка, свернута в несколько раз, перетянута ниткой и аккуратно вшита в бушлат.
– Откуда у меня могут быть бабки. – сказал я, изображая удивление на лице. – Не с заработков же я сюда прикатил.
– Значит, хочешь, чтобы мы тебя скрупулезненько шмонали? – спросил все тот же, шустрый.
– Я серьезно говорю, нет бабок, – мне казалось, что говорю убедительно.
– Что ты «балду» крутишь? В тюрьму и без денег? Он словно чувствовал, что деньги рядом и не успокаивался.
– Ты подумай, пять рублей, это не пятьдесят. А то смотри – найдем, все потеряешь?
– Были бы, какой базар. Что мне, пятеру жалко? – руками развел я.
– Ну не хошь, как хошь, – сказал старшина. Придется тебя, как чебака выпотрошить.
Все трое поставили свои автоматы, кто куда, и начался капитальный шмон. Они так увлеклись этим занятием, что напрочь забыли о своем оружии. Автомат водилы, стоял всего лишь в метре от меня. Протяни руку и… Окажись на моем месте урка, которому нечего терять, шмон этим олухам обошолся бы дорого. Лобари тупорылые. За пятерик, готовы очко подставить.
Я наблюдал как кропотливо, и с каким азартом они прощупывали каждую тряпку. Шуршали тетрадками, открытками, раскидывая их по сторонам. Казалось, их усердию, не будет конца. Но тут попала в руки, с угреватой мордой, конвоиру, капроновая баночка, с надписью «Снежок». Он долго не мог открыть ее, а когда психанув, с силой дернул крышку, все содержимое высыпалось на его чистый китель и брюки. Машинально он начал стряхивать с себя зубной порошок, от чего его амуниция и вовсе пришла в негодность. Собирая всех богов, он злобно глянул на меня.
– Всякую х… ню с собой тащишь! – и сняв китель, тут же начал его выхлапывать. – А ты Петро, – сказал он старшине. – Иди за корпусным, пускай забирает! – Он оглядел себя и добавил! – Баба сегодня мне п… дячек вставит.
Петро взял автомат и исчез за дверью. Я тем временем собирал и укладывал, разбросанные по полу свои вещи. А когда вернулся Петро, я уже готов был к дальнейшим событиям. Но вдруг он подошел ко мне, и смерив загадочным взглядом мой рост, требовательно произнес:
– Ну-ка, жулик, бушлатик сыми-ка!
После этих слов я почувствовал, как жаром обдало спину, будто за шиворот кипяточку плеснули. Деваться некуда, пришлось снять фофан. «Вот ведь сволочь. Телепат он что-ли?» Дубак, шустор орудуя пальцами и держа голову чуть на бок, как бы прислушиваясь к своей работе – не хрустнуло ли, начал сантиметр за сантиметром, прощупывать ватин между швами. «Найдет сучара! Нюх как у собаки ищейки». Но мне подфартило. В комнату вошел высокого роста, сухощавый, лет шестидесяти, с износившимся лицом прапорщик. Форма на нем была отутюжена, прилично сверкали сапоги и очки, которые нашивали в старину. Все это придавало прапорщику деловой профессорский вид. Петро не досмотрев фофан, швырнул его мне.
– Давай за мной! – в приказном порядке сказал мне корпусной, и спросил Петра: – Дело сдал?
– Сейчас унесу.
– Гляди, Петро, доиграешься. Чую, уже приняли?
Конвоиры виновато молчали. Мы шли по полутемному, с высокими потолками, длинному коридору первого этажа. Через каждые четыре метра по обе стороны, камеры, много камер. В спертом воздухе витал запах сырости. «Курорт, не иначе». По узкой, винтовой лестнице, поднялись на второй этаж. Воздух здесь был намного чище, а большие окна, находившиеся в обоих концах коридора, хорошо пропускали уличный свет.
У камеры №124 корпусной сказал: «Стой» и окрикнул дежурного по посту, который и без того спешил в нашем направлении из глубины коридора. «Видать по глазкам дыбарил, курва». Стук его кованых сапог напоминал удары двух разных по весу молотков о наковальню.. По мере приближения контролера, я понял от чего была такая разница в стуке его «копыт». Он сильно припадал на одну ногу – не то от рождения так шкандыбал, не то укоротили. «Наберут же уродов» и мне вдруг пришла на ум, давным-давно запомнившаяся частушка, которую по пьяни, сидя на лавочке у палисадника с гармошкой в руках, любил напевать дядя Ваня, сосед по дому, еще с войны вернувшийся без ноги: Хорошо тому живется
У кого одна нога,
И портяночка не рвется,
И не надо сапога.
– Этого на «фунт», – сказал корпусной контролеру, когда тот подошел и остановился в ожидании распоряжений.
– Накормишь обедом, а часа через два я свожу его в каптерку.
– П..п..понял, – с трудом выговорил тот и забряцав связкой ключей, стал открывать камеру.
Я опустил голову, поскольку не мог сдержать себя, чтобы не улыбнуться. Хромой дубак, оказался еще и заикой. «Дефект ходячий, да и только. Ему бы дома на полатях лежать, а он нашего брата стережет. Во дают! Такого, сколько сидел в СИЗО, отбывал на зоне, не встречал. Были, конечно, всякие, но чтобы припудренные до такой степени…»
«Инвалид» открыл камеру и сделал мах рукой внутрь, мол заходи. Подняв с пола вещи, я переступил порог. Камера оказалась совершенно пустой, лишь обрывки газет, разбросанные повсюду, да окурки в бумажной пепельнице, что стояла на столе, говорили о недавнем присутствии людей.
Тяжеленная дверь бухнула за моей спиной. Я повернулся и крикнул:
– А почему никого нет? – Будто это было для меня сейчас важным.
Резинка, закрывающая снаружи дверной глазок, поднялась и на ее месте появился, похожий на кнопку, глаз дубака.
– Фу..фу..фунтовиков, – глаз часто заморгал, – содержат отдельно. П..понял?
– Понял, понял, – согласился я, и глаз исчез.
…И вот теперь, оставшись наедине с самим собой в пустой камере, еще не отошедший от всех этапных передряг, я мысленно вернулся к тому, как буквально час назад, прокатывал варианты своего поведения на случай, если окажусь среди тех, кто задолго до меня обосновался в этой «обители». Не столько тревожила встреча с собратьями, сколько с администрацией. Но пока все складывалось так, что мне с трудом верилось в происходящее. Однако, исходя из собственного опыта, я знал, чтобы жить и при этом оставаться на плаву в столь страшном и несправедливом мире, необходимо было стоять за себя, доказывая свое присутствие не только словами, но и прибегать к физической силе (в зависимости, в какой переплет попадешь). Правда, наличие огромных кулаков не играло главной роли в тех кругах, в которых вращался и жил я. Но порой случалось всякое. Доходило и до того, что в ход шли штыри, ножи, всевозможные заточки. Но такое происходило в исключительных случаях. Многие, конечно, ломались, не в силах перенести всех ужасов уркаганских разборок. У иных при виде штыря сдавали нервы, и они ломились на вахту, в надежде встретить понимание и поддержку кумовьев. Другие, плохо дружившие с головой, сами попадали в капканы, ловко расставленные оперативниками. Эти люди уже навсегда теряли свою прежнюю репутацию. Жулики подобного не прощают. Закон жесток. Подвел жиганов, ты для них – мразь, гребень, козел.
За три с небольшим года пребывания на зоне, где мне довелось испытать нимало лишений и унижений, именуемый администрацией блатным, я не позволил себе сделать и шагу в сторону той грани падения, за которой человек начинал терять свой облик, постепенно превращаясь в услужливого подонка, которого администрация вынуждала совершать поступки, связанные с тем, чтобы опорочить любого и каждого, лишить его возможности нормально жить и работать – тем самым приблизить день своего освобождения.
…Я все еще стоял посреди камеры, не сделав ни единого движения.
Рассчитанная на шесть человек (судя по количеству двухярусных железных шконок, вмурованных ножками в бетонный пол), камера была неплохо оснащена. Оцинкованный питьевой бачок, ведро, тазик с ручками, и даже раковина с краном, толчок, в котором постоянно журчала вода. Между шконками полутораметровой длины стол и лавка, также ножками в бетон. Короче, хата со всеми причиндалами, не чета БУРовским на зоне. Правда, хреново было то, что в окне (метр на метр) за решкой, жалюзи и зонд.
Я снял бушлат, постелил его на нижнюю шконку, и улегся на спину, вытянув ноги. Приятно было лежать ни о чем не думая, – благодать, да и только. В глубине души я ликовал. Все позади, можно наконец-то расслабиться, отдохнуть. Полное безмыслие в странной для тюрьмы тишине. Вскоре мой бессмысленный взгляд упал на живое существо, выползающее из расщелины между уголком верхней шконки и стеной. Клопы были знакомы мне еще по БУРу, но дневных вылазок они там не делали, а вот ночью допекали частенько. Клоп медленно двигался так, чтобы оказаться вертикально против меня. «Нет дорогой, этот номер тебе не пройдет». Я живо соскочил и стал вести наблюдение. Клоп должен был прыгнуть на добычу, но каким-то образом дотемяшил, что пролетел, развернулся и поперся восвояси, ближе к щели. Только я собрался было прихлопнуть наглеца, как вдруг, нарушив тишину, раздался голос, словно из преисподни:
– Земеля, а земеля?
У меня ажно ноги подкосились.
5
В следственную камеру №36 СИЗО – 68/3 г. Тобольска, я попал шестого марта 1975 года. Отсидел четыре месяца. Затем, после четырехдневного судебного разбирательства, мне вкатили срок и я был переведен в камеру-осужденку, где еще четыре месяца ожидал этапа на зону, в связи с тем, что мой адвокат написал кассационную жалобу в вышестоящую судебную инстанцию. Ответ, как и водится, пришел отрицательный, с простой мотивировкой: «Ваши доводы не убедительны…. Решение суда обосновано на фактах уголовного дела….. Меру пресечения оставить без изменения».
Меня на следующий день, а вернее ночь этапировали в колонию.
От столыпина воронок покатил сразу на зону. Нас было человек двенадцать. Уже в зоне, нас завели в какую-то комнату, забрали вольные шмутки, оставив всех в одних трусах. Здесь же, зек в малюстиновом костюме, с биркой на правой стороне груди, записывал в тетрадь размеры обуви и одежды каждого. После этого процесса, начали по одному заводить в кабинет ДПНК.
Помимо капитана, дежурного помощника начальника колонии, в кабинете сидели два офицера и завхозы отрядов, видимо, загодя предупрежденные об этапе и вызванные на вахту. Неприятное ощущение, когда на тебя, почти на голого, смотрят столько пар глаз. Такое впечатление, будто ты зверь в клетке зоопарка – еще бы булочки кидали. С минуту меня рассматривали, словно редчайший экспонат выставки человекообразных. Что-то записывая на каком-то бланке ДПНКа сказал:
– Сними трусы.
Я снял. Голому раздеться – секунда времени.
– Присядь.
Приседаю.
– Еще раз.
Приседаю еще.
– Повернись.
Поворачиваюсь спиной к ДПНКа.
– Теперь нагнись и раздвинь ягодицы.
Исполняю и сожалею, что не могу его удавить. «Автомат бы сейчас!».
Офицеры, что-то помечая в своих папках, не скрывая, с ехидцей лыбились. Завхозы, те вели себя скромнее.
– Так, – выдохнул ДПНКа. – Повернись сюда.
Я повернулся.
– Угу, – бурчит себе под нос. – Особые приметы. – Ага.. Родимое пятно на левой стороне груди, размером с горошину. Шрам от аппендикса.. Угу.. Подними руки.. Вытяни перед собой. Что ни одной наколки нет?
– Не успел, – говорю.
– Не беда. У нас нарисуешь.
И тут я не выдержал, и сам не зная зачем, ляпнул:
– Зубы смотреть будете?
– Что? – недоумевая, спросил ДПНКа. – А, зубы. Да вроде коронок у тебя не видать.
– Цыган, когда покупает лошадь, – я продолжал лезть в бутылку, – в первую очередь зубы смотрит.
Несколько секунд в кабинете стояла тишина.
– О. о. – протянул ДПНКа.– Я гляжу, ты шибко умный!
– Да что с ним церемониться! – сказал один из офицеров. – Оформляйте сразу в ШИЗО! Строит тут из себя, понимаешь ли!
– Вот что, осужденный Медведев, – с нотками злорадства произнес ДПНКа. – Ты наверное думаешь, что попал на курорт? Так ты дурак! Ты попал в говно! И вылезешь ты из него или нет – зависит от тебя самого. Будешь грубить, мы заставим тебя уважать закон и порядок нашего учреждения. Очень рекомендую прислушаться к моему совету. Когда впредь захочешь задать мне вопрос, или кому бы то ни было из работников администрации, не забывай слово ГРАЖДАНИН. А если еще раз блеснешь остроумием, на зону попадешь после пятнадцати суток штрафного изолятора. И там, я тебя уверяю, спесь твоя, слетит как осенний листок. Ты меня понял?
– Понял, – неуверенно ответил я, и подивился добродушию капитана.
– Так-то вот. – Он несколько успокоился. – Специальность какую-нибудь приобрел?
– Да. Электрогазосварщик.
– Хорошо, – ДПНКа продолжал писать. – Пойдешь в третий отряд. Ну что Попов? – обратился он к одному из завхозов. – Забирай, твой клиент.
– Трусы не забудь, – подсказал мне завхоз.
Я натянул трусы, и мы вместе вышли из кабинета.
Как оказалось, тот, кто записывал размеры обуви и одежды, был зоновский кладовщик. Прямо здесь, в вахтерской, я впервые облачился в одежду советского заключенного.
Третий отряд находился посреди жилой зоны, в длинном рубленом бараке, с широким, в шесть ступенек, крыльцом у входа. Внутри барака была идеальная чистота. Мне даже показалось, что все только что покрашено и побелено. Мы прошли в конец коридора, зашли в угловую секцию, и завхоз показал мне пустующую шконку второго яруса.
– Располагайся, – сказал он. – Сейчас принесут постельные принадлежности.
Как только за завхозом закрылась дверь, ко мне со всех углов секции, как хохлы на сало, сбежались собратья.
– Здоровенько!
– Откуда сам?
– Расскажи, как там на воле житуха?
– О, да у тебя в четвертой секции земляк!
И еще масса всевозможных вопросов. Куда деваться, пришлось нести всякую околесицу. Надо же как-то вливаться в уголовный мир. В отряд пришел новенький и старые зека с удовольствием, раскрыв рты, подставляли свои уши под свежую лапшу. Хоть я и отсидел уже восемь месяцев, но все одно для них являлся носителем свежего, вольного материала. Мой рассказ прервал отрядный зуммер.
– Пошли в столовую, похаваем! – позвали меня.
– Не хочу я.
– Ну смотри сам.
Я правда не хотел есть. Новая обстановка, похоже, затормозила во мне обмен веществ. Морально, я чувствовал себя неважно. Пока новизна, тяжелым грузом давила на меня.
Минут через пять, после того как все ушли в столовую, в секцию зашел среднего роста зек. На вид около тридцати лет, чисто выбрит, в новеньком, не зоновского покроя, малюстиновом костюме. Из нагрудного кармана торчала марочка. Кирзовые сапоги на набитом каблуке, доведенные умелыми руками до неузнаваемости, больше походили на яловые. Он не спеша прошел между койками и сел напротив меня.
– Здорово, – сказал он, и закинул ногу на ногу.
– Здорово, – ответил я на его приветствие.
– Из Тобольска говоришь?
– Да, но откуда ….
– Понимаешь, – он не дал мне договорить. – У меня, можно сказать, должность такая, про всех все знать. Я давненько здесь парюсь. Сам по жизни уже старый волчара. С хорошими людьми знаюсь. Сволочей и говнюков, по возможности, давлю… Вот к тебе зашел поспрашать: как жить думаешь, собираешься?
– Да я пока не знаю.
– Тебя как звать-то? Или погоняло есть?
– На воле дразнили «Миша», – ответил я.
– Ты вот что, Миша, – глядя куда-то за окно, сказал он. При этом лицо его не выражало ничего, разве что, какую-то спокойную уверенность. – Постарайся на первых порах никуда не влазить. Будут доставать с расспросами или втягивать в какое-нибудь дерьмо, смело посылай, а особо напористым, не раздумывая, заряжай по гриве. За последствия не переживай, не волнуйся. Ну будь. Не унывай, жизнь она и здесь продолжается! Оглядись пока, присмотрись. Через недельку, если с мозгами у тебя порядок, врубишься что почем.
Он пожал мне руку и уходя добавил.
– Возникнут серьезные проблемы, мои апартаменты в противоположном конце коридора.
Я ни хрена толком не успел сообразить. Лишь догадывался, что это был не просто зек, а человек, наверняка имеющий авторитет в этой среде. Иначе зачем он давал мне первые уроки, да и по сути гарантировал поддержку в случае неувязки. Даже имени его не узнал…
Еще в камере-осужденке я слышал от старых каторжан-мужиков, шедших возвратом с поселения в эту зону, каково здесь положение. Конечно, та информация не могла быть полной. Мужики, которым оставалось до конца срока самую малость, неохотно делились ей, ибо их думы были о другом, о предстоящей свободе. Но, тем не менее, я уже тогда имел понятие, конечно, не ахти какое, на какие касты делится уголовная братия.
Когда пришел из столовой сосед по койке, я рассказал ему о том, кто приходил в секцию в их отсутствие. Сосед мне популярно все объяснил. Оказалось, что я был прав в своих догадках.
После ужина, на который я также не ходил (сосед принес мои, обеденную и вечернюю, пайки), меня вызвал завхоз. В его махонькой комнатке стояли кровать, стол и дощатый шкаф. По зоновским меркам, жил он как царек, обособленно.
– Присаживайся, – сказал он, указывая на туборь. – Надо завести на тебя карточку, которая будет лежать на вахте промзоны. Твои инициалы я записал. Назови мне статью, начало срока и конец срока.
Я назвал.
– Ну вот и вся бухгалтерия.
– Так я пошел?
– Вот возьми бирку, – он протянул мне небольшой удлиненный четырехугольник с моей фамилией и номером отряда. – В секции у кого-нибудь возьмешь иголку с ниткой и пришьешь к лепню. Вот сюда, – и он ткнул пальцем в свою бирку.
– Понял? Все?
– Пару дней тебя тревожить не будут. Отдыхай. А потом на работу. Поглядим, что ты за сварщик. Иди.
Ровно в восемь вечера завыл зуммер. Проверка. Весь контингент отряда выстроился в коридоре. Вскоре появился ДПНКа и трое солдат-срочников, у одного из которых были лычки сержанта. Минут пятнадцать длилась процедура пересчета, по окончании однако, все продолжали стоять, и лишь после проверки остальных отрядов колонии дали команду «разойдись».
До самого отбоя меня доставали с расспросами о вольной жизни, особенно те, кто давно чалились. Я чесал, что только мог.
Ночь прошла в полудреме, как обычно бывает на новом месте. Много думал о доме, о родителях. О том, что быть может ждет меня за время отбывания срока. Строил планы на далекое будущее. Словом, забивал мозги всевозможной несбыточной чепухой, которая как птица из клетки вылетела из моей головы с воем зуммера, известившего о подъеме.
Подъем. Заправка кроватей. Туалет. Завтрак. Проверка. Развод на работу.
Я остался один. Все, кто проживал в этой секции, работали в первую смену. В столовую опять не ходил. Мои пайки черствели в тумбочке. Не так хотелось есть, как курить. А курева у меня, как впрочем, и ничего другого не было. Какое-то время я сидел в секции и листал подшивку «Тюменской правды», вскоре это занятие мне опостылело, и я решил выйти на свежий воздух, поглазеть на территорию, которая на долгое время будет принадлежать мне, а я ей, по которой придется ходить, бросать окурки и плевать на нее. На крыльце стояли двое парней, лет на пять постарше меня. Они курили и мирно о чем-то беседовали. Мое появление привлекло их внимание. Один из них спросил:
– Ты со вчерашнего этапа?
– Да, – ответил я и понял, что новичка в отряде распознать, не составляет труда.
– Зовут-то как?
– Миша, – назвался я погонялом, а сам с едва скрываемой жадностью, смотрел на их дымящиеся сигареты.
– Сроку дох..я? – спросил он, и протянул мне открытую пачку «Памира». Видимо, увидел мои «опухшие уши».
Я сказал и, прикурив сигарету, сделал подряд несколько глубоких затяжек. От приятного головокружения меня ажно пошатнуло.
– О. о. – он заметил мое телодвижение. – Ты когда последний раз трапезничал?
– Да это…. – я и сам не помнил.
– Ну-ка, выкидывай сигарету, и пошли!
– Парни, да я не голоден. – Мне было неудобно.
– Пошли, пошли, – и они, чуть ли не под руки, повели меня в свою секцию.
На подходе я понял, что это именно те «апартаменты». Уютная, светлая секция с двумя большими окнами. И как повсюду в отряде, идеальная чистота. На двух койках спали.
– Так.. Посиди пока, – сказал все тот же, что дал мне закурить. – Сейчас, шустренько хавчик сообразим.
– Вадя! – обратился он к своему товарищу. – Ты насчет чайку, организуй в темпе.
Вадя достал из тумбочки «плаху» чая, взял, не меньше литра, плексиглазовую кружку и вышел из секции. Я видел, что в коридоре стоял большой титан, все брали из него кипяток, и понял, что Вадя пошел туда. А Рыба, так дразнили того, кто остался, доставал съестное из всех тумбочек и ложил на ту, у которой сидел я. Было ясно, что жили они общаком и жили, судя по продуктам, не хило. Тумбочка превратилась в шикарно сервированный стол: масло, сыр, нарезанный маленькими ломтиками, килька, конфеты подушечки. Вскоре вернулся Вадя, поставил кружку на соседнюю тумбочку и накрыл ее золотинкой из-под упаковки чая.
– Минут пять, и воровская кашка будет готова, – сказал он и подсел к нам.
– Давай, Миша, мечи. – Рыба двигал съестное ближе ко мне. – Давай, давай налегай, не стесняйся. А то где-нибудь костями сбрякаешь.
Они тихо рассмеялись. На верхней койке кто-то заворочался.
– Внатуре, поспать дайте!
– О, Хома проснулся, – Вадя подошел к его изголовью, – Я знаю, Хома, ты не от шума проснулся, ты своим дегустаторским шнобелем чай учуял. Вставай, день впереди, дохрюкаешь.
– Ну вот, опять Хома крайний. – Он спустился с койки и не одеваясь, в одних трусах, прошел к нам в проход.
– Здорово. Хома.
– Миша, – я пожал его крепкую руку.
Рыба взял эмалированную кружку и тусанул чифир.
Я перекусил самую малость и, поблагодарив парней, собрался идти.
– Тормознись-ка. – Рыба достал из тумбочки три пачки «Памира», пачку «моршанки» и спички. Протянул мне. – Держи. На первое время. Закончится, подойдешь к любому из нашей секции.
– Но я не знаю, когда смогу вернуть. – Мне было неудобно, что ни за грош, они оказали внимание моей персоне.
– А тебе никто и не говорит, чтобы ты ворачивал. – сказал Рыба. – Или ты думаешь, если зона, то здесь нет ничего человеческого? Не надо так думать. И тут есть люди-человеки. Тебе, как я понимаю, тоже карта не козырная выпала, вот и попробуй, сыграй так, чтобы остаться человеком… Ну, да я это так. Не принимай близко к сердцу…
С этим философским наставлением Рыбы, я и пошел восвояси. После еды и горячего чая, потянуло в сон. Я стянул сапоги, запрыгнул на кровать и улегся поверх одеяла. Мои размышления над словами Рыбы, прервал завхоз. Он вошел в секцию и сразу на повышенных тонах:
– Ты че борзеешь-то?
– В каком смысле? – Я спрыгнул на пол.
– Приспичило дрыхнуть, расправь постель. Усвоил?
– Понятно.
– Отрядный тебя вызывает. Пошли.
Пошли, – я натянул сапоги и вышел вслед за завхозом.
Отрядная хоть и была по больше каморки завхоза, но чистотой не отличалась. Складывалось впечатление, что это кабинет какого-то ряши-растеряши, даже на столе, за которым сидел с добрым лицом деда Мазая, капитан лет шестидесяти, царил полнейший бардак.
– Гражданин капитан, осужденный Медведев. – Это завхоз меня научил.
– Слышал, слышал, – сказал он. – Я тут маленько прихварнул, потому на работе вчера не был. Что ж, зовут меня Игорь Львович, фамилия моя Соломатин. А для тебя просто – гражданин капитан. И поскольку я начальник этого отряда, хотелось бы узнать о тебе по больше.
Минут двадцать я отвечал на вопросы седовласого капитана. Он ни сколько не обладал начальственным голосом, говорил спокойно, неперебивая слушал меня. Мне даже показалось, что наш разговор перешел в рамки задушевной беседы. В конце собеседования, отрядник вдруг спросил:
– Ты чем сейчас занят?
Я признаться, растерялся от такого вопроса. Чем же я мог быть занят? Схему побега рисовл.
– Пока ничем, – ответил я, и сослался на завхоза.
– Он мне сказал, чтобы я два дня отдыхал, присматривался.
– Ага, – задумчиво произнес капитан. – Что уж совсем без дела-то слоняться по бараку. Ты вот что, Попов? – кивнул он завхозу. – Отправь-ка его в помощь дежурному, лед со ступенек крыльца убрать. А то я сейчас поднимался и чуть шею себе не свернул.
– Гражданин капитан, – мне хотелось внести ясность.
– Я лишь один раз поднялся по этим ступенькам, как же так. Почему я должен…
– Ты что, отказываешься?
– Отказываюсь, – выпалил я.
– А ты хоть представляешь себе, что бывает с теми, кто отказывается от работы?
– Нет.
– Я могу лишить тебя на месяц отоварки, что пагубно скажется на твоем желудке.
– Лишайте.
– Хорошо – Говорил он все так же спокойно, не превышая голоса.
Взяв из рядом лежащей папки бланк, он с минуту что-то писал, а закончив, развернул его, подвинул к краю стола и подозвал меня.
– Распишись.
Я взял протянутую мне ручку и поставил автограф, где он указал.
– Ну вот, – сказал отрядник, пряча листок в папку.
– Отоварки в декабре месяце ты не увидишь. А теперь иди и подумай, каково это отказываться от работы. Тебе здесь не один год находиться, и не с этого надо бы начинать. Иди и подумай, хороше-е-енько подумай.
И я ушел думать в курилку. Отрядник оказался не такой уж и тихоня, как мне показалось сначала. Очень даже мудреный, хренов дедушка Мазай. Не успел я войти в секцию, следом завхоз.
– Тебя снова отрядник вызывает, – сказал он, и далеко недружелюбным голосом добавил: – Ты, хули с первых дней начинаешь выебываться?
Завхозу было лет пятьдесят. Средний рост, ладно скроен, морда худая. Но меня нисколько не смущал его вид и грозное выражение лица.
– Ты что хочешь? – сказал я далеко не добрым тоном и уставился не моргая ему в глаза. – Ты мне кто? Папа? – мой голос уходил на хрип. – Не гавкай на меня, понял?
Не знаю, что удержало меня не заехать этой мрази в рожу. Но все же, после моих слов, завхоз будто помягчел.
– Ладно, пошли. – совершенно другим голосом сказал он.
Отрядник, как и прежде, сидел за столом, все с тем же добродушным выражением на лице. Никогда бы не подумал, что это всего лишь личина, за которой скрывается лиходей. Годы службы прошли для него недаром. Он сумел взрастить в себе монстра-педагога. Он- то уж наверняка знал, как зека перековать в человека и вернуть на свободу с чистой совестью.
– Ну что, подумал? – спросил он меня, словно прошла уже неделя.
– Да я не успел…
– Не успел, говоришь. – Перед ним уже лежал чистый бланк постановления. – Я еще раз спрашиваю тебя. Ты пойдешь убирать крыльцо?
«Вот это наглость», – подумал я, но отступать не намеревался. Будь что будет.
– Нет, – твердо ответил я.
– Что ж, на это у тебя свое право, а у меня свое. И он начал заполнять постановление.
Как только я, не читая, расписался, он поднял трубку телефона и набрал номер.
– Это Соломатин, – представился он. – Иван Федорович, пришли ко мне наряд. Да.. да.. незговорчивый.. Блатного из себя корчит. Вот ты его к блатным и устрой.. Ага.. Ну всего.
Положив трубку, он напутствовал меня.
– Я думаю, после того, как ты похлебаешь щей в нашем ШИЗО, станешь несколько сговорчивее, да и ума, полагаю, прибавится.
– Насколько суток, гражданин капитан? – спросил я, понимая неизбежность ждущей меня участи.
– Не долго, не долго, – он посмотрел на меня с едва заметной ухмылкой. – По истечении пятнадцати суток, мы вновь с тобой увидимся, но при условии, что будешь соблюдать правила поведения распорядка в ШИЗО. Там твое неповиновение может обернуться для тебя наказанием, в виде добавочного срока пребывания в камере.
В сопровождении прапорщика и двух солдат, я проследовал в штрафной изолятор, этакую маленькую тюрьму, внутри колонии, служащую для укрощения нарушающих режим содержания заключенных.
В изоляторе мне в приказном порядке велели раздеться до гола. Одежду мою закрыли в большой деревянный шкаф, а к ногам бросили другую. Я впервые одел на себя робу узника ШИЗО: зачуханные короткие штаны, вместо пуговиц на ширинке – вязка, лепень тоже без пуговиц, с рукавами до локтя и, утратившие свое название, тапочки.
Посадили меня в тринадцатую камеру, где уже сидели двое парней, постарше, чем я.
– Во, пополнение, – сказал один из них. – Ты каких кровей будешь?
– Своих, – не задумываясь, ответил я.
– И в котором отряде у нас водятся такие свои? – если до этого они сидели на корточках, то теперь встали на ноги. – Ты уж поведай нам темным.
– Вроде в третьем.
– В третьем? – прижмурясь, удивился один. – Ты давно на зоне?
Читать бесплатно другие книги:
