На одном дыхании! Устинова Татьяна

Время было рассчитано по минутам, и события тоже. Самое главное, чтобы все пошло, как запланировано, без отклонений от графика.

Смешное слово – «график»!.. Какое-то школьное или, может, институтское, общежитское – «График дежурств по комнате», и листочек криво пришпилен к двери, расчерчен синей ручкой, и написано торопливо «пон», «ср», «птн».

По «вт» и «четв», а заодно и по субботам с воскресеньями уборка помещения, стало быть, не проводится!

Смешное слово «график», особенно когда это график убийства. Смерть должна прийти в соответствии с графиком.

Время было рассчитано, и действия были рассчитаны, и осталось только… уложиться в расписание.

Поначалу все удавалось – до минуты, до шага.

В середине дня вдруг оказалось, что предстоящее дело очень страшное. Такое страшное, что это почти невозможно вынести.

Следовало приказать себе не думать, но не получалось, не получалось никак!..

Он постоянно лгал, обманывал, а за ложь, особенно за такую, которую нагромоздил он, всегда приходится платить.

Впрочем, это его фраза – рано или поздно придется расплачиваться по счетам, так что лучше их не копить.

Ты накопил столько счетов, что придется расплатиться жизнью. Никакая другая валюта не принимается.

Нужно приказать себе не думать, как бы перескочить через сегодняшний день и жить уже в завтрашнем, когда все самое страшное будет далеко позади. Далеко-далеко, неотчетливо, туманно, как расплываются в сияющем морском мареве уходящие тучи вчерашней грозы.

Завтра все встанет на свои места. А сегодня… сегодня просто день, когда платят по счетам.

Но мозг как будто заело.

Раз за разом он бешено рисовал картины – чудовищные, ужасные, от которых сразу начинало тошнить, выворачивать наизнанку.

Голова, разлетевшиеся кости, пороховая синева на виске, открытый рот, запавшие глаза.

Разрезанное горло, лужа черной крови, скрюченные пальцы с обломанными в агонии ногтями.

Нет. Нет. Нет.

Ничего этого не будет и быть не может.

Будет идеальное убийство, элегантное, простое и ненаказуемое, как в детективном романе, которых перечитано десятки, сотни!.. Попадается только недалекий, тупой, неаккуратный мясник-убийца. Умный, хитрый, расчетливый мститель не попадается никогда!

Недаром составлен график, в котором не может и не должно быть сбоев!..

График сбился в середине дня, а мозг все взрывался бешеными картинками. Сквозь огненные камни, оставшиеся после взрывов, стала просачиваться холодная вода животного страха.

Может, все отменить?..

Или хотя бы отложить?..

Пусть ненадолго, пусть только на сегодня, на один день, один крохотный денечек! Потому что сегодня последний день, который можно прожить… не убийцей.

Завтра, послезавтра – и всегда! – придется жить убийцей.

Вот каково это, жить убийцей?

Завтра узнаешь. Завтра почувствуешь. Завтра поймешь.

Заглянуть за эту дверь никак нельзя, она не открывается, как потайная комната Синей Бороды. Эту дверь можно открыть, войти, закрыть ее за собой – и никогда не вернуться обратно.

Отступать нельзя. Все приготовлено, спланировано – и неизвестно, удастся ли все так подгадать в следующий раз.

Огненные камни, ворочающиеся в мозгу, – ерунда, обыкновенный истерический припадок.

Ему просто придется заплатить по счетам.

Самое смешное, что все почти сорвалось!

Из-за чепухи, малой малости идеальное убийство оказалось под угрозой.

Зануда-гаишник в нелепо сидевшей на круглой голове фуражке долго вертел в руках документы, рассматривал так и сяк, потом потребовал страховку и ее тоже вертел и рассматривал.

Он не знал, что из-за его тупоумной медлительности, из-за того, что он никак не сообразит, к чему бы придраться, может все рухнуть! Вся жизнь!

Вся жизнь – и вся тщательно продуманная смерть.

Нельзя было спорить с гаишником, приходилось улыбаться и кивать, а он все тянул и тянул, и драгоценное время все уходило!..

Но, должно быть, этот день был назначен неспроста. День расплаты по счетам.

Потому что, когда гаишник наконец сунул в окно документы, неразборчиво пробормотал нечто среднее между «Счастливого пути» и «Пойдите вы все к чертовой матери» и машина получила свободу, оказалось, что время еще не ушло, план все еще может быть выполнен!

Все было продумано заранее – как подъехать, где поставить машину, как сделать так, чтобы никто ничего не заподозрил.

Никто и не заподозрил.

Из-за тупого гаишника пришлось торопиться, чтобы все было готово вовремя, и все было готово.

В окно было видно, как он приехал, оглянулся, очевидно, в поисках собаки. Он ее очень любил и доверял ей больше, чем людям.

Впрочем, с собаками он всегда был нежен.

Он вошел, стащил пиджак, привычно бросил его куда-то вправо – ему было удобно туда бросать, вот он и бросил. Ему никогда и в голову не приходило, что пиджак вполне можно убрать «на место», а не швырять невесть куда, что какие-то другие люди, а вовсе не он сам, должны думать о его вещах, документах, ключах от машины. Впрочем, считаться с окружающими его людьми ему тоже в голову не приходило.

Пожалуй, он вообще не догадывался, что они существуют.

Телефон зазвонил, и он досадливо полез туда, где тот звонил, долго рылся, вытащил наконец трубку, посмотрел и не стал отвечать.

Пока все идет так, как нужно. Теперь самое главное сдюжить и довести дело до конца.

Он вошел в комнату, сдирая с шеи нелепый модный розовый галстук – нужно говорить не «розовый», а «цвета лососины», – взял с обычного места телевизионный пульт. Квадратная, гладкая и огромная, как каток, поверхность телевизора налилась голубым светом, который моментально трансформировался в мечущихся и орущих людей, играющих в мяч.

Телеканал «Спорт», конечно же!..

Сейчас он повернет за угол и…

Он повернул, поднял глаза в длинных, прямых угольно-черных ресницах.

Погибель, а не глаза.

Погибель, погибель…

Кажется, он даже не слишком удивился. Кажется, он даже обрадовался.

– Привет! – сказал он. – Хорошо, что ты здесь. Нам как раз поговорить бы надо.

– …внезапная смерть тридцативосьмилетнего Владимира Разлогова полностью парализовала деятельность компании «Эксимер», – бойко говорила в телевизоре красотка Катя Андреева. – Владимир Разлогов, возглавлявший «Эксимер» последние четыре года, скончался на минувшей неделе от сердечного приступа у себя на даче. Напомню, что «Эксимер» объединяет несколько химических предприятий, выпускающих продукцию, в том числе и стратегического назначения…

Глафира нашарила пульт и выключила звук. Красотка Андреева продолжала что-то говорить, но, слава богу, уже неслышно.

Глафира посмотрела сначала в пол, а потом на стену. И пол, и стена были обыкновенные, привычные.

Владимир Разлогов, о смерти которого сообщили в новостях, приходился ей мужем.

Посмотрев в стену еще немного, она поднялась и, по-старушечьи шаркая ногами, вышла на террасу.

Осень шаталась по саду, путалась в деревьях, шуршала листьями. Лужи на дорожках морщились от ветра. Гамак, который позабыли снять, качался между соснами, то появляясь, то пропадая, как привидение.

Если бы не случилось несчастья с Владимиром Разлоговым, гамак бы уже убрали и лужи разогнали с дорожек.

Глафира постояла немного, морщась от ветра – как лужа! – спустилась со ступенек и пошла.

Ноги в золотистых, легкомысленных, изящных и черт знает каких шлепанцах моментально вымокли. От холода Глафира поджимала пальцы с накрашенными ноготками.

Ноготки были розовыми, глянцевыми и немного торчали из пляжных шлепанцев, которыми Глафира загребала воду из луж. Она накрасила ногти на руках и ногах розовым лаком, потому что они с Владимиром Разлоговым собирались на море.

– Что-то устал я, – сказал он, приехав однажды с работы, – сил моих нет. Поедем на море?

– Поедем, – согласилась Глафира.

Надо отдать ему должное, приличий он никогда не нарушал – своих барышень в дом не водил и на курорты с ними не таскался. Мало ли, вдруг там знакомые, на курорте-то?!

Глафира накрасила ногти розовым лаком, купила дикие леопардовые босоножки и сарафанчик с бретельками в «цветах сезона», чтобы не ударить лицом в грязь и не подвести Владимира Разлогова – вдруг там знакомые, на курорте-то!

Осень дунула ей в лицо, как будто припудрила дождевой пылью. Глафира зажмурилась и потрясла головой, словно усталая лошадь. На участке никого не было, Глафира выставила всех вон. Можно никого не опасаться, не «делать лицо»! Она шагнула с дорожки в пожухлую мокрую траву и пошла, загребая шлепанцами.

Сосны шумели в вышине неодобрительно, гулким осенним шумом.

Наверное, нужно уехать в город. Наверное, следовало сделать это сразу после того, как она вернулась… оттуда. Наверное, не стоит бродить по лужам в нелепых леопардовых пляжных босоножках!..

Глафира дошла до сосны, положила обе руки на ее мокрый темный шершавый бок, подняла голову и долго смотрела вверх. Когда голова закружилась, перестала смотреть.

Владимир Разлогов поступил с ней ужасно. Впрочем, не с ней одной! Ему наплевать на окружающих! То есть было наплевать, конечно. Вот и работа компании «Эксимер» парализована!

Тут Глафира засмеялась, и смеялась довольно долго. Хорошо, что она выставила всех вон и никто не слышит, как она смеется! А что прикажете делать?.. Плакать, что ли?!

Телефон зазвонил, и она удивилась – ей казалось, что в этой странной, другой жизни, где она бродит в пляжных шлепанцах по осеннему саду, телефон звонить не должен. Хотя он только и делал, что звонил, и каждый раз она вяло удивлялась.

– Але?

– Глафира Сергеевна, Дремов беспокоит. Разрешите прежде всего выразить вам глубочайшие соболезнования по поводу кончины нашего дорогого…

Очень дорогого, вставила Глафира беззвучно. Наш дорогой – бриллиантовый! – Разлогов столько тебе платил, что впору не соболезнования выражать, а пойти и повеситься.

Но Дремов, по-видимому, вешаться не собирался, был печально деловит и трагически озабочен.

– Глафира Сергеевна, всей душой осознавая, как вам тяжело, я все же хотел бы, чтоб вы обозначили – хотя бы прикидочно! – сроки, в которые мы с вами можем встретиться.

Глафира вновь подняла голову и смотрела на сосны, которые все качались и качались в вышине, а юрист все гудел и гудел в трубке, безостановочно, как овод над коровьим хвостом.

– …некоторые обстоятельства! Боюсь, вам придется лично заниматься этим вопросом или делегировать полномочия…

В конце концов Глафире он надоел, и она попыталась остановить басовитое гудение.

– Это срочно?

Овод, совсем было пристроившийся к коровьему хвосту, неожиданно смолк. Глафира ждала. Овод помалкивал настороженно, ворочался на том конце телефонной линии, топырил слюдяные крылья.

– Глафира Сергеевна, я не смею настаивать, понимая ваше состояние…

Состояние в мильон, беззвучно добавила Глафира.

– …но тем не менее хотелось бы повстречаться в обозримые сроки. Дело в том, что у Владимира Андреевича, к сожалению, остались незавершенные дела. Его кончина была столь неожиданной…

– Через две недели, – твердо сказала Глафира. – Ваши дела терпят две недели?

– Две недели?! – ужаснулся юрист и опять загудел, как овод: – Голубчик, это слишком долго, невозможно долго! Поймите, при всем сочувствии к вам я не могу столько ждать…

– Две недели, – повторила Глафира твердо. – Раньше я не могу.

Подумала и добавила, подпустив в голос слезинку:

– Он же умер! Понимаете, умер!

Это прозвучало на редкость фальшиво, но овод-Дремов никакой фальши не заметил.

Интересно, что за проблемы были у моего благоверного, равнодушно подумала Глафира, распрощавшись с юристом. И как они меня касаются?..

Телефон опять зазвонил, и она опять вяло удивилась.

– Глаша, это я, – произнес ей в ухо Андрей. – Глаша, я только прилетел, я ничего не знал! Вот сейчас в «Новостях»…

Глафира слушала и кивала, как будто он мог ее видеть.

Ну конечно, не знал. Ну конечно, только прилетел. Ну конечно, «держись, хорошая моя девочка»!

Я держусь. Собственно, ничего не происходит.

– Как ты там, маленькая? Как ты… пережила?

– Что, Андрюш?

– Да все! Похороны, речи, всю эту… чушь собачью?

– А ничего не было.

– Как… не было?

– Так, не было. Его увезли в Иркутск, он же оттуда родом, и все. На похоронах никого не было, я не разрешила. Я… только что вернулась.

– Почему ты мне не позвонила?! Я бы сразу прилетел. С кем ты там, Глаша? И где?!

– На даче.

– Почему не в Москве?! Он же, насколько я понял, как раз на даче и… и ты там…

– Я здесь, – согласилась Глафира.

Почему-то именно сейчас, «в эту трудную минуту», как пишут в плохих романах, ей не хотелось с ним разговаривать.

– Я немедленно приеду, – решительно заявил Андрей, разговаривать с которым ей нынче почему-то не хотелось, – это ужасно, что ты там одна! Можно мне приехать?..

Если бы он не спросил, она бы не сопротивлялась, конечно. В конце концов, надеяться ей больше не на кого, только на него, на Андрея! Но он зачем-то спросил – можно? – и она ответила:

– Нет.

Он опешил:

– Что – нет?

– Нет – значит нет, – пояснила Глафира безмятежно. – Нет – значит не приезжай, Андрюша.

Он помолчал, и молчание его выражало недоумение и огорчение. Он умел хорошо, выразительно молчать.

– Глаша, – начал он осторожно, – что происходит?

Ей стало смешно, и она засмеялась. Вот действительно!.. Что происходит?..

– Ничего не происходит, – сказала она весело. – Просто у меня муж помер, и я его только что похоронила… Я как раз с похорон прилетела, я тебе об этом уже сообщила!

– Я не виноват, что он помер, Глаша.

– Конечно, нет, – успокоила его она, спохватившись.

Раз от раза она как будто забывала эту его черту и потом вспоминала – с огорчением. Во всем и всегда он искал виноватых, кажется, с единственной целью – установить, что он не виноват. Никогда. Ни в чем.

– Никто не виноват, Андрюша, – повторила Глафира задумчиво. – Я одна виновата.

– Ты что, с ума сошла?! Чокнулась от горя?! Ты-то в чем можешь быть виновата?!

– Да во всем, – твердо сказала Глафира, и он через свою трубку, прижатую к уху, вдруг почувствовал, как далека она от него и как стремительно удаляется, исчезает, вот-вот совсем исчезнет.

Он не обладал чрезмерным воображением, но эту картину увидел всерьез, на самом деле, и она его напугала.

Что он станет без нее делать?! Как жить?! Чем и для чего?!

Сделав над собой усилие, он разогнал туман, в котором она исчезала.

Какая-то чепуха на постном масле. Почему он должен что-то такое делать… без нее?! В конце концов, никаких препятствий теперь вовсе не осталось. Муж – главное препятствие! – взял да и помер, неожиданно для всех. Это он хорошо придумал. Освободил. Разрубил узлы.

Мысль была настолько… стыдной, что Андрей заговорил быстро и горячо:

– Короче, я сейчас приеду! Чего там сидеть, на этой даче! Я тебя отвезу к маме, по дороге мы где-нибудь поедим, и ты мне все расскажешь.

– Андрюш…

– Надо было сразу мне позвонить, я бы прилетел!

– Ты это уже говорил.

– Глафира! Что с тобой?!

– Ты это уже спрашивал.

Он растерялся. Переговоры зашли в тупик. Вернее, пошли по кругу. Это он уже говорил, а об этом уже спрашивал…

– Короче, я сейчас буду, – объявил он, запутавшись между кругами и тупиками.

За спиной у Глафиры вдруг что-то с силой бабахнуло так, что эхо прокатилось над соснами, она вздрогнула и уронила телефон со смятенным Андреевым голосом внутри.

И медленно оглянулась.

Странное дело. Дверь на террасе, двустворчатая, высоченная и тяжеленная, которую Глафира оставила нараспашку, теперь была наглухо закрыта.

Но она не может закрыться… сама по себе!

Она специально сделана с какими-то «стопорами» и «упорами», чтобы случайный сквозняк не мог ее захлопнуть!.. Разлогов говорил, что, если такими дверьми хорошенько хлопнуть, ровно половина участка окажется засыпанной битым стеклом.

Извержение вулкана Везувий. Гибель Помпеи.

Позабыв про телефон, Глафира быстро пошла к дому. Поскользнулась на жухлой траве и чуть не упала.

Сердце сильно колотилось, и ладони вспотели. Сосны шумели в вышине, и их шум вдруг показался Глафире угрожающим.

Перед террасой, спускавшейся в сад широкими пологими ступенями, было светлее. Глухие заросли жасмина и старой сирени отступали к беседке и мангалу, которым Разлогов очень гордился и даже на работу не ездил, когда его устанавливали, – наблюдал и помогал класть печь, это Разлогов-то!..

Шлепая нелепыми тапками, Глафира взобралась по ступеням на террасу и потянула на себя дверь. Дверь не шелохнулась. Глафира перевела дыхание, зачем-то подергала холодную и влажную ручку и опять потянула.

Так, спокойно. Она не может захлопнуться – «стопоры», «упоры» и всякое такое…

Эту дверь закрыть и запереть можно только изнутри.

Изнутри… Изнутри…

Глафира скатилась со ступеней, оступилась, шлепанец свалился с ноги. Бежать в одном было неудобно, но она бежала.

Были еще два входа – со стороны ворот и подъездной площадки, и в цокольный этаж вела отдельная дверца, которой пользовался в основном садовник Юра, а зимой голый Разлогов сигал из нее в сугроб, насидевшись до обморока в сауне.

Глафира точно знала, что обе эти двери заперты, но все же бежала.

Парадный вход в ее – в разлоговский! – дом был закрыт наглухо.

Его не открывали с того самого дня, когда она, Глафира, приехав домой, нашла на полу в гостиной Разлогова. Беломраморное нелепейшее крыльцо с балюстрадой было застлано мокрыми листьями, которые никто больше не убирал.

Глафира навалилась на дверь, но что толку наваливаться!..

Внезапно ледяной и плотный ветер как будто кинулся холодом ей в лицо, раскидал волосы, обдал горящие щеки, и листья полетели под ноги, как карты из рассыпавшейся колоды.

Глафира замерла.

Там, в доме, кто-то ходил. Неясная тень прошла в окне, Глафира видела ее смутное шевеление. С улицы казалось, что в доме темно, но все же тень шевелилась – совершенно отчетливо!

– Господи, – пробормотала Глафира, и зубы у нее стукнули.

Два стрельчатых окна гостиной выходили на парадное крыльцо по обе стороны высоченной готической двери, и там, за этими окнами, кто-то чужой ходил по ее дому!

Он, этот чужой, запер двери и теперь хозяйничает там, внутри!..

Он, этот чужой, знает, что у дома больше нет хозяина, а Глафира не в счет! Ее можно оставить на улице, запереть у нее перед носом двери, только и всего!..

Конечно, безразличие и апатия последних дней, когда Глафира целыми часами сидела в кресле и смотрела в стену, рано или поздно должны были закончиться. Они и закончились – в эту самую секунду.

Зарычав от бессильного бешенства, Глафира голой ногой стукнула дверь – та даже не шелохнулась, – скатилась с крыльца и помчалась к гаражу – где были сложены кирпичи, с тех самых пор, как возводили мангал и беседку. Она разобьет окно, влезет в дом и разберется со всеми тенями, которые шатаются там, внутри! Никто не смеет без спроса влезать в ее дом!

Трава была скользкой и мокрой, и оставшийся на ноге шлепанец ей очень мешал, на ходу она его скинула, и он улетел куда-то в сторону дрожащих от ветра облетевших кустов жасмина.

Есть же еще одна дверь! Я совсем про нее забыла.

С кирпичом в руке Глафира повернула за угол, к клумбам и альпийской горке, над которой смеялись все разлоговские гости. Горки давно вышли из моды, но Разлогову было наплевать. Ему очень нравилась его горка.

Глафира проломилась через горку, осыпая камушки и ломая стебли еще оставшихся цветов, выскочила на плитку и уже взялась рукой за кованую решетку, ограждавшую несколько ступеней в цокольный этаж, но потянуть дверь не успела. Что-то с силой дернуло ее за волосы, она взвизгнула, отшатнулась, присела от боли, и тут как будто камни обрушились на нее с вершины горы.

Больше она ничего не видела.

Больше всего на свете Андрей Прохоров ненавидел автомобильные пробки, бесталанных журналистов и гламурных барышень.

В пробках он зверел, матерился, тыкал в кнопки приемника, и от речей и песнопений, которыми разражался приемник, зверел еще больше.

…губернатор…кской области поздравил ветеранов с годовщиной битвы под… Эта волнительная встреча проходила в только что открытом в областном центре ледовом дворце…

…а я стою у окна, за горизонтом весна-а, а я одна и одна-а, ла-ла, ла-ла!

…расценивает происходящее событие с точки зрения рядовых граждан, для которых характерна именно такая точка зрения, о которой я сейчас говорю, а навязывать им другую точку зрения вопрос не простой, и мы, депутаты, обязаны, так сказать, в общем и целом разделять точку зрения нашего народа, даже если она где-то расходится с нашей личной точкой зрения.

…а в небе луна, и она не права, это была не я, я похожа на волка и слегка на тигрицу, ламца-дри-дри-дрица, вою я на дверь, вою я на дверь!..

…вчера наши ребята особенно отличились в матче с Новой Гвинеей. Несколько особо опасных моментов сложилось во втором тайме, когда вратарь гвинейцев отбил мяч и упал, а добить его было некому…

И так везде, и так повсюду, и каждая кнопка приемника – как дырка в чьем-то болезненном, извращенном сознании, и через эту дырку вырывается, посвистывая, нечто серое, бесформенное, но очень заразное, как это полюбившееся всем в последнее время слово «волнительно»!

Нет такого слова! Не существует его в природе!

Бесталанных журналистов Андрей Прохоров терпеть не мог, потому что в основном с такими ему и приходилось работать.

Андрей Прохоров был главным редактором журнала.

Свой журнал он любил, но сотрудников подчас ненавидел. Половина из них была уверена, что Бен Гурион связан кровными братскими узами с Бен Ладеном, и оба эти «Бена» еще как-то связаны с самолетами и аэропортами. Другая половина в текстах употребляла выражения типа: «Несколько теплых слов», «умные руки хирурга», «усталые, но довольные глаза губернатора», «стол ломился от изобилия и гостеприимства».

С этим ничего нельзя было поделать.

– Как вас учат?! Чему вас учат?! – гремел главный редактор на летучках и напрягал очередным шедевром. – Что это такое – премьера прошла при большом скоплении истеблишмента и селебритис? Какое такое «скопление истеблишмента», а?! Научитесь сначала слова различать, а потом лезьте в журналистику!

Подчиненные отводили глаза, сопели, ерзали, но писали по-прежнему плохо, глупо, топорно! Совсем никудышных Прохоров увольнял, приходили следующие, и все начиналось сначала.

Гламурные барышни тоже некоторым образом являлись частью его работы, и это была самая трудная и нелюбимая ее часть. Время от времени о них приходилось писать, и… – боги, боги! – что это были за материалы. Барышень, как правило, Андрею «заказывали» – за деньги, по дружбе или за «просто так».

«Просто так» – это когда звонил издатель и говорил:

– Старина, нужно, понимаешь, одну лебедушку в плавание пустить! Сделаешь?..

«Стариной» издатель называл Прохорова всегда, как будто не мог запомнить его имя.

«Лебедушками» были все барышни без исключения. Им могло быть двадцать лет, а могло и сорок, они могли трудиться в поте лица на ниве журналистики или дизайна, а могли просто украшать собой жизнь какого-нибудь хорошего и небедного человека. Они могли проживать в Горках-Вторых или в небольшой, всего сто восемьдесят метров, квартирке-студии на Моховой. Какая разница… Лебедушка, она и есть лебедушка. Андрей никогда не вникал, какой интерес у его издателя именно к данной лебедушке, хотя тот иногда пытался объяснять, и объяснял так путано и туманно, что Андрею в конце концов становилось смешно.

По дружбе и за деньги заказывали материалы про новых жен, про потенциальных или уже состоявшихся любовниц и – очень редко! – «про сестру моего армейского кореша».

– Кореш – правильный пацан, у него сеть спортивных супермаркетов «Кросс», знаешь? И сеструха подросла, классная деваха, сейчас свою линию одежды хочет создать! Помоги по дружбе, а?..

Андрей «помогал», но такого рода материалы были до крайности однообразны, похожи друг на друга, как голландские розы в букете, а потому скучны до зубовного скрежета.