Убить ворона Незнанский Фридрих

Глава двенадцатая

Трагедии

У подъезда неловко топтался участковый.

– Тут я уже всех оповестил, что вы их будете опрашивать, – почтительно улыбнулся он Турецкому. – Но только на втором этаже один типчик у нас проживает. Зайдулин Николай Юрьевич. Я вас к нему хотел проводить, а то он без меня дверь не откроет. Давайте сразу к нему? – вопросительно взглянул он на Турецкого.

– Не возражаю, – согласился Александр.

– Вы его там встряхните как следует! За ним много грехов водится, – поспешно говорил участковый, поднимаясь по лестнице чуть впереди Турецкого. – В банке работает, – участковый презрительно усмехнулся. – Новогорский новый русский.

Возможно, за Зайдулиным и водятся грехи, подумал Турецкий, но то, что в оценке участкового угадывалась зависть и личная неприязнь, – факт. Турецкий снисходительно улыбнулся: в наших людях эта черта еще не скоро искоренится, когда при виде благополучия другого человека хочется не то чтобы у тебя было лучше, а чтобы хуже было у него.

Турецкий с интересом оглядел резную входную дверь с барельефом по периметру, в котором отчетливо угадывались фигурки обнаженных женщин. Двери, как выяснилось чуть позже, оказались двойными. Турецкий всегда посмеивался над этой мерой предосторожности, которая для людей, тщательно заботящихся о собственной безопасности, порой оборачивалась настоящей трагедией. Ведь «домушники» или другие желающие попасть в такую квартиру без согласия хозяина делали обычно так: открывали своими отмычками первую дверь и, оставив ее прикрытой, звонили хозяину. Для того чтобы посмотреть в глазок первой двери, тот вынужден был отпирать внутреннюю. Только этого и дожидались незваные гости.

Пока Турецкий размышлял на эту тему, произошло сразу несколько небольших, но довольно интересных событий. Участковый позвонил в резную дверь, которую быстро и нервно стали открывать – замков оказалось четыре. Участковый в это время успел крикнуть Зайдулину, что его желает опросить следователь из Москвы. И тут же из квартиры показался молодой человек лет тридцати, который без слов схватил участкового за шиворот и попытался спустить с лестницы. И только вмешательство Турецкого помешало ему.

– Я вам говорил, что с этим мерзавцем будут проблемы, – крикнул с нижнего лестничного пролета участковый. – Надеюсь, справитесь теперь без меня?

– Постараюсь, – усмехнулся Турецкий и вошел в квартиру.

– Тесть мой бывший, – злобно кивнул Зайдулин в сторону участкового. – Я восемь лет уже с Танькой в разводе. Это дочка его. А он все не уймется. Засажу, говорит, тебя, потому что жизнь моей дочери испоганил. Вынюхивает, все в дела мои лезет. А чем я ей жизнь испоганил? Она уж во второй раз замуж вышла, и все у нее по высшему разряду.

Парень был выпивши и заметно нервничал. Когда Александр Борисович задал ему вопрос об авиакатастрофе, Зайдулин взвился как ужаленный:

– Да мне этот ваш взрыв всю жизнь поломал! Лучше бы я сам сгорел на этом стадионе!

Турецкий решил, что на стадионе погиб кто-то из близких парня, сделал соответственно скорбное лицо. Впрочем, скоро ему уже трудно было сдержать смех.

Зайдулин выпил стакан джина. Он прикладывался к нему в течение всего разговора и всякий раз предлагал Турецкому. Александр Борисович отказывался.

В день катастрофы Зайдулин оказался в своей квартире с женой начальника. Она жила с мужем в соседнем подъезде. Муж следил за ней во все глаза. Знал, что для «ветвистых» украшений на его голове ей много времени не нужно. Начальника своего Зайдулин безумно боялся. И ничего такого в отношении его жены и не помышлял, хотя она уже давно откровенно кадрила его. Муж ее стал поглядывать на Зайдулина подозрительно. И как-то намекнул, что открутит Зайдулину все, что ниже пояса, если чего…

Зайдулин с восхищением и сладостным остервенением охарактеризовал жену начальника как редчайшую суку. Причем в понятие «сука» он вкладывал те женские качества, которые заводят мужчин всех возрастов и сословий.

– В общем, вырвалась она в тот вечер от мужа и ко мне… Вся такая распаленная… в общем, я не удержался… Да и кто б на моем месте?.. Настоящая сука!

Турецкий согласно кивнул, пока еще не понимая всей «трагедии».

– Мы, в общем, уже легли, все быстро. Она меня вмиг завела. Стерва, сука! – с нервным восхищением сквозь зубы процедил парень. – Все во мне бурлит, желание через край… Жуткая дрожь меня колотит. А вдруг начальник нас застукает. В общем, я весь на иголках… Доходим уже до точки, и тут, блин, ба-бах! – Он грубым жестом махнул рукой возле ширинки. – И все!

Зайдулин замолчал. Турецкий понял, что сейчас прыснет со смеху.

– И ты прикинь, у меня все в полном ауте, а этой суке хоть бы что! Ей, видите ли, еще кончить нужно!

Турецкий сочувственно кивнул, изо всех сил сжимая расползающиеся в улыбке губы.

– Как жить теперь? – продолжал парень. – Ведь у меня же, кроме баб, ничего не было! Ведь ничего же! Деньги, думаете, еще? Так я вам скажу: это поначалу, когда денег нет, они вроде что-то значат для тебя, а когда их уже имеешь, становятся как мусор.

«Не отказался бы дожить до такой жизни, когда деньги становятся мусором», – подумал Турецкий.

– Опять напьюсь, – сокрушался несчастный банкир. – И знаю, что не надо! Завтра еще ведь хуже будет. Ведь знаю, что хуже, а все равно напьюсь.

Он вызывающе глянул на Турецкого:

– Ты ж меня, мент, поймешь. Ты ж, я вижу, не только мент, ты ж еще и мужик.

– Хороший мент, – сказал Турецкий, – всегда мужик.

Вдова первого бортмеханика молча пригласила Сабашова в комнату. Тут же появился пятилетний мальчик с самолетиком в руке и спросил у незнакомого дяди:

– А где мой папа?

– Не знаю, – не сразу ответил Сабашов.

– Папа скоро прилетит, иди играй, – проводила мать сына в другую комнату.

Вопросы Сабашова касались последних дней жизни второго бортмеханика, его настроения перед вылетом, вещей, которые он взял в полет. Вспоминать все это женщине было крайне больно. Потом в какой-то момент женщина встала из-за стола, чтобы показать Сабашову вещи мужа, и тут он заметил, что она беременна. Сабашов сцепил зубы. Снова вернулся пятилетний мальчик и пристально посмотрел на Сабашова.

– Ты летчик? – спросил он серьезно.

– Нет, – признался Сабашов.

– А папа летчик.

Сабашов жалко улыбнулся.

– А ты смелый? – продолжал допрос мальчик.

– Не знаю.

– А папа смелый.

Сабашов ждал, когда мать снова отправит ребенка играть в комнату, но она молча смотрела на следователя и ждала.

– Как вы думаете, пособия на детей будут задерживать? – спросила она, наконец.

– Я выясню. Я позвоню, – засуетился Сабашов и встал из-за стола.

Он ушел из этого дома, забыв попрощаться. «А ты смелый?» – крутился в его голове вопрос мальчика.

Глава тринадцатая

«Психология преступления»

Эту ночь Павел Болотов почти не спал. Ложась, он было решил почитать книжицу – научное издание карманного формата – «Психология преступления». Мысль о том, что завтра снова допрос Чирка, наполняла его сладким трепетом. Фантазия рисовала перед самовосхищенным взором Болотова картину завтрашней встречи. Несомненно, что в этот раз Чиркову не удастся его провести. Может быть, Болотов и позволит ему несколько лирических отступлений, но попасться, как тогда – с крысой… Болотов усмехнулся.

– Свет погаси, спать мешает, – попросила Ангелина.

– Подожди, сейчас, сейчас…

Павел взял майку со стула и накинул на абажур торшера, чтобы приглушить свет.

Не читалось. Павел скользил по одной и той же фразе несколько раз, прочитывал целые абзацы не в силах сосредоточиться, но авторская мысль ускользала. К тому же автор – иностранец – писал уж слишком пространно, витиевато – Болотову все казалось, что мало конкретики, словно можно было ждать от книги слов: «Павел, завтра, как только увидишь Чирка, тут ты сразу же…» Но книге были безразличны проблемы следователя Болотова. Павел глубоко вздохнул и выключил свет.

Он лег на правый бок, положил могучую руку поверх Ангелины и приготовился спать. Однако сон не шел. Вместо стремительного бегства сознания в царство снов перед духовным взором Болотова возник Чирков с его ухмылочкой, с его бесцветным голосом.

– Тьфу ты, черт, – пробормотал Болотов. Он еще полежал не двигаясь, стараясь отвлечься мыслями от завтрашнего дня, но сердце его упрямо колотилось: «Чир-ков, Чир-ков…»

Болотов перевернулся налево, но сна от этого не прибавилось. Сознание его зависло между сном и явью не бодрствуя и не грезя. Всю ночь Павлу казалось, что он и не спит вовсе, но когда Ангелина поутру попыталась его добудиться, это далось ей с трудом. Павел встал совершенно разбитым, ел без аппетита и по пути в Бутырку едва не заснул стоя в метро. Настроение было скверное, и он посетовал внутренне на себя – в самый раз было бы сейчас оказаться ясным, трезвым, остроумным, чтобы с блеском поставить бандита на место. Вместо этого – зевающий, с глазами, заплывшими, как у китайца.

В узеньком кабинете Болотов достал из портфеля бумагу и нарисовал на ней треугольник. «Психология» – написал он на одной стороне треугольника, «мораль» – на другой и «факты» – на третьей. Это была та схема, которую он запомнил из вчерашней книги. Необходимо было выяснить, что определило характер преступлений Чиркова – маниакальный склад личности, стремление к убийству («психология») или четкая убежденность в оправданности, правильности своих действий («мораль»). Все это совокупно объясняло бы цепь преступлений Чиркова («факты»).

Бандита ввели в кабинет. Павлу хотелось поприветствовать Чиркова снисходительно и светски. В памяти оставалась их последняя встреча, после которой они расстались едва ли не на задушевной ноте. Но Чирков досадно не смотрел в глаза Болотову, поздоровался угрюмо, как-то сонно и сел на привинченный к полу стул определенно без прежнего энтузиазма.

– Ну что, – тем не менее с игривой интонацией начал Болотов, – как вам здесь?

– А вам-то что? – спросил бандит грубо.

Болотов почувствовал себя обиженно, словно оттолкнули его протянутую руку, и тотчас озлобился. Бессонная ночь делала его раздражительным.

– Ладно, приступим, – сухо сказал Болотов. – Сегодня мне необходимо выяснить некоторые конкретные факты вашей жизни. Простите, преступной жизни. Ваше детство не представляет для меня интереса, все справки были наведены в Яхроме, в детском доме. Про отрочество – в интернате. Поэтому вы можете не рассказывать следующее…

Павел улыбнулся. Все-таки дело Чиркова увлекало его, как роман. После рассказа о крысе он выяснил, что Чирков в яхромском интернате был на более или менее хорошем счету. Вместе со всеми, конечно, он воровал велосипеды, которые легкомысленные жители выставляли на лестничную площадку, в подвале даже была устроена маленькая мастерская, которая приделывала «Аисту» колеса от «Камы», к синей раме – красный руль, плодя неузнаваемые гибриды из наворованных велосипедов. Попался Чирков, когда «брал кассу» в трамвае, проникнув в салон, пользуясь худобой и наполнив носки трехкопеечными монетами. Но трамваи и велосипеды был местный промысел, которым жил весь интернат, эти мелкие мошеннические проделки не говорили ничего о будущем преступном характере Чирка. В общем-то, с горечью констатировал Болотов, из всех интернатовских толку не получалось. Сколько брошенных детей прошло мимо Павла на скамью подсудимых, и всякого этот суровый, грубоватый мужчина тайно оплакивал – Павел любил детей и сам числил себя недоласканным ребенком. Поэтому рассказы об отроческих проделках Чирка не указали ему на заведомую преступность натуры последнего. Наоборот, Павлу даже как-то жаль стало этого душегуба. Думая о детстве сироты, он болел душой и, чтобы вернуть себе необходимую холодность, заставлял себя вспоминать, что перед ним уже далеко не мальчик, а озверевший человекоубийца.

В личном деле Чиркова, оставшемся в архиве детдома, в записях психоневролога при медицинском осмотре отмечалось, что мальчик замкнут, не контактен, но при этом хорошо реагирует на шутку и ласку. Никакой патологии в поведении ребенка врач не отмечал.

«Без патологии» – и при этом череда кровавых убийств…

Чирков слушал Болотова с интересом. Казалось, он был несколько удивлен, что Болотов так дотошно изучил его биографию. На этот раз Павлу удалось достичь некоторого эффекта – Чирков был смущен и встревожен. Павел стал играть в его игру, в исследование жизненного пути от аз до ижицы, и переиграл самого заводилу.

– Про мотоцикл они еще ничего не знают, – набычившись, сказал Чирок, – мы еще мотоцикл скрали, в туалете чинили. А тут менты – пришлось в окно выкинуть.

– Про мотоцикл мне не было известно, но я вам благодарен, мы внесем это в протокол.

– Издеваетесь? – спросил Чирков, ухмыльнувшись.

– Вовсе нет. Следую за вами. Я принял ваши правила, просто мне захотелось сократить процесс. Так что же дальше, после того как вы покинули интернат?

После того как образовательная система РСФСР с наслаждением выпихнула Чиркова в большую жизнь, появились новые заботы. Конечно, государство позаботилось о молодом человеке. Ему была дана жилплощадь – однокомнатная квартира в хрущевской пятиэтажке без телефона, подъемные деньги – сто двадцать рублей и работа – место сборщика на вентиляционном заводе. Сто двадцать рублей разлетелись в три дня. Для начала Чирок приобрел хрустальные рюмки – полдюжины. Это была покупка, сделанная как во сне – хрустальные рюмки были ему ни к чему, но, что называется – деньги ляжку жгли. На оставшееся были приобретены белые булки с маком, мороженое, вобла, жвачка, сгущенка, отрывной календарь с кулинарными рецептами и прочая дребедень. Это были три дня райского блаженства. На их исходе оставалось совсем немного денег, зачерствелые булки, уже не радовавшие вкус, и неопределенные раздумья – что же делать дальше?

Долго оставаться наедине Чирков не умел, ему необходимо было посоветоваться с другом.

– С каким другом? – спросил Болотов. – Все с тем же?

– Это неважно, – отвечал Чирков.

И у друга родился супергениальный план. Невдалеке от дома Чирка располагался магазинчик, отделенный от жилых домов пустырем. Очевидно, если покуситься на государственное достояние, сосредоточенное в этом магазинчике, из соседних домов не будет слышно ни шума, ни звона битого стекла, – как ни раскидывали друзья умом, им не приходило в голову ничего более остроумного, чем разбить витрину камнем. Оставалась опасность встречи со случайными прохожими. Вряд ли кто-то станет связываться с отчаянными парнями – скорее можно было предполагать, что запоздалый обыватель побежит к таксофонной будке и трясущимся пальцем наберет «02».

На следующий вечер, подкрепившись сухарями и остатками сгущенки, заговорщики вышли на улицу с длинными ножиками и сумкой. В сумку были собраны трубки от таксофонных аппаратов в ближайших кварталах. Во-первых, этим простейшим образом достигалась полная информационная блокада милиции. Чирков счастливо улыбался, представляя, как какой-нибудь аккуратный старичок, выгуливающий на ночь пуделя, спешит к таксофону и с горестью обнаруживает оборванный провод. К тому же, как объяснил друг, телефонные трубки тоже сгодятся. В подпольной мастерской в интернате друзья научились ладить с техникой.

На следующий же день было совершено преступление. В витрину был направлен силикатный кирпич, в образовавшийся проем нырнули два сухощавых юных силуэта и тотчас вынырнули, сгибаясь под тяжестью мешков. Денег в кассе – на что очень рассчитывали грабители – не оказалось. Пришлось быстро схватить, что было под рукой, и тотчас скрыться. В одном мешке оказалась сырокопченая колбаса, что привело друзей в восторг, в другом – не сортовой, ломаный шоколад – осколки толстых фабричных плиток. Наступил праздник чревообъедения, который, как и большинство праздников, закончился разочарованием и горькими сокрушениями. У Чиркова к вечеру поднялась температура, выступили розовые пятна по всему телу, начался бред. Друг не отходил от его постели – юному бандиту мерещились глыбы шоколада и милицейские собаки.

Когда Чирок пришел в себя, колбаса покрылась плесенью – ее можно было помыть и употребить в дело, но видеть ее бедняга был уже не в состоянии. Зато на шоколаде ребята нажились. С прежними товарищами по интернату, с новыми знакомыми из двора они затевали пари – за сто шагов предлагалось съесть плитку шоколада. Не получалось ни у кого. Таким образом шоколад превратился в деньги, а деньги опять в неразумные покупки.

– Забавно, – констатировал Болотов, – ну а теперь давайте серьезно…

– Да уж куда серьезнее? – удивился Чирков. – Я вам признаюсь чистосердечно в совершении ограбления, а вы говорите, что это несерьезно. Это же подсудное дело.

– Ну да, да, конечно, – отмахнулся Болотов, думая продолжить разговор.

– Нет, подождите, гражданин начальник, я сознаюсь в преступлении и желаю, чтобы делу был дан ход. Такого-то числа, в таком-то месте, – Чирков быстро назвал точную дату и место ограбления магазина, – мной было совершено ограбление, и я требую, чтобы обстоятельства преступления были расследованы в соответствии с действующим законодательством, и готов понести за свою вину заслуженное наказание.

Болотов опешил. Опять преступник подловил его, как мальчика. Показания Чиркова должны быть внесены в протокол, и действительно, если следовать букве закона, необходимо было расследовать эпизод хищения госимущества из указанного магазина.

– Ну что же, – сказал Павел, сатанея, – я разберусь, если ваше раскаяние настолько искренне… – он криво улыбнулся.

«Сволочь, стервец», – хотелось крикнуть Болотову, даже вот взять и как дать…

Чиркова увели на обед, Павел, обиженный, как ребенок, вышел в коридор. К нему спешил адвокат Сосновский.

– Добрый день, – сказал Болотов рассеянно. – Что ж вы опаздываете? Вы же хотели присутствовать на допросе.

– Добрый день, – отозвался Сосновский. – Конечно, хотел, задержался в суде.

Павел прошел еще несколько шагов, затем развернулся.

– Чирков ваш у меня вот где сидит, – он похлопал себя по мощной шее.

Адвокат пожал плечами и сочувственно произнес:

– Знаете ли, я тоже не испытываю удовольствия… Но что делать – Фемиде служим!

Глава четырнадцатая «ВИНОВАТЫЕ»

– Вы накануне аварии отмечали день рождения сына?

– Да.

– Выпивали?

– Да.

– А утром следующего дня пошли на работу.

– Что же тут плохого?

Перед Сабашовым сидел старший механик Хромов, который обслуживал разбившийся самолет перед вылетом.

– И как себя чувствовали на следующий день? Голова не болела?

– Нет.

– Говорят, на дне рождения вы крепко перебрали.

– Может, и перебрал, но я рано лег спать. Спросите у жены, у гостей…

– Спросим.

– Вам надо побыстрее найти виноватого…

– Это только расследование.

– Знаю я ваше расследование! Вам главное человека засадить, а потом отчитаться. А я был трезвый! У меня есть свидетели! И голова у меня не болела!

После Хромова Сабашов стал допрашивать рядовых механиков. Первым был Славин, который заметно нервничал.

– Вы знаете, что Хромов накануне отмечал день рождения сына?

– Да.

– В каком состоянии он пришел на работу?

– В нормальном.

– Что значит в нормальном?

– Как всегда. Разве что пришел позднее…

– То есть опоздал?

– Не опоздал. Но обычно он приходит на работу за пятнадцать – двадцать минут. А в тот день пришел за четыре минуты.

– Вы так точны?

– Я посмотрел на часы, когда он явился.

Следующим был Стояновский.

– Вы единственный из механиков, кто не был у Хромова на дне рождения его сына.

Стояновский согласно кивнул головой.

– Почему вас не пригласили?

– Я бы все равно не пошел! Я непьющий.

– В тот день вы не заметили что-нибудь необычное в поведении Хромова?

– Мне показалось, он нервничал, заставлял перепроверять шасси, шарнирные узлы.

– Он не говорил почему?

– Это как-то не принято. Если старший говорит проверить – значит, у него есть основания.

– За какой отсек отвечали лично вы?

– Правый двигатель, ближний к фюзеляжу.

– Почему вылет самолета был задержан на десять минут?

– Я не знаю. Мы закончили вовремя.

Сабашов сделал очередную запись, и следующий вопрос был неожиданным для него самого:

– Вся бригада механиков нервничает в отличие от вас. Что так?

– Если кто-то сверху уже решил сделать из нас козлов отпущения, то нам все равно не выкрутиться…

Глава пятнадцатая

Просто рабочий

Заводской пейзаж напомнил Турецкому известную картину «Последний день Помпеи». Когда-то в детстве, рассматривая яркую репродукцию полотна Брюллова, он с ужасом воображал завтрашнее утро для тех, кто останется в живых. Похоже, судьба подарила Александру возможность воплотить наяву его детские страхи. Вся прилегающая к авиационному заводу территория была усыпана густым слоем пепла. На обозримую глазу даль расплылось сплошное черное пятно окружающего пространства – черные снежные шапки деревьев, черные окна, черные, шустрые, как крысы, коты сновали под ногами, и даже лица людей казались обгоревшими до черноты.

Несмотря на разгар рабочего дня, у проходной собралась громадная галдящая толпа. Люди неуверенно топтались на месте, ботинками и валенками взрыхляя пепел, отчего через несколько минут зола уже скрежетала на зубах Турецкого, окутывая язык и нёбо. Маленький мужичонка в грязноватой искусственно-пыжиковой шапке сплевывал черную слюну, яростно затирая ее ногой в землю.

– Это че ж получается! Я пашу, пашу, а бабу свою прокормить не могу. Че же они там себе думают… – Кривым грязным пальцем мужичонка указал куда-то на небо.

– А ничего не думают. Будут они тебе думать, как твою бабу содержать. Тут скоро детишки с голоду передохнут. А он – бабу, бабу… – Свирепый детина от злости носком кирзового сапога колотил по земле, как норовистый конь.