Собачья радость Шабельников Игорь

Девушка прыснула в пеньюар.

– Ты чего?

– Так, вспомнилось – свое, девичье. Папик, ты такой добрый, такой добрый, – голова девушки снова улеглась на плечо профессора, рука девушки с красивыми длинными ногтями медленно полезла за полу халата.

– Ладно, ладно – щекотно! Иди, примерь, – раздался шлепок по голой попке.

4

«У-у-у-у-у-гу-гуг-гуу! О, гляньте на меня, я погибаю. Пропал я, пропал. У-у-у-у-у…

Начиналось все плохо, а кончилось и совсем уж скверно. С утра налетела вьюга, сухая метель. Снег сечет глаза – в двух метрах ничего не видно. И согреться негде. Было бы чего поесть – было бы не так холодно. Сейчас бы хоть корочку хлеба выпросить у какого-нибудь прохожего. Но вьюга разогнала всех прохожих, и даже дворников».

«Дворники из всех людей – самая гнусная мразь. Человечьи очистки, самая низшая категория. Э, нет, позвольте. Хуже только швейцары. Во много раз опаснее дворника. Совершенно ненавистная порода. Гаже котов. С утра, когда я пытался проскочить в подъезд, чтобы погреться, один такой живодер в позументе шибанул в морду щеткой, аж искры из глаз посыпались».

«Вьюга все же хуже швейцара. Вьюга укрыла всё снегом, стёрла все запахи, скрыла все звуки. Если б не вьюга, разве б я приблизился к повару. Чем я ему помешал? Неужели я обожру его, если в помойке пороюсь? Какая гадина – плеснул в меня кипятком. Эх, люди, люди»!

«Я людей по запаху различаю. Этот добрый, ему можно разрешить себя погладить, а за это он не поленится залезть в сумку и отломит кусок хлеба. Этот боится, что ты его тяпнешь, от него волнами пахнет страхом. А этот равнодушен, но пнет, если под ноги подвернешься. У повара был запах садиста – эти люди испытывают радость от предвкушения чужой боли. Только из-за вьюги я его поздно почувствовал. В память врезались его большие волосатые пальцы, казавшиеся синими из-за татуировок, и ещё его смех».

Стало темнеть. «Хана мне, до утра не доживу. Шерсть на боку слезла, сплошной волдырь. Живот пустой, прилипает к хребту. Всё, останусь в подворотне и больше отсюда никуда не пойду – тут и сдохну. Эх, поганая мне выпала смерть, вот бы вцепиться зубами в горло повара – за это и умереть не жалко». Навалилось отчаяние. На душе собаки было до того больно и горько, до того одиноко и страшно, что мелкие собачьи слезы, как горошины, вылезали из глаз и тут же застывали.

В подворотню вошел гражданин, вернее господин – судя по добротному пальто, да и всё прочее у него было добротное. От господина пахло больницей и … Колбасой! «Ливерная – я узнал ее по запаху. Её ещё называют – собачья радость. Спрашивается, если это собачья радость, то зачем её портить перцем и чесноком. И зачем такому господину такая колбаса. Отдайте ее мне». Собака даже заскулила. Господин остановился и с интересом посмотрел на неё.

«Натурально, чудо возможно. Запах омолодил меня, поднял с брюха, запах, победивший больницу, райский запах ливерной кобылы. Я чувствую, я знаю – в правом кармане пальто у него колбаса. Он надо мной. О, мой властитель! Глянь на меня. Я умоляю». Я пополз на брюхе к господину, обливаясь слезами, поскуливая и виляя хвостом. «Господин ведь даст мне колбасы. А в сущности – зачем она вам? Для чего вам гнилая лошадь»?

Загадочный молодой господин наклонился к псу и вытащил из правого кармана белый продолговатый пакет. Не снимая коричневых перчаток, раскрыл пакет и отломил кусок колбасы. И псу этот кусок. «О, бескорыстная личность!»: – У-у-у!

«Вот оно собачье счастье – мечтал о куске хлеба, а тут колбаса! – пес замер – Нужто правда, это мне, можно взять?»

– Фить-фить, – посвистал господин и добавил строгим голосом: – Бери! Шарик, бери!

«Какой я к черту "Шарик"? Шарик – это значит круглый и упитанный, а я лохматый, долговязый и рваный, шлейка поджарая, бездомный пес. Впрочем, называйте, как хотите, за такой исключительный ваш поступок».

Пёс со всхлипыванием вгрызся в колбасу и сожрал её в два счета. При этом подавился колбасой и снегом до слез. «Ещё, ещё, лижу вам руку, целую штаны, мой благодетель»!

– Будет, пока что… – господин говорил так отрывисто, точно командовал. Он наклонился к собаке, пытливо глянул в глаза и неожиданно провел рукой в перчатке по загривку.

– А-га, – многозначительно молвил он, – Ошейника нету, вот и прекрасно, тебя-то мне и надо. Ступай за мной. Фить-фить!

«За вами идти? Да хоть на край света! Гладьте меня по загривку, и даже заглядывайте мне в глаза. Чем выразить вам любовь и преданность – поцеловать в ботинок или лизнуть перчатку?»

Какой-то сволочной, под сибирского деланный кот-бродяга вынырнул из-за водосточной трубы и, несмотря на вьюгу, учуял колбасу. Пёс света белого невзвидел при мысли, что богатый чудак, подбирающий раненых псов в подворотне, чего доброго, и этого вора прихватит с собой, и придется делиться. Поэтому на кота он так лязгнул зубами, что тот с шипением, похожим на шипение дырявого шланга, забрался по трубе до второго этажа.

– Р-р-р… Га-у! – «Вон! Не напасешься деликатесов на всякую рвань».

Господин оценил любовь и наградил пса вторым куском поменьше.

«Эх, чудак. Подманивает меня. Не беспокойтесь! Я и сам никуда не уйду. За вами буду двигаться, куда ни прикажете».

– Фить-фить! Сюда!

Господин уверенно шел знакомыми псу переулками. Шарик бежал сбоку и даже чуть впереди, не отрывая глаз от пакета с колбасой. Бок болел нестерпимо, но Шарик временами забывал о нем, поглощенный одной мыслью – как бы не утерять в сутолоке чудесного видения в пальто и чем-нибудь выразить ему любовь и преданность. И раз семь на протяжении дороги он ее выразил. Пару раз лизнул ботинок и, расчищая дорогу диким воем так напугал какую-то бабу, что та села в снег. Господин оценил преданность и наградил пса очередным куском.

Господин прошел через ворота больнички. «Спрашивается зачем? Для него там нет прохода, неужто полезет в дыру под забором, в таком-то дорогом пальто?» Господин подошел к ангару или складу и своим ключом открыл дверь, вошел внутрь и включил неяркий свет.

– Сюда! Фить-фить! – гулкое эхо подхватило: – Фить-фить!

«Э, нет, позвольте», – Шарик остановился и попятился. Полупустой ангар навеял страх. Шарик с молодости не любил закрытых пространств. Однажды, будучи, фактически, еще щенком, он по ящикам запрыгнул в почти пустой мусорный контейнер. Есть было нечего, выбраться никакой возможности. Он скулил, кружил по контейнеру, прыгал, но допрыгнуть до края контейнера не мог. Больно били пакеты с мусором – это люди, не глядя, швыряли их в контейнер. Пакеты не давали возможности прыгать. Пес барахтался, выбираясь из-под пакетов, скулил и плакал от бессилия и, когда уже совсем отчаялся, вдруг понял, что, стоя на пакетах, он дотягивается передними лапами до края контейнера…

– Да не бойся ты, иди, – господин покрутил перед носом пса пакетом, из которого выглядывал кусок колбасы. Вид колбасы совершенно загипнотизировал пса и тот вошел.

– Погоди-ка, не вертись… Да не вертись, дурачок. Гм! Какой-то ты паршивый! Нет, не парши… Да стой ты, черт… Гм! А-а. Это ожог. Какой же негодяй тебя ошпарил? А? Да стой ты смирно!

«Это повар, каторжник повар!» – жалобными глазами молвил пес и слегка подвыл.

Дверь склада или ангара гулко закрылась. От этого звука псу опять стало страшно, и он даже поджал хвост и уши.

– Да не бойся ты, дурачок! – господин отломил кусок колбасы и бросил псу.

Колбаса подняла псу настроение, он жадно проглотил её и сел, и стал преданно смотреть в глаза господину, при этом яростно метя пол хвостом.

– Пошли Шарик, пошли, – господин пошел в глубь склада, мимо диковинных сооружений с множеством стеклянных трубок, в дальний закуток. Шарик засеменил за ним. Они вдвоем попали в узкий тускло освещенный коридор, одну дверь миновали, пришли в конец, а затем оказались в темной каморке, которая мгновенно не понравилась псу своим зловещим запахом. Тьма щелкнула и превратилась в ослепительный день, причем со всех сторон засверкало, засияло и забелело. Господин погладил пса по голове. Пес расслабился и даже зажмурился. На шее защелкнулся ошейник.

Ужас прострелил пса до самого кончика хвоста. Вот так же однажды на шее сомкнулась стальная петля живодёра. Петля, прикрепленная к длинной палке, больно впилась в шею и перехватила дыхание. Чем больше пес упирался и шарахался из стороны в сторону, тем туже затягивалась петля. Вдруг земля ушла у него из-под ног – это живодёр приподнял его над землей и, раскачав, бросил через борт грузовика. Петля лопнула, видать, перетерлась от долгого употребления. Пес больно ударился о край борта грузовика и свалился на землю. Мгновенно вскочив, он юркнул под грузовик и ушел переулками.

«Э, нет, – мысленно завыл пес, – Не дамся! Понимаю, это меня в собачью больничку заманили. Сейчас изрежут ножами до смерти, отрежут мужское достоинство – теперь, рассказывал один знакомый пес, их людям пересаживают».

Пес извернулся, спружинил и бросился мимо господина в открытую дверь. Длинная цепь рванула его обратно, да так, что он влетел в стеклянный шкафчик с инструментами и пузырьками. Туча осколков усыпала пол, с верхней полки выпрыгнула пузатая банка с какой-то бесцветной жидкостью, банка грохнулась об пол и разбилась. Жидкость залила весь пол, он стал покрываться белесым туманом.

– Куда ты, черт лохматый? – кричал господин, хватая пса за заднюю лапу, – Стой же, скотина!

Пес вывернулся и с увлечением тяпнул господина повыше шнурков на ботинке. Господин охнул и выпустил лапу. Пес рванул в сторону, но, поскользнувшись на битом стекле, ткнулся мордой в туман. Сладковатый запах перехватил дыхание пса, и в голове у него завертелось, потом ноги сами собой стали отказывать, и он поехал куда-то криво вбок. «Это конец, – подумал он, валясь прямо на острые стекла, – Граждане люди, за что же вы меня, живодёры?»

«У-у-у-у-у-гу-гуг-гуу! Пропал я, пропал. О, гляньте на меня, я погибаю. У-у-у-у-у…»

Очнулся пёс ночью. Тусклый свет, железная клетка. Миска с водой и ещё одна, с какой-то жратвой. Есть не хотелось. Оглядел себя, все на месте – пока ничего не отрезали. Обожженный бок намазан какой-то бурой мазью. Лизнул – «Брр, гадость. Что-то не так, не удаётся поднять уши. Ага, тугая повязка на голове. Ничего, это не ошейник и не петля, её-то я сорву. Вот только встану на ноги. Ноги не держат. Тело бьет мелкая дрожь. Надо оглядеться. Справа, на столике клетка, только маленькая. В ней копошатся две какие-то твари – то ли большие мыши, то ли маленькие крысы, но с длинным пушистым мехом и лысыми головами. Никогда таких не видел. Справа, давешний господин, в белом халате, пытается заснуть, развалившись в кресле. Ты у меня поспишь, как же. У-у-у-у-у-гу-гуг-гуу»! Пёс попытался подползти к миске с водой. Замутило, перед глазами поплыли круги. Пол неожиданно рванул вверх и встал вертикально. «Смешно, право смешно. Господин в кресле сидит на стене, как приклеенный. Почему он не падает»?

Тело затрясли судороги. «Господин вскочил и прямо по стене подбежал к клетке. Лицо, его молодое лицо, совсем рядом. Вот бы славно было бы, напоследок, вцепиться зубами мертвой хваткой в это лицо. Сил хватило только на оскал. Лицо стало расплываться и меркнуть. Внезапно вернулся нюх. Странно, от этого живодёра пахнет жалостью и состраданием?» – и пес окончательно издох.

Столовая. Иван Арнольдович, засыпая за столом, тыкает вилкой в большую черную сковородку с жареной картошкой. Клюет носом, когда голова вновь поднимается, вновь начинает жевать. На нем замызганный, бывший когда-то белым, халат.

– Ты где был? – это в столовую ворвался Филипп Филиппович.

Иван Арнольдович осоловело поднял голову.

– Где ты шлялся три дня? И что это за вид? Лицо осунулось, не брит, нацепил какую-то рвань. Я все морги обзвонил, думал, ты со своими дружками загулял. Что ты молчишь? Звонила Альбина, сейчас она уже на Канарах, через три дня прилетает. Где Ваньчик, где Ваньчик? А Ваньчик казакует, догуливает последние денечки.

– Я трое суток почти не спал! – доктор снова принялся тыкать вилкой в сковородку.

– Это заметно. Где ты был?

– Я вколол вытяжку, в мозжечок!

– Себе? О господи, Альбина мне этого не простит! – профессор схватился за сердце и сел на стул.

– Нет – собаке!

– Какой еще собаке?

– Ну, подобрал бродячего пса на улице.

– И чего – пес издох?

– Ага, аж четыре раза! Но я его всё же вытащил с того света.

– Как это?

– Ну, кислород, дефибриллятор, камфара, капельница и всё такое.

– Иван Арнольдович, откуда такие познания?

– Я же на скорой работал, всякого насмотрелся!

– В зеркало заднего вида, что ли?

– В зеркало не в зеркало, а собаку я выходил, – доктор снова принялся за картошку.

– Как знать? Ты здесь, а она там уже, поди, сдохла.

Доктор полез в карман халата, вытащил какой-то брелок, посмотрел и бросил его на стол: – Не-а, она сейчас спит.

– Откуда ты знаешь?

– Я снял спутниковую сигнализацию с «мерса», ну, переделал кое-что и подключил к собаке.

– Ай да Ванька, ай да сукин сын! Сколько скрытых талантов!

– Тут вы совершенно правы, профессор, я сам раньше много думал над этим. Кем бы я мог стать, если бы эта сука не бросила меня прямо в роддоме. Впрочем, я не жалуюсь – я чрезвычайно везучий человек. А за сигнализацию с вашей машины не беспокойтесь, я её потом поставлю обратно.

– Сынок, я начинаю тобой гордиться! Только вот что: насчет мозжечка – это я пошутил.

Кабинет профессора. За письменным столом сидит Филипп Филиппович и что-то пишет. Входит Иван Арнольдович, молча, не здороваясь, проходит к столу, садится и так же молча сидит, уставившись в одну точку.

– Что случилось, Иван Арнольдович? Ваш пациент наконец-то издох или, превратился в молодого сопливого щенка?

– Он превратился в Франкенштейна!

– Что, тоже стал доктором?

– Каким еще доктором?

– Ну, Франкенштейн – это фамилия доктора.

– Он превратился в монстра, а сейчас превращается в Ликана, оборотня! Я откровенно боюсь!

– Иван Арнольдович, перестаньте, розыгрыш не удался.

– Какой к черту, розыгрыш – вы бы на него посмотрели! Вначале у него открылся зверский аппетит, в результате он начал расти, а кости удлинились. Потом выпала вся шерсть и отвалился хвост. Потом стала разбухать голова и покрываться ежиком волос, человеческих волос! Он все время жрет, если не спит. И срёт, я устал за ним выгребать дерьмо.

– И еще, Филипп Филиппович, – доктор перешел на шепот, – во сне он ругается, матом! Слова проговаривает плохо, картавит, но конструкции складывает такие, каких я не слышал даже от директора нашего детдома!

– А когда не спит?

– Ни на что почти не реагирует, только жрет, – уже обычным голосом ответил доктор, – Правда, если миска пустая, твердит непрерывно какую-то белиберду.

Каморка в складе. Профессор, заложив руки за спину, стоит перед клеткой. Рядом стоит доктор.

– М-да, Голован. Щекн-Итрч, только бесхвостый.

– Бесхвостый кто?

– А, – отмахнулся профессор, – А зачем столько корма? – профессор кивнул в сторону пакетов с импортным кормом.

– Так это ему на три дня. Слушайте, слушайте. Начинается!

– Илгидеп, илгидеп, илгидеп ….

– Боже, Филипп Филиппович, он говорит – иргидеп. Он прочел надпись на пакете с кормом, только справа налево!

– Действительно как-то нехорошо, собака читает надписи на английском языке задом наперед.

– Илгидеп, илгидеп, илгидеп…

– А это кто?

– А, это… Хомячки – мышей в зоомагазине не было.

– Странные какие-то хомячки, с лысыми головами.

– Да нет, это я им головы побрил, а потом подумал – где я там у них найду этот мозжечок.

– А это что?

– Я записываю на камеру все фазы, для истории. Так что скажете, профессор? – доктор кивнул в сторону клетки.

– Генетическое заражение – он перерождается в человека.

– А может, это обратимо, может быть, это оборотень.

– Вряд ли, два генома в одном организме. Другое интересно: почему он читает и разговаривает?

– Генетическая память! Точно! Это же мировое открытие! Повезем его в Англию, Америку. Профессор, вы автор идеи, а я ваш ассистент!

– Да, в Англии мы получим… лет двадцать, тюрьмы, разумеется, за незаконные опыты с человеческими стволовыми клетками. Так что в Америку мы не скоро попадем. Правда, можно начать с Америки – там мы получим всего лет пятнадцать.

– А у нас?

– У нас, может, штраф – за издевательства над животным, а может, лет пять – за занятие медицинской деятельностью без соответствующей лицензии.

– Так возьмем лицензию!

– Не дают у нас таких лицензий.

– Так что же делать?

– Подождем пока, а когда скорость перерождения замедлится – заберем его отсюда.

– Илгидеп, илгидеп, илгидеп. Дайте же еды, сволочи!

Снова кабинет. За столом профессор и доктор.

– Его надо забирать со склада. Внешне он уже почти человек. Если кто-нибудь узнает, представляете, что будет – человек в запертом складе и клетке?!

– Куда? К нам, домой? Как ты это себе представляешь?

– Просто вывезу ночью на «мерсе», и все!

– И как ты объяснишь появление у нас дома почти человека и без документов. Нас могут обвинить в похищении, а если мы покажем пленки – сам понимаешь, в чем. Кроме того, что мы скажем Альбине?

– Ах ты, черт, это действительно проблема! Лучше бы он остался Голованом. Поселили бы в гараже, а Альбине бы сказали, что это мутант с Чернобыля.

– Ваня, у тебя удивительно цепкая память на новое и непонятное. Ты уже и Стругацких прочел?

– Да. То есть – не совсем. Скачал аудиокниги. Я не знаю, что нам делать?

– А я знаю! Его надо легализовать! Спросите как, Иван Арнольдович? Да очень просто – поэтапно. Сначала его надо поместить в психлечебницу. Потом…

– Точно, у меня есть знакомый в частной лечебнице.

– Нет, нам надо его вытащить из небытия, а не упрятать его туда – пойдет в Кащенку.

– А вдруг он там все расскажет?

– Что расскажет? Что раньше был собакой, бегал по помойкам.? А потом один нехороший дядя сделал из него человека – так это же их профиль!

– Есть проблема: у него много собачьих привычек, и к тому же он кусается.

– Никаких проблем! У них там такой персонал – отучат от всех вредных привычек.

– А не залечат там его?

– Не залечат! Потому что спустя некоторое время, один известный профессор и меценат, пожелавший остаться неизвестным, то бишь я, заберет его в свою клинику. И вернется к нам «Неизвестный», но с карточкой болезни и с Кащенской печатью – а это уже документ!

– Потом, – продолжал профессор, раскурив сигару, – организуем ему, скажем, туркменский паспорт. На имя… Как там его – Шарик? Во! Шарик, – ударение профессор сделал на последнем слоге, – Шарик-Мухтар-Бирюк-оглы.

– Ага, а потом, благодаря психологам нашей клиники, в мозгах у него наступит просветление, и он вспомнит, как его зовут, и где он забыл свой паспорт. Подключим прессу – это же пиар, скрытая реклама нашей клиники!

– Молодец! Быстро соображаешь!

Столовая, обед, за столом профессор и доктор. Профессор философствует.

– Да-с. Если вы заботитесь о своем пищеварении, мой добрый совет: не читайте до обеда желтой прессы.

– Гм…. Да ведь другой же нет.

– Вот никакой и не читайте. Вы знаете, я произвел триста наблюдений у себя в клинике. И что же вы думаете? Пациенты, не читающие газет, чувствуют себя превосходно. Те же, которых я специально заставлял читать газеты, теряли в весе. Мало того: пониженные коленные рефлексы, скверный стул, угнетенное состояние духа.

– Вот черт…

– Да, Иван Арнольдович, хотел спросить. Утром, когда я заходил за вами в ваш кабинет, я обратил внимание на новый сертификат на стене. Ну, там, рядом с «офортом» «Истинного Иерусалимского паломника», принявшего крещение в реке Иордани и сертификатом на владение кратером Луны.

– Ах, это? Ну, так, забавы для, купил дворянский титул, между прочим, подписан самой Джуной. А что, виконт Де Борменталь – звучит!

– А почему не барон, или маркиз?

– Дорого. А виконт – дешево и сердито, и детям и внукам останется!

– Не хотелось бы вас огорчать, Де Борменталь, но титул виконт, если мне не изменяет память, по наследству не передается.

И снова кабинет. Филипп Филиппович листает бумаги. Входят Иван Арнольдович в пальто, но без шляпы, и бывший Шарик, в смирительной рубашке. Филипп Филиппович с интересом разглядывает Шарика. Шарик превратился в человека маленького роста и несимпатичной наружности. Волосы у него на голове росли жёсткие, как бы кустами на выкорчеванном поле, а лицо покрывает небритый пух. Лоб поражает своей малой вышиной. Почти непосредственно над черными кисточками раскидистых бровей начиналась густая головная щетка. Лицо его не выражало эмоций, напоминало маску неандертальца в антропологическом музее, только мышцы лица иногда хаотично подергивались.

Филипп Филиппович встрепенулся: – Ну что же вы, Иван Арнольдович, развяжите его скорей, развяжите! – подскочив и взяв его под локоть, усадил в кресло, – Садитесь голубчик, садитесь! – обычно ироничный профессор сегодня источал благодушие и любезность.

Иван Арнольдович передал профессору тонкую картонную папку. Снял пальто и уселся напротив Шарика. Профессор пролистал папку.

– Так, частичная амнезия – отлично, вялотекущая параноидальная шизофрения – великолепно!

Профессор потряс в воздухе папкой и показал ее Шарику.

– Знаете голубчик, что это такое? Это документальное подтверждение, что вы – Человек. С таким диагнозом – без сомнения Человек! Как прикажете вас величать?

– Шарикас.

Профессор недоуменно посмотрел на доктора.

– Шутка. Медбратом, там у них, такой здоровенный эстонец.

– Узнаете меня?

– Иргидеп. Дайте же еды, сволочи, – последнее слово Шарик произнес почти шепотом.

– Узнает, узнает! – радостно воскликнул профессор и погрозил Шарику пальцем.

– Итак, – сказал профессор, вытирая слезы, выступившие от смеха, – позвольте представиться – профессор Преображенский Филипп Филиппович, а это мой заместитель и ассистент – доктор Борменталь Иван Арнольдович. Так как мы уже установили, что вы теперь человек, то вам надо выбрать фамилию, имя и отчество. Нам бы не хотелось навязывать свое мнение. Какое имя вы бы хотели получить?

– Полиграф.

– Почему Полиграф?

– Прибор такой есть, правду от лжи отличает. Вот и я, все носом чую.

– Поразительно, неужели можете распознать, когда человек лжет?

– Ложь, подлость и даже больше: степень родства двух и более людей, ну там, отец, сын, брат или внучатый племянник двоюродного брата. И еще эмоции разные: радость, горе. Есть и другие запахи, которые сложно выразить.

– Например?

– Например: – я красива, и я заставлю вас себя хотеть, при этом вы будете совершенно уверены, что вам ничего, просто так, не обломится. Или наоборот.

Доктор Борменталь захохотал: – Я страшная, но заставлю… – Поразительно! А сами вы как выражаете свои эмоции?

– С этим у меня сложности: как раньше – уже не могу, а выражать лицом пока не научился.

– Итак, что вы выбираете?

– Полиграф Полиграфович!

– Хорошо, будь по-вашему. А фамилия?

– Вообще-то, мне бы подошла фамилия Преображенский – во всех смыслах, но я бы хотел оставить, в память о прошлом, – Шарикас.

Тень мысли мелькнула в мозгу профессора, но тут влез доктор:

– Фамилия не согласуется с именем, по национальному признаку, ну как это вам объяснить? Например, назвать питбуля – Дружок. Так что, если имя – Полиграф, то фамилия – Шариков. Но если следовать логике ваших метаморфоз, то лучше выбрать фамилию – Перерожденский!

– Иван Арнольдович, какой слог, какие логические построения! Вы уверены, что той знаменательной ночью вы не кололись с Шариком на брудершафт?

– Филипп Филиппович … – укоризненно начал доктор.

– Иван Арнольдович…

– Я выбираю Шариков, – прервал зарождающуюся дискуссию Шарик.

– Вот и ладненько.

Профессор нажал кнопку коммуникатора. Вошла секретарша.

– Зинаида Павловна, поместите Полиграфа Полиграфовича Шарикова в отдельную палату и назначьте полный курс обследований.

Секретарша и Шарик вышли. Раздался короткий визг секретарши. Доктор заржал.

– Вы чего, Иван Арнольдович?

– Ваша секретарша пахнет так, – сквозь смех простонал доктор, – Ты можешь ущипнуть меня за жопу, но укусить ее тебе не доведется никогда.

Встретившись с взглядом профессора, доктор резко оборвал смех.

– Простите, Филипп Филиппович, но этот Полиграф с его нюхом и «вторым и прочими смыслами» совершенно меня … – доктор окончательно замолчал.

– Только, тихий он какой-то, – сказал через некоторое время доктор.

– Ну, Кащенка – это вам не санаторий!

Наступила пауза. Профессор сосредоточенно о чем-то думал. Доктор, стараясь ему не мешать, листал папку с историей болезни.

– Иван Арнольдович, а вы не помните, когда вы взяли материал для вытяжки?

– Отчего же, помню совершенно точно, в пятницу тринадцатого, еще подумал – чтоб черт не сглазил.

Профессор перелистал отрывной календарь.

– Ага, вот: позвонить Семену Карловичу, Леся Украинка… Сглазил, Ванечка, сглазил!

– Филипп Филиппович, вы же не думаете… Вы же не хотите сказать, что эта собака намекает на то, что…

И снова кабинет. Филипп Филиппович неподвижно сидит в кресле, взгляд рассеян, лицо задумчивое. В кабинет врывается Иван Арнольдович.

– Филипп Филиппович, Шариков меня уже достал! Посадите его под замок!

– Мне что, в клинике карцер устраивать?

– Его надо забирать из клиники, он перетрахал половину женского персонала, а сегодня две дуры передрались из-за этого гиббона. И чем он их только берет?

– Ну, чем берет понятно – он чувствует, чего хотят женщины, носом, конечно. А вот куда забирать?

– К нам!

– К нам? Вы с ума сошли! Куда?

– В гараже есть душ, туалет и складская комната. Поставим туда кровать и телевизор, к тому же, дверь в гараж можно закрывать с внешней стороны.

– Ну, не знаю, не знаю!

– Филипп Филиппович, вы полагаете, что этот «Псина сапиенс» понимает людей по запаху, а он обхамил уже всех остальных, с кем столкнулся в клинике. Может быть, вы знаете почему?

– Знаю – по той же причине! Он чувствует – кто как к нему относятся!

– Я к нему хорошо отношусь, а он хамит даже мне!

– Ну, наверное, на уровне запахов, есть разница, между – хотеть относиться и действительно относиться.