Всполошный звон. Книга о Москве Нагибин Юрий
Характер рядовой застройки этой территории Москвы в прошлом веке определяли здания, частично надстроенные и размещенные по красной линии улиц.
Из этого рода (но до чего же вкось от него!) вышла знаменитая революционерка, член исполнительного комитета «Народной воли» Софья Перовская, участница покушения на Александра II, которого воспитывал ее родственник. Перовская была повешена.
Рядом с домом Соболевской-Денисьевой находилась Басманная полицейская часть, где сиживали под арестом Короленко и Маяковский. Напротив помещалось Сиротское училище, потом Басманная больница. Эта больница существует и сейчас, только носит иное название, такое длинное и скучное, что я запамятовал. Дом этот построен тем же неленивым Матвеем Казаковым.
Посреди Новой Басманной находится парадный вход в сад имени Баумана. Я зашел туда в будний день и как будто провалился в глубокую провинцию начала тридцатых годов XX века. Деревянная облупившаяся раковина эстрады, деревянные, полукругом, обшарпанные скамейки — поверить нельзя, что ты в центре Москвы. Справа — открытая дискотека: большая унылая площадка, обнесенная решеткой. Неужели здесь и правда танцуют? Рядом кафе, похожее на общественную уборную. И, глядя на бюст Баумана, установленный посреди томящей безрадостности, думаешь: неужели за это отдал он свою молодую жизнь?
Сад хмуро косит на расположенное по другую сторону улицы довольно пригожее здание конца XIX века, где находится крупнейшее в стране издательство «Художественная литература». Среди других заслуг издательства — выпуск двухсоттомной Библиотеки всемирной литературы. Если к Баумановскому саду, судя по его внешнему виду, давненько не притрагивались заботливые руки человека, то у «Худлита» другая беда — уже и не вспомнить, когда внутри этого здания начался ремонт. Все тут пропахло едучей шпаклевицей, мокрой штукатуркой и протухшей краской.
Что еще заслуживает быть отмеченным на Новой Басманной? Мемориальная доска на доме № 5 — крепкой дореволюционной постройке — извещает, что здесь жил после гражданской войны известный писатель Мате Залка, ставший в пору испанской войны легендарным генералом Лукачем, командиром Интернациональной бригады. О последнем, впрочем, доска почему-то умалчивает.
По той же стороне, несколько дальше, стоит в глубине, за красивой оградой, отличных пропорций дом, не упоминаемый ни в одном справочнике и путеводителе. Там находится научно-техническая библиотека.
Во дворе дома № 20 (во флигеле) жил когда-то грустный философ, друг Пушкина, Петр Яковлевич Чаадаев.
Любопытный исторический анекдот связан с Бабушкиным переулком, переименованным в улицу Александра Лукьянова — героя-летчика, совершившего один из первых таранов в Отечественную войну. Бабушкиным переулок назывался в честь старожилов Басманной, владельцев шелковой и полотняной фабрики Бабушкиных, чей дом находился напротив. Переулок этот просуществовал тринадцать лет, когда домовладелец Гурьев потребовал от Управы благочиния закрыть его, аргументируя следующим (приведу почти целиком этот образчик казенного косноязычия): «…И мостовой не имеетца, и бывает великая в осеннее время грязь, от которой проезду и проходу пешим людям не бывает. А в зимнее время ночью вывозят по пустое одного с обывательских дворов всякую нечистоту, отчего бывает тяжолость воздуха и по глухоте оного в ночные времена часто бывают шумы и драки».
Но другие обыватели оспорили Гурьева, считая, что переулок этот нужен во время пожара. И все просили управу замостить его, особенно московские купцы Петр и Семен Андреевы, дети Бабушкина, по причине той, что «домы их стоят один в Старой, а другой в Новой Басманной, и противу того самого переулка, а Петра Бабушкина и по оному всему переулку, шедши из Старой Басманной в Новую по правую руку на обе оные улицы вовесь переулок вышел». Тоже неплохо закручено! Самое удивительное, что чиновники управы разобрались в этой словесной непролази и велели частному приставу замостить переулок.
«Ще це за ум! Ще це за розум!» — как говаривал тату князей Разумовских…
Кузнецкий мост
К самым сильным переживаниям моего раннего детства принадлежат мамины походы в «город». Так называлось триединство Кузнецкого моста, Петровки и Столешникова переулка. Если маме нужно было в другую часть Москвы, слово «город» никогда не произносилось. «Мне на Пятницкую… на Остоженку… на Арбат… на Страстной бульвар…» — конкретно, суховато, по-деловому. И с мечтательной интонацией: «Я иду в город» — в таинственную, волшебную страну, начинавшуюся за тогдашней улицей Дзержинского (Большая Лубянка) против Фуркасовского переулка.
Маминому походу в «город» предшествовал целый ритуал. Мама долго сидела перед зеркалом и что-то делала со своим лицом. После этого у нее расцветал рот, алели скулы, а ресницы становились черными и мохнатыми. Мне очень нравилась такая вот преображенная мама. Я не вникал в суть ее манипуляций с разными тюбиками, коробочками, трубочками, щеточками, кисточками, пуховками и пульверизатором, не любя разгаданных чудес. В каждом явлении прекрасна его тайна. Меня не только не занимало, что у игрушек внутри, но сама мысль нарушить дивную целостность была отвратительна. Чем старше я становился, тем меньше оставалось вокруг меня неназванных явлений, что отнюдь не прибавляло мне счастья. Во всяком случае, я ничего не выиграл, когда моего слуха коснулись слова, обозначавшие таинственные действия мамы перед походом в «город»: надо намазаться.
В пору, когда мама уже «мазалась», а не священнодействовала перед зеркалом, меня стали брать в «город». Я не помню своего первого путешествия в страну неведомого, хотя по правилам здравомыслия все первоначальное должно навсегда врезаться в сознание: первая любовь, первый поцелуй, первая книга, первая рюмка, первое предательство.
Я вообще не помню отчетливо и последовательно ни одного такого похода. Легкий наркотический привкус несказанного наслаждения помешал дивным, подернутым сладостным туманцем видениям выстроиться в цельную картину. Всякий раз я поражался многолюдству Кузнецкого моста по выходе из сумрачного ущелья Фуркасовского переулка в свет маленькой площади Вацлава Воровского. Помню чудесные, движущиеся, перевернутые вверх ногами человеческие фигурки в низко расположенных стеклах обувного магазина на углу Кузнецкого моста и Петровки. Но что это были за стекла и почему в них отражались заоконные пешеходы, да еще в опрокинутом виде, — убей бог, не знаю, даже не догадываюсь. Это легко выяснить, но мне хочется сохранить для себя тайну перевернутого мира, порой населенного только большими ногами, шагающими по асфальтовому небу, порой маленькими фигурками, над головой у которых сияла небесная синь. Кажется, к этому эффекту причастна камера обскура?..
Еще я помню страшного нищего на Петровке возле Пассажа, он совал прохожим культю обрубленной руки и, брызгая слюной, орал: «Родной, биржевик, подай герою всех войн и революций!» Нэп был уже на исходе, и биржевики, настоящие и бывшие, испуганно совали опасному калеке рубли и трешки. Впрочем, так же поступали негоцианты и предприниматели, не имевшие к бирже никакого отношения. Сколько я себя помню, страх всегда правил свой безустанный бал.
С. Калугин. Петровский пассаж. 1903–1906 гг. Фото 1994 г.
Пассажами называются тип торговых помещений и крытая галерея между двумя улицами. Здание Петровского пассажа построено под влиянием стиля модерн.
Помню пленительное дрыгание на пружинке меховой игрушечной обезьянки Фоки с детенышем. «Обезьяна Фока танцует без отдыха и срока, ходит на Кузнецкий погулять, учит свою дочку танцевать. Веселая забава для детей и молодых людей!» — без устали горланил продавец с курчавым чубом из-под военной фуражки. Забава, несомненно, веселая, но, очевидно, довольно дорогая, судя по тому, что мама упорно не замечала умильных взглядов, которые я бросал на Фоку, и молящих — на нее.
Лишь раз был я близок к осуществлению своей мечты о неугомонной танцорке. На Фоку должны были пойти остатки громадной суммы в десять рублей, скопленных по пятакам и гривенникам от щедрот моего деда-врача на покупку пистолета монтекристо. Капитал был выкраден у меня из кармана в магазине Мюра и Мерилиза (старое здание сегодняшнего ЦУМа). Никогда еще город не слышал такого истошного рева, каким я разразился, обнаружив пропажу. Благородное оружие (в пяти шагах убивает человека!) уже тяжелило мою правую руку, а в левой дергалась смешная меховая Фока, и я видел себя кумиром двора. Горе от пропажи, ввергшей меня в прежнее ничтожество, усугублялось потерей доверия к миру, впервые подсунувшемуся ко мне страшным свиным рылом. Помню, перед трагическим событием я стоял у входа в Мюр-Мерилиз (мама отошла к витрине) и восторженно следил за мальчишками-газетчиками, сновавшими среди прохожих с пронзительными воплями: «Последний разговор Маяковского с фининспектором!» Наверное, в эти минуты, когда я, разинув рот, пялился на мальчишек, меня и обчистили.
Помню Кузнецкий мост в тридцать третьем году, когда мудрая политика Сталина в области сельского хозяйства довела до голода бывшую житницу Европы. Впрочем, считалось, что никакого голода нет и в помине, просто для удобства населения введены продовольственные карточки, по которым на мясной талон можно получить яблочное повидло, а на молочный — бумагу от мух. Тогда возникли торгсины, странные магазины, где за серебро и золото можно было получить ветчину, колбасу, сыр, икру, лососину — все, что душе угодно. Раз в полгода мама брала из разрозненного столового серебра чайную ложку и вела меня в торгсиновское кафе, находившееся, разумеется, в «городе». Я заказывал стакан какао и бутерброд с ветчиной. В кафе всякий раз оказывалась тучная усатая старуха, которая церемонно раскланивалась с мамой, а потом со страдальческим выражением подносила к губам очередное пирожное. Старуха была не то Чичкина, не то Перлова — словом, что-то связанное с продуктовыми магазинами поры нэповского изобилия.
Вид на Кузнецкий мост от Петровки. Литография О. Кадоля. 1825 г.
Улица Кузнецкий мост названа по основанной здесь в конце XV в. слободе кузнецов и по мосту через реку Неглинная, при заключении которой в трубу мост частично был разобран в 1817–1819 гг. и засыпан.
Я вдруг задумался: чем так волновал меня Кузнецкий мост? Ну конечно же, не магазинами, это было самое скучное, потому что мама почти ничего не покупала (впрочем, Мюр-Мерилиз с его готической высотой, стремительными лестницами и фантастическим отделом игрушек меня чаровал), и едва ли я мог с волнением отзываться пульсу весьма бурной уличной жизни. Тут дело в другом: Кузнецкий мост не был похож ни на одну московскую улицу. Он горбат, крутым уклоном идет вниз, вызывая легкое головокружение; он то и дело дарит неожиданностями: вдруг в прозоре открывается Китайская стена, а мне-то казалось, что она в другой части света; там виднеется причудливый павлиний «Метрополь»; пройдешь еще дальше и увидишь боковину Большого театра с крытой галереей, за ним сквер и вдалеке — возглавия церквей. По правую руку пестреет радостно Петровка бесчисленными вывесками, а прямо тянет навздым мрачноватый, загадочный Кузнецкий переулок (сейчас он стал продолжением улицы). Вот этому богатству впечатлений и открывалась душа.
Вид на Кузнецкий мост от Петровки. Фото кон. XIX в. Снимок сделан с той же точки, что и литография О. Кадоля 1825 г.
В двадиатый век Кузнецкий мост вступил как улица «деловых людей» — с банками и модными магазинами, принадлежавшими в основном иностранцам.
Разобраться в моих детских ощущениях Кузнецкого моста помогла мне, уже в недавнее время, М. Ф. Милова, которая, как ни один другой знаток Москвы, умеет находить прелесть нашего древнего города не только в отдельных зданиях или ансамблях, но и в тех непредсказуемых проглядах, которых не знают чинные, строго распланированные европейские города. Есть в Москве места, ошеломляющие непредвиденной наполненностью пространства. Нарышкинское барокко, московский классицизм, ампир, теремной стиль начала века вторгаются в графически суховатую современность, и все это не только не оскорбляет взгляды, но радует каким-то переизбытком народного здоровья, не подвластного анемичному здравому смыслу. Особенно богаты такими проглядами Кулижки и Кузнецкий мост.
К сожалению, за последнее полстолетие градостроительная практика сильно нарушила естественный облик города, каким он складывался веками, и, приспосабливаясь к рельефу и подчиняя его себе, играя с реками в добрые и суровые игры, много московской вольной воды убрано в трубы, засыпано землей. Сейчас эта органичность стремительно утрачивается, ни в чем так не губителен произвол, как в городском строительстве. Казалось бы, город — огромный и грубый организм, а он на редкость хрупок, одно неосторожное движение — и что-то безнадежно испорчено. Многие теперешние московские перспективы, открывшиеся в проломах искусственно созданных или расширенных площадей, крайне безобразны: Кировские ворота, Арбатская площадь, вся часть города, примыкающая к правобережному Лефортово.
Вот как хорошо пишет Милова о неповторимом очаровании Кузнецкого моста: «Кто знает, в чем секрет притягательности одних улиц и равнодушия людей к другим?.. Кузнецкий москвичи любят. Словно какая-то таинственная приверженность к месту передается от поколения к поколению. И хоть нет здесь впечатляющих архитектурных памятников, Кузнецкий мост неотразимо привлекает к себе. Как меняется его контур: почти на всем протяжении он „пляшет“ — то фасады высокие, то низкие, то они круто взбираются вверх по рельефу, плечом подпирая друг друга, то уходят вниз, под гору. Динамичен не только ритм жизни, но и сама улица… Дома, витрины, вывески, сплошной людской поток… Все, кажется, как в любом другом районе города, а вместе с тем это один из самых московских пейзажей. Все здесь не строго геометрично, не официально-классично, а так, как в свое время сложилось по тысяче разных причин, и дома не под один карниз, разных стилей, масштаба, цвета… Каждый дом в отдельности — только живописный мазок, а все вместе и есть Кузнецкий в его неповторимом своеобразии». Кузнецкий мост появился позже Петровки, которая возникла как дорога из Кремля к Высокопетровскому монастырю, поставленному на стражу Москвы в XIV веке.
Колокольня с надвратной церковью Покрова Пресвятой Богородицы Высокопетровского монастыря у Петровских ворот. 1690–1694 гг. Фото 1994 г.
Монастырь основан в XIV в. С кон. XVII в., когда в нем были похоронены Нарышкины, благоустройству его содействовали их родственники и Петр I. Церковь служила молельней настоятелей монастыря.
Тогда он был деревянный, а в следующем веке его отстроили уже из камня. Первопоселенцами того места, где пролег Кузнецкий, были, как следует из самого названия, кузнецы. Их поселил здесь Иван III возле моста через речку Неглинную для нужд расположенного рядом Пушечного двора. До конца XVIII века Неглинная текла вольно в земляных берегах, в ней отражались склонившиеся над водой ивы. Затем русло ее засыпали, а рядом проложили канал, обложенный диким камнем. Но уже под Трубной площадью река шла в подземном тоннеле. Незадолго перед нашествием Наполеона вся Неглинная была заключена в трубу.
Недавно на Кузнецком велись земляные работы, и были обнаружены фрагменты старого каменного моста. Это был очень длинный мост, он начинался почти от Петровки и доходил до Рождественки. Строил его известный в ту пору архитектор Семен Яковлев, гезель (подручный) из команды Ухтомского, по проекту своего учителя. Это тот самый уже упоминавшийся нами Яковлев, который построил Дворцовый мост в Лефортове.
An. Васнецов. Пушечно-литейный двор на реке Неглинной, основанный при Иване III. Бумага, акварель. 1918 г.
Река Неглинная (дл. 75 км) имела большое значение для жизни города — на ней располагались мельницы, кузницы, различные мастерские.
Как нередко случалось в Москве, опустошительный пожар способствовал обновлению улицы. Случился он в 1737 году. До этого Кузнецкий являл довольно невзрачное зрелище: постройки стояли кое-как, дома дворян и дьяков терялись среди изб слободчан, в нестройное это поселение врезался обширный двор с хоромами и службами окольничего Собакина — к этой когда-то громкой фамилии принадлежала одна из жен Ивана Грозного. После пожара Кузнецкий мост стал быстро отстраиваться. Здесь поставил свою громадную усадьбу И. Воронцов. Неглинная текла по его парку. Но мы к этому еще вернемся.
Настоящий расцвет Кузнецкого моста начался с указа Екатерины II, разрешившей вести торговлю не только в Китай-городе, но и в других частях Москвы. Москвичи и оглянуться не успели, как невидная горбатая улица стала самым видным местом города, центром притяжения московских красавиц (иными словами — всех москвичек, ибо какая женщина не считает себя красавицей!). Эту его славу утвердила поэзия.
- Кузнецкий мост давно без кузниц,
- Парижа пестрый уголок.
- Где он вербует русских узниц,
- Где он сбирает с них оброк, —
писал князь Вяземский.
Ему вторил Грибоедов устами Фамусова:
- А все Кузнецкий мост, и вечные французы,
- Оттуда моды к нам, и авторы, и музы:
- Губители карманов и сердец.
А вот как в старых книгах определяли значение Кузнецкого моста в жизни старой столицы первой половины позапрошлого столетия. Своему рассуждению автор предпосылает общую мысль: «Главной улицы в Москве нет и никогда не было». Звучит неожиданно. Но и на моей памяти в двадцатые годы XX века москвич затруднился бы сказать, какая у нас улица главная. Обычно называли Кузнецкий мост, но с вопросительной, неуверенной интонацией — уж больно он короток, горбат, и нет на нем значительных зданий ни в административном, ни в архитектурном смысле. Узкую и длинную, как кишка, Тверскую едва ли бы кто назвал. Старый автор так рассуждает об этом: «Есть улицы более оживленные, артерии уличной жизни или — по выражению Вистенгофа — „народной деятельности“. Среди них особенно выдающимися считаю: Тверская — потому что на ней находится дом московского военного генерал-губернатора; Кузнецкий мост — потому что это место модных лавок и „косметиков“, а также встречи представителей Beau monde, где, по замечанию Грибоедова, можно купить слишком многое; Ильинка — потому что на ней Гостиный двор и Биржа, а следовательно, центр торгово-промышленной жизни». Таким образом, и в давнее время Кузнецкий мост если и не считался единолично главной улицей Москвы, то все же входил в триумвират.
Вид на Кузнецкий мост. Литография. Сер. XIX в.
В крайнем слева одноэтажном доме в начале XX в. помещалось кафе «Питтореск» (в 1918–1921 гг. — «Красный петух»), где бывали В. Маяковский и Вс. Мейерхольд. После реконструкции 1965 г. — Выставочный зал МОСХ.
Французы появились на Кузнецком мосту еще в XVIII веке и завели здесь обширную торговлю. Ко времени наполеоновского нашествия их было так много, что комендант Москвы маршал Мортье приставил к Кузнецкому специальную охрану, не давшую московскому пожару уничтожить этот «уголок Парижа» в старой столице. Но французам все-таки пришлось уйти с отступающей армией Наполеона. Очень ненадолго. Они ушли, чтобы вернуться. Уже в двадцатые годы XX века Кузнецкий вновь офранцузился. Странное дело: французов изгнали с горьких полей России, а увлечение всем французским, включая язык, осталось. Французы по-прежнему оставались главными наставниками русского благородного юношества; все эти Жоржи, Жюли, Поли и Эдмонды (на родине они были конюхами, слугами, в лучшем случае — парикмахерами) авторитетно выступали в качестве воспитателей юных князей Голицыных, Долгоруких, Гагариных и иже с ними. Французская речь звучала теперь не только в аристократических домах, но и в усадьбах провинциальных дворян и даже в купеческих покоях. И безраздельно царили французские моды. На одном Кузнецком была куча французских портных — Латур, Жорж Франк, Болюс, Мари Арманд. А сколько модных лавок! Мадам Ришар, мадам Демонси, мадам Жаклюз…
Не только французские туалеты царили в свете, полусвете и тянущихся к полусвету широких кругах, но и французские вина, французские блюда: трюфели, «роскошь юных лет», шампиньоны, сыры, устрицы. Как помните, незабвенный Хлестаков даже суп получал из Парижа. Конечно, это определяло и социальный облик Кузнецкого моста. «С утра до поздней ночи Кузнецкий мост запружен экипажами и пешеходами. Это все преимущественно один очень чисто одетый народ, потому что московский простолюдин, не имея надобности ни в чем, что продается на Кузнецком мосту, проходит его разве по крайней необходимости».
Вот отрывки из очень любопытных очерков Вистенгофа, которого наряду с Загоскиным считают лучшим бытописателем Москвы середины XVIII века. В несколько ироничном тоне он оправдывает пристрастие москвичей к чужеземной продукции: «Если вы в Москве приезжий человек и вам необходимо сшить себе платье, то, умоляю вас именем человечества, не закажите его на Покровке, за Москвой-рекой, в Лефортове, в Грузинах; вы погибнете, падете, как ключ ко дну; вам сошьют платье по моде, никогда не существовавшей, вы будете одеты хуже, чем приехавши из провинции. Спешите на Тверскую или Кузнецкий мост, адресуйтесь к… Сатиасу, Рено, Отто, Милеру, Тепферу, Люке…
Хотите ли сапоги, заказанные летом, получить к Рождеству, спешите к русскому сапожнику, не смотрите, что у него на вывеске исполинского размера сапог с надписью награжден за отличие; он вас наградит мозолями и сделает, что ваши ноги действительно будут отличаться своим безобразием в обществе. Если желаете иметь хорошо обутую ногу, идите на Кузнецкий мост к Брюно, Пирожету…
Магазин русских изделий на Кузнецком мосту. Гравюра. Сер. XIX в.
С кон. XVIII в. Кузнецкий мост становится одной из главных торговых точек города. На ранее аристократической улице «живет теперь дух коммерческий, магазин подле магазина, портной подле портнихи».
Не покупайте белья и манишек в табачных лавках; спешите на Кузнецкий мост, там найдете вы нужное у Вандрага, Лиона, Шолета, Монигети и др. …Вот вам краткое наставление человека беспристрастного, который долго жил в Москве и все, что здесь пишет, или видел сам, или испытал на опыте».
И последняя обширная цитата. Она касается роли Кузнецкого моста в изящной жизни демимонденок, проще — содержанок, приметной и характерной части московского населения той поры. Письмо красавицы своему покровителю автор дает с соблюдением орфографии не обремененной образованием дамы.
«Ваше благородие и ангелочек Сашурочка! доставьте нам кассатурчик с Дашей приятность потанцевать ноньчи в Немецком клопе, а от туда заезжай к нам душка, биледы не забудь и деник. Твоя погроп…» Получив ответ от посланной, что приказали кланяться и приказали, дескать, сказать, чтоб были готовы, дым коромыслом становится в маленьком доме, барышня при деньгах летит на лихаче-извозчике на Кузнецкий мост, к мадам Шарпантье, и берет самый дорогой и безвкусный костюм… Тысячи раз перед своим неверным psyche она примеряет костюм и, схватя в кулаки клины своей юбки, прыгает перед зеркалом в странных аттитюдах, спрашивая, какова она, у своей льстивой Василисы, которая от усталости уж словами не хвалит, а только одобрительно головой кивает.
Многие люди старшего поколения, да, полагаю, и молодые тоже, наслышаны о ресторане «Яр», где звучала соколовская гитара, пели цыгане и кутили все московские и петербургские знаменитости. «Яр» справедливо привязывали к гостинице «Советская». Когда-то там находилась киностудия «Межрабпомфильм», позже — Всесоюзный институт кинематографии, где я имел удовольствие учиться полтора года, до перевода института в Останкино. И мы знали, что в директорском кабинете под новыми обоями скрываются соблазнительные картины, которыми услаждались кутящие с мамзелями купчики. Получая очередной разнос от директора, мы незаметно отколупливали ногтем обои и, кося глазом, ухватывали округлость бедра купающейся нимфы или веселящейся вакханки.
Мы гордились, что учимся в таком историческом месте, чертоге песен и любви, и, разделяя всеобщее заблуждение, выводили название «Яр» из «яри» — яростной гульбы. Оказывается, ничего подобного. Яр — это фамилия, да еще французская. В первой половине XIX века на углу Кузнецкого и Неглинной в трехэтажном доме находился французский ресторан Транкля Яра, знаменитый не только в Москве, но и по всей России. И уже тогда там рвал гитарные струны один из основоположников династии Соколовых и пел цыганский хор. Приезжая в Москву, Александр Сергеевич Пушкин непременно наведывался к «Яру». 27 января 1831 года он вместе с Петром Вяземским, Евгением Баратынским, Николаем Языковым помянул там своего лицейского друга, любимого и рано ушедшего Антона Дельвига, прекрасного русского поэта. И может быть, какая-нибудь Паша Стешина или Стеша Пашина спела им «Элегию» Дельвига, ставшую народным романсом.
- Когда, душа, просилась ты
- Погибнуть иль любить,
- Когда желанья и мечты
- К тебе теснились жить,
- Когда еще я не пил слез
- Из чаши бытия, —
- Зачем тогда, в венке из роз,
- К теням не отбыл я!..
Но скорей всего, ни Паша Стешина, ни Стеша Пашина не пели этого романса.
Перед Первой мировой войной на Кузнецком царили: Сиу, Эйнем, Трамбле, Жорж Борман и Бартель — кондитеры; Фаберже — ювелирные изделия; Юлий Генрих Циммерман — ноты и музыкальные инструменты; Брабец — хозяйственные товары; Вольф и Готье — книги; Поль Буре — часы. Некоторые из них благополучно въехали в нэп. Магазины и кафе были украшены золочеными вывесками, у парадных дверей дежурил величественный швейцар с медалями за турецкую войну. Разве могли соперничать с этими фирмами отечественные бедолаги. «Авощная палатка Парфенова», «Смерть клопам и нарушителям мирного крова человека. Нижеподписавшийся ручается своей честью. А. Жуков»?
Портрет Евгения Баратынского. Литография Шевалье, 1830-е гг.
Е. А. Баратынский (1800–1844) — поэт, мастер оригинальной разработки жанров элегии и послания. А. Блок писал о нем, как о поэте, «определившем свой век в одиноких мучениях и исканиях».
Кстати, известный академик Юрий Готье — прямой потомок французов, торговавших на Кузнецком мосту. Равно как и знаменитый юрист Анатолий Федорович Кони — под его председательством суд оправдал Веру Засулич, стрелявшую в полицмейстера Трепова.
Мне хочется реабилитировать Кузнецкий мост в его русском качестве. Все-таки не был он даже в самые свои «французские времена» иностранцем до мозга костей. В сороковые годы XIX века под нажимом славянофилов здесь был открыт большой русский магазин, в котором торговали только русским товаром, причем товары эти были такого высокого качества, что уверенно конкурировали с иноземной продукцией.
Не был Кузнецкий мост и сплошной модной лавкой. Мы упоминали усадьбу Воронцова, половину этой огромной усадьбы, простиравшуюся от Рождественки до Неглинной, купила богатая помещица Бекетова. Ее пасынок Платон Бекетов, крупный книгоиздатель и меценат, учредил тут типографию, в короткое время завоевавшую славу одной из лучших в Москве, и открыл книжный магазин. Бекетова называли «истинным ревнителем отечественного просвещения». Постоянными посетителями магазина Бекетова, а равно и его гостеприимного дома были Михаил Херасков, Николай Карамзин, Василий Жуковский, Иван Дмитриев.
Ныне эта часть Кузнецкого моста служит уже не литературе, а изобразительному искусству. Здесь находится Дом художника с выставочными залами. Мне не забыть, какая очередь тянулась от дверей Дома художника к Неглинной, загибая туда свой хвост, когда открылась первая — и, кажется, единственная в Москве — посмертная выставка изумительного художника Попкова, трагически и бессмысленно погибшего незадолго перед тем и лишь этой своей гибелью откупившего право выставиться в залах, привычных к искательной бездарности.
Портрет Михаила Хераскова. Гравюра. XVIII в.
М. М. Херасков (1733–1807) — писатель, автор известной поэмы «Россияда» (1779 г.), написанной в духе классицизма.
Противоположная сторона улицы служит литературе. Здесь находятся популярные книжные магазины, в том числе особенно привлекательная для книголюбов Книжная лавка писателей. Есть и другие книжные магазины на Кузнецком. Например, магазин подписных изданий в бывшем Кузнецком переулке. Вот и еще значительное учреждение, связанное с книгой: Государственная публичная научно-техническая библиотека. По количеству изданий она уступает только Российской государственной библиотеке, зато неизмеримо превосходит ее прочностью. Здание этой библиотеки куда старше бывшей «Ленинки», но не нуждается ни в капитальном ремонте, ни в укреплении треснувшего фундамента.
А. Розанов. Здание пассажа Поповых, затем Джамгаровых на Кузнецком мосту. 1877 г. Фрагмент. Фото 1994 г.
В XIX — нач. XX в. Кузнецкий мост застраивается доходными жилыми домами, банками, пассажами. Дома и земельные участки дворян переходят к разбогатевшим купцам, промышленникам и мещанам.
Ближе к Большой Лубянке находится выставочное помещение, дающее чаще всего приют графике. К области искусства относится и Дом моделей, пользующийся международной известностью. Модели наших искусных модельеров получили широкое признание на разных показах за рубежом. Правда, нашим модницам от этого ни тепло ни холодно. Все дивные измышления конструкторов красивой современной одежды не оказывают сколь-нибудь существенного воздействия на фабрики готового платья, а то, что поступает в магазины, и сейчас весьма мало похоже на изыски Дома моделей. И все же это учреждение нельзя сравнивать с артелью Андрея Платонова, которая обслуживала только самое себя. Есть в Москве замечательные женщины, которым Дом моделей очень даже нужен. Но это как в анекдоте о коньяке: «Коньяк — демократический напиток, который трудящиеся пьют устами своих лучших представителей». И чудеса Дома моделей морально принадлежат всем российским женщинам, доверившим носить умопомрачительные туалеты своим лучшим представительницам.
Если культурой нынешний Кузнецкий мост значительно обогнал дореволюционный, то по линии торговли он, несомненно, сдал. Магазинов и сейчас очень много. Есть такие товары, каких не знал старый Кузнецкий, — живые рыбки, птицы, черепашки в зоомагазине, — но все это можно было купить раньше на Трубной. Качество остальных товаров и ассортимент их все-таки значительно уступают дням Дациаро и Аванцо, солодовниковских и джамгаровских пассажей.
Вид на улицу Петровка и Кузнецкий мост. Фото кон. XIX в.
В угловом двухэтажном доме купца А. Столбкова в 1-й пол. XIX в. помещалась одна из лучших гостиниц — «Лейпциг», позже — гостиница «Россия», художественный магазин «Б. Аванцио», книжный магазин И. Сытина. Здание часто перестраивалось, последний раз во 2-й пол. XIX в.
Наверное, шумный и людный Кузнецкий мост был не слишком привлекателен в качестве местожительства, другое дело потолкаться в густой толпе, поглазеть на витрины, естественно, я говорю о днях давно минувших, заглянуть в пахучую лавку колониальных товаров, слезящих глаза перцем и другими пряностями, но маловато тут «знатных» поселенцев. Пристальный к обитателям московских улиц Сытин называет лишь скульптора Ивана Витали, жившего чуть больше года в доме № 23/24, сейчас сильно перестроенном. У него останавливался, приезжая из Петербурга, Карл Брюллов, которого незадолго перед своей гибелью посетил Пушкин. Жила на Кузнецком и мать декабриста Ивана Анненкова, но ее дом снесен.
Но все-таки стоит рассказать подробнее об этом причудливом цветке русского барства. «Старуха была баснословно богата, и в Москве ее звали „королевой Голконды“. В доме жило до полутораста слуг, выполнявших все причуды барыни, почти не выходившей из дома. Анненкова не признавала постели и спала на кушетке, которая стояла под балдахином посреди комнаты, обитой малиновым штофом. Около кушетки горели на мраморных подставках 12 карсельских ламп, расположенных полукругом. Спала старуха на своих капотах, которые клали на кушетку один на другой, разглаживая утюгом, чтобы не было морщин и чтобы „постель“ была теплая. Если причудница ляжет и почувствует складки — горничные все капоты снимают долой и снова кладут и разглаживают. Спала Анненкова в особом туалете: вышитом или кружевном пеньюаре, пышном чепчике, шелковых чулках и бальных туфлях. При спальне состояли особые горничные, которые поочередно должны были сидеть всю ночь на приносимых для них диванах и разговаривать вполголоса. Церемония одевания или, вернее, переодевания — так как Анненкова всегда была в туалете — совершалась по особому порядку в той же спальне с 12 лампами. На шести молодых горничных были надеты все принадлежности туалета барыни, и она надевала их в нагретом виде. Среди приживалок Анненковой была толстая немка, на обязанности которой лежало согревание кресла хозяйки дома, в которое она садилась, выходя из спальни, или места в карете, если барыня собиралась выезжать» (В. А. Никольский — «Старая Москва»).
Наводнение на улице Неглинной. Фото 1911 г.
Наиболее часто Москва страдала от наводнений на реке Неглинной после заключения ее в кирпичную трубу: трубы были рассчитаны на пропуск 13,7 м3/с воды, и почти ежегодно при ливнях она вырывалась из-под земли и затапливала большие пространства.
Недаром говорят, что родители бывают наказаны в своих детях. Сын этой крепостницы-самодурки тоже отличался своеволием, но совсем в ином роде. Мало того что он влюбился во француженку Полину Гебль, приказчицу из магазина Демонси на том же Кузнецком, и попросил ее руки, он примкнул к декабристам и разделил их участь — двадцать лет каторги. Его невеста поехала за ним, доказав, что душевное благородство и способность к самопожертвованию вовсе не привилегия таких аристократок, как Александра Муравьева, Мария Волконская, Екатерина Трубецкая. На рудниках они обвенчались. Прасковья Егоровна Анненкова (в девичестве Гебль) оставила интересные воспоминания.
А вот в доме № 20 на углу с Рождественкой жил знаменитый врач Захарьин, который славился своим искусством и невероятной грубостью с пациентами, независимо от их общественного положения. Как ни странно, грубость лишь прибавляла ему популярности. Пациентам казалось, что так вести себя может лишь чудо-лекарь, которому нечего заискивать у клиентуры. С именем Захарьина в Москве связан не только этот дом: модный и богатый эскулап превращал свои большие гонорары в доходные дома.
Дом купца Н. Солодовникова на углу Кузнецкого моста, в котором С. Мамонтов в 1885 г. основал Частную русскую оперу (позже ее труппа составила ядро Оперного театра С. Зимина, работавшего с 1908 г. в помещении Театра Солодовникова). Фото 1994 г.
Дом № 2 на углу с Пушкинской улицей принадлежал другой московской знаменитости — купцу Н. Солодовникову, державшему театр. Сейчас там находится Театр оперетты. Солодовников много сделал для развития любительского театра в Москве, из его костюмерной за очень недорогую плату выдавались любителям костюмы, декорации, парики, накладные бороды.
И. Иванов-Щиц. Торговый дом Хомякова на Кузнецком мосту. 1899–1900 г.; надстроен в совр. вр. Фото 1994 г.
В 1912 г. в Москве насчитывалось 9 % зданий в три и более этажей. Уже тогда треть построек была каменной, причем центральная часть города украсилась рядом многоэтажных общественных зданий и частных домов.
Любопытная история разыгралась с одним жителем Кузнецкого, который носил прославленную фамилию Хомяков, но сам вошел в славу по обстоятельствам мало благовидным. На углу Кузнецкого и Петровки, близ Большого театра, стоял каменный дом поручика Хомякова. Небольшой палисадник перед домом врезался клином в Кузнецкий мост. Городская дума хотела купить этот клинышек земли, чтобы освободить улицу, — поручик заломил сто тысяч рублей. Такой суммы дума не могла отпустить. Хомяков огородил свой участок железной кладбищенской оградой и посадил сирень. Москвичи окрестили садик Хомякова роща. Дума подала в суд, но Хомяков легко выиграл процесс: частная собственность — дело святое. Пятнадцать лет ржавела кладбищенская решетка на самом бойком месте Москвы, и неведомый поэт воспел в элегических стихах тяжбу города и жлоба:
- И многие годы неслышно прошли.
- И подняли спор из-за этой земли
- Владелец и город: о куще зеленой,
- Железным забором кругом обнесенной,
- Полились и льются, как звонкий ручей,
- Каскады живых и горючих речей…
Хомяков все же пересилил. Дума выложила требуемую сумму. Самодурство самодурством, но до чего же крепок был закон! Не думаю, чтобы в сходной ситуации Моссовет отступил перед частным лицом.
В своей книге Сытин оптимистически пророчествует: «По плану реконструкции Москвы Кузнецкий мост явится частью кольцевой улицы, окружающей центр Москвы, будет расширен и обстроен большими новыми домами».
Бог да помилует Кузнецкий мост и всех, кому дорога Москва, да отведет он это новое надругательство над историческим лицом столицы. Отчетливая нота бережности в отношении Москвы, зазвучавшая в последнее время, дает твердую уверенность, что никакая реконструкция не коснется старой заслуженной улицы.
И. Машков. Дом на Кузнецком мосту, керамические панно для фасада которого выполнены художником Н. Сапуновым. 1902–1903 гг. Фрагмент. Фото 1994 г.
К середине 1900-х гг. возник новый тип жилого доходного дома — с яркими майоликовыми и гладкими, облицованными глазурованной плиткой фасадами.
На Кулижках
Всем известно выражение: у чёрта на куличках. Это означает: очень далеко, не добраться, а и доберешься, нужного места все равно не отыщешь. Так много вмещает в себя это емкое выражение. Но спроси, что такое «кулички» и почему они во владении нечистого, никто не скажет. Дело в том, что «кулички» — это испорченное «кулишки» или «кулижки», последнее правильней. А «кулижка» — исконно русское слово, объяснимое по-разному: топкое, болотистое место — говорят одни знатоки языка; лес после порубки — считают другие; пожня меж кустами и чапыжником — объясняют третьи. Это требует дополнительного объяснения: пожня — низменный, мочажинный луг, а чапыжник — кустарниковая непролазь. Но во всех объяснениях проглядывает одно общее: место не больно казистое. Так вот, Кулижки — это испокон веку известная местность, где еще в домосковское время, при полулегендарном боярине Кучке, находились поселения, и занимает она территорию нынешней Солянки с прилегающими переулками вплоть до Яузского бульвара и набережной реки Яузы, а также обширные владения бывшего Воспитательного дома.
И вроде бы не так уже далеки Кулижки от ядра Москвы — Кремля и уж вовсе близки ко второму московскому поясу — Китай-городу, но почему-то стали символом отдаленности, затерянности, почти недосягаемости. У чёрта на Кулижках — ишь куда занесло!
Церковь Николая Чудотворца в Подкопаях при Александрийском подворье и фрагмент фасада. 1629 г.; перестроена ок. 1700 г.; потом в 1855–1858 гг. арх. И. Козловским. Фото 1994 г.
Подкопаевский переулок назван в XIX в. по церкви Николы в Подкопаево, известной с 1493 г. Когда-то здесь находился карьер, в котором для добычи глины подкапывали гору. Отсюда и наименование местности.
Кулижки — путаное место, даже рельеф тут какой-то не московский: низина и взгорья, пади и подъемы, — не поймешь, что внизу, что наверху. Вот Ивановский монастырь, глянешь от Солянки — он на круче, глянешь от Старосадского переулка — он у подножия горы. На деле же он в первом ярусе Алабовой горы, по кручам которой карабкаются Старосадский и Спасоглинищевский переулки. В Кулижках все чуть-чуть туманно и загадочно. Взять хотя бы Подкопаевский переулок — ужас автомобилистов, ибо здесь долго лепилось на круче ГАИ города, где великие знатоки дорожной казуистики терзали на экзаменах будущих шоферов, где отбирали, а иногда и возвращали водительские права. Существует три версии происхождения названия переулка. Первая — немудреная: он расположен на склоне глиняной горы, служившей местом выборки глины для построек, отчего и образовался подкоп. Вторая — вовсе скучная: строителем Никольской церкви был Подкопаев, отсюда и церковь и переулок — Подкопаевские. Зато третья дает простор воображению: злоумышленники сделали подкоп, чтобы ограбить богатый храм. А храм, довольно скромный с виду, был богат, ибо в его приход удалился Иван III после опустошительного пожара 1493 года. Любопытно, почему среди всех московских храмов умный и расчетливый государь выбрал незаметную обитель? Случайным такое быть не могло, но причина скрыта во мгле веков. Грабитель, пытавшийся снять серебряную ризу с престольного образа Николая Чудотворца, любимейшего русского святого, свалился в дыру подкопа, разбился насмерть и был засыпан землей.
Темны дела на Кулижках, темны они окажутся и в более позднее время, когда в Подколокольном переулке (несмотря на кажущуюся ясность названия, оно не имеет объяснения) возникнет Хитров рынок со страшными ночлежными домами — гнойная язва города.
Начну же я свой рассказ с земли, как бы предваряющей Кулижки, если двигаться к ним от центра столицы, — Кремля.
Палаты бояр Шуйских в Подкопаевом переулке. 1660–1670 гг.; перестроены в кон. XIX — нач. XX в. Фото 1994 г.
П. Вяземский писал: «Здесь чудо барские палаты // С гербом, где вписан знатный род, // Вблизи на курьих ножках хаты // И с огурцами огород».
Речь пойдет о площади, которая москвичам моего поколения была известна как Варварская, по улице Варварке, вливавшейся в нее. А еще раньше ее именовали Коневой, по имени зодчего Федора Коня, возведшего стену Белого города; начиналось это укрепление в Кулижках, от реки Яузы, и тянулось по нынешнему Бульварному кольцу. Лежит площадь в низине, у подножия довольно крутого холма. В XVII веке место славилось кузнечным делом, тридцать пять кузниц без устали ковали все, что только можно выковать, — от ножей и подков, мельничных снастей и замков до оружия и особых поковок для нужд государева Денежного двора, тоже находившегося в Кулижках.
Церковь Всех Святых на Кулижках. XVI–XVII вв. Фото 1980-х гг.
Первоначально храм был поставлен еще при великом князе Д. Донском в память православных воинов, павших в битве на Куликовом поле 8 сентября 1380 г.
Украшена площадь старой живописной церковью Всех Святых на Кулижках. По преданию, на ее месте была другая церковь, поставленная Дмитрием Донским в память русских воинов, павших на поле Куликовом. Уходил на врага Дмитрий и возвращался с Мамаева побоища дорогой, пролегавшей по Варварке, Варварской площади, Солянке, а дальше по Владимирке. С противоположной стороны площадь ограничена Ильинским сквером; в его конце, у Ильинских ворот, стоит памятник героям Плевны, нашим гренадерам, погибшим в боях за освобождение Болгарии от Туретчины. Автор памятника в модном тогда русском стиле известный архитектор и скульптор Владимир Шервуд.
В. Шервуд. Плевенская часовня — памятник русским гренадерам, героям Плевны, на Ильинском бульваре, 1887 г. Фото 1980-х гг.
Памятник представляет собой восьмигранную часовню с возвышающимся шатром, увенчанным короной в виде шапки Мономаха, на которой водружен золотой крест, имеющий в подножии магометанский полумесяц.
С Варварской площадью у меня связано одно из самых пронзительных переживаний детства, когда я впервые и люто испугался Москвы, а затем раз и навсегда проникся безграничным доверием к своему городу. История эта кажется мне любопытной и поучительной, и я позволю себе задержаться на ней.
В. Клыков. Памятник святым равноапостольным первоучителям славянским Мефодию и Кириллу на Славянской площади. 1992 г. Фото 1994 г.
При открытии памятника у его подножия была установлена Неугасимая Лампада. Огонь ее зажжен в Великую Субботу перед Пасхой у Гроба Господня в Иерусалиме и доставлен паломниками.
Это случилось в 1929 году. Школьником-второклассником я страстно мечтал о пионерском галстуке. В ту пору не было четких правил приема в пионеротряд. В одних школах принимали с девяти, в других с десяти, а в нашей так и с одиннадцати. А до того изволь томиться в октябрятах. У нас в классе учился славный очкастый мальчик Яша, он жил на Варварке, а отец его работал в ВСНХ. И вот мы узнали, что при ВСНХ есть детский клуб, где ребят «готовят в пионеры». Здесь учили ручному труду: строгать и пилить, клеить цветные аппликации, писать лозунги мелом на кумаче, а также рисовать, петь песни про костры, картошку и юного барабанщика, ходить в ногу и многим другим полезным в пионерской жизни вещам. Занятия проходили вечером, после уроков. Жил я довольно далеко отсюда, в Армянском переулке, от его угла до Варварской площади ходил трамвай № 21. Мне давали на дорогу гривенник, туда я должен был идти пешком, а возвращаться уже в темноте трамваем. Однажды, перестрогав и перемаршировав до обалдения, я перепутал трамвай и поехал в сторону, противоположную моему дому. Свою ошибку я обнаружил не сразу, лишь когда за окнами возник мост, а под ним река — черная, маслянистая, с тусклым отсветом. Я знал, что никакой реки мне переезжать не надо, и так испугался, что проехал еще две лишние остановки. Мимо бежали низенькие, слепые дома с черными подворотнями, редкие тусклые фонари, вывески, на которых ничего нельзя было разобрать. Наконец я очнулся и вышел из трамвая. Вокруг был темный, пустынный и, как мне казалось, бесконечно враждебный мир. Другой монетки у меня не было, пришлось идти пешком. Куда идти, я не знал и просто побежал назад вдоль трамвайной линии.
Так началось одно из самых значительных путешествий моей жизни. Потом я объезжу чуть не весь свет, но ничто так не врежется в память, как недальний путь от Заяузья к Армянскому переулку.
А началось все довольно-таки позорно. Я бежал по улице и плакал. Прямо-таки ревел от страха и тоски по дому. И образ бесстрашного барабанщика не витал передо мной. А потом, миновав мост, я натолкнулся на будто возникшую из-под земли женщину.
— Ты чего тут? — удивленно спросила она.
— Я заблудился. Мне в Армянский надо.
— Это где ж такое?.. Что-то не слыхала.
— Покровка… Маросейка…
— Мать честная!.. Куда ж тебя занесло?
— Я трамвай спутал.
Женщина рассмеялась и пошла со мной рядом. И как ни напуган, ни растерян я был, все же заметил, что лицо ее мокро от слез.
— Вы плакали?
— Еще чего! Луку надышалась. Эх, малый, ничто в мире слезиночки не стоит. Давай петь. «Ах, Коля, грудь больно, любила довольно…» Чего же ты? Подпевай.
— Не могу. Слуха нет.
— Беда! Не люблю, кто не поет. А ты бы хоть сам с собой пел.
— Я пою. С собой я всегда пою.
— Ну и правильно!.. — Она опять запела: — «Сире-ень цвете-от, не пла-ачь — приде-от!..» — и вдруг оступилась, сломала каблук.
Она пошла дальше, хромая, но тут нам повстречался пожилой человек в прорезиненном плаще, сапогах и суконной фуражке. Под плащом виднелась военная гимнастерка.
— Эй, дядя! — окликнула женщина. — Проводи мальца. Он заблудился, а я, вишь, охромела.
Бывший военный поворчал, но все же согласился.
— Прощай, — сказала мне женщина. — А смешно, сколько-то лет пройдет, ты вырастешь, станешь большим и никогда больше меня не увидишь. И я тебя не увижу. Понимаешь? Мы никогда-никогда с тобой не увидимся. И ты даже не вспомнишь обо мне…
И что же, почти минула жизнь, и, седой, старый, я хочу сказать той женщине: «Вы ошиблись, я никогда не забывал вас, вы всегда были во мне с вашим смехом, вашими слезами, вашей добротой».
Бывший военный повел меня куда-то вкось от улицы, плетением переулков, проходными дворами, он хорошо ориентировался на местности. Только шел он трудно, то и дело останавливался и прижимал руку к груди. Наверное, у него было плохое сердце. Он спросил меня, кто мне эта женщина.
— Никто, — растерянно ответил я.
— Это что еще такое? — загремел он. — Никто! Каждый есть кто-нибудь! Никто! Ишь, фендрик!
И я запомнил его слова на всю жизнь. В виду Ивановского монастыря дорога круто пошла в гору, и военный человек остановился.
— Мотор не тянет, — сказал он.
И хотя я еще боялся, все же нашел в себе мужество сказать:
— Дальше не надо. Я сам дойду.
— Молодец! — Голос его потеплел. — Терпеть не люблю трусов.
Я недолго оставался один. Теперь меня подхватил… немец. Да, да, настоящий немец, инженер, что-то строивший на Волге и проездом оказавшийся в Москве. Он бродил по Кулижкам, восхищаясь «таинственной Азией». Меня учили немецкому, и мы быстро нашли общий язык. Он тоже был хорошим человеком и довел меня по Старосадскому переулку до Покровки. А сам повернул назад, в «geheimnisvoll Asien».
Шефство надо мной взял новоиспеченный милиционер в форме с иголочки и хрустящих ремнях. Полный сознания своего величия, он свистком остановил воображаемое движение на пустой ночной улице и, взяв меня за руку, перевел на другую сторону.
— Переход у Сверчкова осилите или проводить?
— Осилю, — сказал я.
— Поглядите налево и начинайте движение. Достигнув осевой, поглядите направо и, если нет транспорта, продолжайте путь. — Он счастливо козырнул, и через несколько минут я был дома.
Прежде чем лечь в постель, я немного постоял у окна, глядя в лицо ночи, переставшей быть страшной. Почему я так боялся ее? В тихой темной пустынности бродят странные добрые люди, которые не дадут тебе пропасть. Я мысленно пожелал им спокойной ночи — гордой молодой женщине, бывшему военному, которому не спится в мирной тиши, очарованному Москвой немцу и новоиспеченному стражу столичных улиц.
Церковь Трех Святителей (Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоуста) на Кулижках, близ Хитрова рынка. 1670–1674 гг.; перстроена в 1770-х гг. Фото 1980-х гг.
Храм возвели возле царских конюшен. Вблизи располагался загородный дом митрополитов.
Я знал, что уж никогда не усомнюсь в своем городе. И научился я этому у чёрта на Кулижках…
Замечательная характеристика сложной, необычной и крайне привлекательной структуры Кулижек содержится в отличной книге М. Миловой и В. Резвина: «Если говорить о московском своеобразии, когда рельеф как бы сам задает тон, то это район уникальный настолько же, как Швивая горка или Труба у выхода Рождественки. Впрочем, пожалуй, тут структура еще сложнее. С одного и того же перекрестка, буквально через несколько шагов, как, скажем, в верхней точке Малого Ивановского, раскрывается целый веер захватывающих перспектив. Один переулок сбегает под гору с лихим поворотом, другой не менее круто уходит вверх, третий далеко внизу переходит в живописную улицу, а там глаз уже угадывает далекие очертания Зарядья. Среди небольших, лестницей уходящих вниз домиков вкраплены интересные памятники архитектуры. Неравнозначные по художественной ценности, они в совокупности создают среду, уникальную даже по московским представлениям. Тут встретишь все. В одном из переулков смотрят друг на друга храм XVII века, невесть как взгромоздившийся на самую крутизну холма, куда ведет каменная лестница, и не то французский замок, не то итальянский монастырь. Оказывается, что эти мощные фланкирующие башни, решительно выдвинутые прямо на тротуар, и вписанный между ними купол на заднем плане, так напоминающий купол знаменитой Санта-Мария дель Фьоре во Флоренции, — не более чем стилистическое увлечение своего времени: новые постройки старого Ивановского монастыря были возведены в 1861–1878 годах по проекту архитектора М. Быковского. Впрочем, в подобных случаях существенна даже не историческая подлинность отдельных зданий, а то, как живописно, романтично слилось все это в некое старомосковское целое. Да, район поистине уникальный, и, любуясь им, заранее представляешь, как он выиграет после реставрации. Жаль только, что в преддверии этих работ утрачивается немало интересных деталей, которые потом уж не восстановить, если они не обмерены».
С грустью должен добавить: жалеть приходится не детали, а целое, ибо реставрационные работы ведутся столь вяло, бессильно, спустя рукава, что в обозримое время мы едва ли увидим преображенные Кулижки.
Нынешний Ивановский монастырь стоит на месте старого, заложенного согласно преданию, в 1533 году в память о рождении Ивана Грозного. От этого кровоядца легла на монастырь зловещая тень. Здесь содержались две знаменитые узницы, одна в келье, другая в подвале: княжна Тараканова, дочь императрицы Елизаветы Петровны от морганатического брака с графом Алексеем Разумовским (о нем уже была речь), и страшная Салтычиха — помещица-садистка Дарья Николаевна Салтыкова, истязавшая своих крепостных.
Сначала о Таракановой. Все знают картину Константина Флавицкого в Третьяковской галерее «Княжна Тараканова». Сквозь узкое зарешеченное окно хлещет вода. Наводнение. Молодая женщина, стоя на постели, прижалась спиной к каменной стене. На постель лезут обезумевшие от ужаса крысы.
Так вот, здесь изображена другая Тараканова. Авантюристка, выдававшая себя за дочь Елизаветы и предъявлявшая права на русский престол. Нечто вроде Лжедмитрия в юбке. То было во дни Екатерины II. Ее фаворит Алексей Орлов заманил мнимую Тараканову в ловушку, и несчастную претендентку бросили в Алексеевский равелин. Там она умерла от чахотки за два года до большого петербургского наводнения.
М. Быковский. Собор Иоанна Предтечи Ивановского монастыря. 1861–1878 гг. Фрагмент. Фото 1980-х гг.
Монастырь существовал уже в XVI в. В 1786 г. по секретному повелению Екатерины II сюда была прислана «неизвестная, нареченная в монашестве Досифеей». Есть предположение, что это княжна Тараканова.
Настоящая княжна Тараканова была заточена в Ивановский монастырь. Вся вина бедной девушки состояла в том, что в ней текла царская кровь и, следовательно, прав на русский престол у нее было больше, чем у Екатерины, свергшей законного государя — своего мужа Петра III. Тараканова зачахла в келье и похоронена в Ново-Спасском монастыре. До недавнего времени в ее усыпальнице дворники хранили свой инвентарь. Газеты много, гневно и тщетно писали об этом кощунстве — кажется, сейчас подыскали другое помещение для метел, скребков и совков.
Салтычиха злодействовала над дворовыми людьми в своем огромном доме по Кузнецкому мосту на пересечении с Большой Лубянкой, то есть совсем рядом с местом будущего заключения. Заводилась Салтычиха, как правило, во время мытья полов и стирки белья. Бывали вспышки и по другому поводу, но куда реже. Вот как об этом говорилось в брошюрке о следствии над Салтычихой: «С мучительным однообразием рассказывали бесчисленные свидетели все одну и ту же историю о мытье полов и мытье белья, и впечатление от этих рассказов было таково, как будто это салтычихино белье и полы мылись не водой, а горячей человеческой кровью». Салтычихе не всегда удавалось прикончить свою жертву, хотя в ход шли скалки, поленья, утюги. Окровавленное тело выбрасывали на двор, и остервеневшая барыня кричала гайдукам: «Бейте до смерти! Я одна в ответе!» В чем тут дело, почему стирка и мытье полов так страшно возбуждали ее, превращая в сущего дьявола? Интересная проблема для психиатра, но, к сожалению, такой науки не существовало в салтычихинские дни.
Александр Шамаро сообщает: «По данным судебного следствия в течение шести-семи лет Дарья Салтыкова „умертвила разными муками 139 человек, главным образом женщин (среди погибших было только трое мужчин), в том числе и девочек десяти — двенадцати лет… На самом же деле число жертв еще больше“». Для сравнения напомним: Нерон, вошедший в скорбную историю человечества как самый отъявленный злодей, числил за собой сто сорок шесть убиенных.
Мера ее злодеяний превысила всю снисходительность самодержавной власти к «шалостям» помещиков.
Вид на здание Опекунского совета на улице Солянка. Литография Бишбуа. Сер. XIX в.
Опекунский совет — государственное учреждение, ведавшее делами Воспитательного дома и его кредитными учреждениями. Основан в 1763 г. Название улицы происходит от Соляного двора, где в XVII–XIX вв. хранилась соль.
Салтычиху отдали под суд. Свои черные дни она кончила в подвале Ивановского монастыря. На нее приходили смотреть, она рычала, ревела и кидалась на прутья решетки. Преступницу похоронили с честью на кладбище Донского монастыря в фамильной усыпальнице Салтыковых.
Неподалеку от моего подмосковного жилья есть старая текстильная Троицкая фабрика. Старожилы уверяют, что она находилась во владении Салтычихи, у которой в соседнем селе Красном была вотчина.
Главная, разумеется неофициально, улица Кулижек, Солянка, начинающаяся от Варварской площади и крюком поворачивающая к Яузе, получила свое название по находившемуся между Большим Ивановским и Подколокольным переулками казенному Соляному двору, превращенному в XVIII веке в Соляной рыбный двор. Торговля солью была монополией государства, и те, кто добывал соль, должны были сдавать ее государству по существующим расценкам. Она поступала в амбары Соляного двора, а оттуда уже ее получали торговцы и продавали по установленной цене. Отменили монополию на соль в тридцатых годах XVIII века, и продажа этой необходимой приправы к пище стала вестись в розницу.
Д. Жилярди, А. Григорьев. Здание Опекунского совета на улице Солянка. 1823–1826 гг. Фрагмент фасада. Фото 1994 г.
Здание входило в комплекс сооружений Воспитательного дома. Состояло из главного дома и двух флигелей (в 1846 г. объединены в одно здание; арх. М. Быковский).
Первоначально Солянкой назывался Большой Ивановский переулок (ныне улица Забелина, крупнейшего историка Москвы), а знакомая нам Солянка — Яузской улицей.
Самое примечательное место на Солянке и одно из красивейших в Москве — здание бывшего Опекунского совета. Его построил знаменитый Доменико Жилярди вместе со своим учеником и постоянным помощником А. Григорьевым. Роль Жилярди в московском строительстве XIX века можно сравнить лишь с ролью Матвея Казакова в XVIII. Тот, правда, больше успел и был крупнее по масштабу дарования, но это не умаляет значения вдохновенного труда Жилярди. Им построены, кроме Опекунского совета, Екатерининский институт, усадьба Кузьминки, дома-усадьбы Луниных, Усачевых, перестроен дом Найденовых, восстановлен университет.
И. Витали. Белокаменные аллегорические скульптурные группы «Милосердие» и «Воспитание» на пилонах ворот Воспитательного дома. 1830–1835 гг. Фото 1994 г.
Эти декоративные композиции принадлежат к примечательным образцам позднего классицизма.
Жилярди смело нарушил традицию, принятую большинством тогдашних зодчих, — сосредоточивать все внимание на уличном фасаде. Красивый купол подчеркивает объем дома.
Справа от здания Опекунского совета находятся ворота, ведущие к бывшему Воспитательному дому. Ворота украшены двумя скульптурными группами работы знаменитого ваятеля Ивана Витали — «Милосердие» и «Воспитание». К нынешнему назначению гигантского здания, возведенного Карлом Бланком в 1764–1772 годах, эти скульптуры, естественно, отношения не имеют, что не уменьшает их художественной и мемориальной ценности.
Здание Воспитательного дома обескураживающе просто и по силуэту, и по всем архитектурным деталям, даже странно, что оно произвело на современников столь сильное (и преимущественно отрицательное) впечатление. Но эта работа Бланка, которому помогал в разработке флигелей молодой Матвей Казаков, имела этапное значение в московском зодчестве. На смену изысканным барочным формам пришла простота и уравновешенность архитектурных объектов классицизма, который надолго станет господствующим стилем. Когда Баженов проектировал свой невероятный Кремль, он соотносил его с массивом Воспитательного дома.
К. Бланк, при участии М. Казакова. Я. Ананьина, И. Ситникова, Д. Жилярди, Ю. Фельтена. Воспитательный дом на Москворецкой набережной. 1764–1772 гг. Фото 1970-х гг.
Императорский московский Воспитательный дом учрежден по мысли И. Бецкого манифестом Екатерины II для сирот, подкидышей и незаконнорожденных детей.
Население этой части Москвы было смешанным. Тут были представлены знатнейшие фамилии — Долгоруковы, Черкасские, Шереметевы, Колычевы, Стрешневы, — но числились среди домовладельцев и такие, как нищий Григорий, похороненный близ церкви Всех Святителей, у двери которой он побирался, некая девка Маланьица и вдова Прасковьица, тоже, видать, не из первых аристократов.
Вид на Большой Ивановский переулок. Справа — башня Ивановского монастыря (XIX в.), в глубине — церковь святого князя Владимира, что в Старых Садах (1516 г.; зодчий А. Новый: перестроена во 2-й пол. XVII в.). Фото 1980-х гг.
Урочище Старые Сады известно с 1486 и 1504 гг. — здесь находились великокняжеские сады Ивана III.
Самое интересное в Кулижках — узкие, извилистые, горбатые переулки. Многочисленные церкви соседствовали с мелкими предприятиями, в Подкопаевском нашли приют миткалевая фабрика Кучумовых и восково-медоточный заводик Усковых; в бывшем Хитровом переулке стояла фабричка мужских помочных пружин Николаева, а в Большом Ивановском — мамыкинская табачная фабрика.
Вид на Петропавловский переулок. Фото 1994 г.
Справа — церковь святых правоверных апостолов Петра и Павла на Кулижках, у Яузских ворот (1700–1702, 1731, 1882 гг.), возведенная в нарышкинском стиле. Переулок получил название от храма.
Здесь все очень густо на Кулижках, храм на храме: против громадного и причудливого Ивановского монастыря на бугор вскочила прелестная Владимирская церковь (Владимир в Старых Садах); узенький Петропавловский переулок приютил красивую церковь Петра и Павла; к церковным стенам лепились мастерские или торг. 29 августа, в день усекновения главы Иоанна Предтечи, отчего Ивановский монастырь назывался еще и Предтеченским, у его стен происходила обширная шерстяная ярмарка. Сюда свозили со всех концов необделанную и превращенную в нитки шерсть. Первыми покупателями на этой ярмарке были сами монахини Ивановского монастыря, великие искусницы вязать. Монастырь же был освящен во имя святого Иоанна, прозванного Предтечей, возвестившего о приходе в мир Спасителя — Иисуса Христа. Иоанн был обезглавлен царем Иродом в угоду его жене Иродиаде. Пророк изобличал грехи Иродиады, и его отсеченную голову подали на блюде царице.
Церковь Рождества Богородицы на Стрелке на Кулижках. После 1773 г.; трапезная с колокольней 1800–1802 гг. арх. Д. Балашова. Фото 1994 г.
Храм располагался на стрелке важных загородных дорог — в Заяузье и в село Воронцово. Все церкви строились здесь в то время на «кулижках».
А еще был на Кулижках обширный грибной торг, очевидно, в Подколокольном переулке, поскольку вытеснила дары леса трамвайная линия, а трамвай мог ходить только там, остальные переулки были слишком круты и зигзагисты.
Особняк на Яузском бульваре, принадлежавший в 1820-х гг. отставному генерал-майору Н. Хитрово, с именем которого связано название «Хитровка». Сер. XVIII в. Фото 1994 г.
Характер рядовой застройки этого времени определяли, в частности, дворянские особняки.
Тихий и серьезный, какой-то сосредоточенный в себе Подколокольный переулок с солидными зданиями и старой церковью на углу с Солянкой когда-то был связан с самым темным и гиблым местом в Москве. Даже Зарядье в худшие свои времена бледнело рядом с Хитровым рынком и его ночлежками, находившимися в расширении Подколокольного, образующем небольшую площадь. «Хитровка», «хитрованец» — имена нарицательные. Пропащее место, человек дна, городская протерь последнего пошиба.
Между тем свое имя будущему вертепу дало лицо в высшей степени респектабельное, генерал-майор в отставке флигель-адъютант Н. З. Хитрово, принадлежащий к старинному и заслуженному дворянскому роду. Этот отставной генерал отличался сильно развитой коммерческой жилкой. У него самого было большое владение — на этом месте сейчас огромный современный дом с аркой, — откупленное им у вдовы крупного чиновника Карпова. Когда-то там раскинулись аж до церкви Петра и Павла палаты княгини Щербатовой. Ныне сквозь высоченную арку виден покрашенный в темно-зеленый цвет особняк с белой колоннадой. Это остаток пышной городской усадьбы.
После 1812 года Москва энергично отстраивалась. Но никто не приценялся к погорелью на углу Подколокольного и Астаховского переулков, где когда-то стояли дома двух небогатых вдов. Хитрово откупил у них землю и получил разрешение у московского генерал-губернатора открыть здесь мясной и зеленной торги. Место было бойкое — вокруг плетение густо населенных переулков, множество монастырей и церквей.
Обитатель хитровских трущоб. Фото нач. XX в.
По данным переписи 1911 г. население ночлежек Хитровки составляло 5,5 тыс. человек (в некоторые годы доходило до 10 тыс.).
Хитрово принялся строить рынок — каменный двухэтажный корпус с лавками и подвалами. Видя усилия генерала, московские власти замостили площадь лобастым булыжником. Генерал-майор в отставке изъявил желание обсадить будущий рынок тополями — несомненно, москвичей ждало нечто пленительное.
Не исполнилось желание Хитрово: он скоропостижно скончался.
Москвичи. Фото кон. XIX в.
В 1912 г. население города насчитывало 1,6 млн человек, причем ежегодно увеличивалось на 50 тыс. человек — число жителей среднего губернского города.
Наследники генерала не были столь деятельны и хозяйственны: тополя не зацвели на новой площади и даже порядочного рынка не возникло. Просто раз в год, перед Рождеством, крестьяне подмосковных деревень привозили сюда «мороженую живность» и распродавали в течение нескольких недель прямо с возов. Вместо мясного торга — мясная рождественская ярмарка.
Батраки — работники по найму. Фото кон. XIX в.
С 1860-х гг. Хитровка стала своеобразной биржей труда сезонных рабочих. Окружающие переулки застраивались ночлежными домами, чайными, трактирами, в которых обитали представители московского «дна» — хитрованцы.
Вот что рассказывает Сытин о дальнейшей судьбе Хитровой площади, как прозвали ее в народе: «С 60-х годов Хитровская площадь стала своеобразной биржей труда, или, как тогда говорили, „стоянкой“ рабочего народа, ожидавшего нанимателей. Здесь ежедневно производился наем поденных, сезонных и постоянных рабочих. Сотни людей предлагали свой труд в качестве каменщиков, землекопов, мостовщиков, плотников, дворников, половых, поломоек, домашней прислуги и даже кормилиц.
Мальчик — продавец лимонада. Фото кон. XIX в.
Перед Первой мировой войной прирост населения Москвы происходил на 3/4 за счет иногородних, приезжавших на заработки. По числу жителей город вышел на девятое место в мире.