Зов кукушки Гэлбрейт Роберт

1

– «Хотя смерть Лулы Лэндри стала предметом тысяч статей и многочасовых телевизионных репортажей, мы редко задаемся вопросом: почему нам не все равно?

Спору нет, она была сказочно хороша собой, а красивые девушки остаются мощным средством продвижения печатной продукции с тех самых пор, когда Дейна Гибсон начал создавать графические портреты томных русалок для журнала „Нью-Йоркер“[7].

Ко всему прочему, она была чернокожей, вернее, восхитительного цвета caf au lait, что, как нам твердили, знаменовало собой шаг вперед в той сфере, где важна только видимость. (У меня это вызывает сомнения: с таким же успехом можно предположить, что в этом сезоне caf au lait – просто модный цвет. Разве с появлением Лулы Лэндри в индустрию моды хлынул поток чернокожих девушек? Разве ее успех перевернул наши представления о женской красоте? Разве черные Барби нынче продаются лучше, чем белые?)

Несомненно, родные и близкие настоящей Лулы Лэндри убиты горем; приношу им свои глубокие соболезнования. Однако нас, читателей и зрителей, не постигла личная трагедия, которая могла бы оправдать такое повышенное внимание. Девушки гибнут ежедневно, в том числе и при „трагических“ (читай: противоестественных) обстоятельствах, таких как автокатастрофы, передозировка наркотиков, а подчас и голодание, с помощью которого они хотят добиться такой же фигуры, какую демонстрируют нам Лула и ей подобные. Вспоминаем ли мы хоть кого-нибудь из этих погибших девушек, перевернув газетную страницу с фотографией непримечательного личика?»

Робин прервала чтение, чтобы глотнуть кофе и откашляться.

– Развели тут ханжество, – пробурчал Страйк.

Сидя у торца ее стола, он вклеивал в дело фотографии, каждую нумеровал и составлял указатель. Робин продолжила чтение с монитора:

– «Наш несоразмерный интерес, граничащий со скорбью, вполне объясним. До того как Лэндри выбросилась с балкона, тысячи женщин отдали бы все, что угодно, лишь бы поменяться с ней местами. Даже после того, как ее тело увезли в морг, рыдающие девочки несли цветы к подъезду дома, где у Лулы был пентхаус стоимостью четыре с половиной миллиона фунтов стерлингов. Разве хоть одну начинающую модель остановили в ее погоне за таблоидной славой взлет и жестокое падение Лулы Лэндри?»

– Давай ты, не тяни резину, – проворчал Страйк. – Это я не вам, это я ей, – поспешно добавил он. – Автор – женщина, точно?

– Точно, некая Мелани Телфорд, – ответила Робин и прокрутила текст к самому началу, чтобы рассмотреть фото немолодой блондинки с тяжелым подбородком. – Дальше можно пропустить?

– Нет-нет, продолжайте.

Робин еще раз кашлянула и стала читать дальше:

– «Ответ, разумеется, будет отрицательным». Потом у нее про то, как все же можно остановить начинающих фотомоделей.

– Ну ясно.

– Так, что тут еще… «Через сто лет после Эммелин Панкхёрст[8], боровшейся за права женщин, половозрелые представительницы целого поколения стремятся лишь к тому, чтобы их низвели до уровня бумажной куклы, плоской аватарки, чьи растиражированные эскапады скрывают за собой такие нарушения и расстройства, которые толкнули ее вниз головой с четвертого этажа. Внешний эффект – это все: модельер Ги Сомэ поспешил уведомить прессу, что Лула Лэндри выбросилась из окна в его платье, и вся коллекция была распродана за сутки после ее смерти. Можно ли придумать более действенную рекламу, чем сообщение о том, что Лула Лэндри отправилась к Всевышнему в платье от Сомэ?

Нет, мы оплакиваем не потерю этой молодой женщины, которая была для нас не более реальна, чем томные рисованные красотки Гибсона. Мы оплакиваем зримый образ, который мелькал на первых полосах бесчисленных таблоидов и на обложках глянцевых журналов, образ, продававший нам одежду, аксессуары и саму концепцию знаменитости, которая с гибелью Лулы оказалась пшиком и лопнула как мыльный пузырь. Если уж честно, нам больше всего не хватает увлекательных похождений этой тоненькой как былинка неугомонной девушки, чье картинное существование, в котором уживались наркотики, дебоши, умопомрачительные наряды и опасный, переменчивый бойфренд, никогда больше не завладеет нашим вниманием. Бульварные издания, которые кормятся за счет знаменитостей, освещали похороны Лэндри более подробно, чем любую звездную свадьбу; издатели еще долго будут помнить Лулу. Нам показали, как плачут всевозможные знаменитости, тогда как родные Лулы Лэндри не удостоились даже крошечного изображения: нефотогеничное, видимо, семейство.

Меня глубоко тронул рассказ одной девушки, присутствовавшей на церемонии прощания. В ответ на вопрос человека, в котором, вероятно, она не заподозрила репортера, девушка поведала, что познакомилась, а затем и подружилась с Лэндри в наркологической клинике. Во время панихиды эта девушка сидела в заднем ряду, а потом незаметно исчезла. Она не стала продавать свою историю, в отличие от многих, с кем при жизни общалась Лэндри. Но кто, как не она, мог бы рассказать нам что-нибудь человечное о подлинной Луле Лэндри, к которой потянулась простая девушка. Те из нас, кто…»

– А имя этой простой девушки из нарколечебницы там не указано? – перебил Страйк.

Робин молча пробежала глазами окончание статьи.

– Нет.

Страйк почесал кое-как выбритый подбородок:

– Бристоу тоже не упоминает никаких подружек из наркологической клиники.

– Вы считаете, она может сообщить нечто важное? – встрепенулась Робин, поворачиваясь к нему на своем вертящемся стуле.

– Интересно было бы побеседовать хоть с кем-то, кого сблизил с Лулой курс лечения, а не дебош в ночном клубе.

Страйк поручил Робин пробить по интернету связи Лэндри только потому, что не смог придумать для нее других дел. Она уже позвонила охраннику Деррику Уилсону и договорилась, что утром в пятницу Страйк подъедет в Брикстон и встретится с ним в кафе «Феникс». Корреспонденции оказалось всего-ничего – два циркуляра и какое-то последнее требование; телефон молчал; то, что можно было расположить в алфавитном порядке, уже стояло стройными рядами, а все остальное, рассортированное по категориям и цветам, лежало аккуратыми стопками.

Вчера Страйк так поразился ее успешному поиску в «Гугле», что решил и сегодня дать ей аналогичное поручение, хотя и без особой надобности. В течение последнего часа с небольшим она зачитывала ему разрозненные заметки и статьи, посвященные Луле и ее окружению, а Страйк тем временем разбирал пачку квитанций, телефонных счетов и фотографий, имеющих отношение к его единственному, кроме нынешнего, делу.

– Может быть, поискать информацию об этой девушке? – предложила Робин.

– Угу, – рассеянно ответил Страйк, изучая фотографию коренастого лысеющего мужчины в костюме и чрезвычайно аппетитной рыжеволосой красотки в узких джинсах.

Мужчину звали Джеффри Хук; а эта рыженькая ничем не напоминала миссис Хук, которая до Бристоу представляла собой всю клиентуру Страйка. Теперь Страйк поместил этот снимок в папку и присвоил ему номер двенадцать, а Робин между тем вернулась к компьютеру.

Недолгая тишина нарушалась только шуршанием фотографий и стуком коротких ногтей Робин по клавишам. Плотно закрытая дверь в кабинет Страйка скрывала от посторонних глаз раскладушку и другие признаки обитания, а густой химический запах лайма говорил о том, что перед приходом секретарши Страйк щедро опрыскал всю контору дешевым цитрусовым освежителем воздуха. Чтобы Робин не подумала, будто он, садясь за стол сбоку от нее, подбивает к ней клинья, Страйк сделал вид, что впервые заметил кольцо, и минут пять вежливо и совершенно отстраненно расспрашивал ее о женихе. Он выведал, что Мэтью – новоиспеченный финансовый аналитик, что Робин в прошлом месяце переехала к нему из Йоркшира и что для нее работа временной секретарши – это лишь промежуточный этап.

– Как вы думаете, нет ли ее на этих снимках? – через некоторое время спросила Робин. – Той девушки из наркологической клиники?

Она вывела на экран серию однотипных траурных фотографий, изображавших одетых в темное людей, которые движутся слева направо. Фон каждого снимка составляли ограждения и размытые лица в толпе.

Самая поразительная фотография запечатлела очень высокую, бледную девушку с золотистыми волосами, собранными в конский хвост; на макушке у нее примостилось изящное сооружение из черного тюля и перьев. Страйк ее узнал, да и как было не узнать: модель Сиара Портер – Лула провела с ней свой последний день; подруга, вместе с которой Лэндри участвовала в самой знаменитой фотосессии за всю свою карьеру. На траурной церемонии Портер выглядела прекрасной и сумрачной. Судя по всему, одна приехала одна: на фотографии не просматривалось обрезанной руки, которая поддерживала бы ее под хрупкий локоток или покоилась бы на изящной спине.

Следующая фотография сопровождалась подписью: «Кинопродюсер Фредди Бестиги с женой Тэнзи». Телосложением Бестиги смахивал на быка: короткие ноги, широкая грудь колесом и толстая шея. Ежик седых волос, лицо – сплошные складки, мешки и родинки; мясистый нос – как опухоль. Тем не менее выглядел он импозантно благодаря дорогому черному пальто и бестелесной молодой жене. О внешности Тэнзи судить было невозможно: поднятый воротник шубки и большие круглые темные очки полностью скрывали ее лицо.

Последним в верхнем ряду был модельер Ги Сомэ, худощавый, чернокожий, в темно-синем сюртуке экстравагантного покроя. Он склонил голову, и свет падал так, что выражения лица не было видно, зато в мочке уха сверкали как звезды три большие бриллиантовые серьги. Подобно Сиаре Портер, он, видимо, приехал без сопровождения, хотя вместе с ним в кадр попало несколько людей в трауре, не удостоившихся отдельной подписи.

Страйк придвинулся поближе к монитору, стараясь держаться на расстоянии вытянутой руки от Робин. В одном безымянном лице, наполовину обрезанном рамкой кадра, он узнал Джона Бристоу – главным образом по короткой верхней губе и кроличьим зубам. Тот обнимал безутешную немолодую женщину с седыми волосами: ее исхудавшее, мертвенно-бледное лицо и обнаженность горя никого не оставили бы равнодушным. За этой парой следовал рослый, высокомерного вида человек, словно презирающий эту толпу, куда затесался помимо своей воли.

– В упор не вижу ни одной простой девушки, – сказала Робин, прокручивая изображения, чтобы на экране монитора уместился еще один ряд богатых и знаменитых, напустивших на себя печальный, серьезный вид. – О, смотрите-ка… Эван Даффилд.

Даффилд пришел на похороны в черной футболке, черных джинсах и черном пальто в стиле милитари. Волосы тоже черные; лицо – острые углы и резко очерченные впадины; ледяные голубые глаза смотрели прямо в объектив. Ростом выше своих спутников, он казался хрупким рядом с грузным мужчиной в костюме и взволнованной пожилой женщиной, которая, слегка приоткрыв рот, жестом будто бы расчищала им путь. Эта троица напомнила Страйку родителей, уводящих захворавшего сына с праздника. От Страйка не укрылось, что Даффилд, изображавший растерянность и скорбь, не забыл аккуратно подвести глаза.

– Цветов-то!

Даффилд поплыл вверх и исчез с экрана: Робин остановила просмотр на фотографии огромного венка, похожего на сердце; приглядевшись, Страйк понял, что это составленные из белых роз крылья ангела. На врезке было крупное изображение приложенной карточки.

– «Покойся с миром, ангел Лула. Диби Макк», – прочла Робин вслух.

– Диби Макк? Рэпер? Выходит, они были знакомы?

– Совсем не обязательно; просто он снимал квартиру в том же доме. По-моему, Лэндри упоминается в паре его песен. Газеты раздули целую историю, когда он собрался…

– А вы неплохо осведомлены.

– Ну, журналы, одно, другое, – неопределенно сказала Робин, возвращая назад фоторепортаж с похорон.

– Что за имя Диби? – вслух удивился Страйк.

– На самом деле оно образовано от его инициалов Д. Б., – уверенно объяснила Робин. – Его настоящее имя – Дэрил Брендон Макдональд.

– Вы, как я посмотрю, фанатка рэпа?

– Нет, – ответила Робин, не отрываясь от экрана. – Такие вещи сами собой запоминаются.

Закрыв вкладку, она вновь застучала по клавишам. Страйк вернулся к своей папке. Следующий снимок изображал Джеффри Хука, целующего рыжеволосую подружку возле станции метро «Илинг-Бродуэй»; рука тискала круглую, обтянутую джинсами ягодицу.

– Взгляните, на «Ютьюбе» есть короткое видео, – сказала Робин. – Диби Макк говорит о Луле после ее смерти.

– Ну-ка, ну-ка… – Страйк на метр придвинулся к ней вместе со стулом, но, спохватившись, отъехал на полметра назад.

Зернистое изображение три на четыре дюйма дрогнуло и ожило. В черном кожаном кресле, лицом к невидимому интервьюеру, сидел рослый темнокожий парень в толстовке с изображением кулака, образованного заклепками. Голова обрита наголо, на носу темные очки.

– …о самоубийстве Лулы Лэндри? – спрашивал интервьюер, явно англичанин.

– Это капец, ман, полный капец, – ответил Диби, едва заметно шепелявя, и провел рукой по бритому черепу. Голос у него был мягкий, глубокий, с хрипотцой. – Кто поднялся, того беспременно вальнут. А все зависть, брачо. Журналюги, мазафакеры, ее и столкнули. Пусть покоится с миром, я так скажу. Теперь у нее все ровно.

– По прибытии в Лондон вы, наверное, испытали настоящий шок, – сказал интервьюер, – когда… ну, вы понимаете… когда она пролетела мимо ваших окон.

Диби Макк ответил не сразу. Он замер, уставившись на собеседника сквозь темные линзы. А потом сказал:

– Меня там не было. Что за прогон?

Интервьюер нервно хохотнул, но тут же осекся:

– Нет-нет, ничего такого…

Оглянувшись через плечо, Диби обратился к человеку, не попавшему в кадр:

– С адвокатами, что ли, сюда заруливать?

Интервьюер льстиво заржал. Диби посмотрел на него без улыбки.

– Диби Макк, – с придыханием сказал интервьюер, – спасибо, что уделили нам время.

На экране возникла протянутая белокожая рука; ей навстречу поднялась рука Диби, сжатая в кулак. Белая рука мгновенно перестроилась, и два кулака стукнулись костяшками пальцев. За кадром раздался чей-то издевательский смех. Видео закончилось.

– «Журналюги, мазафакеры, ее и столкнули», – повторил Страйк, отъезжая на прежнюю позицию. – Любопытное мнение.

Он вытащил из кармана брюк мобильный, поставленный на режим вибрации. На экране высветилось имя Шарлотты и новое сообщение; от этого Страйк испытал выброс адреналина, как при виде затаившегося хищника.

Вещи заберешь в пятницу. Меня не будет с 9 до 12.

– Как вы сказали? – Страйк не расслышал, что говорила ему Робин.

– Я говорю: здесь жуткая статья про ее биологическую мать.

– Ну! Читайте.

Страйк вернул мобильный в карман. Склонившись над делом миссис Хук, он почувствовал, как у него загудело в голове, словно там ударили в гонг.

Уж очень подозрительно вела себя Шарлотта: изображала спокойствие. Она перенесла их нескончаемую дуэль на какой-то иной уровень, до которого прежде не додумывалась и не дотягивалась: «Давай решим это по-взрослому». Не исключено, что в дверях ее квартиры он получит нож в спину; не исключено, что войдет в спальню и у камина в луже запекшейся крови увидит ее труп с перерезанными венами.

Голос Робин лез в уши, как гул пылесоса. Страйк сделал над собой усилие, чтобы сосредоточиться.

– «…продала трогательную историю своего романа с неким чернокожим юношей всем бульварным изданиям, какие только могли ей заплатить. Однако бывшие соседи Марлен Хигсон не усматривают в ее истории ни намека на романтику. „Гулящая была, – рассказывает Вивиан Крэнфилд, которая жила этажом выше Хигсон в то время, когда та забеременела Лулой. – Мужики к ней шастали днем и ночью. Она даже не знала, кто отец, – любой мог ее обрюхатить. Ребенок был ей в тягость. Помню, сидит, бывало, малышка одна в подъезде и плачет, а мать с очередным хахалем кувыркается. Девочка-то совсем крошечная была, только ходить научилась, из подгузников еще не выросла… соседи, как видно, в органы опеки сообщили, и очень вовремя. Повезло ей, что нашлись добрые люди, в семью взяли“. Эти откровения, безусловно, шокируют Лулу Лэндри, которая в своих интервью подробно рассказывает о воссоединении с родной матерью после многолетней разлуки…» Это было написано, – пояснила Робин, – еще при жизни Лулы.

– Угу, – пробормотал Страйк, резко захлопнув папку. – Пройтись не желаете?

2

Камеры видеонаблюдения, похожие на зловещие обувные коробки, посаженные на кол, пустыми одноглазыми взглядами смотрели перед собой. Их развернули в противоположные стороны, чтобы объективы захватывали всю Олдербрук-роуд с безостановочными потоками транспорта и пешеходов. По обеим сторонам улицы сплошными рядами тянулись магазины, бары и кафе. На выделенных полосах рокотали двухэтажные автобусы.

– Вот здесь камера зафиксировала Бегуна, о котором сообщает Бристоу, – отметил Страйк и повернулся спиной к Олдербрук-роуд, чтобы рассмотреть более тихую Беллами-роуд, уходившую вместе с роскошными высокими домами в самое сердце жилого района Мейфэр. – Он засветился в этом месте за двенадцать минут до ее падения… пожалуй, это кратчайший путь от Кентигерн-Гарденз. Тут ходит ночной автобус. Такси, конечно, надежнее. Другое дело, что такси – не самое мудрое решение, если ты только что прикончил женщину.

Он вновь уткнулся в разлохмаченный путеводитель. Похоже, Страйка ничуть не волновало, что его примут за туриста. А хоть бы и так, подумала Робин, ему-то что, с такими габаритами.

За недолгий срок своей работы в качестве временной секретарши Робин уже сталкивалась с просьбами, выходившими далеко за рамки ее служебных обязанностей, а потому слегка задергалась, когда Страйк предложил ей пройтись. Но вскоре она сняла с него все подозрения в низменных намерениях. Долгий путь до этого района они, по сути, проделали молча; Страйк явно думал о своем и лишь изредка сверялся с картой.

Когда они дошли до Олдербрук-роуд, он все же высказал одну просьбу:

– Если заметите или сообразите нечто такое, что я прошляпил, обязательно скажите, ладно?

Робин даже затрепетала: она гордилась своей наблюдательностью, недаром у нее с детства была мечта, которая пока не сбылась, но для этого великана, шагавшего рядом с ней, стала делом жизни. С умным видом она принялась разглядывать улицу из конца в конец, пытаясь представить, что можно делать в таком месте около двух часов ночи, в мороз и снегопад.

– Сюда, – указал Страйк, не дав ей возможности отличиться, и они бок о бок двинулись по Беллами-роуд.

Улица исподволь сворачивала влево, открывая примерно шесть десятков домов, почти одинаковых, с блестящими черными дверями и короткими перилами по обеим сторонам чисто-белых ступеней, на которых стояли кадки с затейливо подстриженными вечнозелеными растениями. Кое-где виднелись мраморные львы, а также латунные таблички с именами и профессиями жильцов; в окнах верхних этажей светились люстры, а одна дверь стояла нараспашку, открывая черно-белый кафель пола, выложенный в шахматном порядке, картины в золоченых рамах и георгианскую лестницу.

На ходу Страйк обдумывал информацию, которую Робин утром нашла в интернете. Как он и подозревал, Бристоу покривил душой, сказав, что полиция даже не пыталась разыскать Бегуна и его пособника. Среди многочисленных, зачастую экзальтированных текстов, сохранившихся в интернете, затесались призывы к тем двоим выйти на связь с полицией, но результатов, похоже, это не дало.

Страйк, в отличие от Бристоу, не находил в действиях полиции никаких упущений. А сработавшая автомобильная сигнализация доходчиво объясняла, почему парни дали деру и не спешили о себе заявлять. К тому же Бристоу, вероятно, плохо представлял качество съемки: камеры видеонаблюдения, как подсказывал богатый опыт Страйка, зачастую выдавали мутное черно-белое изображение, которое не позволяло даже приблизительно установить внешность человека.

А еще Страйк заметил, что Бристоу ни в своих записях, ни в личной беседе ни словом не обмолвился об анализе образцов ДНК, взятых в квартире его сестры. Вероятно, следов чужой ДНК обнаружено не было, коль скоро полиция с такой готовностью исключила Бегуна и его пособника из числа подозреваемых. Однако Страйк прекрасно знал, что с готовностью отбросить такую «мелочь», как анализ ДНК, можно и без злого умысла: если ты, к примеру, допускаешь возможность контаминации, а то и умелое заметание следов. Если видишь только то, что тебе удобно, и закрываешь глаза на нежелательные, упрямые факты.

Впрочем, результаты утреннего копания в «Гугле», вероятно, объясняли, почему Бристоу зациклился на Бегуне. Лула в поисках своих биологических корней сумела найти родную мать – совершенно одиозную личность, даже если сделать поправку на извечную погоню прессы за сенсацией. Несомненно, те откровения, что Робин нашла в интернете, могли больно ударить не только по самой Лэндри, но и по ее приемной семье. Бристоу, которого Стайк при всем желании не мог считать человеком уравновешенным, полагал (возможно, в силу своей неуравновешенности), что у Лулы, во многом такой удачливой, не было никаких причин сводить счеты с жизнью. Что она сама накликала беду, когда попыталась вызнать тайну своего появления на свет, что разбудила дремавшего в далеком прошлом демона, который ее и убил. Не потому ли Бристоу так психанул, увидев поблизости от своей сестры чернокожего парня?

Углубляясь все дальше в этот анклав богатых, Страйк и Робин дошли до угла Кентигерн-Гарденз. Эта улица, как и Беллами-роуд, распространяла вокруг себя ауру внушительного, замкнутого, благополучного мира. Высокие дома Викторианской эпохи, краснокирпичные стены с каменным архитектурным орнаментом, а начиная со второго этажа – четыре яруса тяжеловесных вертикально вытянутых окон с небольшими каменными балкончиками. Каждую глянцево-черную входную дверь обрамлял белый мраморный портик; к каждому входу вели от тротуара три белоснежные ступеньки. Повсюду царили чистота и порядок; все дышало ухоженностью, которая достигается только большими деньгами. Припаркованных автомобилей были считаные единицы: из небольшой вывески следовало, что такая привилегия дается только по особому разрешению.

Без полицейского кордона и толпы репортеров дом номер восемнадцать гармонично сочетался с соседними.

– Упала она с балкона верхнего этажа, – сказал Страйк, – то есть метров с двенадцати.

Он изучал элегантный фасад. Балконы трех верхних этажей, как заметила Робин, были очень узкими: между балюстрадой и высокой балконной дверью едва протиснулся бы взрослый человек.

– Тут есть одна загвоздка. – Страйк прищурился, разглядывая верхний балкон. – Если столкнуть человека с такой высоты, нельзя быть уверенным, что он разобьется насмерть.

– Ну как же… почему? – засомневалась Робин, вообразив это кошмарное падение с верхнего балкона на мостовую.

– Вы не поверите. Я месяц провалялся в одной палате с неким валлийцем, которого сбросили примерно с такой же высоты. Переломы ног и таза, сильное внутреннее кровотечение, но парень до сих пор живехонек.

Робин покосилась на Страйка, надеясь услышать, из-за чего он месяц провалялся в больнице, но детектив уже думал о другом: он хмуро изучал входную дверь.

– Кодовый замок, – пробормотал он, заметив квадратную металлическую пластину с кнопками, – а над дверью – камера. Бристоу никакой камеры не упоминал. Может, недавно установили?

Минуту-другую он примерял свои догадки к неприступным краснокирпичным фасадам этих запредельно дорогих крепостей. Прежде всего: почему Лула Лэндри поселилась именно здесь? Сонная, традиционная, душная улица Кентигерн-Гарденз была естественным пристанищем совершенно особой категории богатых: здесь обитали российские и арабские олигархи, главы гигантских корпораций, курсирующие между городскими квартирами и загородными имениями, а также состоятельные старые девы, медленно увядающие среди своих художественных коллекций. Ему показалось странным, что такое место жительства выбрала для себя девушка двадцати трех лет, которая, по всем данным, водилась с хипповой, богемной публикой, чье хваленое чувство стиля родилось на улице, а не в модном салоне.

– По-видимому, дом надежно охраняется, да? – предположила Робин.

– Наверняка. А вдобавок той ночью здесь толпились папарацци.

Страйк прислонился спиной к черным перилам дома номер двадцать три, чтобы получше рассмотреть дом восемнадцать. На том этаже, где находилась квартира Лулы, окна были самыми высокими, а ее балкон, в отличие от двух других, не украшали кадки с декоративными кустами. Достав из кармана пачку сигарет, Страйк предложил Робин закурить; она помотала головой, но про себя удивилась: в офисе она ни разу не видела босса с сигаретой. Он глубоко затянулся и сказал, не отводя взгляда от черной двери:

– Бристоу считает, что в ту ночь кто-то вошел и вышел незамеченным.

Робин уже не сомневалась, что здание охраняется на совесть, и решила, что Страйк сейчас начнет высмеивать версию клиента, но этого не произошло.

– Если так, – продолжил Страйк, сверля глазами дверь, – значит все было заранее спланировано, причем тщательно. Никто не станет полагаться на случай, когда нужно миновать шеренгу папарацци, кодовый замок, пост охраны, запертую внутреннюю дверь, а потом проделать обратный путь. Как-то не вяжется. – Он почесал подбородок. – Такой дальновидный расчет – и такая грубая работа.

Робин неприятно поразило это циничное определение.

– Столкнуть человека с балкона можно под влиянием момента, – пояснил Страйк, будто почувствовав, как она внутренне содрогнулась. – От злости. В приступе слепой ярости.

В компании с Робин ему было легко и приятно не только потому, что она внимала ему с раскрытым ртом и не дергала его, когда он молчал, но еще и потому, что аккуратное колечко с сапфиром у нее на пальце выглядело деликатной точкой: до этого предела – пожалуйста, дальше – ни-ни. Его это вполне устраивало. По крайней мере, с ней он мог позволить себе одно из немногих оставшихся удовольствий – слегка распушить перья.

– А что, если злодей уже находился в доме?

– Это куда более правдоподобно, – сказал Страйк, и Робин осталась необычайно довольна собой. – А если злодей уже находился в доме, то нам остается заподозрить либо дежурного охранника, либо чету Бестиги, либо кого-то неизвестного, кто прятался внутри. Для супругов Бестиги, а также для охранника Уилсона проникновение в дом и обратно не составляет труда; единственное – они должны были вернуться в то место, где им положено находиться. Риск того, что Лула хоть и покалечится, но выживет и расскажет всю правду, оставался в любом случае, но если преступление совершил один из них, то логичнее допустить убийство незапланированное, совершенное в состоянии аффекта. Ссора, ослепление, жестокий выпад.

Затягиваясь сигаретой, Страйк продолжал разглядывать фасад, прикидывая в уме расстояние между балконами на втором этаже и на четвертом. Сейчас его мысли занимал продюсер Фредди Бестиги. Если верить сведениям, которые раскопала в интернете Робин, Бестиги спал у себя дома, когда Лула Лэндри перегнулась через балконные перила двумя этажами выше. По крайней мере, его жена не считала Бестиги виновным: ведь это она подняла тревогу и утверждала, что убийца все еще прячется наверху; муж в это время стоял рядом с ней. Тем не менее в момент гибели девушки он был единственным мужчиной, оказавшимся поблизости. По опыту Страйк знал: «чайники» всегда ищут, у кого был мотив, а профессионал в первую очередь прикидывает, у кого была удобная возможность.

Невольно подтвердив свою принадлежность к «чайникам», Робин спросила:

– Но кто будет затевать ссору среди ночи? Нигде не сказано, что у Лулы были конфликты с соседями, правда? Тэнзи Бестиги на убийство явно не способна, вы согласны? Неужели она, столкнув Лулу с балкона, тут же побежала бы к охраннику?

Страйк не дал прямого ответа; казалось, он погрузился в собственные мысли и потому выдерживал паузу.

– Бристоу зациклился на тех пятнадцати минутах, когда охранник отсутствовал, а Лула уже вернулась домой, причем после того, как разбрелись папарацци. В этот краткий промежуток времени никаких препятствий к проникновению в дом не было, но откуда постороннему человеку знать, что охранник отлучился с поста? Дверь же не прозрачная.

– А кроме того, – с видом знатока подхватила Робин, – нужно прежде узнать код.

– Люди беспечны. Если охрана забывает периодически менять код, он становится известен множеству посторонних лиц. Давайте-ка пройдем вот туда.

Они молча дошли до конца Кентигерн-Гарденз и обнаружили узкий проезд, который сворачивал на задворки квартала. Страйка рассмешило название: «Серфс-Уэй». Рабский переулок. Две машины там бы не разъехались, но освещение было вполне приличное, ни одного темного закутка, только глухие бетонные заграждения по обеим сторонам булыжной мостовой. Вскоре они увидели железные ворота с электрическим приводом, а рядом – прибитую к стене огромную вывеску: «Вход воспрещен». Здесь скрывался от посторонних взглядов подземный гараж, общий для всех обитателей Кентигерн-Гарденз.

Когда за ограждением, судя по всему, начался дом номер восемнадцать, Страйк подпрыгнул, ухватился за верхний край бетонной стены, подтянулся и увидел маленькие вылизанные садики. Между задним фасадом каждого дома и прилегающим пятачком гладкого, ухоженного газона имелась незаметная лестница, ведущая в подвал. Человеку, задумавшему перелезть через такую стену, потребовалась бы, как прикинул Страйк, либо стремянка, либо помощь сообщника, который мог бы его подсадить, либо прочная веревка.

Он соскользнул по стене на мостовую и сдавленно застонал, приземлившись на протезированную ногу.

– Ерунда, – сказал он, когда Робин тревожно ахнула; она заметила у него легкую хромоту, но подумала, что это растяжение.

От похода по булыжной мостовой натертая культя разболелась еще сильнее. Жесткая конструкция протеза не была рассчитана на ходьбу по неровной поверхности. Про себя Страйк мрачно заметил, что мог бы и не подтягиваться. Робин, конечно, милашка, но она в подметки не годилась той женщине, с которой он расстался.

3

– А ты уверена, что он сыщик? Этим может заниматься кто угодно. Пробивать людей по компьютеру.

У Мэтью было скверное настроение: на работе он разбирался с претензиями недовольного клиента и получил выволочку от нового начальства. А теперь еще поневоле выслушивал наивные и неоправданные, по его мнению, восторги невесты в адрес другого мужчины.

– Он этим не занимался, – возразила Робин. – Это я пробивала людей по компьютеру, а он тем временем разбирался с другим делом.

– Робин, мне не нравится такой расклад. Твой босс ночует в офисе. Тут что-то нечисто, неужели до тебя не доходит?

– Я же тебе объяснила: по-моему, его только что выставила подруга.

– Ее можно понять, – сказал Мэтью.

Робин с грохотом составила тарелки одну в другую и отнесла на кухню. Она злилась на Мэтью и слегка досадовала на Страйка. Ей понравилось выискивать в Сети знакомых Лулы Лэндри, но теперь, встав на точку зрения Мэтью, Робин подумала, что Страйк загружал ее ненужными, бессмысленными поручениями только для того, чтобы она не сидела сложа руки.

– Слушай, я же ничего не говорю. – Мэтью остановился на пороге кухни. – Просто, если тебя послушать, он какой-то странный тип. И что это за вечерние прогулки?

– Никаких вечерних прогулок не было, Мэтт. Нам потребовалось осмотреть место пре… нам потребовалось осмотреть то место, где, по мнению клиента, произошли некие события.

– Робин, к чему эти тайны мадридского двора? – засмеялся Мэтью.

– Я дала подписку о неразглашении, – бросила через плечо Робин. – И не имею права обсуждать с тобой подробности дела.

– «Подробности дела»! – презрительно фыркнул Мэтью.

Расхаживая по тесной кухне, Робин убирала приправы и хлопала дверцами кухонных шкафов. Наблюдая за движениями ее фигурки, Мэтью почувствовал, что хватил через край. Когда Робин стряхивала остатки ужина в мусорное ведро, он подошел к ней сзади, уткнулся лицом в ее шею и принялся ласкать грудь, на которой остались синяки, навсегда окрасившие его отношение к Страйку. Мэтью нашептывал слова примирения в медовые волосы Робин; она высвободилась, чтобы составить посуду в раковину.

У Робин сложилось ощущение, что сейчас ее принизили как личность. Ведь Страйк проявил интерес к той информации, которую она раскопала. Страйк выразил ей благодарность за инициативу и деловую сметку.

– Сколько собеседований – нормальных – у тебя назначено на следующую неделю? – спросил Мэтью, когда она повернула кран холодной воды.

– Три, – бросила она, перекрывая шум мощной струи, а сама яростно драила верхнюю тарелку.

Робин выждала, чтобы он ушел в гостиную, и только тогда прикрутила кран. Ей бросилось в глаза, что в оправе кольца застрял кусочек зеленой горошины.

4

В пятницу Страйк пришел в квартиру Шарлотты к половине десятого утра. По его расчетам, за полчаса она должна была оказаться где-то далеко, если, конечно, допустить, что Шарлотта и в самом деле ушла, а не караулила его за порогом. Внушительные, элегантные белые дома по обеим сторонам широкой улицы, старые платаны, мясная лавка, оставшаяся, видимо, от пятидесятых годов, облюбованные состоятельной публикой кафе; шикарные рестораны, в которых Страйку всегда виделась какая-то фальшь и театральность. Наверное, в глубине души он и раньше чувствовал, что не останется тут на всю жизнь, – здесь он был чужим.

Даже отпирая входную дверь, он до последнего не исключал, что вот-вот столкнется с Шарлоттой, но за порогом квартиры сразу понял, что дома никого нет. Когда он шел по коридору, его шаги отдавались инородным, преувеличенно громким стуком в особой, равнодушной тишине комнат.

Посреди гостиной стояли четыре открытые картонные коробки. В них были как попало свалены его незамысловатые, практичные пожитки, будто приготовленные для вывоза на блошиный рынок. Приподняв то, что лежало сверху, он заглянул внутрь, но не обнаружил ни осколков, ни рваных лоскутов, ни следов краски. Его одногодки давно приобрели автомобили, собственные дома с техникой, мебелью и садом, и горные велосипеды, и газонокосилки; а его имущество составляли четыре коробки хлама да обрывочные воспоминания.

Безмолвная комната с розоватыми стенами и антикварным ковром, добротной темной мебелью и множеством книг служила несомненным образцом хорошего вкуса. С той ночи здесь произошло только одно изменение: на стеклянном приставном столике у дивана, где раньше стояла фотография смеющихся Страйка и Шарлотты на пляже в корнуолльском городке Сент-Моз, теперь благосклонно улыбался из той же серебряной рамки профессионально выполненный черно-белый образ покойного отца Шарлотты.

Над камином висела картина маслом – портрет восемнадцатилетней Шарлотты. Флорентийский ангел в облаке длинных темных волос. Шарлотта росла в такой семье, где для увековечивания своих отпрысков нанимали художника: этот круг, совершенно чуждый Страйку, представлялся ему опасной, неизведанной территорией. От Шарлотты он узнал, что большие деньги запросто уживаются с жестокостью и несчастьем. Ее семья, невзирая на изящество манер, обходительность и прирожденный вкус, эрудицию и некоторую склонность к внешним эффектам, была почище родни Страйка. Они с Шарлоттой потому и сошлись, что почувствовали эту прочную связующую нить.

Сейчас его посетила непрошеная мысль: не для того ли был заказан этот портрет, чтобы по прошествии времени большие зеленовато-карие глаза проследили за его уходом? Знала ли Шарлотта, каково ему будет рыскать в пустой квартире под надзором ее блистательной восемнадцатилетней копии? Понимала ли, что даже своим личным присутствием не смогла бы насолить ему больше, чем этой картиной?

Страйк отвернулся и прошелся по комнатам, но Шарлотта не оставила ему никаких зацепок. Все следы его пребывания, от зубной нити до армейских ботинок, были заранее свалены в коробки. С особой тщательностью он осматривал спальню, а спальня, безмятежная и сдержанная, с темным паркетом, белыми шторами и хрупким туалетным столиком, осматривала его. Кровать, как и картина на стене, дышала живым человеческим присутствием. Запомни, что тут происходило и чему больше не бывать.

Он перетащил все четыре коробки за порог и, завершив последнюю ходку, столкнулся лицом к лицу с ухмыляющимся соседом, который запирал свою дверь. Этот хмырь всегда носил трикотажные рубашки поло с поднятым воротничком и взахлеб ржал в ответ на любые шутки Шарлотты.

– Генеральную уборку затеяли? – полюбопытствовал он.

Страйк решительно захлопнул дверь.

Ключи он оставил под зеркалом в прихожей, на полукруглом приставном столике, возле вазы с ароматической цветочной смесью. В зеркале отражалась его расцарапанная, грязноватая физиономия в желто-лиловых кровоподтеках, с заплывшим правым глазом. В тишине он явственно услышал голос из прошлого, прилетевший через долгие семнадцать лет: «Как же ты сюда пролез, урод кучерявый?» Теперь, стоя в прихожей, куда не собирался возвращаться, он уже и сам этого не понимал.

В последнем приступе мгновенного безумия, как пять дней назад, когда он бросился следом за Шарлоттой, Страйк вдруг решил не уходить, дождаться ее возвращения, взять в ладони прекрасное лицо и сказать: «Давай начнем сначала».

Они уже пробовали, не раз и не два, но как только первая сумасшедшая волна взаимного желания шла на убыль, между ними снова всплывали безобразные обломки прошлого, которое мрачной тенью накрывало все, что они пытались изменить.

Страйк в последний раз затворил за собой входную дверь. На площадке уже никого не было. Он сволок все коробки вниз по лестнице, составил на тротуаре и стал ждать возможности тормознуть такси.

5

В последний рабочий день недели Страйк с утра предупредил Робин, что задержится. Он заранее дал ей ключ и попросил начинать без него.

Она немного, совсем чуть-чуть, обиделась, когда он небрежно сказал «последний». Это словечко сразу расставило все по местам: пусть у них сложились хорошие рабочие отношения (не важно, что слегка настороженные, сугубо деловые), пусть в офисе был наведен порядок, а убогий туалет на площадке теперь блистал чистотой, пусть звонок у подъезда приобрел совсем другой вид, когда она отскребла скотч и закрепила на стене аккуратную ламинированную табличку (угробив на это полчаса рабочего времени и два ногтя), пусть она исправно отвечала на звонки и с умным видом участвовала в обсуждении почти наверняка вымышленного убийцы Лулы Лэндри, Страйк не чаял, как от нее избавиться.

Понятно, что держать временную секретаршу ему не по карману. У него всего-то двое клиентов; сам, похоже, бездомный (на что постоянно указывал ей Мэтью, как будто ночевать в офисе мог лишь отъявленный подонок) – Робин прекрасно понимала, что в его положении продлевать с ней контракт не имеет смысла. Но понедельника она ждала в унынии. Опять какой-нибудь незнакомый офис (ей уже звонили из «Временных решений» и продиктовали адрес) – как водится, чистый, светлый, людный, жужжащий от сплетен, не способный предложить ей ничего мало-мальски интересного. Ну хорошо, Робин не верила в существование убийцы и знала, что Страйк тоже не верит, но сам процесс!

За минувшую неделю она получила столько удовольствия, что даже постеснялась рассказать об этом Мэтью. Все ее обязанности, в том числе и необходимость дважды в день звонить в продюсерский центр Фредди Бестиги «БестФилмз», просить, чтобы ее соединили с владельцем, и получать неизменный отказ, давали ей ощущение собственной значимости, которое она редко испытывала на работе. Более всего ее занимал способ мышления других людей: в свое время она училась в университете на психологическом, но из-за непредвиденных обстоятельств не дошла до диплома.

В половине десятого Страйк так и не появился, зато прибыла посетительница: тучная, нервно улыбающаяся дама в оранжевом пальто и фиолетовом вязаном берете. Это была миссис Хук; Робин знала ее имя – единственная клиентка босса. Усадив миссис Хук на продавленный диванчик у своего стола, Робин заварила для нее чай (после того как Робин смущенно описала Страйку похотливого мистера Крауди, в офисе тут же появились недорогие чашки и коробка чайных пакетиков).

– Извините, я раньше времени, – в третий раз повторила миссис Хук, безуспешно пытаясь пригубить обжигающий чай. – Что-то я вас раньше не видела, вы новенькая?

– Я здесь временно, – сказала Робин.

– Как вы, наверное, поняли, дело касается моего мужа. – Миссис Хук ее не слушала. – Хочу узнать правду, какой бы горькой она ни была. Оттягивать больше невозможно. Лучше уж знать правду, верно? Лучше знать горькую правду. Я надеялась застать Корморана. Он выехал по другому делу?

– Да, это так, – подтвердила Робин, хотя и подозревала, что на самом деле Страйк решает какие-то таинственные личные проблемы; уж очень уклончиво он сообщил ей, что задержится.

– А вы знаете, кто его отец? – спросила миссис Хук.

– Нет, не знаю. – Робин подумала, что несчастная женщина имеет в виду отца своего мужа.

– Джонни Рокби, – выразительно произнесла миссис Хук.

– Джонни Рок…

У Робин перехватило дыхание: в один миг до нее дошло, что миссис Хук говорит об отце Страйка и что могучий корпус самого Страйка уже маячит за стеклянной дверью. Более того, она заметила, что ее босс приволок с собой какую-то громоздкую поклажу.

– Одну минуточку, миссис Хук, – сказала Робин.

– Что такое? – спросил Страйк, высовываясь из-за картонной коробки, когда Робин стрелой выскочила на лестничную площадку и прикрыла за собой стеклянную дверь.

– Здесь миссис Хук, – шепнула она.

– Тьфу, зараза! На час раньше.

– В том-то и дело. Я подумала, что вы, наверное, захотите… мм… немного подготовить кабинет, прежде чем ее принять.

Страйк опустил коробку на металлический пол.

– Мне еще нужно с улицы кое-что занести, – сказал он.

– Я помогу, – вызвалась Робин.

– Нет, возвращайтесь и займите ее беседой. Она ходит на курсы гончарного искусства и считает, что ее муж спит со своей бухгалтершей.

Прихрамывая, он заспешил вниз по лестнице, оставив коробку под дверью.

Джонни Рокби – неужели это правда?

– Он уже идет, – жизнерадостно сообщила Робин, усаживаясь за стол. – Мистер Страйк рассказывал, что вы занимаетесь гончарным искусством. Я всегда мечтала попробовать…

За пять минут Робин много чего наслушалась о достижениях гончарного искусства и об ангельском характере чуткого юноши – руководителя курсов. Потом стеклянная дверь широко распахнулась, и в приемную вошел Страйк, не обремененный никакой поклажей. Он вежливо улыбнулся миссис Хук, которая вскочила ему навстречу.

– Боже, Корморан, что у вас с глазом! – ужаснулась она. – На вас напали?

– Нет, – ответил Страйк. – Если вы минутку подождете, миссис Хук, я подготовлю ваше дело.

– Понимаю, Корморан, я приехала раньше времени, уж извините… Всю ночь не спала.

– Позвольте вашу чашечку, миссис Хук.

Робин удачно отвлекла внимание клиентки, чтобы та, чего доброго, не заглянула в кабинет, когда туда проскользнет Страйк. Раскладушка, спальный мешок, чайник…

Через несколько минут Страйк появился вновь, на этот раз в облаке химического лайма, и миссис Хук, бросив обреченный взгляд на Робин, уединилась с ним в кабинете. Дверь плотно закрылась.

Робин опять села за стол. Утреннюю почту она давно разобрала. Покрутилась из стороны в сторону на своем офисном стуле, затем придвинулась к компьютеру и машинально открыла Википедию. С равнодушным видом, как будто ее пальцы сами собой забегали по клавишам, она впечатала две фамилии: Рокби Страйк.

Статья появилась мгновенно, вместе с черно-белым, безошибочно узнаваемым изображением человека, чья слава гремела вот уже четыре десятилетия. Узкое лицо Арлекина, безумные глаза, которые будто напрашивались на карикатуру, тем более что левый эксцентрично косил; капли пота на лбу, разметавшиеся волосы и широко раскрытый перед микрофоном рот.

Джонатан Леонард «Джонни» Рокби, род. 1 августа 1948 г., вокалист популярной в 1970-е гг. рок-группы The Deadbeats, член Зала славы рок-н-ролла, многократный обладатель премии «Грэмми»…

Страйк ничем его не напоминал, разве что асимметрией глаз, но в случае Страйка это было временное состояние.

Дальше Робин проскролила всякие подробности:

…мультиплатиновый альбом «Hold It Back» (1975). Беспрецедентный тур по Америке был прерван в Лос-Анджелесе в связи с обвинением в хранении наркотиков и арестом нового гитариста Дэвида Карра, с которым… –

и остановилась на рубрике «Личная жизнь»: