Культурный конфликт (сборник) Ронина Елена
– Куда уж интересней, – вздыхаем мы. – А кормить-то чем?
– Что сами едите. Вы же что-то едите? Это абсолютно простые люди, как мы с вами, только французские.
Нам достался мальчик Арно Шилькроде, одиннадцати лет. Скромный такой, тихий мальчик. Он приехал с сестрой и папой, всех их расселили по разным семьям, но вечерами семья должна была где-то воссоединиться. Воссоединение проходило обычно на нашей территории.
Когда я увидела папу, немного расстроилась – это и есть настоящий француз из Парижа? А собственно, почему нет? Внешне он вылитый Пьер Ришар, страшненький такой, маленький, зовут тоже Пьер. Но обаятельный, через десять минут про его, прямо скажем, не очень презентабельную внешность забываешь. Говорил он немного по-английски и пытался говорить по-русски, то есть готовился к приезду в Россию серьезно.
Каждый вечер он приходил с подарками, причем предназначенными именно для меня. В первый вечер это были цветы, во второй – настоящие французские духи, в третий – почему-то палка колбасы! Видно, за первые два дня иллюзии у Пьера на мой счет рассеялись и он понял, ЧТО мне действительно нужно в этой жизни, или не наедался он. Вроде кормили мы их хорошо, старались как могли.
Девчонка была ужасно смешная, как маленькая обезьянка – кудрявая, чернявая, всё время корчила рожи и громко хохотала. Звали ее Матильд-Мод. Как рассказал Пьер, всех женщин в родне у жены зовут Матильдами – и тещу, и жену, и бабушку жены. Причем живут они все вместе. То есть четыре Матильды в одном доме. На вопрос: «А почему так?» – ответил: «А невозможно было даже произнести другое имя! Сразу же шли упреки: значит, до меня у тебя была Жанет или Франсуаза?! Лучше пусть все будут Матильдами!»
– А как же вы не путаетесь?
– А это уже не мои проблемы, сами захотели. Я даже специально интонацию не меняю, когда кого-нибудь из них зову. Пусть все четверо бегут! (А французик-то вредненький!)
Жили мы, действительно, эту французскую неделю очень дружно и весело. Каждый вечер в школе проходили концерты детей – наших и французов. Мы, все родители, отпрашивались с работы, чтобы не пропустить выступление своего французского ребенка. Матильда была скрипачкой. Сказано это, конечно, очень громко. Рожи она умудрялась корчить даже когда играла – или удивленную, когда в ноту попадала, или обиженную, когда опять ничего не получалось, и громко хохотала, когда играть заканчивала. Такой непосредственности я больше в жизни своей не видела.
Арно играл на виолончели, был более сдержан, вел себя достойно. Мы хлопали в зале как сумасшедшие, каждый кричал «браво» своему французику. Наши дети по игре были выше на порядок, но мы старались этого не замечать, чтобы не обидеть гостей.
По утрам я приставала со своими переживаниями к Арно. Мне казалось, что у него что-нибудь болит, а он не может мне про это рассказать. Поэтому я пыталась объясниться с ним жестами: то за голову схвачусь и страшное лицо сделаю, то за живот. Он, наверное, думал: «Вот тетка ненормальная». А я думала: «Вот поедет мой сын в Париж и заболит у него живот или голова, и какая-нибудь французская мама обязательно догадается об этом и вылечит моего Антошку»!
Антошку в Париж не взяли. Причем некрасиво не взяли. Он всегда был первым учеником и выступал много, и, конечно, достоин был поехать. А нам даже не сказали, что группа улетела в Париж. Мы как-то в лесу гуляли, навстречу нам педагог – кларнетист: «Антон, а ты почему в Москве? Вчера наши в Париж улетели».
Обидно было ужасно. С детьми так поступать нельзя. Можно же было как-то объяснить по-человечески. Нехорошо.
Но, по большому счету, никто и не обещал!
Но хохочущую Матильду и Пьера с батоном колбасы мы с удовольствием вспоминаем до сих пор! А что там было бы в этом Париже? Неизвестно!
Как я ни зарекалась, что мой младший сын музыке учиться не будет, ничего у меня из этого не вышло. Видимо, эти талантливые дети-музыканты – мой крест!
Но с Павликом гораздо проще: если уж хочешь учиться, то и учись самостоятельно, мое дело – транспортировать тебя до музыкальной школы и обратно, а что уж ты там будешь делать, уж что у тебя будет получаться – это личное дело каждого музыканта. Я лично не музыкант, так что справляйся самостоятельно.
Получается, правда, не очень, во всяком случае в основном забираю его не из класса, а из кабинета директора. С поведением у нас ну не клеится никак! Энергии много, усидчивости ноль, но способности есть опять, как и у моего старшего. То есть, конечно, таких уникальных, как у старшего, нет. Но есть хороший слух, необыкновенная артистичность и потрясающая вера в себя. А это для занятий музыкой очень много.
Нет, к сожалению, такой поддержки мамы, как в первом случае. Но со вторым ребенком мы экспериментов не ставим – что получится, то получится.
Когда у Павлика во втором классе началась подготовка к конкурсу, я поняла: от этого мероприятия убежать мне никак не удастся. Этот квартет придется мне на себе вывозить. Хочешь не хочешь. Павлик неожиданно быстро привык к тому, что я присутствую на репетициях. Сначала я думала, что ему в принципе всё равно (у меня с младшим сыном нет такого безоговорочного ощущения друг друга, как в этом же возрасте со старшим), однако же нет.
– Мам, ты где?
– Павлуш, я еще на работе.
– Нуты это, давай, скоро начнем!
Пытаюсь быстро закончить работу и бегу к машине. Опять звонок, и уже на повышенных тонах:
– Ну ты там чего?
– Уже в машине.
– Ну почему в машине-то? Мам, уже все собрались!
– Павлик, а я-то тут при чем?! Не я ж на саксофоне играть буду!
Павлик немного задумался – видимо, соображает: а действительно, зачем я ему нужна? Чувствую, не найдя для себя правильного ответа, со вздохом отвечает:
– Ну, всё равно приезжай…
С Антошкой всё было по-другому, я присутствовала на всех занятиях, понимая, что так для него комфортнее. В принципе так требуют педагоги, чтобы вечером мама могла контролировать правильность самостоятельных занятий. Но даже не то важно, чтобы вечером я могла ему что-то подсказать, – это время прошло для него очень быстро, он сам мог уже подсказать всё что угодно и кому угодно. Ему просто нужно было периодически упереться в меня на занятии взглядом. Я этот взгляд принимала, перерабатывала его мысли, уже переработанными посылала обратно, и он мог работать дальше.
Между прочим, это осталось с нами на всю жизнь. Если идет выступление Павлика, нам с Антоном комфортнее смотреть не на сцену, а друг на друга. Движением губ и бровей мы подаем друг другу знаки: «Опять сфальшивил! А вот это – молодец! Вот дурачок маленький!» – и так далее.
Мы отдыхаем взглядами друг на друге, отдаем энергию, просто что-то объясняем. Нам не надо ничего говорить вслух, достаточно просто посмотреть друг на друга, чтобы понять, что нам что-то понравилось, или мы услышали что-то знакомое, или у нас возникли одинаковые ассоциации. Мой муж периодически обижается на нас:
– Ну что вы опять смеетесь?
А действительно, что? Вслух не было произнесено ни слова, но что-то произошло, понятное только нам двоим, да и объяснять это тяжело или очень долго.
Антон уже взрослый стоит на сцене ночного клуба, ловлю его хитрый взгляд:
– Мама, заткните уши!
Потом со сцены идет череда непереводимых слов. На мой страшный взлет бровей: «Кошмар, мне стыдно!» – его скромная улыбка: «Простите».
Бывают моменты, когда мы ругаемся, и Антон исчезает из моей жизни. Я ощущаю на себе это физически. Сейчас уже МНЕ надо отдохнуть в его глазах. Тогда я открываю на компьютере его большую фотографию, пару минут мы смотрим друг на друга, и я снова человек.
Еду на репетицию к Павлику и вспоминаю практически точно такой же звонок. Как же всё повторяется в жизни!
– Мама, сегодня будет первая репетиция оркестра!
– Антош, это здорово!
– Что в этом здорового, я в этих нотах ничего не понимаю! Ты когда приедешь?!
– Антош, я сейчас убежать не смогу, у меня зарплата…
– Мама!! Я же ничего не сыграю!
– Господи, не голоси, выезжаю, – и я несусь через всю Москву, чтобы успеть на эту непонятно зачем мне нужную первую репетицию оркестра. Естественно, опаздываю. Ну у меня же нет, в конце концов, самолета! И даже машины!
Вбегая в школу, уже вижу, что дети один за другим выходят на сцену. Антоша, как всегда где-то посередине, не первый и не последний, с флейтой в руке, уничтожает меня взглядом: «Ну как же ты могла так опоздать?!»
У меня обрывается сердце. Посылаю ему ответный посыл: «Ты умный и очень способный, разберешься, не дрейфь, я буду за дверью».
И дальше в течение часа стою, прислонившись плечом к закрытой двери аудитории, пытаясь расслышать среди общей какофонии родную флейту.
Ну вот, занятие закончилось, Антошка выбегает довольный:
– Мам, так здорово, и совсем не страшно. Ты слышала, как у нас красиво получается? Мы в этом году должны в консерватории играть!
Антоша говорит захлебываясь, а я бреду рядом чуть живая домой и думаю: чего я так неслась? И так было понятно, что всё у него получится. Надо все-таки ребенка к самостоятельности приучать.
Оркестр вошел в нашу жизнь мощными шагами, не оставляя совсем свободного времени. Руководитель оркестра Анатолий Васильевич Чубаров – огромный мужик и заслуженный музыкант – считал, что музыкой если заниматься, то нужно заниматься постоянно. Есть свободный день в неделю – воскресенье – давайте посвятим его оркестру! Заканчивается репетиция среди недели в 18:00, а продлим ее до 20:00, чтобы после репетиции сразу в кровать, а не по улицам мотаться и заниматься неизвестно чем! А если мы на репетиции все уже отрепетировали по сто раз, все равно сидеть! Не расходиться! Вот вам истории поучительные из жизни, чтобы такими оболтусами, как сейчас, не оставались.
– Я из вас людей сделаю!
И это была не просто угроза. Анатолий Васильевич действительно делал из этих мальчишек людей. Оркестр-то духовой. И там не только флейты и кларнеты, а еще и тубы, и валторны, и другие огромные и страшные медные инструменты. Кто на них играл? Как правило, непутевые мальчишки, которых какими-то судьбами в музыкальную школу занесло, но на элитные инструменты их, естественно, никто не принял. И способностей, и блата не хватало.
Тут их подбирал Чубаров и ковал из них музыкантов в принудительном порядке. Из поля зрения их уже не выпускал, общался с их не всегда благополучными семьями, следил, чтобы ребята не пропускали занятия, а уж посещать регулярно оркестр – это само собой. Оркестр нельзя было бросить и после окончания музыкальной школы. Обычно туда ходили до восемнадцати лет уж точно. А потом многие так свыкались, что продолжали играть и дальше. И стояли на концертах в последних рядах такие дядьки здоровые с усами и дули с наслаждением в свои трубы.
Концерты духового оркестра проходили на «ура». Когда игрался «День победы», вокруг нашей музыкальной школы рыдали два квартала. Ребята действительно играли и слаженно, и с душой, да и нравилось им это дело. А потом уже и с огромной гордостью за то, что они делают. Особым шиком было, когда Чубаров выходил на сцену, взмахивал палочкой, ребята начинали играть и… он со сцены уходил. И вот совершенно одни, безо всякого руководства, так же браво и четко музыканты играли произведение до конца. Чубаров уже выходил на аплодисменты и крики «браво». Это была первая проверка медными трубами для маленьких музыкантов. Из зала хлопали, кричали «бис». Ребята не могли скрыть своего счастья. Это ИМ хлопают, это ОНИ заслужили овации, это ИХ никак не отпускают со сцены и просят сыграть еще и еще! Антошка одновременно спрашивал глазами:
– Ну как? – и смотрел на меня строго: – Прекрати плакать, не позорь меня, – он почему-то всегда думал, что сильно опозорится, если кто-то увидит мои слезы.
– Ты играл лучше всех, не плакать не могу, – посылала я назад заплаканный взгляд.
А вообще на всех концертах я очень любила отгадывать из сидящих в зале людей учителя и маму выступающего ребенка. Все остальные просто слушают, наслаждаются музыкой. А эти двое не просто переживают, они двигаются в такт музыке, напрягаются перед каждым трудным местом, улыбаются и переводят дыхание, когда всё самое сложное уже позади, и единственные после выступления не могут хлопать. У них просто нет сил, и они никак не могут отойти от того напряжения, которое только что пережили. Думаю, эмоционально эти двое тратят ровно столько же энергии, что и музыканты на сцене.
Я всегда «дышала» с Антоном. И все мамы духовиков берут дыхание вместе с выступающим ребенком. Потому что мы знаем, как это сложно. Дыхания может просто не хватить, и вот, сидя в зале, мы, поддерживая наших детей, задерживаем дыхание ровно столько, сколько нужно, чтобы сыграть несколько тактов. В этот момент нам кажется, что хоть этим мы можем помочь нашему ребеночку, и ему уже не так сложно, и что он не один на сцене… А рядом точно так же дышит педагог.
Чубаров дышал за весь оркестр.
Со стороны всё было как будто бы легко и просто, и только сами участники, да их мамы, да семья Анатолия Васильевича знали, какой ценой достигается эта легкость. И ведь многие из учеников Чубарова стали настоящими музыкантами, закончили музыкальные училища и сейчас играют в серьезных коллективах. Хотя много лет назад пришли просто из любопытства, или за компанию, или просто мимо проходили.
Чубаров не только муштровал ребят, он давал им выступать, давал им почувствовать вкус аплодисментов. А уж кто услышал в свой адрес крики «браво», потом уже точно понимал, зачем столько времени тратить на репетиции.
Несколько раз Антоша ездил с оркестром за границу. И каждый раз я думала: ну зачем Чубарову – этому грузному, не очень молодому и не очень здоровому человеку – нужны эти проблемы? Поездки он выбивал бесплатные. Не все семьи могли послать ребенка за границу, а он добивался того, что оркестр едет полным составом. Потом проблема была провезти инструменты через границу, на них оформлялась масса бумаг. На крупные инструменты покупались отдельные билеты. И главное было совладать потом с шайкой подростков в чужой стране и всех привезти живыми. Все поездки заканчивались огромными концертными овациями и массой впечатлений у ребят. Подростки же не просто ехали шалить, и это они твердо понимали, – они ехали давать концерты. Они ехали выступать, получая при этом оглушительный успех. И вернувшись, уже без разговоров репетировали по воскресеньям. Оркестр был живым организмом, сердцем которого был Анатолий Васильевич Чубаров.
Ходили слухи, что он болен, но о том, насколько серьезно, мы не догадывались. Когда человек болеет, он не пропадает целыми днями на работе – он берет больничный, пропускает репетиции. Нет, здесь всё было не так. Репетиции он вел до последнего дня. И не пришел только тогда, когда нечеловеческие боли не позволили ему этого сделать физически.
Из больницы он уже не вышел и мучился недолго. Врачи не могли понять, где брал силы этот тяжело больной человек. Как он каждый день ходил на работу, учил детей и выступал с ними на концертах? По всем законам медицины, у него давно на это не должно было остаться никаких сил. Его держали ученики. Анатолий Васильевич понимал, что нужен им, старался дать по максимуму, успеть ну еще, ну еще чуть-чуть!
Дети были подавлены. Только с болезнью учителя стало понятно, что заменить Чубарова не сможет никто и никогда. В их жизни образовался вакуум, такая черная дыра, и некуда им было себя деть на время этих совместных репетиций.
Им хотелось что-нибудь сделать для своего учителя, как-то его поддержать. Нас предупредили, что идти к нему уже нельзя, ребята просто не выдержат того, как он изменился. Они привыкли, что учитель большой, сильный, грозный, может решить любые проблемы. Не нужно им было видеть исхудавшего, практически обездвиженного человека. Решили написать ему письмо.
Письмо писала я, взяла грех на душу: писала ведь от имени ребят, а они все просто подписались. Письмо ему успели прочитать перед самой смертью. Потом жена рассказывала, как горько и одновременно радостно плакал этот святой человек, слушая нехитрые слова благодарности и объяснения в ребячьей любви.
Хоронить Чубарова пришел весь оркестр, народу собралось очень много. Это были первые Антошкины похороны. Я не смогла быть с ним – Павлик был совсем маленький, и мне не с кем было его оставить.
Как мне показалось, после похорон мой старший сын вернулся совсем другим. Это была первая серьезная потеря в его жизни. Я посмотрела в его повзрослевшие глаза – сколько же боли и горя там было.
– Держись, мой ребенок, сколько впереди еще потерь и несправедливости. Опирайся на мой взгляд столько, сколько будет нужно. Но наступит тот день, когда решения придется принимать самому и самому переживать утраты и удары судьбы.
Когда Антон поступил в институт, Чубарова не было с нами уже несколько лет, но именно к нему на кладбище мы пошли поделиться радостью и поблагодарить за то, что он сделал для Антона и для всех ребят.
Мы стояли там, где похоронили Анатолия Васильевича, по привычке смотрели друг на друга и вспоминали всё то хорошее, веселое и грустное, что было связано у нас с этим человеком. Всё, что он знал, всё, что умел, – всё он отдал своим ученикам. Никто из них не забудет его никогда. По-разному сложится жизнь у этих мальчишек, но то, что они будут хорошими, честными людьми и будут любить музыку, – в этом я не сомневаюсь. Память такого человека подвести нельзя.
Всегда вместе
КАК ЖЕ сложно воспитывать сыновей. Дочерей, наверное, тоже, просто я про это не знаю. Хотя о трудностях в воспитании я думала не всегда. Я думала – это легко. И еще я была уверена, что у меня самый умный, самый талантливый и послушный мальчик. И никогда бы не поверила, если бы услышала, что именно он может бросить институт, быть грубым и после очередной словесной перепалки хлопнуть дверью и уйти из дома. Неужели это он – мой сын? Это невозможно! Я всем и всегда давала советы, что нужно делать, чтобы дети были как мой Антон. Он был практически идеальным. Значит, я никогда ничего не знала? Ну а как же наше взаимопонимание? А учеба отличная? А совместное обсуждение всех вопросов? И то, что всегда и во всем вместе? Хотя бы мысленно.
И вот уже не общаемся год. И стыдно признаться друзьям в том, что происходит в моей семье. Правда, есть бабушка, к которой Антон на протяжении этого года раз в неделю ходит ужинать. И бабушка так, невзначай и между делом рассказывает ему семейные новости. Антон выслушивает всё молча, дожевывая ужин. Я, сидя у себя дома, с трудом дожидаюсь его ухода, чтобы позвонить маме.
– Ну что?
– А что, как всегда. Я сама с собой поговорила. Продукты ему в сумку загрузила. Услышала еще и что тяжело тащить. Можно подумать, всё это я на такси вожу. Лен, но ты не переживай. Молодой, здоровый. Всё образуется. Когда? Я не знаю. Наверное, еще не пришло время.
Наверное, время еще не пришло. И с этим нужно жить. С тем, что ребенок, твой самый любимый ребенок, вот так живет самостоятельно и без тебя. И ты ему не нужна. Совсем. И может, вообще была не нужна. А вот как с этим жить? И не сойти с ума? Ну, ладно я. А наша семья? А младший брат? А все эти наши дружные семейные праздники, наши традиции? Вот 30 декабря мы всегда у бабушки. Это важно. От этого будет зависеть, как год пойдет. А на Пасху всегда у сестры. И всегда весело, и шумно, и тесно, и все счастливы.
Переломный момент произошел в день рождения мужа. Прошло чуть больше года. От бабушки мы знали, что Антон работает и жизнь у него как-то налаживается. Есть девушка, есть его музыка. Всё это время я училась жить без него. И практически у меня это стало получаться. Рана была уже не такая рваная. Просто рубец.
Сергей получил SMS-ку по телефону. Теплую и трогательную. И уже вечером Антон пришел домой. Я боялась этой встречи, я не знала, кто придет – мой до боли любимый ребенок или чужой взрослый мужчина, которого я не знаю. Пришел он – мой родной и знакомый. Я узнавала и не узнавала его. Повзрослел, возмужал, изменился. И опять, как много лет назад нашего «всегда вместе», мы встретились глазами:
– Я скучал.
– Я тоже.
– Мне было очень плохо.
– И мне. Но, главное, ты вернулся.
Антон подошел ко мне, обнял. И всё напряжение у обоих моментально отпустило. Я не буду плакать, как раньше, когда он был маленький и возвращался из поездок. А я ревела белугой от радости, что мы опять вместе. Я знаю, он вернулся совсем. С опытом жизни и со знанием, что есть семья. И как это важно. Нет, это самое важное в жизни. Мы оба сделали выводы, мы стали другими. Но мы стали лучше. И что бы в жизни ни происходило, мы никогда не потеряем глаз друг друга. Поворотный момент в нашей жизни произошел.
Или все-таки любовь?
- Но женщины надеются всегда,
- особенно когда все безнадежно.
- Не обмануть их просто невозможно.
- Самообман —
- Их счастье
- И беда.
– МАМА, папа, я вас очень люблю, у меня к вам серьезный разговор!
Марья Михайловна с Петром Федосеевичем даже не напряглись. Голос при этом у дочери был звонким, глаза веселыми, в общем, всё было как обычно.
Для Татьяны всё и всегда было серьезно. Родители к этому привыкли. Она у них была единственной, такой долгожданной, в ней была вся их жизнь. И что бы она ни говорила, для них всё и всегда было серьезным. Любая мелочь, любая оценка школьная или недопонимание с подружкой. Всё и всегда выносилось на семейный суд, обсуждалось и решалось вместе. Такими доверительными отношениями с дочерью Миллеры гордились. Почему так случилось, что они для этого делали? Да вроде бы ничего специально. Просто были всё время рядом, никогда дочь не отталкивали глупыми вопросами, разговорами, заведенными не вовремя. Понятное дело, не у всех взрослых хватает времени и терпения на собственного ребенка. Танюша была поздним ребенком. Наверное, потому и отношения были такими трогательно доверительными. Хотя и сложностей было много. Каждая девочка проходит тот возраст, когда мамой хочется гордиться, молодой мамой, красивой, модной. А когда во дворе школы кричат: «Танька, за тобой бабушка пришла!» – это, конечно, обидно. И Тане обидно, и Марье Михайловне.
Но что тут поделаешь, Таня родилась, когда им обоим было по сорок пять. Когда была потеряна всякая надежда. Сколько же было хожено по докторам, сколько поставлено диагнозов, принято лечений. Не вспомнить и не пересказать. А сколько пролито слез. Марье Михайловне, наверное, было где-то даже легче. Действительно, можно было поплакать на плече у мамы. А что было делать Петру Федосеевичу? Когда в который раз – и опять всё мимо. Не было долгожданной беременности у жены, не было долгожданного наследника. И это при том, что Миллер уже в сорок лет был профессором, его научные работы в области ядерной физики давно стали известны всему миру. Он был известным человеком не только на родине. Бесконечные конгрессы, симпозиумы, почет и уважение. А дома практически трагедия – нет детей.
Спасала удивительная привязанность друг к другу мужа и жены. Любовь? Сейчас это слово полощется на каждом углу, тогда об этом много не говорили. Хотя, наверное, это самая настоящая любовь и была. Проверенная временем, испытанием, общей бедой. Они умели успокоить друг друга теплым словом, взглядом, просто прикосновением руки.
Вместе заканчивали Московский университет. Только Маша училась на факультете журналистики, а Петр заканчивал физический факультет. Они сразу потянулись друг к другу, сразу поняли какое-то удивительное внутреннее родство. Маша никогда не была красавицей. Только разве что коса до пояса да застенчивая улыбка с ослепительно белыми зубами. Но Петр выбрал именно ее. Видимо, взяла она его своей скромностью и трогательной добротой. Всё начинали и строили вместе. Было сложно. Но они были вместе, и никакие трудности им были нипочем.
Видимо, своей честной жизнью, верностью друг другу заслужили они этого долгожданного ребенка. Может, Маша и молилась потихоньку, – Петр об этом не знал. Член партии, он себе такого позволить не мог. Но когда Марья Михайловна наконец забеременела, никто сначала даже не обратил на это внимания. Между собой они тему эту уже давно не обсуждали, смирились, жили для себя и уже практически счастливо, не оглядываясь на то, что в жизни их что-то не так. Странные Машины симптомы с головокружением, с тем, что подташнивает, и слабость невероятную воспринимали как перегрузку на работе. Отдыхать не ездили уже два года, Петр сдавал очередной проект, было не до этого.
В больницу Машу отвезли прямо с совещания из кабинета главного редактора. Упала в обморок. Очнулась уже в палате Кремлевской больницы. Мужу по статусу было положено. Вокруг суетились врачи.
– Марья Михайловна, не волнуйтесь. Обычное переутомление. Полежите, обследуем, витаминчики поколем, и всё у вас будет отлично.
И только вечерняя нянечка, древняя старушка, внимательно посмотрев на нее, произнесла:
– А ты ведь, дочка, беременная. Неужели не поняла до сих пор? И эти-то, дохтора (она смешно произносила слова с каким-то среднерусским акцентом), ничё разобраться не могут. Утомление! Какое утомление? Беременная ты, девка, меня слушай. А родишь ты девчонку. Маленькую, правда, но справную. Да не волнуйся ты и не плачь. Сказала же, всё у тебя хорошо будет! Ой, девка, девка, – нянечка обняла плачущую и боящуюся верить в чудо Марью, – видно, намаялась ты. Потому вы без Бога живете. Вот и мечетесь, мечетесь, по дохторам бегаете. Что они тебе сказать-то могут. Утомление. Сейчас уколы начнут ставить. У Бога просить надо было! А Он всё на свои места и сам расставил. Вот пришло время, и придет тебе ребеночек на свет.
Старая нянечка не ошиблась, в свое время в той же Кремлевской больнице Марья Михайловна родила маленькую девочку. Привез их Петр уже в квартиру в высотке на Котельнической набережной. Сказать, что Петр был разочарован рождением дочери? Нет, не то, хотя, безусловно, всю беременность говорил жене:
– Никому не верь, у нас будет только сын. Раз уж чудо свершилось, это будет чудом до конца!
Всю беременность он носил Машу на руках, не знал куда посадить, чем накормить. У них и так никогда не было крупных размолвок, они жили в полном согласии. Сейчас же теплота друг к другу просто переполняла их. Или все-таки любовь? Нет, они не любили этого слова.
А родилась все-таки девочка, маленькая, курносая, крупнолицая, вся в Машу. Когда Петр услышал новость, сначала понял, что просто всё нормально и, главное, что мама чувствует себя хорошо. Небольшой, конечно, вздох внутри случился. Но думать времени особо не было. Нужно было покупать ванночку, кроватку, пеленки, распашонки. В Москве бо-е годы. Всё найти не просто, даже имея в виду всевозможные блага и разнарядки, которыми пользовался Петр, по тем временам уже достаточно крупный ученый. Блага были все-таки для взрослых. В Совминовском ателье можно было сшить мужской костюм и заказать ондатровую шапку. Ползунков и чепчиков там не продавали. Поэтому думать особо было некогда, какого пола родился ребенок. Хорошо, помогли жены сослуживцев, которые вместе с Петром бегали по магазинам, мыли квартиру, стирали и гладили детские вещи.
Ну а когда наконец жену разрешили забрать из роддома и Петр наконец увидел обеих, сердце у него в груди перевернулось и так до сих пор и продолжает стоять в груди как-то немного боком, ни на секунду не давая забыть, что у него есть дочь. Сначала он увидал усталые, счастливые и совсем по-другому спокойные глаза Маши, а потом совсем такие же глазенки, серьезно смотрящие на него из-под платочка. Какой мальчик? При чем тут мальчик! Вот оно, счастье. Петр трясущимися руками взял девочку из рук медсестры.
– Деньги! – испуганно шепнула Маша.
Улыбающаяся медсестра уже оттопыривала карман накрахмаленного халата.
– Сколько? – так же шепотом спросил Петр.
– Тебе повезло, сэкономил, девочек выдают по пять рублей.
Петр не мог уже выпустить дочь из рук. Маша сама доставала кошелек из его пиджака, отсчитывала деньги. Петр, не отрываясь, смотрел в глаза дочери. Неужели это его дочь? Неужели он дождался и есть у него теперь этот ребенок?
– До машины бежим бегом, – его привел в чувство голос Маши.
– Я бегом боюсь. А что случилось?
– Что случилось! Ты мне ни трусы, ни чулки не принес. На улице мороз, между прочим. Да ничего, Петь, добежим. Зато где ты такие розы среди зимы достал?
Жизнь потекла совсем другая. Всё было подчинено маленькой девочке, их ненаглядной Танюшке. Маша уволилась с работы, старалась дать девочке всё, что только возможно. Таня училась музыке, занималась языками, ходила на бальные танцы. Петр, как всегда, много работал, но каждый вечер к ужину бежал домой. За столом обсуждалось всё, что произошло за день. Дела каждого члена семьи были одинаково важны. И Танины – кто из подруг сломал совочек, и Машины – как подорожала картошка на базаре, и Петра – почему правительство не выделяет достаточно денег на новые разработки. После ужина обычно Петр читал Тане вслух в большой кухне-столовой, пока Маша мыла посуду. А потом играли в лото или, если была хорошая погода, на полчасика еще выходили на улицу.
Всё было размеренно и предсказуемо. На выходные в Пушкино, на правительственную дачу; на всё лето – в Ялту. Как правило, Петру удавалось вырваться к своим девочкам на месяц. Больше не получалось. Девочки тоже знали, как занят папа, какие серьезные вопросы ему необходимо решать, по пустякам старались его не расстраивать, ценили каждую минуту, проведенную вместе.
Танечка школу закончила с медалью, легко поступила в университет, и тоже на физический факультет. Петру было грех жаловаться на отсутствие сына. Хотя лицом и фигурой Таня была в мать, способности ей передались отцовские. Уже года в три Петр постепенно начал лото заменять шахматами и почувствовал недетскую логику в Танином мышлении. Пошли первые задачки, формулы, Тане всё было интересно. А потом начались и первые победы, сначала на школьных, а потом и городских олимпиадах.
Марья Михайловна сомневалась: все-таки девочка – и вдруг физика. Соединимо ли это?
– Машенька, что ты переживаешь Посмотри на нашу дочь. На синий чулок она уж никак не похожа. Ну если такие способности есть, почему же их было не развивать? Пусть будет физика. А там видно будет.
В студенческую жизнь Таня окунулась осторожно. Всё было новое, всё необычное. Лекции, семинары, сессии. Новыми друзьями девушка обзаводилась трудно. Привыкла, что всегда в ее жизни лучшими друзьями были папа и мама. Школьных подружек было всего две, но они теперь учились в разных концах Москвы, и встречаться часто не удавалось. А в университете… Таня с первых же дней поняла, что она другая. Мальчишки и девчонки легко знакомятся, тут же идут в обнимку, целуются после танцев. Таня так не могла. А где же чувства, а за руку походить где-то с полгода? И потом, рассказы мамы о том, как она выходила замуж. Про всю ту целомудренность и скромность. И о том, что папа был бы счастлив, если бы его дочь была воспитана так же. Мнение папы было для Тани абсолютным. Той самой константой, в которой сомневаться не имело смысла. И потом, она видела отношения родителей. В них не было ничего показного, просто милые, обращенные друг к другу улыбки, желание всегда прийти на помощь друг другу, принять любую ситуацию. Простить. Таня не помнила, чтобы родители когда-либо ругались. Неужели не было такого? В детстве Таня думала, что, конечно, не было. Когда стала взрослеть, то поняла, что это невозможно. Даже в природе небо хмурится, а тут живые люди. Просто и Маша и Петр умели из любой ситуации выходить достойно. И главным правилом всегда и везде было: только не при Тане. Мнение должно быть у родителей одно на двоих, и прав будет тот, кто выскажет его первым вслух. Другой спорить уже никогда не будет. После рождения Тани Маша больше не работала, но от этого ее статус в семье никак не принижался. Петр советовался с женой во всем, всячески старался ей показать, как дорожит ею. Всегда понимал, что бросить журналистику Марье тоже не очень просто. Но нужно было выбирать, и выбор был сделан: покой в семье, всегда готовый обед, выглаженные рубашки, а главное – их Танюша.
Таня выросла практически в идеальной семье. Вы скажете, так не бывает. А вот бывает. Было же так у Тани. Как же ей было после таких отношений, которые она видела у родителей, вступить в свои, со своими сверстниками?
Она почувствовала себя одинокой впервые в жизни. Ей не хватало уже маминой и папиной любви. Ей хотелось чего-то большего, она была готова к совсем другим чувствам, а их не было. Надо сказать правду, мальчишки с потока ею не интересовались. Красавицей она не была, заводилой тоже. Она была умной – вот это в ней ценили и с удовольствием разбирали с ней сложные задачки. А еще она была скромной. И до этого уже никому не было дела. Поэтому на танцы мальчишки бегали на соседние факультеты или вообще в пединститут.
Как-то Татьяна вызвалась купить методички для всей группы. Помочь предложил Егор.
– Слушай, нас, слава Богу, десять человек, не дотащишь! Давай помогу.
– Давай, – Таня действительно не сообразила, что справиться ей будет тяжеловато.
Поездка была веселой, ехали на метро, Егор рассказывал анекдоты, хохотали, потом выбирали в книжном методички, рассовывали их по пакетам. Внезапно хлынул дождь.
– Давай ко мне домой, – крикнула Таня, – я тут недалеко живу, а то все учебники сейчас промочим. Кто нам деньги-то возвращать будет!
И побежала вперед. Егор не отставал. Уже забежав в парадное, он присвистнул, остановившись:
– Ты что, в этом доме живешь?
– Ну да, а что такого?
– Ничего такого. Только я первый раз общаюсь с девчонкой из Высотки.
– Ну, допустим, не первый. Мы с тобой уже полгода как общаемся.
– А чего ж ты никогда не рассказывала, где живешь?
Таня растерялась:
– А нужно было?
Теперь растерялся Егор:
– Да нет. Наверное, необязательно. Послушай, – он опять остановился, – а твоя фамилия ведь Миллер?
– Егор, да что ты, в самом деле! Как будто меня первый раз в жизни видишь! Что тебя так удивляет?
– Подожди, подожди, а академик Миллер? Неужели твой дед?!
Таня насупилась:
– Ну почему дед? Это мой папа.
– Дела!
– Да что дела? Изменилось, что ли, что-нибудь? Всё, пошли домой греться. Нас мама чаем напоит, простудимся еще.
Так началась дружба Егора и Тани. Он провожал ее после лекций до дома, иногда заходил. Но чаще они бежали гулять в парк или в кино, ездили в Сокольники, в Ботанический сад.
К этой дружбе Марья Михайловна и Петр Федосеевич сразу отнеслись настороженно. Не то чтобы им не нравился Егор. Им не нравилось, с чего началась эта дружба. Но, с другой стороны, они видели, как горели у Тани глаза, как она была счастлива.
– Танюш, Егор тебе нравится?
Марья Михайловна разливала вечерний чай.
– Даже не знаю, мам, как тебе сказать. Мне нравится, что он за мной ухаживает. Что у меня теперь парень есть. И, наверное, он очень хороший. Только он, знаете, немного другой. Злой, что ли. Это потому, что отец их бросил, когда он маленьким был. Он теперь всё ему доказать пытается, что вон он какого сына потерял. Вот он прославится, отец к нему приползет, а он ему куска хлеба не подаст.
– Боже мой, Таня, что ты говоришь! – родители переглянулись между собой.
– Да нет, я сама всё прекрасно понимаю. Только я же с папой воспитывалась, да еще с каким. Мама, папа, как же я вас люблю!
Таня вскочила и поцеловала по очереди обоих родителей.
Петр Федосеевич, как всегда, расплылся в улыбке.
– Танюш, сядь, я никогда с тобой не говорил на эту тему. Мы с мамой не говорили, – поправился он, взглянув на жену. Марья Михайловна незаметно кивнула. – Только ты должна запомнить, что с противоположным полом все-таки надо быть осторожной. Я сейчас скажу тебе очень неприятную вещь. Все твои будущие женихи являются твоими только на десять процентов. Мне очень жаль тебе об этом говорить. Только на пятьдесят процентов это женихи мои – твоего папы-академика, а на сорок – вот этого самого замечательного дома. Ну а десять – это уж точно твое. Все-таки ты у нас умница, золотая медалистка, студентка престижного вуза, просто хороший человечек. Но всё это только десять процентов, Таня.
– Папа! Что ты хочешь этим сказать?! – Таня вскочила, гневно переводя взгляд с отца на мать. Марья Михайловна, как всегда, сидела неподвижно, ничем не выражая своего собственного мнения. Говорил Петр, значит, он говорил правильно и другого мнения у нее просто быть не может.
– То есть меня полюбить просто так не за что. За то, что я просто Таня?!
– В том-то и дело, голуба моя, ты не просто Таня и никогда уже просто Таней быть не сможешь. Потому что ты Татьяна Петровна Миллер, дочь академика Петра Федосеевича Миллера. Ну не отречься же тебе от меня? К сожалению, есть такой порок у людей. Он называется корысть. Как тебе это объяснить… Вот твой Егор. Ты знаешь, он, наверное, неплохой парень. Ведь на такой факультет поступил сам, заметь, папа-академик с ним не занимался. И то, что он сейчас про отца говорит, что куска хлеба ему не подаст. Может, это и не так уж страшно. Парень обижен и мать защитить хочет, видел, как непросто ей с ним было. Это мне всё понятно. Но с тобой-то он стал дружить только когда к подъезду нашему подошел. А до этого ты ему была неинтересна.
– Петр, – осторожно вставила Марья Михайловна, – ситуации бывают разные, – она выразительно посмотрела на мужа. – Танечка, деточка наша, – мама подошла к дочери и прижала ее голову к себе, – разговор папа затеял не очень приятный, но он своевременный. Я не буду говорить банальностей про то, что мы хотим тебе только добра. Это и так всё ясно. Но действительно, папина должность накладывает на нас на всех и ответственность, и определенную тяжесть, порой и несправедливую. Просто мы бы хотели тебя предостеречь. Присматривайся к людям, не верь всем и каждому, советуйся с нами, если есть в тебе сомнения. И обязательно тебе встретится твой человек, который полюбит тебя, не папу-академика, не дачу государственную, а просто нашу Таню.
– Ну а понять-то как, и почему вы решили, что Егор? Ах да, потому что дружить только сейчас стал… – Таня задумалась. – А знаете, вы ведь правы. Он же всем на курсе растрепал. А я еще смотрю, что это вокруг меня народ виться стал? Пап, неужели ты прав? – Танины глаза начали наливаться слезами. – Мама, папа, я вас очень люблю, мне надо подумать, – и Таня убежала в свою комнату.
Марья Михайловна и Петр Федосеевич остались сидеть за накрытым к вечернему чаю столом. Чай давно остыл, а они всё сидели и смотрели друг на друга.
– Петя, ты был прав, спасибо тебе за то, что ты взял на себя этот неприятный разговор. Мы обязаны были поговорить с дочерью. Это было своевременно.
Петр сжал руку жены в своей. Какая же она у него мудрая и как он был в тот момент благодарен ей за эти слова. На душе скребли кошки, было ужасно жалко Танюшу, обидно за нее, и, конечно, был он несдержан. Со стороны Маша всё это видела, но она понимала, что опора сейчас нужна и Петру тоже. И она поддерживала в первую очередь его, чтобы потом, собравшись с силами, они могли вместе поддержать свою дочь. Какое счастье, что есть у него его Маша! Какую нежность испытывал он к ней вот сейчас. Или все-таки это была любовь?
– Мама, папа, как же я вас люблю! Мам, да сядь ты, наконец, говорю же, серьезный разговор. Я наконец влюбилась. Мама, папа, я выхожу замуж!
– Да, уж лучше мне, наверное, сесть, – Марья Михайловна присела на край стула.
– Татьяна, ну что ты вечно нас пугаешь? Что еще стряслось? Всего месяц тебя не было. Не в Ялте же ты, надеюсь, жениха нашла. Отсюда вроде, когда уезжала, кандидатов не намечалось. Или это все-таки Егор?
Марья Михайловна и Петр Федосеевич недоуменно смотрели на дочь.
Таня бегала от отца к матери, поочередно обнимая и целуя их.
– Ой, ну какой Егор? Пап, я так рада, что ты мне тогда открыл глаза. Нет, безусловно, это был для меня удар. Но лучше раньше. Вы, как всегда, были правы. И сейчас тоже, – Таня подошла к отцу и обняла его сзади за шею. – Папа, ты угадал! Мы познакомились в Ялте! Нет, ну представляете, как романтично. Море, солнце. Чудо, одно сплошное чудо. И главное, всё как ты, пап, мне советовал. Я ему ничего не рассказала, ни про тебя, ни про дом, ни про дачу. Даже про университет не рассказала. Мама, папа, он полюбил просто Таню. Просто вашу дочь Таню! Я счастлива! Ну что вы молчите, ну скажите же, что вы рады за меня.
– Просто Таню из Москвы, – тихо произнесла Марья Михайловна.
– Мама! Опять!
– Да нет, Танюша, это мама так, к слову, – Петр Федосеевич взял себя в руки. – Ну конечно, хорошо, и мы очень рады, просто неожиданно как-то, и потом, ты только два курса окончила, тебе еще учиться и учиться. Прекрасно, что вы встретились, прекрасно. Это просто счастье. Да, Маша? – с нажимом спросил Петр.
– Конечно, конечно, просто действительно для нас с папой неожиданно. Только давай по порядку. А то ты сразу жениться. Расскажи нам про мальчика подробно, из какой он семьи, где учится. Ой, чай же! Господи, всё остывает. Мы будем пить чай, а Танюша нам всё будет рассказывать. Идет?
Мария Михайловна сумела взять себя в руки и успокоиться. Спасибо Петру, как же вовремя он смог остановить ее. Нет, уж к этому они действительно готовы не были. Решили первый раз отпустить дочь одну отдыхать. То есть они, конечно, так не решали. Но Таня настояла на своем: поеду одна. И это было сказано так, что оба поняли: да, в этот раз она действительно поедет одна. Таня всегда была на редкость послушной девочкой. И еще, больше всего на свете она боялась обидеть родителей. Но бывали моменты, когда она проявляла твердость, характер, как хотите. Это никогда не было самодурством, блажью. И семья всегда тонко чувствовала: а вот здесь надо отойти в сторону, здесь она будет решать сама и шишки набивать сама. И потом, Петр Федосеевич и Марья Михайловна всегда уважали в дочери личность и никогда не подавляли ее, могли мягко направить. И только. И вот вам, пожалуйста, результат.
– Ой, как же я по вас соскучилась! Родные вы мои! Мам, и по твоему печенью соскучилась, – Таня просто светилась от счастья. – Ну ладно, всё по порядку. Его зовут Юра. Правда, красивое имя? Пап, ну что ты молчишь?
– Таня, Юра – это действительно прекрасное имя. Никто не спорит.
Родители натянуто улыбались, надеясь, что кроме прекрасного имени им сейчас расскажут что-нибудь еще.
– Вот! Пап, ну какой институт? Он работает на заводе. Пап, ему двадцать семь лет. Отслужил в армии. Морфлот! Три года. Нет, ну вы представляете?
– Танюш, конечно, представляем. Ты же знаешь, я активно работаю с нашим заводом в Троицке, часто там бываю. Там работают очень уважаемые люди, – как можно более спокойно старался реагировать Петр. Марья так и сидела с наклеенной улыбкой.
– Вот! Пап, ты меня понимал всегда! Я знала, ты дашь пройти мне свой собственный путь. Пап, это благородно. Мамочка, ну что ты молчишь?
– Танечка, всё хорошо. Но только ты еще не всё рассказала. Мы с папой поняли. Мальчика, – Марья Михайловна запнулась, – зовут Юра. А что за семья, завод? Интересно, что могут производить в Ялте. Рыбу, что ли? Петь, ты не в курсе? – Марья Михайловна с надеждой посмотрела на мужа.
Таня рассмеялась.
– Ой, ну вы смешные! Рыбу! Да он не в Ялте работает, он из Свердловска. Северная столица, между прочим. Юра работает на машиностроительном заводе. Нет, мы всё уже обсудили: я заканчиваю институт и еду к нему. Тоже буду работать на заводе. Один прикладной физик в семье есть – считай, свой вклад в науку семья Миллеров уже внесла. Я буду производственником. Как вам такая перспектива? Пап, ты же не против?
Родителям не надо было даже переглядываться, они всё так же с напряженной улыбкой смотрели на дочь и надеялись, что со стороны не видно, шевелятся у них волосы на голове или нет. Одно вроде утешало: что-то Татьяна проговорила про институт и про его окончание.
– Ну, дочь, ты всё как-то с конца. Мы с мамой от тебя рассказа про отдых ждем, про Ялту, а ты про завод. И потом, тебе же учиться еще три года.
– Именно три года! Это вы правы. Столько ждать не-во-змо-жно. Да и ни к чему. Я, правда, с Юрой еще не говорила, но можно перевестись и туда. В Свердловске есть университет.
– Таня! О чем ты говоришь! Ты учишься в Московском университете, главном вузе страны, этим не бросаются! – Петр Федосеевич вскочил с места. Марья Михайловна подбежала к мужу.
– Танюш, ну что ты, в самом деле! Но ведь это не завтра всё будет. Всё, всё, успокоились. Наконец-то снова вместе, почти месяц не виделись. Мы с папой так скучали. Давай по порядку. Что за турбаза была, с кем жила. Чем кормили. Давай, цыпленок, всё по порядку.
Марья Михайловна незаметно усадила мужа. Подлила ему горячего чая и села рядом, не выпуская его руки из своей.
Таня рассказывала про отдых часа полтора, не останавливаясь. Было, конечно, там и про дворец Ливадийский, и про Ай-Петри. Но про Юру было больше. В основном были эпитеты. Высокий, красивый, сильный, надежный и еще самый. Всё это было «еще» и со словом «самый». Родители пытались не терять спокойствия и слушать дочь как можно более приветливее. И всё думали. Откуда столько эмоций? Таня была всегда очень ровная. И в отношениях, и в своих суждениях. К таким же ровным отношениям она привыкла в семье и знала, что это самое надежное и правильное. И тут вдруг на тебе! Вон, оказывается, какой огонь-то внутри пылает. А Петр с Марьей думали, что они знают свою дочь.
И они знали. Знали то, что спорить с ней сложно, запрещать нельзя ничего и никогда. До всего должна дойти сама. Что делать? Она поедет в Свердловск? Марья краем глаза наблюдала за Петром. Неужели он готов отпустить единственную дочь? И она видела, что скорее всего готов. Боже, что же делается на этом свете?
Дни полетели своим чередом. Таня уже на два дня опоздала на занятия, поэтому нужно было догонять, переписывать, договариваться о пропущенных семинарах. Дома вся семья собиралась поздно. Но изо всех сил все делали вид, что ничего не случилось и все довольны сложившейся ситуацией. Таня загадочно и задумчиво улыбалась, Петр Федосеевич и Марья Михайловна сохраняли спокойствие. Учить уже было некого и нечему. Чему могли, уже научили. А жизнь рассудит – правильно или нет.
Среди ночи семью разбудил звонок в дверь. Не понимая, что произошло, открывать дверь пошел Петр Федосеевич. Марья Михайловна выглядывала из дверей спальни.
– Вы, собственно, к кому? – слышалось из коридора.
Марья Михайловна поняла, что кто-то приехал, и пошла навстречу нежданному гостю. Напротив ничего не понимающего и заспанного мужа стоял молодой человек.
– Я к Татьянке, я ее жених.
Марья Михайловна и Петр Федосеевич ничего не могли понять со сна. Что? Какой жених? И почему он здесь? Таня знала и не сказала? Этого точно не могло быть. И потом, этот молодой человек точно не может быть Таниным избранником. Во всяком случае, если судить по его внешним данным, так точно!
Родители невесты не знали, как себя вести, что сказать. Жениха своей дочери они представляли не так. Не говоря уж вообще, о ком мечтали, но даже этого конкретного Юру. А где же обещанный самый? Тот, который и высокий, и красивый, и необыкновенный?
Перед ними стоял ничем не примечательный молодой человек. Такого в толпе не приметишь, взглядом на нем не остановишься. Среднего роста, щупловатый, шатен с уже немного поредевшими волосами. И потом это «Татьянка». Они никогда не называли так их Танюшу. Но самое примечательное в нем было – чемодан. Петр Федосеевич и Марья Михайловна смотрели на этот чемодан, не отрываясь. И не потому, что чемодан был каким-то особенным. Нет, просто закрались смутные подозрения. Чего это он с чемоданом-то? Петр Федосеевич попытался взять себя в руки. Прокашлявшись, он произнес:
– А Танечка спит. Времени-то уж сколько. Может, вы завтра утром зайдете? Хотя с утра она в университет очень рано уезжает. Вы знаете, приезжайте вечерком, часам к семи. Как раз к ужину. Будет очень приятно пообщаться.
– А мне идти некуда. Да и не знаю я в Москве никого. Вот решил сюрпризом нагрянуть. Чтобы еще радостнее было.
Родители стояли как вкопанные. Куда уж радостнее!
– Да вы как будто не рады?! – парень явно не понимал, почему никто не кидается ему на шею. – Я ж жениться приехал, или вы не в курсе?
Читать бесплатно другие книги:
