Найти себя Иванович Юрий

Пролог

Несколько часов назад мне исполнилось семнадцать лет. А сейчас я готов к встрече со смертью. Никчемная, полная унижений, перенасыщенная моральной и физической болью рабская жизнь остается за моей спиной. С каждым последним шагом ужас рвет мои внутренности, с каждым движением мою бренную оболочку сотрясает страх, пытающийся вырвать из-под моего отчаянного контроля безвольное тело. Никогда еще в своей жизни я не был так уверен в собственной смерти. Все мое сознание затопила волна убежденности в приближающейся гибели. Но в то же время откуда-то из глубины моих детских воспоминаний старается встать с колен, пытается расправить плечи маленький, но гордый и несгибаемый мальчик, который, как мне казалось, давно растворился под обвалами человеческой ненависти, оскорблений и несправедливости. Оказывается, он жив! И по спине пробегают мурашки от осознания, что этот мальчик хочет вырваться из рабства путем собственной, но на этот раз окончательной смерти.

Последние двенадцать лет жизни меня медленно и уверенно превращали в раба. Надо мной частенько издевались и обижали. Меня сделали соучастником нескольких жестоких убийств. Мое тело лишили романтики первого поцелуя, извратили радость нормальных сексуальных отношений. Пережитый мною позор тщательно зафиксировали на видеокамеры и неоднократно использовали при дальнейшем шантаже, заставляя помалкивать о некоторых глумлениях. Во всей вселенной нет даже единственного существа, которое бы меня любило, уважало или хотя бы пожалело. Нет, вру! Иногда меня жалели, но лучше бы этого не делали! Потому что всегда это мне приносило лишь дополнительные унижения и горькие страдания. Вот как сегодня: за проявленную ко мне посторонними парнями жалость мои мучители меня жестоко избили, пообещали изуверски надругаться и вышвырнули на улицу со словами: «Твое место в сарае, Подошва!»

И вот я здесь. Осталось сделать еще два шага и обрести свободу с помощью смерти. Легко? Нет! Невероятно трудно! Я уже буквально содрогаюсь в конвульсиях леденящего ужаса. Но оживший во мне свободолюбивый ребенок со скрипом двигает моими конечностями и безудержно ведет к гибели. Левая рука ногтями впивается в кору толстенного дерева, в правой дергается чудом удерживаемый фонарь. Еще один шаг! А перед мысленным взором скачками проносится вся моя короткая жизнь. Неужели такое и в самом деле случается с каждым человеком перед его смертью? Но если они погибают, то как и кому потом могут рассказать о своих переживаниях? А рассказать мне есть что. Жаль только, что уже некогда и некому.

И все равно, сознание, совершенно непроизвольно от моего желания, само себя окатывает волнами многолетних воспоминаний.

Глава первая

Воспоминания детства

Любое совпадение с жуткой реальностью воспринимать как случайность и считать юмором.

От автора

Если уже вспоминать свою несчастную жизнь, то следует это делать именно с пятилетнего возраста. С тех самых детских, казалось бы, невинных шалостей, которые повлекли за собой основные кардинальные изменения в моей судьбе. А может, и не они повлекли, а именно та безрассудная свобода, которую мне даровали недальновидные, плохо постигающие истинные реалии родители. Но осознание своего падения, осознание моих первых шагов на пути к рабству, навязанному лучшими подругами, начинается именно оттуда, с пятилетнего возраста.

Сколько себя помню, при любом удобном случае мои ветреные родители старались меня отправить на максимально больший по возможности срок в деревню Лаповка. Для этой цели отец не ленился трястись четыре часа в одну сторону на своем произведенном в Тольятти рыдване, отвозя на малую родину, и там меня лично сдавать на руки его родной матери. Бабушка Марфа во мне души не чаяла, я ей отвечал полной взаимностью, и, пожалуй, это больше всего скрашивало мое пребывание в этом прекрасном, но жутко диком, отдаленном от цивилизации и заброшенном месте. В малолетнем возрасте меня никогда особо не манили заливные луга, густой лес или скалистые гряды, протянувшиеся меж холмов и упирающиеся в нашу Лаповку. Скорее, с уверенностью могу заявить о себе как о человеке сугубо городском, приемлющем только удобства урбанизации, не отрицающем гул городского транспорта и с особым удовольствием бродящем по многолюдным, чаще даже запруженным народом улицам. Причем с таким удовольствием бродящем, что уже в юношеские годы любил порой просто «потеряться» в толпе и бездумно брести вместе с ней куда попало. Полностью при этом доверяя слепой судьбе и спонтанному провидению.

Но увы, родители никогда не спрашивали, где я хочу находиться, да и в родной городской квартире они меня одного оставить не могли, почему-то упорно считая, что ребенок должен быть обязательно под чьим-то присмотром. Наивные! Оставь они меня хозяином собственного времени – судьба моя сложилась бы совсем по-иному. Ну а так…

Конечно, были и другие приятные моменты в нашей Лапе, или Лапушке, как мы любовно называли огромную деревню. Вернее, даже не деревню в обычном ее понимании, а эдакий д линный ряд хуторских хозяйств, протянувшихся от шоссейной дороги, могущей фигурально сравниться с наивысшим техническим чудом окрестностей, к чудом сохранившемуся тупику, окруженному лесом, лугами и уже упомянутыми выше холмами и скальными грядами. Причем дом моей бабушки находился в этом ряду индивидуальных хозяйств самым последним, потому что два строения на противоположной стороне широченной улицы практически всегда пустовали. Их еще до моего рождения выкупили какие-то столичные нувориши, да так и не придумали иного применения, как раз-два в год приехать дикой, многомашинной компанией для жарки нескольких ванн шашлычного мяса. Еще один, полуразвалившийся, домина стоял позади нашего ближнего огорода, но кто его истинные наследники, даже бабушка Марфа при своей жизни затруднялась вспомнить.

В общем, простора для детской компании, свежего воздуха и здоровой до отрыжки пищи хватало не только с лихвой, но и с переизбытком. Это было вторым положительным фактором, после наличия там любимой бабули. Третий фактор можно проскочить в упоминании бегло, потому что пользоваться им в Лаповке у меня практически возможности не было. А именно: отец, по специальности инженер-электронщик, исполнял мою любую прихоть в плане наличности всего, что связано с оргтехникой, радиоэлектроникой, телекоммуникациями и приборами далеко не бытового значения. И разрешал брать в дикую глушь все, что мне заблагорассудится. Мало того, он с каждой ходкой, как правило, привозил один-два, а то и три ящика списанных на заводе деталей и сгружал их или на безразмерный чердак, или в одно из помещений «многоквартирного» сарая.

Бабушка порой порывалась с ним ругаться, но отец только обезоруживающе улыбался и просил:

– Мамулька, чего ты шумишь? Ну пусть себе полежат, место есть, и кушать не просят.

И его любящая мать, укоризненно вздохнув, всегда отступала.

Я обожал все эти детали всего лишь чуть меньше любимой, родной бабушки. И могло бы показаться, что такому ребенку, как я, больше никакой радости в жизни и не понадобится: сиди себе копайся в горах добра, выискивай в справочниках нужные параметры и создавай какие хочешь произведения собственной технической фантазии.

Но вот тут и выходил прямо-таки на первое место четвертый фактор: компания.

И с раннего детства она мне казалась чудесной, распрекрасной, доброй и чуть ли не сказочной. Отказываться от нее в дошкольном, да и начальном школьном периоде мне казалось дикостью. Тогда, в пятилетнем возрасте, нас было пятеро. Пятеро одногодок, родившихся в марте и апреле, но связанных не только одним и тем же возрастом, едиными местами проживания, учебой в одном и том же классе, а еще и вполне легко прослеживаемыми родственными связями. А если бы эти связи не прослеживались, то достаточно было узнать одну общую для нашего рода фамилию: Ивлаевы. Да пожалуй, и весь соседний край изобиловал этой фамилией: в кого ни плюнь, попадешь все в того же Ивлаева или его родственника. Ну и как положено в таких случаях, начинать представление следует по старшинству.

Первого марта у нас праздновал день рождения Димочка Ивлаев. Мой троюродный брат. Самый высокий ростом среди нас, но и самый худой, с большими задумчивыми глазами и с рыжим чубом, совершенно не вяжущимся с общим обликом. Почему Димочка так и не стал в моей памяти Дмитрием? Печальный вопрос, но об этом чуть позже.

Потом, девятнадцатого марта, на свет появилась Машка Ивлаева. Во времена нашего перехода на шестой год жизни к этому дитяти кроткой, сказочной наружности обращались все только как Машенька, Машуня, Ангелочек, Херувимчик, Дюймовочка, Конфетка, Цветочек, Сладость и так далее и тому подобное. Причем Машка всегда и везде, при любых обстоятельствах в присутствии взрослых родственников умела сохранить это прилипшее к ней в детстве отношение. Все были уверены в ее смирении, добропорядочности и никогда не сомневались в искренней честности. Что на это сказать? Да много чего, но чуть позже. Сейчас со скорбным вздохом напомню только одно: в тихом омуте черти водятся.

Двадцать четвертого марта родился я, Борис Ивлаев. Ни ростом, ни шириной плеч или косолапостью ног не отличался. Уши в стороны тоже не торчали. Веснушек в меру и только в начале лета. В общем, чего перечислять: вполне нормальный ребенок. В то время. Эх! Самая счастливая пора моей жизни! Туда я всегда готов вернуться и жить озорным мальчуганом сотни лет. Увы, не суждено.

Ну и последние двое из нашей компании могли бы считаться единым целым, потому что они родились как в один день первого апреля, так и от одной матери и являлись идеальной копией друг друга. Моих троюродных сестер-близнецов звали Вера и Катерина, и, по всеобщему мнению, они считались хитрющими, пронырливыми лисичками. Так к ним чаще всего и обращались: лисички. А несколько жестковатая разница в именах преследовала со стороны родителей одну цель: чтобы близняшки воспитались, сформировались и стали жить совершенно по-разному, единолично воспринимая весь мир и ни в коей мере не подстраиваясь под характер себе подобной сестры. Ожидания не оправдались, получилось с точностью наоборот. Что Вера, что Катерина только тем в основном и занимались, что старались уничтожить малейшие различия между собой. Доходило до абсурда: если кто-то наносил себе нечаянную царапину, обе тут же мастерски старались сделать точно такую же на неповрежденном теле сестры. Мол, чтобы и мини-шрамики, если вдруг появятся, были совершенно идентичны. В итоге, доходило до того, что они сами порой путали, кто из них Катенька, а кто Верочка, отзываясь на любое из этих двух имен одновременно. Родная мать их путала постоянно, про остальных людей и речи не шло. Но было и тайное исключение: один человек с одного памятного для него дня близняшек различал всегда, везде и даже по одному только голосу. Как он на это сподобился, осталось в тайне для всех, да он и не сильно-то об этом распространялся. Просто пользовался своими умениями и все. Причем не только себе во благо, но частенько и в ущерб. Но про эти нюансы родственных отношений и тайну опознания будет рассказано чуть позже, по единой хронологии событий.

То есть никто из нашей пятерки, попавшей по явному предназначению в порочный круг, вырваться оттуда не мог. У всей детворы их родители оказались влюблены в родную деревню и для своих чад иного места для отдыха, каникул или проведения отпуска (так они называли свои отъезды по дальним командировкам, когда детей сбрасывали в Лаповку) и не подыскивали. То есть, что такое турбаза, пионерский лагерь или интеробмен с другими государствами, мы только узнали совершенно недавно из газет, книжек и телевизионных программ.

Ну и так, очень коротко, кто, кому и кем доводился. Если разберетесь – вам повезло. А нет, так и без разницы.

Моя любимая, родная бабулька имела двух сестер и двух братьев. Машкины родители мою бабушку Марфу называли тетей, как и ее младшего брата Назара, проживающего с ней в родовом гнезде, – дядей. То есть одна из бабушек моей троюродной сестры Марии была старшей сестрой бабы Марфы. Младшая сестра Марфы являлась бабушкой Верочки и Катеньки. Ну и второй брат из старших родственников являлся дедом нашего Димочки. Уже упоминал, что все, вдоль и поперек, с одной фамилией Ивлаевы. И все как один свозили своих деток в Лаповку и оставляли их там со спокойной душой и чистой совестью, считая свои отцовские и материнские обязанности перевыполненными с лихвой. В детском садике – да, они за нас переживали, в школе – еще больше, а в деревне словно вообще забывали о существовании у них потомства. Еще и удивлялись, когда их спрашивал кто о нашем самочувствии: «Да что с ними станется среди такой красотищи?»

Ну и напоследок хочу добавить, что близняшек сразу сдавали на руки бабушке Марфе, потому что иной родни там издавна не проживало – потянуло в город. Машка теоретически жила у своей бабушки в центре деревни, но на практике тоже спала и кормилась в нашем доме. А Димочка слыл вторым после меня любимчиком Марфы, и она в его детские годы не ленилась ходить за ним к своей младшей невестке и забирать по праву старшей возрастом в семье и более сильной духом. Против этого никто не спорил.

В фамильном доме было две-три, порой и четыре коровы с телятами, парочка коз, до сотни курочек и несколько хрюшек. Со всем этим хозяйством да плюс с огородом и садом играючи справлялся добрейший дед Назар, о котором сказать что-то плохое или несправедливое и язык не поворачивался. Переболев в детстве менингитом, оставшись после этого наполовину глухим, он несколько приостановился в своем развитии, так и оставаясь в наивном мирке грез, мечтаний, любви к простой крестьянской работе. А вся деревня его по-родственному защищала и оберегала. То есть Назару жутко нравилось ухаживать за детьми, выращивать овощи и фрукты и присматривать за животными. Тем более что летом пасти тех самых животных нужды не было: что козы с коровами, что свиньи с курами паслись сами, прекращая свое полудикое состояние только с выпадением снега, с неохотой возвращаясь в хлев к заготовленному сену. В руки чужим не давались, волков, за неимением оных, не боялись. Да и о воровстве как таковом в Лаповке во все времена даже разговоров не велось. Чего о нем трепаться, если оно так далеко и чуждо для селян, как борьба аргентинских индейцев за свои права на границе с Чили! В общем, дед Назар, а по общепринятым в современном мире понятиям – еще крепкий мужчина в полном расцвете сил, жил как в раю: его все уважали, любили, и он отвечал этому миру полной взаимностью.

Конечно, существовали в Лаповке и иные люди, да и в самом городе, где мы жили, хватало личностей, влияющих на наши судьбы, но не все они достойны предварительного упоминания, потому что в пятилетнем возрасте мы про них еще ничего не знали. А если и знали, то вполне законно игнорировали с детской непосредственностью.

Зато в пять с малым лет и случилось то первое аморальное отклонение, так повлиявшее на всю мою жизнь.

Начиналось все довольно невинно, неосознанно, но одновременно жутко интересно и таинственно. Уже и не помню от кого, но поступило предложение играть в дочки-матери. То есть игра во взрослых. Или что-то в этом роде. Мы деловито забрались на самый большой сеновал и начали новую игру. Впятером. Потому что иных сверстников вблизи нас никогда не было, небольшая компашка деревенских роилась в центре Лаповки и ближе к трассе, и ни они нам своими советами не мешали, ни мы к ним за разъяснениями не ходили. До всего додумывались собственным умом и логическими размышлениями. И правила любой игры, если не были известны, смекали прямо на ходу. Порой эти правила додумывались настолько лихо и фривольно, что ни в одной рекомендации по Камасутре не отыщешь. В новой игре как раз и проявился весь нажитый к тому времени жизненный опыт и удивительная, доставшаяся неведомо от каких предков сообразительность.

Перекосы пошли с первой репетиции, где в первой же сцене «разборки мужа с женой» скрививший свое личико Димочка авторитетно заявил:

– Все у вас неправильно! – Это он к нам четверым обращался. – Раз уже ночь, то дочки должны спать и не подсматривать. А муж с женой должны не просто ругаться, а быть голыми и время от времени целоваться.

Машка, играющая роль жены, возмущенно взмахнула своими ресницами:

– Целоваться – глупости! И все об этом знают.

Понятно, что я тоже ей поддакнул и головой утвердительно кивнул вдобавок. Хотя как исполняющему роль мужа, мне страшно хотелось ее поцеловать. В ответ на наши возражения Димочка насупился и стал сердиться:

– В дочки-матери надо только так играть! Так что раздевайтесь и целуйтесь!

Кажется, сам факт раздевания нас тогда вообще никак не коснулся. Смущаться никто и не подумал, нас частенько купали в одной ванне или корыте. Но Машка переживала о другом моменте и сделала последнюю попытку избегнуть неминуемого действа в виде поцелуя:

– Но это же противно!

Знаток уложившихся в его голове хаотичных правил озабоченно почесал свой рыжий чуб и неожиданно согласился:

– Знаю, что противно, даже в кино видел, как после поцелуя пощечину дают.

– Да? – с недоверием протянули мы в четыре голоса. – И больно?

– Да нет, наверное. – После чего он перешел на заговорщицкий шепот: – Но я и сам подсматривал, как папка с мамкой то целуются, то ругаются. А потом она на него уселась, как на лошадку, и долго мучила. Он даже стонал, бедный. Потом и она от жалости застонала. А потом опять целовались.

Такие откровения нас мало сказать что огорошили. Они нас ошарашили! Наверное, впервые мы серьезно задумались: насколько это тяжкий труд быть взрослым и иметь семью, если приходится идти на такие жертвы и лишения. Мне сразу расхотелось играть роль мужа, но мое мнение как-то всех уже больше не интересовало. Зато Машке вдруг перестало быть противно, и она с легкостью согласилась на продолжение игры. Разделись мы моментально, как и «детки» за компанию. Их уложили спать чуть в сторонке, и они нагло делали вид, что спят с открытыми глазами. А наш эрудированный Димочка стал изображать из себя режиссера голливудского блокбастера. То есть руководил всеми нашими действиями и давал ценнейшие рекомендации по улучшению нашей правдивой игры:

– Борька, ты чего так боишься? И не отскакивай сразу. А ты чего сразу бить спешишь? Губами надо долго прикасаться. Ну! Еще больше! Хорошо. Теперь… Машка! Ты дура? Зачем так сильно бить? Муж не должен падать и плакать от боли. Легонько так надо, легонько. Ну! Повторяем!

– Теперь твоя очередь! – возмутился я, языком ощупывая опухающую губу. – Пусть она на тебе тренируется!

– Ну нет, если не хотите играть, то я вообще ухожу! – демонстрировал Димочка свое недовольство. – И сами тут хоть лопатами деритесь!

Кажется, Машке что-то понравилось: не то поцелуи, не то пощечины.

– Нет, нет! Играем дальше. Борька, не бойся, я буду тебе давать пощечины только понарошку.

– Ну, если понарошку…

Чего мне еще оставалось делать? Разве что и в самом деле изображать рассерженного папашу: «Дети, почему не спите? Вот я вас сейчас по попе!»

Дальше стало смешнее и совсем весело: «детки» подставили попки, я их хорошенько отшлепал, а потом со своей «женой» долго репетировал поцелуи с пощечинами и «катание на лошадке». Затем мы менялись ролями, побывав в шкуре каждого игрового варианта, и нам все это жутко понравилось.

Понятно, занятые по хозяйству дед Назар и бабушка Марфа и не поинтересовались, чем там внучки занимаются. Тихо – да и ладно.

А мы в своих играх пошли дальше. Появились новые развлечения и сериалы: «Доктор и пациенты», «Короли и рыцари», «Королева мучает попавших в рабство рыцарей», «Короли мучают и заставляют делать всякие глупости плененных принцесс». Ну и так далее. И наоборот. И еще раз по-иному. И совершенно иначе. Детские фантазии безграничны.

Но при всем этом могу смело утверждать: мы ни разу не перешли каких-то определенных барьеров, за которые мне было бы смертельно стыдно. Да и Димочка как-то вполне логично и естественно умел не только сам различить, но и нам подсказать, что правильно, а что нет.

Так прошло три года. А так как мы ходили в один класс одной и той же школы, жили все почти рядом, то и свободное от школы время мы полностью посвящали своим романтическим играм и забавам. От самого обеда и до возвращения родителей с работы мы вытворяли, что нам вздумается, а уже вечером, уставшие и успокоенные, занимались каждый у себя уроками. Правда, для всех взрослых, наши сборища у кого-нибудь из нас дома маскировались набившей оскомину фразой: совместные домашние занятия. Усомниться в этом мы никогда повода не давали: учились только на «хорошо» и «отлично».

Скорее всего, мы бы так весьма культурно, с детским романтизмом, неослабным интересом, подспудной тягой к запретному, лет через пять и до первых сексуальных взаимоотношений добрались, если бы не случилась нелепая трагедия. Наш Димочка погиб. Причем вместе со своими родителями. И случилось это при невероятном стечении обстоятельств. Первого марта Димкин отец принес к ним в дом три путевки и похвастался:

– На твой день рождения я купил тур для нас троих в Египет! Горящие! Почти даром!

Мы все как раз уже стояли в коридоре, собираясь расходиться после очередной ролевой игры «Гонки голых принцесс на своих голых рабах», но от такой новости нашли в себе силы прыгать от радости до потолка. О древних пирамидах мы уже знали, поэтому даже не слишком завидовали Димочке, что он их скоро увидит собственными глазами. Действительно восторгались такому счастливому случаю.

Через неделю они уехали.

А еще через десять дней из Египта привезли три запаянных гроба. Туристический автобус перевернулся, завалился в какую-то расщелину, и половина путешественников погибла. И наш товарищ, лидер компании, брат – тоже умер. Вот так наш любимый Димочка и остался в нашей памяти ребенком. Вот так он и не стал Дмитрием.

Трагедия опять-таки сильно коснулась и нас четверых. В том плане, что теперь наши родители о каких-то дальних туристических поездках и не заикались. Только в командировку! А детей – только в Лаповку!

Так что впервые в нашей жизни мы остались вчетвером. Дело пришлось как раз на весенние каникулы нашего второго класса, и начались они под аккомпанемент частого плача бабушки Марфы и причитания впервые хмурого деда Назара. Да и мы один день ходили потерянные, словно пришибленные. Горе утраты лишило нас обычной веселости и непоседливости.

Увы, долгая грусть претит детской натуре. И уже на второй день мы забрались на теплый чердак, закрылись, чтобы никто случайно не помешал, и занялись очередными развлечениями. Кажется, играли спектакль «Королева хозяйничает в своих владениях». Причем впервые это проходило без нашего главного режиссера и главного постановщика в лице Димочки. Но вот именно в тот самый раз Машка и заявила свои права на лидерство в полный голос. Да так заявила, что и мне, и близняшкам здорово и совсем не понарошку досталось «физических наказаний». Сказалась, видимо, ее долго скрываемая склонность к некоторому садизму и отсутствие основного сдерживающего элемента в лице нашего прежнего лидера Димочки. Мы тоже оказались не правы. Все трое. Потому что не стали обострять обстановку, оказывать явное сопротивление и доводить Машку до истерики. Как-то думалось, что это у нее от горя и очень скоро пройдет.

Не прошло. А со временем еще и усилилось. Менее чем за год наша королева, как она требовала к себе обращаться при наших играх, превратилась в маленькую стервозную сучку, буквально затерроризировавшую всех троих. Причем Верочка с Катенькой сдались первыми на милость рабовладелицы и стали ей даже во всем подыгрывать. Похоже, им такой вульгаризм и необычность отношений даже нравились. И уже все втроем они дружно набрасывались на меня. Понятно, что справиться с тремя подругами у меня практически уже не было шансов. Но я боролся, от всей души боролся. И за них, и в первую очередь за себя. Даже кое-какое ко мне уважение появилось, некий страх, что я могу рассердиться и так им порой надавать! Мальчик все-таки.

Увы! Судьба в тот момент мне подставила жестокую подножку. Дело было после Нового года, когда мы в третьем классе на зимних каникулах опять все вчетвером собрались в нашей Лапе. Снега хватало, мороза тоже, да и сопутствующего детского инвентаря для зимних развлечений родитли нам покупали с излишком. Так что мы не только забавлялись на чердаке, но еще и на санках катались, на лыжах порой по окрестностям бегали и даже на коньках в центр деревни добирались, где старшие ребята себе нечто вроде хоккейной площадки оборудовали.

Я мечтал стать или моряком, или знаменитым хоккеистом, поэтому иногда хватал коньки и сбегал от своих подружек, лишь бы хоть немного потренироваться с клюшкой и шайбой. В тот злополучный день я тоже оказался на площадке.

Вот там я и упал. Несуразно перескакивал небольшой намерзший бугорок, коньки пошли вперед, и в момент падения я ни на бок вывернуться, ни попой смягчить удар, ни локтями подстраховаться не сумел. Так и грохнулся спиной на тот злополучный бугорок. Боль в районе поясницы меня на короткое время лишила сознания. Но очнулся опять-таки от боли: деревенские пацаны пытались меня поднять, намереваясь сделать несколько насильственных приседаний. Им втемяшилось в голову, что у меня дыхалка сбилась.

Уже и не знаю, каким чудом, но с жуткой мимикой и мольбой в голосе мне удалось их остановить от подобного безрассудства. Просто упросил поставить меня возле дерева и оставить в покое. Сам, мол, отдышусь. Больше часа стоял. Замерз настолько, что и боль чувствоваться перестала. Тогда я двинулся домой. Шел медленно, ибо каждый резкий толчок вызывал пронзающую от позвоночника боль, и я боялся опять потерять сознание. Но дошел, проявив редкую для меня настойчивость и целеустремленность.

Бабушка Марфа меня встретила, как всегда, с причитаниями, девчонки – с недоверием и ехидными улыбками. Но в постель уложили, дали меда и горячего чая с блинами. А добрейший дед Назар укутал мою поясницу компрессом с какими-то травами и спиртом.

Вот как раз в первый вечер и произошло в моем мозгу какое-то затмение-прозрение. Потому что иными словами я до сих пор не могу охарактеризовать то событие. Немного отлежав один бок, я попытался завалиться на спину и перевернуться на другой, как у меня в тот момент в позвоночнике взорвалась такая пульсирующая точка боли, что я громко застонал и на какой-то момент потерял сознание. А когда очнулся от боли, бьющейся в висках, сначала не мог ничего рассмотреть из-за красных кругов перед глазами и прочих радужных разводов. И только чуть позже различил две совершенно одинаковые, склонившиеся надо мной головки наших лисичек. Они тоже показались словно сотканные из тумана, на странных, полупрозрачных шейках и с белыми от переживаний щечками.

– Кать, ему и в самом деле так больно? – спросила та, что находилась правее.

– Ага! Ты ведь слышала, как он стонал.

– Значит, он не притворяется? Тогда мне его так жалко.

– Глупая ты, Верка! Мне его тоже жалко.

И в тот самый момент я четко, до какого-то судорожного всплеска радости в сознании, осмыслил всю разницу между этими идеально похожими девчонками. И навсегда запомнил те чувственные модуляции их голосков, которые позволили бы мне различать подружек даже с завязанными глазами. Это знание так естественно и гармонично влилось в мое тело, что боль оттуда исчезла, я вздохнул свободнее и даже попытался улыбнуться:

– Так в спине кольнуло, думал, умру.

– Так не вертись! – стала распоряжаться Катенька.

– Мы сейчас бабушку позовем! – решила Верочка, и они обе умчались.

Но с тех пор мне одного взгляда на них или единого слова с их уст хватало для стопроцентного опознания. Причем сам себе я никогда и не пытался объяснить, что и почему такое случилось. Просто все списал на сильную боль и невероятно обострившееся в момент осознания восприятие. А уж на память я никогда не жаловался.

То есть хоть что-то от злосчастного падения осталось положительное. Опять-таки – иногда и отрицательное «что-то» из-за моих знаний на меня валилось.

Так я вылеживался три дня. И так я стал инвалидом.

Это уже потом врачи долго и витиевато рассказывали о какой-то декомпрессии, защемлении нервов и обязательном, прямо-таки кардинальном лечении с первого часа после травмы. А в Лаповке об этом никто не подумал. Да и я не стремился попадать в больницу. Тоже поверив, что покой, блины и компрессы меня быстро поставят на ноги.

Да так в принципе и получилось: на четвертый день я уже вставал, на пятый бегал, а на шестой подружки затащили меня на чердак, где я принял полноценное участие в очередной ролевой игре. Разве что верхом на мне тогда не ездили, и мне приходилось изображать раненого рыцаря, которого непобедимые воительницы захватили в плен и доставили для пыток пред светлы очи своей королевы. Понятно, кто была королева и что она со своими воительницами со мной вытворяла. Но тогда все наши забавы еще носили эдакий налет детских шалостей и умещались в рамках здравого смысла.

Основные проблемы начались через год.

Опять-таки к новогоднему празднику выяснилось, что я перестал расти. Располнел, набрал лишний вес, лицо стало округляться, но в высоту я не подрос ни на сантиметр. Доктора уже вынесли свой вердикт: отсутствие должного лечения. Но пытались и утешить: мол, ничего страшного, со временем организм сам начнет восстанавливаться и рост возобновится. По большому счету меня тогда это не сильно волновало, потому что разница со сверстниками в росте еще настолько сильно в глаза не бросалась.

Тем более что отвлечься было на что: мы в нашей компании впервые узнали, что такое секс. Здесь уже вся инициатива принадлежала Машке. Она выискала у своих родителей порнографические фильмы, и мы впервые, сдерживая прерывистое дыхание, просматривали самые откровенные постельные сцены на нашем оборудованном на вполне надлежащем техническом уровне чердаке. Благо что и я к тому времени умел не просто собрать компьютер, но и настроить его для любой работы.

Просматривали. Обменивались мнениями. А потом и пробовать стали. Конечно, не все и не сразу, но уже к весенним каникулам, когда нам исполнилось по одиннадцать лет, я с полной уверенностью мог называть себя взрослым мужчиной. Потому что определенное вещество, которое изначально требуется для зачатия детей, из меня уже било фонтанами. А шесть шаловливых ручек и три розовых язычка готовы были заставлять меня извергать эти фонтаны круглосуточно.

Такая интенсивная половая деятельность в моем возрасте даже привела к тому, что я опять похудел и к лету стал напоминать тощего заморыша. Вот тогда я и сделал последнюю попытку вырваться из ручек моих распоясавшихся подружек, потому что уже на полном серьезе начинал Машку бояться. Я попросил, вернее, даже умолял своих родителей, чтобы они меня оставили дома, а еще лучше отправили на лечение в какой-либо санаторий. Мои просьбы привели к противоположному результату.

– Да ты посмотри на свою худобу! – ругались отец с матерью, перекрикивая друг друга.

– На молоко и сметану! В Лаповку!

– И творог твоим костям нужен в первую очередь!

– Ни в каком санатории нормального питания не обеспечат!

– Да и пора тебе как мужику побольше мяса есть. В том числе и куриного!

Жареную курочку я обожал, поэтому задумался на короткий момент, что было воспринято моей мамочкой как полное смирение:

– Вот и отлично! И я с тобой отправлю пяток «баночек» со сгущенным молоком.

Она работала завскладом на фабрике мороженого, поэтому в нашем холодильнике всегда как минимум стояла одна трехлитровая «баночка» со сгущенкой, а вся морозилка была забита мороженым разного сорта. При этом моя родительница любила повторять:

– Только в анекдотах сапожник бывает без сапог.

Судя по тому, как и с каким усердием мой отец таскал со своего завода списанные и совсем еще не списанные детали, а то и целые устройства, он тоже целиком поддерживал свою супругу в подобном мировоззрении. Я тогда еще не понимал всей подноготной вышеназванного мировоззрения, поэтому относился к таким делам полностью флегматично и индифферентно. Обожал ящики с детальками, многочисленные блоки и целые устройства, с удовольствием ел сгущенку с хлебом, а мои подружки деловито поедали скапливающееся в морозилке мороженое.

Но именно ту самую погрузку в машину пяти огромных банок со сгущенкой я и запомнил как переломный этап, как некую черту, отделившую мое детство от юности. Потому что детство для меня закончилось в тот момент, как только я летним вечером оказался в Лаповке.

Глава вторая

Воспоминания юности

Разгрузка автомобиля, порученная мне, еще только началась, как наша королева собственнически схватила меня за руку, оттащила за сарай и поставила перед фактом:

– Ты уже взрослый, и я уже взрослая!

Они приехали на пару дней раньше, и я подумал, что случилось самое банальное:

– Как?! Ты уже не девушка?!

В последние месяцы мы очень интенсивно на эту тему просвещались с помощью Интернета и достигли таких высот в теоретическом познании межполовых отношений, о которых, вполне возможно, и наши родители не подозревали. Но все вчетвером торжественно решили, что и Мария, и Вера с Катей так называемую дефлорацию будут проходить со своими законными мужьями. Ну а все остальное следов не оставляет, значит, можно творить что угодно. Главное, чтобы определенные жидкости не попадали куда не надо. Потому что мы вычитали о возможности забеременеть даже девственницам.

А уж тем более такие понятия-различия, как девушка-женщина, мы осознавали прекрасно. Именно поэтому и я подумал, что Машка за эти пару дней как-то «сорвалась» и что-то натворила.

Подумал, высказался и сразу получил наказание в виде впившихся мне в руку ноготков.

– Дурак! Совсем не соображаешь?

– Ну так ты же сама сказала.

– Что я сказала? Что женщиной стала? Недоумок! Забыл, что значит быть взрослым? – Когда она злилась, могла и глаза выцарапать.

– А-а-а! Конечно помню, – сообразил я, одновременно загораясь жутким любопытством. – Ну? И как оно?!

– Выше крыши! – в полном восторге закатила Машка свои прекрасные глазки. – Я даже испугалась вначале, так меня заколотило.

По всем логическим и научным выкладкам, которые мы почерпнули в Интернете, получить оргазм в возрасте одиннадцати лет считалось невозможным. По крайней мере, являлось общепринятым фактом, что подобное удовольствие в таком возрасте – явление крайне редкое. Ну а вот у Машки получилось. И не верить ей я даже не подумал. Уж на что она была стервой и гадкой девчонкой иногда, но врать никогда не врала, тем более в нашей компании мы давно сделали правду основным законом.

Так что «взрослой» она и в самом деле стала однозначно. Но затащила она меня за сарай вовсе не с целью высказаться, а с желанием «порадовать» своими очередными вожделениями.

– Поэтому разгружай быстрее машину, и мы тебя ждем на чердаке! Срочно хочу попробовать оргазм от тебя. Это раз. А во-вторых, ты просто обязан будешь научиться доставлять такое же удовольствие лисичкам. Им тоже хочется.

Я сделал безуспешную попытку вырваться из ее хватки.

– Ну так у тебя тоже вроде неплохо получается. Тем более ты сейчас лучше знаешь, где и как, сама ведь прочувствовала.

Она резко прижала меня к стене сарая, схватив за горло. И вот тогда я с ужасом понял, что ростом ниже Машки. И чуть ли не слабее. Она буквально нависала надо мной, исторгая из себя злобу и недетскую строгость.

– Раб! Ты сегодня будешь замучен насмерть, если хоть на капельку ослушаешься приказов своей королевы! Понял?

Если бы она меня уговаривала, я бы быстрее согласился на любые игрища, но и в данном варианте я не посмел ослушаться. Прошипев свое согласие, остался в одиночестве и, растирая шею, отправился завершать разгрузку машины. Отец собирался выехать в обратную дорогу всего лишь через час. Ему очень нравилось ездить ночью, когда дороги свободны и ничто не ограничивает максимальной скорости.

Он-то уехал, а мне после ужина пришлось взбираться на чердак. Вот тогда с еще большей силой я пожалел о безрассудности собственных родителей: Машка где-то достала фильмы с элементами эротического садо-мазо. И это лето у нас прошло под аккомпанемент нового, кардинально измененного репертуара ролевых спектаклей. Названий было много, прямо дикое разнообразие, уж поверьте изощренным девичьим фантазиям. Они и без меня придумывали такое, что только титулы могли бы составить весьма интересную книжицу для сексуальных извращенцев и любителей групповухи.

И больше всего доставалось мне. На меня надевали ошейник, навешивали цепи, и я поражаюсь, как кандальный звон и лихие выкрики ни одного раза не привлекли к нашим игрищам внимания деда с бабкой. Ну, Назар-то был глуховат с самого детства, да и излишним любопытством никогда не страдал. А вот почему бабушка не полюбопытствовала: чем внучек с внучками занимаются? Чего это они целыми днями или на сеновале, или на чердаке сидят? Мало того, мы и ночами стали проводить большую часть времени или за просмотром фильмов, или разыгрывая очередные сценки. И ничего! Никакого к нам внимания!

Это я позже понял, что любимая бабулечка серьезно болела. Сердечко пошаливало, а к врачам так и не обращалась. Все какими-то народными средствами пользовалась, какие-то травы да настои пила. Особенно на ночь, для крепкого сна, как утверждала. Получалось, она не лечилась, а просто спасалась от бессонницы, загоняя себя и усугубляя нездоровое состояние.

И осенью, в начале октября, бабушка Марфа умерла. На похороны из нас никого не взяли. Лишь на осенних каникулах мы в первый день приезда подались на ее могилку и пару часов просидели вчетвером на лавочке. Переговариваясь о своем, раскрывая самые сокровенные тайны и как бы советуясь с самым любимым и искренним в своей любви к нам человеком. Могло показаться странным, но Машка почему-то задумала оправдаться перед умершей и словно на уроке поведала, глядя на венок, о самых основных наших шалостях. А потом добавила:

– Если до заката нам никакого знака не будет, значит, мы все делаем правильно и бабушка на нас не сердится!

Я не удержался от возражений:

– Солнце и так уже наполовину село. Да и какие могут быть знаки с того света?

– Мы догадаемся, когда увидим что-то странное и непонятное. Я читала.

– Где?

– Где надо, там и читала! А ты не знаешь, так сиди и помалкивай! – окрысилась на меня наша королева.

Ничего не оставалось делать, как вздохнуть и смириться. И с какой-то потаенной надеждой ждать любой странности в округе.

Увы! Ничего не произошло. А может, мы просто не туда смотрели и не к тому прислушивались. Но любящая бабушка Марфа так и не отозвалась. И никто из живущих посторонних не догадался подслушать наши откровения со стороны. Потому что наверняка бы изумился и принял бы меры. Хотя бы рассказал родителям. Потому что сами мы ни полусловом о наших игрищах никому рассказывать не осмеливались. Давали страшные клятвы и нарушать их не собирались.

Солнце закатилось, Машка вскочила и потянула нас в дом:

– Быстрее! Родители сейчас уезжают, и надо показать, что мы послушные и хорошие. Слушаемся деда Назара и будем ему помогать по хозяйству.

Опять-таки и показывать особо не пришлось. Наши родители даже на миллиграмм не засомневались в том, что их чадам в Лаповке будет плохо. Смерть бабушки Марфы на устоявшиеся стереотипы не повлияла. Опека добрейшего, пусть и глуховатого Назара их устраивала полностью. Тем более что и общее мнение про нас у отцов и матерей превалировало одно:

– Так ведь и они уже не малыши! Двенадцатый год, поди, идет каждому.

Но больше всего их успокоила наша великая артистка. Машка кивнула головой, сложила ручки на груди и с чувством урожденной «матери Терезы» пообещала:

– Не волнуйтесь, я присмотрю за младшенькими.

В тот момент я был готов убить эту притвору, исцарапать ей лицо и наставить синяков по всему телу. И она, кажется, это прочувствовала. Потому что, когда наши родители уже усаживались в машины и прощались с дедом Назаром, подошла сзади, ущипнула за бок и зло прошептала:

– Раб! Ты не имеешь права так смотреть на свою королеву! Сегодня я буду учить тебя смирению!

– Как хочу, так и буду делать, сучка! – не сдержался я, добавив подслушанное у старших ребят ругательство.

Ну и получил по полной программе, как только мы остались вчетвером в моей комнате. Теперь нам и на чердаке можно было не прятаться и даже шуметь сколько влезет. Назар спал крепко, слышал плохо, и в наши комнаты вообще никогда не заглядывал. И если бабушку Марфу или родителей Машка и лисички сильно побаивались, то к добрейшему двоюродному деду относились в плане потенциальной угрозы как к пустому месту. Вот так для меня начался очередной круг издевательств и сексуального унижения.

Не могу сказать, что все уж так не нравилось в наших игрищах. Нравилось. Мне этого хотелось. Это было жутко интересно и познавательно. Но если уж быть до конца откровенным, хотелось какой-то гармонии, красоты, ласки и нежности. Я стремился к какой-то одухотворенности, сказочности, тянуло к спокойному и доброжелательному познанию, к равноправным отношениям в нашей маленькой компании. А получалось совершенно вопреки природе: я, пацан, ратовал за романтические и добрые спектакли, а девчонки насаждали садизм и издевательства. Хотя в отношении Верочки и Катеньки это утверждать не берусь. Скорее всего, и на них сказалось дурное, крайне негативное влияние нашей раздухарившейся королевы. Похоже, для близняшек наша лидер стала настолько авторитарной, харизматичной и образцовой, что они слегка тронулись в этом отношении психически. Доходило до того, что Машка себе позволяла их шлепать, бить, пинать и заставлять вытворять что угодно, а они на нее продолжали смотреть с восторгом, преданностью и любовью. Одного шага не хватало до падения на колени и возношения молитв. Благо что мы об этом не знали и воспитывались в полном атеизме. И даже порой, сильно побитые и плачущие, они моментально превращались в цепных псов и накидывались на меня, достаточно было только пальчику королевы указать в мою сторону.

С одной Марией я бы, конечно, справился, но против трех у меня не было ни малейших шансов. И они с каждым днем все с большей наглостью пользовались собственной безнаказанностью. И если бы только это омрачало мою жизнь.

Осень, зима и весна прошли для меня в недовольстве собственным телом: я подрос всего на один-единственный сантиметр, зато набрал в весе девять килограммов. Продолжая оставаться подвижным и вертким, я в то же время стал превращаться в несколько скособоченного, неприятно выглядящего мальчугана. Ко всему прочему и в лице моем стали проявляться странные черты не то чтобы уродливости, но весьма неприятного, отталкивающего свойства. Я стал замечать, что при виде меня все больше и больше людей напрягались, откровенно кривились и старались как можно скорее избавиться от моего общества. Меня это в душе ранило невероятно.

Понятно, что все мои старые знакомые, а тем более родные и близкие по инерции видели во мне все прежнее и легко узнаваемое, но вот восприятие со стороны посторонних людей менялось однозначно в худшую сторону. Скорее всего, именно по этой причине у меня не появилось ни одного нового друга или товарища. Со мной вообще к лету перестали общаться все одноклассники и ребята из других классов. Мало того, начались странные попытки меня обидеть, поколотить или как-то унизить. Вроде бы и незаметно, но отношение ко мне стало превалировать как к ущербному, покалеченному или недоразвитому. А уж в детской среде сверстники, как правило, становятся очень жестокими и циничными, как только речь заходит о неполноценных или неприятных на вид детях.

И когда мне пошел тринадцатый год, я на собственной шкуре стал испытывать весь гнет моей непроизвольной уродливости. Я стал самым маленьким, самым слабым, непропорционально растолстевшим и с физическими недостатками на лице. И, несмотря на отличную учебу, в моем классе мне оставалось только парочку шагов сделать, чтобы превратиться во всеобщего изгоя.

Вот тут раскрылась и другая сторона моей крепкой, неразрывной дружбы с девчонками. Они так рьяно встали на мою защиту, что в течение четвертой четверти все нападки, оскорбления и насмешки в мою сторону прекратились полностью. Причем и Машке, и близняшкам пришлось ради моей защиты развязать целую войну. И не простую войну, а страшную и жестокую. На каждое плохое слово в мою сторону они отвечали сотней слов. Да еще и таких, что любой хулиган предпочитал забыть обо мне и о моих подружках до конца жизни, чем еще раз быть осмеянным. Ну а если все-таки распускал руки и начинал кичиться силой да бойцовскими качествами, то его победа оказывалась временной, а чаще всего пирровой. Физическое совершенство ему не давало малейшего преимущества там, где за дело бралась Машка. Наша королева в выборе средств щепетильностью не страдала. Зная суть межличностных отношений между мальчиками и девочками лучше многих старшеклассников, она могла так опозорить и унизить объект своей ненависти, что те переходили в другие школы. Или могла легко натравить врагов друг на друга. Вплоть до того, что мило целовалась с парнями постарше. Моим обидчикам, а также тем, кто ссорился с моими защитницами, все равно доставалось втройне.

Так что войну мы выиграли. Вернее, выиграли мои подружки.

Но! Произошло парадоксальное явление! А может, и нет? Может, все вполне логично и закономерно? Но с тех пор я попал в еще большее, можно сказать, окончательное рабство. Жалкие крохи свободы рассыпались полностью под ударами действительности. Моя зависимость от подружек стала полной и бесповоротной. Они за меня сражались и победили. Но теперь я уже стал им принадлежать как вещь. Кажется, именно тогда и стали проскальзывать в обращении ко мне с их стороны такие обидные прозвища, как Подошва, Пончик и Каблук. И я ничего не мог этому противопоставить. Ведь если до «войны» за Борьку Ивлаева я еще пытался порой что-то менять и чему-то сопротивляться в наших играх, то после окончательной победы, когда мы на летние каникулы приехали в нашу Лаповку, я даже мечтать о свободе почти перестал. Подружки прижали меня окончательно. Тем более что физически к тому времени даже любая из близняшек стала гораздо сильнее меня. Не говоря уже про Машку, начавшую невероятно интенсивно заниматься как вообще спортом, так и всеми видами единоборств в частности. А что может быть обиднее для мальчика, когда его сверстница-девочка в любой драчке легко нанесет ему поражение? Хуже бывает лишь в случае, когда он сам, по собственной глупости начинает эту драчку. Поэтому я старался все меньше спорить, почти перестал возражать, а уж тем более прекратил бунтовать. Исключения случались только во время навязанной мне роли «бунтующий раб».

Да уж, без горестного вздоха о таком не вспомнишь.

Но зато именно на летних каникулах, на тринадцатом году нашей жизни мы впервые соприкоснулись с тайной. Причем не просто с чем-то эфемерным и малозначительным, а с великой, непостижимой и жутко притягательной тайной. И с той самой поры нас помимо интимных игрищ, крепкой дружбы и единой фамилии связало еще и секретное расследование. А попытки раскрыть эту самую тайну и привели к тому, что наша жизнь превратилась в череду сплошных трагических приключений.

Началось все буднично и однообразно. Проснувшись теплым июньским утром раньше всех, я, написав короткую отвлекающую записку, попытался спрятаться от девчонок на чердаке и предаться своему любимому увлечению: составлению из горы деталей действующего в моих фантазиях устройства. Понятно, что дед Назар к тому времени уже давно копошился по хозяйству, но даже приготовленный им и оставленный для нас на столе горницы завтрак не соблазнил меня спуститься вниз и перекусить.

Следующей после меня проснулась стервозная Машка. Она тоже, как и я, имела свою персональную комнату и поэтому позволяла себе частенько просто поваляться в кровати, лениво потягиваясь и впадая в дрему. Но если она уже вставала, то спать из нас никто не имел морального права. Вот и тогда она закричала на весь дом:

– Борька! Лисички! А ну бегом ко мне!

Еще и в стенку пяткой стала колотить, подгоняя спящих в соседней комнате близняшек. Судя по их довольному и счастливому визгу, Вера с Катей примчались и бросились в кровать к своей королеве сразу же. И на какое-то время все трио притихло, видимо лисички исполняли очередные прихоти нашего лидера. Я уже и обрадоваться успел, что обо мне забыли и оставят в покое хотя бы до обеда, но вздрогнул от нового истерического вопля:

– Борька! Я долго буду тебя ждать?!

Паяльник выпал у меня из рук, и тело уже предательски устремилось на этот гневный зов, когда остатки силы воли и духа противоречия все-таки заставили меня замереть на месте.

«Не пойду! Тем более что сразу не пошел. – В душу стало заползать нехорошее предчувствие. – Эта сучка еще больше рассердится, что сразу не явился. И вообще! Они ведь поверят записке! Ха-ха! И пусть поищут меня в скалах! Вот будет здорово!»

Не поверили. Вернее, Мария сразу что-то заподозрила и стала обыскивать все хозяйство с криками выжившей из ума старухи:

– Он точно от нас прячется! Подошва, выходи по-хорошему! Не хочешь? Ну, погоди! Девочки, ищем его, быстро! Я осматриваю двор, ты, Катька, – сарай. Верка, глянь на чердаке!

Она, как всегда, близняшек перепутала, потому что наверх ко мне заглянула Катерина. Ее глаза округлились при виде меня, сжавшегося за столом и умоляюще прикладывающего указательный палец к губам:

– Ш-ш! Катенька, не выдавай! Пусть они еще поищут.

Зря я ее опознал, она, как обычно в таких случаях, разъярилась, а ее рот открылся до максимума, исторгая злорадный крик:

– Здесь он! На чердаке прячется!

– У-у, предательница! – только и промычал я в расстройстве, понимая, насколько мне сейчас придется несладко.

Топот ног в нашу сторону подтвердил мои опасения, и вскоре я уже отыгрывал сцену «подлый, взбунтовавшийся, но вовремя пойманный раб с помощью жутких мучений признает свои грехи и просит милосердного прощения». Следов ало к этому титулу добавить и еще несколько фраз: «Причем просит долго, нудно и напрасно! Ибо милосердия ему не видать до конца дней своих, которые отныне сочтены однозначно!»

В самый разгар проводимых надо мной притворных издевательств, когда Машке оставалось совсем чуть-чуть до оргазма, в калитку, выводящую на улицу, громко замолотили колотушкой. Метнувшаяся к чердачному окошку Вера так и присела на месте от страха.

– Там участковый и двое военных! – зашипела она.

– Одеваться! – дала Машка команду, и мы облачились со скоростью бойцов спецназа в свои детские тряпочки и побежали за ней, выслушивая на ходу распоряжения: – Молчать и делать вид, что ничего не знаете, ничего не видели и ничего не понимаете! Если что, кивайте на меня, я им все растолкую!

В общем, во двор мы все равно выскочили словно зачумленные, явно виноватые и потерянные. Но кажется, нежданные гости на наше состояние не обратили ни малейшего внимания. Участковый, солидный и грузный дядька, лишь досадливо скривился:

– Хе! Назар, как всегда, ничего не слышит. И из хлева не вылезает. Или, скорее всего, сейчас на дальнем лугу сено косит. А уж во время работы по сторонам он никогда не смотрит.

– Так давай хоть детей расспросим, – предложил один из военных. – Гляди, какие они шустрые и глазастые, наверняка если ничего не услышали, то уж точно что-то заметили. Правда, красавица?

Он добродушно заулыбался уже совершенно успокоившейся Марии, а нам троим, остановившимся на крыльце, приветливо махнул рукой.

– Да можно и спросить, – сомневался участковый, усиленно пытаясь припомнить, кого он перед собой видит. – Ивлаева, небось? А звать-то как?

– Мария, дядя Петр, – степенно отвечала наша королева. – Что ль, не узнали?

– Ой, прости меня, Машенька! – оживился милиционер. – Я тебя совсем махонькой помню, а ты вон какой красавицей стала. Прям невеста уже!

– Ой, дядя Петр, скажете тоже!

При этом она так артистично, мило и застенчиво зарделась, что даже у меня в душе родилась уверенность, что те глупости, которые мы вытворяли всего лишь минуту назад, происходили если и не с нами, то уж точно не с Машкой. От удивления и осоловелости я попытался сильно сморгнуть и замотать головой, приводя себя в чувство и возвращаясь к действительности.

Что привлекло ко мне внимание другого военного.

– А тот малый чего так головой трясет?

– Да вы на него внимания не обращайте, – с сердобольным вздохом посоветовала наша стервоза. – Братишка наш меньшой, и в детстве головкой часто ударялся, и вот давеча, совсем недавно опять со всего маху в стенку врезался. Стенке хоть бы что, а вот ему иногда больно.

Все три гостя не сдержались и загоготали, словно гуси. Но и про дело не забыли. Участковый прокашлялся и стал расспрашивать по сути:

– Вы тут Яшку когда в последний раз видели?

Общепризнанный деревенский дурачок Яшка на этот край забредал крайне редко. Лет тридцати, вечно пьяненький и в великоватом для него черном картузе, он давно являл собой единое целое с деревенским пейзажем. Безобидный, никого не трогал, кормился и спал у своей старшей сестры, а все остальное время чаще проводил возле сельпо, стоически и жалобно выпрашивая стаканчик винца у заседающих там на завалинке деревенских мужиков. К слову говоря, того самого стаканчика ему и хватало на весь день полупьяного существования. Никогда никому он не мешал, ни в какие неприятности не влезал, так что такой к нему повышенный интерес казенных людей удивил нашу Марию. Она пожала плечиками и мотнула головой:

– Дня три уже не видели.

– О! А когда в последний раз видели, куда он шел и что делал?

– Что делал? Да как всегда, пошатывался, – тщательно припоминала каждую деталь наша стервоза. – И песню себе под нос напевал. Сразу после обеда это было. Да, точно! И в лес он, вон туда отправился.

Все три гостя между собой переглянулись и печально кивнули головами. А мы замерли на крыльце, боясь вздохнуть: наша «старшенькая» очень много недоговаривала из событий трехдневной давности. Хотя мы еще не могли осознать, для чего она это делает.

– А что случилось-то, дядь Петр?

Участковый с некоторым сомнением почесал щетину на скуле, но глаза девочки смотрели на него с такой честностью и доверием, что он не смог не ответить:

– Да вот поди, три дня назад этот Яшка и пропал. А перед тем у сельпо пару часов распинался, что уходит в лес и больше никогда не вернется. Жаловался, что ему такая жизнь надоела, и он будет искать лучшей доли.

Машка с истинно бабьим испугом всплеснула ладошками:

– Да никак руки на себя наложил? Мог ведь и повеситься спьяну!

Опять участковый переглянулся с военными, и один из них тоже не выдержал требовательного тона сердобольной девочки и поспешил ее успокоить:

– Ну это вряд ли. Мы тут с нашими бойцами весь лес прочесали, все скалы облазили и все пещерки просмотрели. Ни слуху ни духу от вашего Яшки не осталось. А значит, либо слишком далеко отсюда забрался, либо… – Он сделал паузу и развел руками. – Либо его волки съели.

– Да сколько с тобой спорить? Какие тут у нас волки! – возмутился участковый, возобновляя наверняка старые споры. – Их еще до Второй мировой всех повывели.

– Где тогда пропажа? – завелся и второй военный. – Два дня – коту под хвост! Все рядовые над нами смеются: какого-то бухарика отыскать не можем. И был бы хоть кому нужен. Тьфу!