Голливудские триллеры. Детективная трилогия Брэдбери Рэй
Он еще раз прошелся вдоль череды зеркал, склоняясь к каждому и ощупывая его слепыми пальцами.
— Ничего… И здесь ничего… А ведь помада была сильно засохшая от времени. Представляю, сколько пришлось возиться с каждой надписью. Кто же такой старательный?
— Генриетта, Мейбл, Глория, Лидия, Алиса…
— И каждая спускалась сюда и стирала свою надпись?
— Не совсем. Мы уже выяснили, что все эти женщины приходили и уходили, рождались и умирали — и каждый раз оставляли имена, вроде мемориальной таблички.
— То есть?
— Все эти надписи появились в разное время — начиная примерно с двадцатых годов. Каждая из этих женщин или, как ты говоришь, дам спускалась сюда на собственную погребальную церемонию, устраивала себе своеобразные похороны. В первый раз, в первом зеркале, она видела одно лицо, а в следующем — было уже другое…
— Сочиняешь на ходу?
— Боюсь, что перед нами не что иное, как большой парад похорон, рождений и погребений, сделанный с помощью одной пары рук и одной лопаты.
— Но ведь почерк был везде разный… — Генри потрогал пустоту рукой.
— Люди все время меняются, начиная с рождения. Просто она никак не могла выбрать для себя какую-то одну жизнь — а может, не хотела. Поэтому вновь и вновь оказывалась перед зеркалом… Стирала помаду и рисовала себе другие губы. Смывала одни брови и рисовала другие, еще более красивые. Увеличивала глаза. Поднимала границу волос. Надвигала шляпу, как абажур, а потом, наоборот, — снимала. Или раздевалась совсем, догола.
— Вот отсюда, пожалуйста, поподробнее… — улыбнулся Генри.
— Не смешно, — сказал я.
— А что — хорошее занятие, — продолжал Генри, — малевать надписи на зеркалах — и смотреть, как ты изменилась.
— Не каждый же день. Раз в год, может, раз в два года. Сделать себе губки бантиком — на полгода или хотя бы на лето — и любоваться, чувствуя себя другим человеком. Ну что, Генри?
— Констанция… — сами собой произнесли губы Генри. — Это точно… — прошептал он. — Она ведь каждый раз пахла по-разному… — Машинально трогая зеркала, Генри дошел до самого последнего — и оказался возле открытого люка. — Я уже рядом, да?
— Остался один шаг, Генри.
Мы заглянули в круглую дыру, зияющую в цементном полу. Оттуда доносился шум ветра, долетавшего сюда из долины Сан-Фернандо, или из Глендейла, а может — с самого Рокавейского полуострова[487]. Вода внизу почти высохла, там не было даже по щиколотку.
— Тупик, мертвая зона, — сказал Генри. — Наверху пусто, внизу пусто. Все ниточки ускользнули. Но вот куда?
Словно в ответ, из темной дыры в холодном полу донесся нечеловеческий крик. Мы прямо подпрыгнули на месте.
— О господи! — вскричал Фриц.
— Боже! — заорал я.
— Силы небесные! — сказал Генри. — Надеюсь, это не Молли, Долли, Холли?
Я шепотом повторил это за ним, как будто читал молитву.
Фриц зыркнул на меня и выругался.
Крик повторился, уже дальше, вниз по течению. У меня к глазам подступили слезы. В одно мгновение я подскочил к люку и свесился через край. Фриц схватил меня за локоть.
— Ты слышал? — крикнул я.
— Ничего я не слышал!
— Кто-то кричал!
— Да это просто вода шумит.
— Фриц!
— Только не говори, что я тебе вру.
— Но, Фриц!
— Нет, ты говоришь «Фриц!» так, как будто я тебе вру. А я не вру. Но ты же ведь не имеешь в мыслях затащить меня в эту дыру? Скажи, ты, сучий потрох, — ведь нет?
— Тогда я пойду один!
— Эх, была бы здесь твоя жена, она бы тебе еще и ускорение придала, dummkopf!
Я заглянул в люк. Где-то вдалеке снова прозвучал крик. Фриц выругался.
— Ты пойдешь со мной, — сказал я.
— Не-не-не-не…
— Что — боишься?
— Я — боюсь? — Фриц вынул из глаза монокуляр. Судя по всему, этот прибор служил еще и затычкой, которая удерживала кровь под кожей, потому что лицо его моментально побелело прямо через загар. Глаза увлажнились. — Я — боюсь? То есть ты хочешь сказать — Фриц Вонг испугался какой-то вонючей пещеры?
— К сожалению, — подтвердил я.
— Знаешь что, оставь-ка свои сожаления при себе. Величайший в истории кинематографа режиссер студии «UFA» в них не нуждается.
Он вставил на место свой огнедышащий монокуляр.
— В общем, так, — продолжал он. — Сейчас я найду телефон и позвоню Крамли — и пусть он сам вытаскивает тебя из этой черной дыры. Трудный подросток, мать твою!
— Я тебе не подросток.
— А кто же ты? Ах, ну да, как же я забыл, — олимпийский чемпион по нырянию в бассейн без воды! Давай-давай, лезь туда, ломай себе шею, захлебывайся в дерьме!
— Скажи Крамли — пусть едет к водостоку и двигается мне навстречу со стороны моря. На полдороге встретимся. Если увидит Констанцию — пусть хватает. Если меня — тем более.
Фриц сощурил один глаз, как будто вторым собирался открыть по мне огонь прямо через монокуляр.
— Небольшой совет от обладателя премии «Оскар». Не желаешь?
— Что еще?
— Падай быстро. Упадешь — не останавливайся. Беги, тогда тебя не схватят — кто бы там ни прятался. Увидишь ее — скажи, пусть бежит следом. Всосал?
— Всосал!
— В общем — или сдохнешь, как собака, или… — Он осклабился. — Станешь крутым отморозком, который прошел сквозь ад…
— Встречаемся на берегу?
— Я там не буду!
— Будешь!
Фриц направился к выходу, где уже стоял Генри.
— Хочешь пойти с этим полудурком? — прорычал он.
— Нет.
— Что, темноты боишься?
— Да я сам чернее любой темноты! — сказал Генри.
И они ушли.
А я, изрыгая немецкие ругательства, стал спускаться вниз — туда, где меня ждало туманное будущее и остатки ночного дождя.
Глава 40
Сразу, без перехода, я очутился в Мехико 1945 года. Или в Риме 1950-го.
Катакомбы.
В темноте так всегда бывает — мерещится черт знает что. Мумии, которых вышвырнули из могил за то, что они не оплатили кладбищенскую ренту. Или груды костей и черепов, про которые с каждым шагом думаешь, что, вот, сейчас зацепишь ногой — и они с грохотом повалятся во все стороны…
Тьма.
Я зажат между двумя слоями вечности, в сумраке, пролегающем под Мехико и Ватиканом.
И здесь — только тьма.
В последний раз я оглянулся на лестницу, ведущую в безопасный мир, где я оставил слепого Генри и злобного Фрица. Но они уже ушли наверх, к свету. К фасаду Граумана с его давно и безнадежно протекающей крышей.
Я отчетливо слышал, как ниже по течению, километрах в пятнадцати отсюда, где-то в Венеции, тяжело бухает сердце прибоя. Где-то там тоже был, мать его в пень, безопасный мир. Там блуждал соленый ночной ветер, с которым меня разделяли несколько тысяч метров серого бетона…
И тут я резко вдохнул. Потому что увидел…
Как из темноты, еле волоча ноги, прямо на меня бредет какой-то бледный человек.
Нет, он не был пьян, но в нем явно сквозило что-то ненормальное. Эти странные вывернутые колени и локти. Эта опрокинутая голова. Руки, висящие, словно тушки подстреленных птиц. А взгляд…
— Я тебя знаю! — вдруг выкрикнул он.
Фонарик выпал у меня из рук.
Он поднял его и воскликнул:
— Что ты делаешь здесь, внизу? — Его голос отскакивал от бетонных стен. — Ты же ведь… — И он назвал мое имя. — Ну, точно! Ты что, тут прячешься? Или насовсем? Что ж, добро пожаловать… — Я, не отрываясь, смотрел, как бледная призрачная рука размахивает моим фонарем. — Ничего местечко, а? Я здесь уже целую вечность. Спустился посмотреть. Назад не вернулся. Друзей тут толпа. Хочешь, познакомлю?
Я замотал головой.
— Действительно… На кой черт тебе сдались какие-то заблудшие в подземелье придурки!
— Откуда ты знаешь, как меня зовут? — спросил я. — Мы что — вместе учились в школе?
— Не помнишь! Черт бы тебя подрал!
— Гарольд? — попытался угадать я. — Росс?
В тишине было слышно, как где-то вдалеке капает из крана вода.
Я продолжал называть имена. К глазам опять подступили слезы. Ральф, Сэмми, Арнольд — эти были в школе. Гэри, Филипп — ушли на войну, храни их Господь.
— Кто ты? Когда мы познакомились?
— Никто никогда никого не узнает, — сказал он, куда-то ускользая.
— Ты был моим близким другом?
— Я всегда знал, что ты далеко пойдешь. А у меня ни фига ничего не выйдет… — Его голос теперь доносился откуда-то издалека.
— Что, война?
— Нет, я умер еще до войны. И после нее тоже. И вообще никогда не рождался, ну что — угадал? — Он почти растворился.
— Эдди! Эд… Эдвард… Эдуарде, это ты! — У меня заколотилось сердце.
— Когда ты звонил мне последний раз? А на моих похоронах был? Знаешь хотя бы, что я…
— Не знал… — сказал я, в невольном порыве шагнув к нему.
— Приходи почаще. Стучаться не надо. Я всегда на месте. Погоди! — крикнул он. — Ты кого-то ищешь? Как она выглядит? Слышишь меня? Как она выглядит? Я правильно понял? Да или нет?
— Да! — выпалил я.
— Она пошла туда… — Он махнул моим фонариком.
— Когда?
— Только что. Что она делает здесь, в Дантовом аду?
— Как она выглядела? — крикнул я.
— «Шанель номер 5»!
— Что?
— «Шанель»! На этот запах сбегаются крысы. Ей сильно повезет, если она дойдет до берега. Но я успел ей крикнуть: «Держись подальше от Масл-Бич!»[488]
— Что-что?
— Говорю, я крикнул ей: держись. Она где-то тут, неподалеку. «Шанель номер пять»!
Я выхватил у него из рук свой фонарик и направил луч прямо в призрачное лицо.
— Где?
— А зачем тебе? — Он засмеялся безумным смехом.
— Не знаю, какая разница!
— Да там, там…
Он продолжал гоготать, и его смех плясал от стены к стене.
— Не вижу где!
— А зачем тебе? «Шанель»! — И снова хохот.
Я повел вокруг себя фонарем.
Пока он нес свою чушь, мне показалось, что где-то там, вдалеке, что-то произошло с погодой — какие-то шумные сезонные изменения. Я подумал, что вероятность дождя высокая — сухой чисткой тут явно не обойдется. Сначала воды будет по щиколотку, потом по колено, а потом затопит все к чертовой матери до самого моря!
Мой луч заметался — вверх, по кругу, обратно… Пустота. Звук нарастал. Теперь стало ясно, что перемены погоды тут ни при чем — это был не шум дождя, а шепот множества голосов. Не стук капель о цементный пол, а шлепанье босых ног. Чьи-то тихие вопросы, возгласы удивления и даже перебранки.
О господи… Это же люди — такие же призрачные тени, как та, что я встретил. Много теней. Тысячи теней и их голосов, и теней этих теней — все их треклятое племя в полном составе. Здесь и немые призраки из киноаппаратной Раттиган, и привидения из Граумана, взмывающие под потолок, чтобы пройти, как короткий ливень, и исчезнуть… Какой-то странный ветер сдул их всех — с ее проектора, с бледных экранов кинотеатра. Одел их в паутину, дал им голоса, заставил светиться изнутри… Боже милосердный, что же за бред!
Я прикрыл луч фонаря рукой, потому что боялся, что в его свет опять попадет это ужасное лицо. Он по-прежнему был здесь — городской сумасшедший из водостока. И продолжал что-то мямлить и клянчить у меня над ухом. Сколько я ни пытался отойти в сторону, я все равно чувствовал на щеке его горячее дыхание. Еще больше я боялся светить в туннель, где один раз мой луч уже открыл шлюзы для прохода призрачной нечисти. Их голоса были все громче, все ближе… Поток темноты нес с собой целую толпу… Шум дождя, похожий на шум голосов, и шум голосов, похожий на шум дождя… Мой полоумный дружок стал расти и наползать на меня в темноте, и мне показалось, что он схватил меня за рукав и держит и его хватка все крепче… А голоса все ближе… И я понимаю, что надо срочно валить отсюда, бежать, не разбирая куда, — в надежде на то, что эти твари безногие!
— Я… — хрипло проблеял я.
— Что с тобой? — крикнул он.
— Я…
— Чего ты испугался? Смотри. Смотри! Сюда смотри!
Что-то подтолкнуло меня в глубину тьмы, в самый водоворот черных теней. Все они толпились вокруг некоего вполне телесного существа. Его гортанные вскрики напоминали мольбы утопающих — как будто какая-то женщина тонет в океане тьмы.
Кричит, стонет, плачет, потом замолкает и стонет снова.
Кто-то щелкнул зажигалкой, и синий язычок пламени выхватил из темноты взъерошенное создание, завернутое в шаль.
Следом за первой зажигалкой из тьмы с тихим посвистом выплыла вторая, огонек которой вздрогнул, но устоял. А потом еще одна, и еще… Как будто огненные светлячки слетались на представление и в темноте рассаживались по кругу. Десятка два проникли в самую середину — чтобы осветить все эти муки, стенания, шепот и всхлипы, поджечь этот голос, устроить ему ритуальное сожжение… И чем гуще был их хоровод, тем пронзительнее кричало создание, требуя невидимых даров[489], умоляя признать его, не оставлять его, дать ему жизнь, соединить и примирить между собой это лицо, тело и сущность.
— Если бы не мои голоса, я бы впала в уныние! — причитал голос.
Что-то страшно знакомое. Где-то я уже это слышал… Я точно помню. Но где же, где?
— Здесь, на просторе, в тишине, звон колоколов слышится, как будто с небес… И от каждого удара тянется долгий отзвук… В этом отзвуке и живут мои голоса!
Ну же, ну… Что-то крутится в голове… Господи, да что же это?
И вдруг где-то вдалеке ударил гром, из темноты со стороны моря вырвался порыв соленого штормового ветра.
— Ты? — крикнул я уже в полной темноте. — Это — ты!
Как будто все огни разом превратились в истошные вопли.
Я громко выкрикнул ее имя, но мой голос потонул в лавине голосов и топоте ног.
Началась давка. В темноте я натыкался на чьи-то тела — то рукой, то ногой, то лицом, то коленкой, и снова кричал: «Ты! Ты!»
Тьма еще сильнее забурлила, прорастая тысячами новых притоков. Из нее вынырнул один мерцающий огненный светлячок, который, подплыв к самым моим губам, гневно крикнул голосом одной из этих тварей: «Это ты, ты ее спугнул!»
И тут ко мне со всех сторон стали тянуться хищные руки — пока не повалили навзничь.
— Нет! — заорал я.
Перевернулся, вскочил на ноги и побежал, изо всех сил надеясь, что бегу в сторону моря, а не обратно к призракам.
Споткнулся, упал, выронил фонарь. Господи, только бы его найти… Я должен немедленно его найти.
Ползая на четвереньках в полной темноте, я заклинал: «Ну, пожалуйста, ну, найдись!»
Наконец, мои пальцы нащупали свет. Я вскочил и, как в пьяном угаре, побежал дальше, подгоняемый потоком тьмы. «Только не упасть, только не упасть!» — твердил про себя я. Луч фонаря тянул меня вперед, как на веревке, — не падай, не оглядывайся! Где они? Совсем рядом, или отстали, или ждут в засаде? Боже всесильный!
И тут туннель огласился самыми чудесными из всех существующих на земле звуков. А впереди замаячило нечто напоминающее солнечный рассвет в раю… Сверкнули фары, запел автомобильный гудок, и, словно довершая эту картину счастья, ударил гром. Машина!
Некоторые люди, вроде меня, привыкли мыслить мизансценами — крупными и средними планами, вспышками молнии, выхватывающими из жизни самые сочные кадры… И я подумал: Джон Форд[490], ни дать ни взять! Долина монументов в Колорадо! Индейцы! Прибытие нашей кавалерии!
Вот она, красавица, выходящая из морской пены… Старая колымага, спасение мое… И в ней привставший за рулем… конечно же, Крамли. Изрыгающий самые страшные ругательства, на которые он только способен. Проклинающий меня последними словами и абсолютно счастливый оттого, что меня нашел.
— Черт возьми, смерти моей хочешь! — Я с трудом увернулся от автомобиля, затормозившего прямо у моих ног.
— Не торопись, ублюдок, дай мне только выйти отсюда… — проорал Крамли.
В свете фар тьма тут же съежилась и отступила. А Крамли обрушил на меня такой поток ругательств, что я остолбенел. Зажмурив глаза, он орал, размахивал руками, долбил по кнопке клаксона, брызгал слюной…
— Твое счастье, что этот чертов драндулет сюда пролез! Что там у тебя?
Я оглянулся назад, в темноту.
— Да ничего…
— Ну, тогда и незачем тебя отсюда вывозить! — Крамли нажал на газ.
В ту же секунду я с такой страстью прыгнул на сиденье, что колымага содрогнулась.
Крамли схватил меня за подбородок.
— Ты как, в порядке?
— Теперь — да!
— Тогда можно ехать!
— Не можно, а нужно! — завопил я, увидев, как из темноты снова поперли тени. — Жми двести пятьдесят!
— Девяносто — не хочешь?
Крамли вгляделся в темноту.
— Сэчел Пейдж[491], кажется, говорил: никогда не оглядывайся. Тупое правило — его очень легко могут использовать против тебя.
Несколько фигур уже вышли на свет…
— Поехали! — заорал я.
И мы сорвались с места. Со скоростью явно больше стольника.
— Это Генри позвонил мне! — на ходу проорал Крамли. — Говорит: кажется, наш недоносок Марсианин опять попал! Причем конкретно!
— Генри? — переспросил я.
— Фриц тоже позвонил! Сказал, что Генри не прав! Что ты гораздо хуже, чем просто недоносок!
— Так и есть! А ты еще быстрее можешь?
Крамли смог. И я, наконец, услышал шум прибоя.
Глава 41
Мы вырулили из водостока, и я сразу увидел нечто заставившее меня вскрикнуть от удивления.
— Смотри!
Крамли следом за мной повернулся на юг.
— Это же дом Раттиган! Отсюда — метров сто пятьдесят, не больше! Как же мы раньше не замечали этот сток?
— Просто раньше ему не приходилось работать трассой 66.
— Значит, если мы смогли проехать внутри туннеля от Китайского театра до берега, то и Констанция могла добираться от этого места к Грауману…
— Могла, конечно. Если совсем с дуба рухнула… Так. Похоже, она рухнула одновременно со всех дубов штата Огайо! Гляди…
По песку вился узкий след.
— Велосипед! Ну да, на велосипеде отсюда не больше часа.
— Да нет, нереально. Я ни разу не видел ее на велике.
Привстав прямо в машине, я бросил взгляд на вход в водосток.
— Она еще там. Вряд ли ей удалось уйти. А если и удалось, то слишком далеко и совсем не туда… Бедная Констанция.
— Бедная?! — взорвался Крамли. — Да у этой бедной шкура толще, чем у мамонта. Давай-давай, жуй сопли из-за этой шлюшки, а я позвоню твоей жене, чтоб приехала и оторвала тебе яйца!
— За что? Я пока ничего такого не сделал.
— Ах, неужели? — Крамли с ревом газанул и выехал на берег. — А то, что ты три дня носился, как конь педальный, — поперся на Маунт-Лоу, собрал всех вшей у всех вшивых фриков Лос-Анджелеса, влез на крышу Китайского театра — это как, не считается? Возглавил парад придурков — и все из-за прошмандовки, получившей «Оскара» за то, что дешевле всех продалась! Или я не прав? Можешь разбить мою шарманку, если я сыграл хоть одну фальшивую ноту!
— Крамли! Я же видел ее там, в водостоке. Раттиган! И после этого ты предлагаешь мне ее послать?
— Конечно!
— Ты так не думаешь, — сказал я. — Я слишком хорошо тебя знаю. Ты пьешь водку, а писаешь яблочным соком.
Крамли еще сильнее надавил на газ.
— Что ты имеешь в виду?
— В душе ты остался мальчиком при храме.
— Так, стоп! Пожалуй, поеду-ка я подальше от этого гребаного Приюта одиноких моряков!
Он прищурился, рванул еще быстрее, скрипнул зубами, но потом все-таки сбросил скорость.
— Что еще скажешь?
Я сглотнул и продолжал:
— Ты же был мальчиком-сопрано. Может быть, ты забыл, как твои родители гордились тобой на полуночной мессе? А когда мы сидели в кинотеатре? Думаешь, я не видел, как ты скрывал, что плачешь от фильма… Католический верблюд, который сломает себе хребет, но все-таки пролезет в игольное ушко. Знаешь, Хрум-хрумли… Из великих грешников получаются великие святые. Как бы ни был плох человек, он всегда заслуживает второго шанса.
— У твоей Раттиган их было девять десятков!
— Думаешь, Господь их считает?
Читать бесплатно другие книги:
