Голливудские триллеры. Детективная трилогия Брэдбери Рэй
— Боюсь, что да!
— А ты не бойся. Лучше подумай о том, что когда-нибудь, через много-много лет, ночью, ты позовешь священника, чтобы он тебя благословил, — и он вернет тебя в одну из тех далеких рождественских ночей, когда папа тобой гордился, а мама плакала от умиления… И ты закроешь глаза, и это будет такое сумасшедшее счастье для тебя — вернуться в свой родной дом, где не нужно прятаться в туалете, чтобы скрыть свои слезы… Ведь надежда все еще не умерла в тебе. И знаешь почему?
— Ну, и почему же?
— Потому, что я очень хочу, чтобы так было, Хрум-хрумли. Хочу, чтобы ты вернулся к себе домой, чтобы ты пришел к чему-нибудь, не важно, к чему — пока не поздно. Можно я расскажу тебе одну историю…
— Нашел время трендеть! Только-только унес ноги от банды лунатиков. Расскажи лучше, что ты видел в гребаном водостоке.
— Не знаю что. Я ни в чем не уверен.
— О господи! Подожди, не рассказывай! — Крамли порылся в бардачке и с возгласом явного облегчения выудил оттуда небольшую фляжку, которую тут же откупорил. — Если уж мне придется сидеть здесь между Сциллой и Харибдой твоего красноречия, так хоть не на сухую… — сказал он после того, как сделал приличный глоток. — Теперь говори.
И я рассказал:
— Когда мне было двенадцать, в наш город приехал ярмарочный фокусник, мистер Электрико[492]. Он прикоснулся ко мне своим огненным мечом[493] и громко крикнул: «Живи вечно!» Почему он мне это сказал, Крамли? Может, увидел что-то в моем лице, в том, как я сижу, разговариваю? Не знаю. Мне лично ясно одно: в тот момент, когда он прожег меня насквозь своим всевидящим оком, он определил мое будущее. Помню, я шел с ярмарки и остановился у карусели — там каллиопа[494] играла «Прекрасный Огайо»[495]… Я стоял и плакал. Я понял, что произошло нечто из ряда вон выходящее, какое-то чудо — я даже не знал, как это назвать… Через три недели я начал писать — мне тогда было всего двенадцать лет. И с тех пор пишу каждый день. Вот как все это объяснить, Крамли? Скажи, как?
— На, — сказал Крамли, — допей.
Я прикончил остатки водки.
— Как? — тихо, как эхо, повторил я.
Теперь была его очередь говорить.
— Как, как… Просто он понял, что ты один из тех романтичных придурков, которые ходят по облакам с пылесосом и собирают всякую сказочную чушь. А потом всем рассказывают, что видели на потолке живого призрака. Таких, как ты, видно за версту. Можно хоть тридцать раз вывалять тебя в собачьем дерьме — а у тебя все равно будет такой вид, как будто ты только что вышел из душа! Типа, мы такие невинные, сейчас у нас вырастут крылышки! Терпеть не могу. И этот твой Электрико тоже сразу все просек… А где водка? Ах да… У тебя все?
— Нет, не все. Понимаешь, я чувствую, что если мистер Электрико наставил меня на праведный путь — то и я должен сделать то же самое. Во мне до сих пор сидит его сила, его электричество — как оберег. И сейчас у меня есть выбор: потратить его на себя — или отдать для ее спасения…
— Старик, ты бредишь!
— Это не бред — озарение. По-другому жить я не умею. Когда я женился, друзья говорили Мэгги, что я — пассажир из ниоткуда в никуда. Я ей тогда сказал: «Я — пассажир на Луну и на Марс, хочешь со мной?» И она ответила: хочу. И все было ведь не так уж и плохо, правда? Так почему бы по дороге к «благослови меня, святой отец»[496] и счастливому закату дней не отыскать в своем сердце местечко и для Раттиган? И не взять ее с собой…
Крамли сидел с остановившимся взглядом.
— Ты все это сейчас серьезно говоришь?
Он протянул руку и потрогал щеки у меня под глазами, потом лизнул пальцы.
— Ну, вот опять, — пробурчал он. — Соленая водичка. Твоя жена говорит, что ты плачешь даже над записными книжками… — добавил он.
— А как же, ведь в них полно людей, которые уже давно на кладбище… Знаешь что — если я сейчас сдамся, я себе этого не прощу. И тебя не прощу, если ты меня уговоришь сдаться.
Некоторое время Крамли сидел молча, а потом вылез из машины.
— Подожди меня, — сказал он, пряча взгляд. — Пойду отолью.
Глава 42
Вернулся он не скоро.
— Умеешь же ты вынести человеку мозг… — сказал он, залезая в свой драндулет.
— Да ладно, всего лишь легкое сотрясение.
Крамли скорчил мне рожу.
— Чудо ты в перьях.
— Сам такой.
Мы медленно поехали вдоль берега к дому Раттиган. Я сидел и молчал.
— Что на этот раз? — спросил Крамли.
— Я думаю, почему все так… — сказал я. — Констанция… Женщина-молния. Женщина, которая смеется и ходит по проволоке под куполом… Актриса, которая играет морских котиков. И она же — дьявол во плоти, самая злобная тварь в переполненном ковчеге жизни…
— Спроси об этом Александра Великого, — отозвался Крамли, — или гунна Аттилу, который любил собак. Или Гитлера. Не забудь еще Сталина, Ленина, Муссолини, Мао, весь их чертов Анвильский хор. Роммеля[497], который был прекрасным семьянином. Может ли один и тот же человек ласкать кошек и резать человеческие глотки? Жарить пирожки и поджаривать людей? А как мы умудряемся любить Ричарда Третьего, зная, что он топил младенцев в бочках с вином? Почему у нас Аль Капоне[498] — звезда экрана? Бог не даст тебе ответа.
— Да я его и не спрошу. Он же нас отпустил. Снял с нас узду: паситесь сами по себе. Не помнишь, кто это сказал: «Виски сделало то, что было не под силу Мильтону[499], чтобы оправдать действия Бога по отношению к Человеку»[500]. Я бы продолжил: «А Фрейд жалеет розги и портит детей, чтобы оправдать действия Человека по отношению к Богу».
Крамли фыркнул:
— Да у этого Фрейда в башке тараканов было как в тыкве семечек… Я лично всегда считал, что каждый прыщавый придурок должен получать по зубам.
— Мой отец ни разу в жизни не дал мне по зубам.
— Да кому ты нужен? Ты же, как рождественский кекс, который зачерствел, потому что никто его не ест.
— Скажи, Констанция — красивая?
— По-моему, ты принимаешь за красоту просто… задор. Помню, за границей меня этим сильно озадачили француженки. Они же там просто из кожи вон лезут, чтобы продемонстрировать, как в них бурлит жизнь: и глазки строят, и ручкой машут, чуть ли не пританцовывают на ходу… Констанция — такая же. Если она не будет держать себя в режиме полной мощности, а еще лучше — на грани короткого замыкания, то она сразу превратится в…
— Страшилу? Нет!
— Дай-ка! — Он сорвал у меня с носа очки и посмотрел сквозь них. — Так и есть — розовые! Что ты видишь, когда ты без них?
— Да на что тут смотреть?
— Действительно. На что тут смотреть!
— Другое дело — Париж весной. Париж под дождем. Париж в канун Нового года…
— Ты там был?
— В кино видел. Париж. Отдай.
— Пусть полежат у меня — до тех пор, пока слепой Генри не обучит тебя вальсировать. — Крамли засунул очки себе в карман.
Подъехав к фасаду беломраморного дворца, мы увидели две темные фигуры, сидящие у бассейна со стороны моря. Под зонтиком, который отлично защищал их от луны.
Мы с Крамли вскарабкались на дюну и присоединились к слепому Генри и злобному Фрицу Вонгу. Стоит ли говорить, что перед ними стоял поднос с мартини.
— Я знал, — сказал Генри, — что после ливневого стока вам потребуется новый приток сил. Берите. Пейте.
Мы взяли. Выпили.
Потом Фриц обмакнул свой монокуляр в водку, вставил на место и произнес: «Так-то будет лучше!» — И немедленно выпил.
Глава 43
Я расставлял вокруг бассейна складные стулья.
Некоторое время Крамли исподлобья наблюдал за мной, после чего произнес:
— А теперь — финал детективной истории Агаты Кристи! Пуаро устраивает у бассейна сходку всех подозреваемых. Я угадал?
— В самую точку.
— Поясни.
Я пояснил.
— Этот стул — для коллекционера старых газет с Маунт-Лоу.
— Он что — будет давать показания заочно?
— Да, заочно. Следующий стул — для Царицы Калифии, давно почившей вместе со своей хиромантией и френологическими шишками[501].
Я шел вдоль бассейна.
— Третий стул — отец Раттиган. Четвертый — киномеханик с горных вершин Китайского театра Граумана. Пятый — Дж. У. Брэдфорд, он же — Таллулла, он же — Гарбо, Свенсон и Кольбер. Шестой — профессор Квикли, он же — Скрудж, он же — Николас Никльби[502], он же — Ричард Третий. Седьмой стул — я. Восьмой — Констанция…
— Погоди-ка…
Крамли встал и прикрепил мне на рубашку свой полицейский значок.
— Мы тоже хотим, — сказал Фриц, — послушать очередную залепуху от Нэнси Дрю[503].
— Схорони-ка подальше свой монокуляр, — сказал Крамли.
Фриц схоронил.
— Ну что, стажер, начинаем?
Новоиспеченный стажер подошел к стульям.
— Итак, я — Раттиган, — сказал Крамли, — бегу под дождем с двумя Книгами мертвых. Кто-то уже умер, кто-то — вот-вот умрет…
Я выложил книжки на стеклянную столешницу и продолжил:
— На данный момент нам всем известно, что одну из книжек с покойниками послал в припадке ностальгического безумия Квикли. Он хотел напугать Констанцию — и ему это удалось. Далее… Констанция пускается в бегство от прошлого, от воспоминаний о своей стремительной, бурной и никчемной жизни.
— Метко подмечено… — вставил Крамли.
Я замолчал.
— Извини, — сказал Крамли.
Я взял в руки записную книжку Констанции с ее личным списком телефонов.
— А что, если Констанция испытала слишком сильное потрясение от своей старой Книги мертвых? Слишком близко к сердцу приняла свое прошлое, в котором уже так много утрат и потерь? И не нашла ничего лучшего, чем просто покончить с ним… Например, уничтожить его, а вернее — его свидетелей, одного за другим? Что, если она сама пометила красным все фамилии, а потом просто забыла?
— Если бы да кабы… — сказал Крамли.
— Ладно уж, дадим идиоту выразить свой восторг[504]…— Фриц Вонг вставил в глаз монокуляр и всем телом подался вперед. — По-моему, завязка отличная: Раттигангстер решает убить, покалечить или как минимум — напугать свое собственное прошлое, ja?[505] — глубоким тевтонским голосом сказал он.
— И ты предлагаешь в этом ключе разыграть все последующие сцены? — уточнил я.
— Вот-вот — и, если можно, побольше действия, — оживился Фриц.
Я перешел за первый пустой стул.
— Это — тупик старой троллейбусной ветки на Маунт-Лоу.
Фриц и Крамли кивнули, сразу увидев перед собой мумию, спеленутую в газетные заголовки.
— Погодите… — Слепой Генри прищурился. — Порядок, теперь и я на месте.
— Там, на Маунт-Лоу, находится ее первый муж — ее первая крупная ошибка. Кроме того, на холм ей нужно, чтобы найти газеты со своими прежними «я» — и уничтожить их. Она поднимается туда, забирает газеты — там же, где взял их и я, а потом что-то кричит ему на прощание. То ли обвал произошел от этого ее крика, то ли она просто случайно задела стопку газет — этого теперь никто не узнает. Итог в любом случае один: трамвайщик с Маунт-Лоу тонет в лавине плохих новостей. Так?
Я посмотрел на Крамли — его губы сложились в круглое «о’кей». Фриц тоже коротко кивнул. А Генри, как всегда, услышал всех безмолвных и жестом показал: продолжай.
— Стул номер два. Бункер-Хилл — Царица Калифия. Предсказывает будущее, рисует судьбу.
Я взялся за стул, всем своим видом выразив готовность толкать перед собой африканского слона на роликах.
— Итак, что сделала Констанция? Просто немного поскандалила у нее под дверью. Калифию никто не убивал — так же как никто не убивал египетскую мумию с Маунт-Лоу. Ну да, Раттиган на нее наорала — потребовала отменить все ее поганые предсказания светлого будущего. Давняя история. Когда-то Калифия эффектно развернула перед ней свой папирус, на котором был начертан ее жизненный путь. Констанция повелась, и, как слепая летучая мышь, — да простит меня Генри, — полетела исполнять предсказания. Но разве Калифия ее обманула? Да ничего подобного! Будущее было сказочным? На все сто! И вдруг, спустя годы, уже в финале игры, Констанция требует отказаться от этих предсказаний. Калифия вынуждена согласиться — и говорит заведомую неправду, просто чтобы сохранить себе жизнь. Но потом от волнения, исключительно по неосторожности, срывается с лестницы и погибает. Это не убийство. А элементарное нарушение техники безопасности.
— А не многовато ли Калифии? — сказал Крамли, изо всех сил стараясь не показывать своего одобрения.
— Сцена третья, дубль первый, — объявил Фриц.
— Сцена третья, дубль первый, стул номер три… — Я переместился. — Исповедальня собора Святой Вивианы.
Фриц передвинул поближе свой стул и медленно обвел всю мою мизансцену своим монокуляром — как будто это был луч маяка. Затем небрежным кивком велел мне продолжать.
— Здесь перед нами возникает Кларенс Раттиган, великодушный брат, который всю жизнь пытается наставить ее на стезю добродетели, вывести на путь истинный. Разумеется, маршрут этого пути существенно отличается от того, что предложила ей Калифия. Там, где у Калифии «налево», у него — жесткое «направо». В конце концов годы беспробудного греха делают свое дело: братец умывает руки и выгоняет Констанцию из храма. Через какое-то время она возвращается и со скандалом требует отпущения грехов. Кричит на всю церковь: «Очисти меня! Прости меня — ведь я же твоя плоть и кровь! Пожалей меня, уступи!» А он в ответ затыкает уши, а потом сам начинает орать громче ее. Так что, выходит, — он умер вовсе не от ее крика, а от своего собственного.
— Это все твои личные догадки! — Фриц прищурил один глаз — и открыл по мне огонь из второго, направив всю свою жгучую энергию в монокуляр. — Ты докажи. Дай мне момент истины — если уж мы якобы замахнулись на то, что якобы снимаем фильм… Придумай его! Я хочу знать — почему ты так уверен, что священник пал жертвой собственного гнева?
— Черт возьми, да кто тут детектив, в конце концов? — вмешался Крамли.
— Да вот, есть у нас тут один… вундеркинд, — сказал Фриц, не удостоив Крамли взглядом, поскольку все еще держал меня под прицелом своей линзы. — Сейчас все и решится — или грудь в крестах, или голова в кустах. Это уж смотря что он скажет.
— Я что — нанимаюсь на работу? — спросил я.
— Работу ты уже получил. Но можешь и вылететь с треском. Я — директор студии, и я решаю, с кем заключать договор. Итак, откуда тебе известно, что священник сам довел себя до смерти?
Я выдохнул.
— Мне достаточно того, что я слышал, как он дышит… Видел, как он ходит… Наблюдал за его лицом… Для него казалось немыслимым даже то, что она плавает на доске, что она погружается в зоне прибоя и выныривает в другом месте. Она была как раскаленный воздух, а он — как утренний туман. И они столкнулись. Удар молнии — отсюда и жертвы.
— И весь этот фейерверк устроили священник и его дрянная сестренка?
— Святой и грешница, — пояснил я.
На лице Фрица Вонга заиграл здоровый румянец и улыбка отъявленного безбожника.
— Вы приняты. Что скажешь, Крамли?
Крамли слегка отодвинулся от Фрица, но все же кивнул.
— По поводу доказательства? Сойдет… — сказал он. — Что дальше?
Я перешел к следующему стулу.
— Мы в Китайском театре Граумана, на самом верху. Поздний вечер, в проекторе прокручивается пленка, на экране — фигуры, на стене — фотографии. Все прежние «я» Раттиган в сборе — приходи и забирай. Да еще и ее папаша — единственный человек, который знает ее как облупленную, хранитель адского огня. Впрочем, Констанция ему не нужна, так же как и он ей. И вот, она вламывается к нему и срывает со стен свидетельства своего прошлого. Надо скорее их уничтожить, сжечь — все прежние «я», которые она так ненавидит. Папаша в шоке — как от сломанной двери, так и от всего остального. В нем борются противоречивые чувства: все-таки Констанция — его дочь. В итоге он мирится с потерей фотографий, но запускает в проекторе закольцованную пленку: Молли, Долли, Салли, Холли, Гала, Уилла, Сью… Через какое-то время являемся мы — увы, слишком поздно. Пленка крутится, лица мелькают, но нам уже не спасти ни старика, ни фотографии. Вот вам не криминальный труп номер четыре…
— Допустим… А как насчет Дж. Валлингтона Брэдфорда — он же Таллулла Бэнкхед, Кроуфорд, Кольбер и иже с ними? Этот пока живой? Еще не пал жертвой? — спросил Крамли. — А тот, второй — склонный к измене и перемене, Квикли?
— Эти пока живы, но, боюсь, ненадолго. Их судьба едва ли надежнее бумажного змея в бурю. Ведь Констанция затаила на них злобу…
— За что? — спросил Крамли.
— Это ведь они обучили ее всем возможным приемам, чтобы не быть собой, — сказал Фриц, очень гордый своей проницательностью. — Так не делай — делай вот так, так не поступай — поступай вот эдак. Сейчас Ричард Третий научит тебя быть дочерью короля Лира, Медеей и леди Макбет. Они же все — на одно лицо. И вот она послушно становится Электрой, Джульеттой, леди Годивой, Офелией, Клеопатрой… Брэдфорд сказал — Раттиган сделала. А еще ведь есть Квикли. Каждой Конни нужно зайти по очереди к обоим. Хлопот не оберешься: скинуть старую кожу, стереть прежние черты, сжечь документы… Только вот могут ли учителя разучить обратно? Она именно это от них потребовала. «Объясните мне, кто такая Констанция, что она из себя представляет?» — вот вкратце суть ее заявления. Но учителя ведь имеют обыкновение учить только туда, а не обратно. И вот тогда Констанцию понесло…
— В гардеробные цокольного этажа, — подхватил я. — Разумеется, уже после того, как она стащила фотографии в кинорубке. Последний штрих — стереть с зеркал свидетельства своих прежних «я». Содрать, соскоблить, смазать — имя за именем, год за годом…
Я закончил, запил этот факт мартини и замолчал.
— Ну что ж, кажется, наше «Убийство в Восточном экспрессе» прибывает на конечную станцию? — спросил Фриц, развалившись, как римский император в купальне.
— Да.
— А дальше — вот что… — произнес он своим тевтонским гортанным голосом. — Скажи мне, готов ли ты приступить к работе над киносценарием под названием «Все смерти Раттиган»? Начиная с понедельника, пять сотен в неделю, всего десять недель плюс двадцать тысяч премии, если мы все-таки снимем эту хрень?
— Хватай деньги и беги, — сказал Генри.
— А ты как думаешь, Крамли, — принять предложение?
— Само расследование, конечно, — полная чушь, но для фильма — то, что надо.
— Ты правда так считаешь? — воскликнул я.
— Извини, таких придурков, как ты описал, в реальной жизни не бывает.
— Господи, и чего ради тогда все это… — Я обессиленно рухнул на стул. — Не хочу больше жить!
— Сейчас захочешь… — Фриц согнулся в три погибели и принялся что-то рисовать в блокноте.
Кажется, это были пять сотен в неделю.
Закончив, Фриц бросил на стол чек на пять долларов.
— Вот твое жалованье за первые десять минут!
— Значит, ты тоже думаешь, что все это чушь? Тогда не надо… — Я отодвинул от себя чек. — Я надеялся, что хотя бы один из вас примет мою идею целиком…
— Я приму.
Все посмотрели на слепого Генри.
— Подписывай контракт, — сказал он, — только пусть он сначала распишется в том, что действительно верит каждому твоему слову!
После недолгих сомнений я быстро настрочил свою прокламацию. А Фриц, недовольно ворча, поставил под ней свою подпись.
— Чертова баба! — бубнил он. — Сваливается на голову, обвивается вокруг горла, как змея. Да кому она нужна: убьет она себя, не убьет, — кому это интересно? Это же полный бред. Так я и поверил, что она испугалась собственной записной книжки… А потом еще побежала разыскивать всех уродов, которые встретились ей на жизненном пути. Как же, держи карман шире! Вот ты бы испугался какой-то сраной телефонной книги? Можешь не отвечать! Я уверен, должна быть настоящая причина, почему она ударилась в бега. Для этого нужен веский мотив. Зачем она совершала все эти телодвижения? Чего хотела добиться? Постой-постой…
Фриц на глазах побледнел, а потом стал медленно, но неуклонно краснеть.
— Нет. Да. Нет. Этого не может быть. Нет. Да. Точно!
— Что точно, Фриц?
— Хорошо, что я иногда разговариваю сам с собой. И хорошо, что сам себя слушаю. А кто-нибудь еще это слышал?
— Но ты ничего не сказал, Фриц.
— Я буду говорить сам с собой, а вы подслушивайте, ja?
— Ja.
Фриц прожег меня взглядом до самых печенок. Потом погасил злобу глотком мартини и начал:
— Месяц или два назад она приперлась ко мне на работу. Прибежала вся в мыле. «Это правда, — кричит, — что ты приступаешь к новому фильму? Пока без названия?» — «Ja, — говорю я ей, — возможно». — «А для меня там есть роль?» А сама виснет у меня на шее, прыгает на колени. «Нет же, нет!» — говорю. «Да же, да! Должна же она быть, обязательно должна. Какая роль, Фриц, ну, скажи!» Не надо было ей говорить. Зачем я все ей выболтал, прости господи! Пристала: «Скажи, что за фильм, Фриц?» — «Это только задумка, тебе знать ни к чему», — говорю я ей. «Да, ты прав, Фриц, но бога ради, пожалуйста, скажи! Какой фильм?»
Фриц не обращал на меня никакого внимания. Разглядывая сквозь монокуляр звездное небо, он говорил сам с собой, а мы только подслушивали.
— «Эта роль не по тебе», — говорю, — продолжал он, — тогда она заплакала. «Ну, пожалуйста, — говорит. — Ну, попробуй меня». А я ей говорю: «Есть роли, Констанция, которые тебе никогда не сыграть, такое ты никогда не играла… — Фриц порывисто приложился к стакану. — Орлеанская дева». А она как закричит: «Жанна д’Арк! Боже мой! Жанна! Я должна это сыграть! Я бы все свои роли отдала за эту одну!»
«Должна это сыграть! — отозвалось эхо. — Жанна!» Какой-то плачущий голос зазвучал у меня в ушах. Потом пошел дождь. Где-то капала вода. А потом в темноте зажглось сразу много зажигалок, и они осветили какую-то женщину — она была чем-то расстроена, плакала и говорила: «Если бы не мои голоса, я бы впала в уныние! Здесь, на просторе, в тишине, звон колоколов слышится, как будто с небес… И от каждого удара тянется долгий отзвук… В этом отзвуке живут мои голоса!»[506] И подземная публика прошептала: «Это Жанна…»
Жанна д’Арк.
— О боже, Фриц! — крикнул я. — Повтори!
— «Святая Жанна»…
Я отшатнулся и свалил свой стул.
Фриц продолжал:
— Я говорю ей: «Слишком поздно, Констанция». А она говорит: «Нет, никогда не поздно». А я ей говорю: «Послушай, давай я дам тебе задание: если справишься, если сможешь сыграть сцену из „Святой Жанны“ Шоу — шансов мало, конечно, но чем черт не шутит, — тогда получишь эту роль». Она чуть не в обморок. Кричит мне: «Подожди! Я уже умираю! Подожди, я вернусь…» И убежала.
— Знаешь, Фриц, что ты только что сказал?
— Что, что! «Святая Жанна»!
— Господи, Фриц, как ты не понимаешь? Мы сбились со следа из-за того, что она сказала отцу Раттигану. Она кричала: «Я убила их, убила! Помоги мне их похоронить!» И мы подумали, что она говорит о старике Раттигане с Маунт-Лоу, о Царице Калифии с Бункер-Хилл… А ведь все на самом деле не так! Она их не убивала, она просто хотела, чтобы ей помогли убить… Констанцию!
— Еще не легче. Приехали… — проворчал Крамли.
— «Помоги мне убить Констанцию!» — говорила Констанция. Спрашивается, зачем? Ради Жанны д’Арк! Вот ответ. Ей просто до зарезу нужна была эта роль. Она же целый месяц к ней готовилась. Так ведь, Фриц?
— Подожди, я только выну монокуляр и вставлю обратно… — Фриц смотрел на меня застывшим взглядом.
— Послушай, Фриц! Она прекрасно понимает, что эта роль не ее… И все-таки есть один способ, чтобы она смогла стать Святой Жанной!
— И какой же, не скажешь ли?
— Скажу ли! Ей просто нужно было убежать от тебя, вернуться в свое прошлое — и жестко пересмотреть всю свою жизнь… Вырвать с корнем, убить одну за другой все свои сущности, изгнать всех призраков… И только потом, когда все эти Констанции будут мертвы, можно было приступать к заданию. Только тогда она могла бы попробовать приблизиться к этой роли — только попробовать, без всяких гарантий, что получится. Она ведь в жизни не играла ничего подобного. Такого шанса у нее еще не было никогда. Но все это обретало смысл только при одном условии: она должна убить свое прошлое. Как ты не понимаешь, Фриц? Этим объясняется все, что происходило в последнюю неделю. С Констанцией, со всеми остальными… Все эти ее внезапные появления, исчезновения и воскрешения из ниоткуда…
— Нет, нет! — замотал головой Фриц.
— Не нет, а да, — сказал я. — Как только ты назвал имя, мне сразу все стало ясно. Святая Жанна — вот он, настоящий мотив. Недостижимая мечта всех женщин на этой земле…
— О господи, убейте меня!
— Нет, Фриц! Ты будешь оправдан! Это же ты разгадал этот ребус! Теперь, если мы найдем Констанцию и скажем ей, что, может быть, возможно, не исключено — она получит этот шанс… С некоторой долей… — Я запнулся. — Фриц! Ну, говори…
— Что?
— Если Констанция внезапно преобразится в Орлеанскую Деву… Если она будет выглядеть неправдоподобно молодо, изменится чудесным образом — тогда ты дашь ей эту роль?
Фриц нахмурился.
— Только, пожалуйста, сделай милость, не надо на меня давить!
— Я не давлю. Но послушай. Разве у нее не было в жизни периода, когда она могла сыграть Деву?
— Да, был, — помолчав, сказал Фриц. — Но тогда было — тогда, а сейчас — это сейчас!
— Выслушай меня. Если все же случится чудо — и у нее получится? Просто подумай о ней, как будто — вот она, стоит здесь. А от прошлого абстрагируйся совсем. Вспомни ту Констанцию, которую ты знал когда-то… Ей бы ты дал эту роль — если бы она попросила?
Фриц взял в руки свой стакан. Потом поставил его и наполнил из запотевшего хрустального графина. И наконец сказал:
— Ну, хрен его знает… Наверное, мог бы. Но только не дави на меня. Ради всего святого, не дави!
— Фриц, а если мы найдем ту самую Констанцию и она тебя попросит — согласишься ли ты хотя бы… подумать?
— О господи! — взорвался Фриц. — Мама моя дорогая! Да! Нет! Не знаю!
— Фриц!
— Черт возьми, прекратишь ты ныть или нет! О’кей! Согласен! Но только — подумать!
— Отлично! Потрясающе! Теперь, если только нам удастся…
Независимо от меня мой взгляд заметался по берегу, пытаясь отыскать вдалеке вход в этот чертов водосток. Когда я спохватился — было уже поздно.
И Крамли, и Фриц все просекли.
— А юноша-то, не будь дурак, знает, где Медея, — сказал Крамли.
Знаю, да, конечно, знаю! Сам же и спугнул ее своими идиотскими воплями!
Фриц направил монокуляр на слив водостока.
— Это оттуда ты явился? — спросил он.
— Вот именно — явился не запылился… — фыркнул Крамли.
— Ну да, не я был за рулем… — виновато сказал я.
— Какого черта было вообще лезть в эту сточную канаву? Что толку с того, что ты нашел там свою Раттиган? Ты же снова ее потерял.
Да, потерял! Как это ни прискорбно!
— А может быть… — задумчиво протянул Фриц. — Заметь, я сказал — может быть… ты просто не туда пошел?
— Что значит — не туда?
— Здесь, в этом чокнутом Голливуде, — продолжал Фриц, — можно ожидать чего угодно. Почему ты так уверен, что путь в водостоке только один? Эти туннели вполне могут разветвляться на несколько направлений.
— На юг, на север, на запад и… — на этом слове я невольно запнулся, — и на восток.
— На восток! — гаркнул Фриц. — Ja, на восток!
Читать бесплатно другие книги:
