История странной любви Райт Лариса

В оформлении переплета использована фотография: Olga Pink / Shutterstock.com

В названии серии использована иллюстрация: Igor Plotnikov / Shutterstock.com

Используется по лицензии от Shutterstock.com

© Ройтбурд Л., 2015

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2015

1

– Провожающие! – проводница бесцеремонно заглянула в купе. – Освобождаем помещение! Через пять минут отправляемся!

– Пойду, что ли?

Мать приподнялась с полки – да так и застыла в неловкой позе, вопросительно глядя на дочь.

– Иди, – кивнула Вика, с трудом сдерживая нетерпение.

Она пока не чувствовала ни грусти расставания, ни страха перед неизвестным будущим. Одна только безудержная эйфория окончательной свободы кружила ей голову и обещала впереди сладкую жизнь.

– Ну, пока?

Мать выпрямилась и отвернулась, смахивая притворные слезы. Вика поморщилась.

– Ты уж пиши там, не забывай.

– Напишу.

Вика легко спрыгнула с полки, быстро, как-то мимоходом обняла мать и легонько подтолкнула к выходу:

– Ну иди, автобус ведь…

– И правда, – мать вздохнула и вышла в коридор. – Я тогда не буду ждать…

– Не надо, опоздаешь.

Мать кивнула и, отвернувшись, медленно побрела к тамбуру. Сошла на перрон и так же не торопясь, будто нехотя, стала удаляться от вагона, в котором оставила дочь.

Та смотрела ей в спину и мысленно подгоняла: «Ну же! Ну же! Не успеешь ведь! Потом три часа до следующего рейса торчать тут, а мальцы там одни. Еще случится что! И надо было тащиться, провожать меня? Говорила ведь: «Сама справлюсь». А теперь вот сиди здесь, психуй, гадай, чем там малышня занимается».

Наконец сгорбленная спина матери скрылась из вида, и мысли Вики приняли совершенно другое направление. Она вытянулась на полке и мечтательно прикрыла глаза. Она не думала ни о чем конкретном, в ее сознании вспышки разноцветного салюта сменялись плавным радужным свечением, а в голове безостановочным забегом кружилось единственное слово: «Все. Все. Все!»

Поезд дернулся, покачнулся и тронулся. Салют в Викиной голове долбанул финальным, раскатистым выстрелом, заставив ее вскочить с полки и выкрикнуть в полный голос:

– Все!

– Чего орешь? – Дверь тут же распахнулась, и недовольная проводница вкатилась в купе. – Билет давай! До Москвы, значит? – Она посмотрела на Вику с жалостью. – И чего вам там всем: медом намазано, что ли? Едут и едут, будто она резиновая – Москва эта. Чего дома-то не сиделось?

– Не ваше дело! – буркнула Вика.

Не хватало еще, чтобы противная тетка испортила ей настроение. Москва, может, и не резиновая и намазано там таким, как Вика, скорее всего, горчицей, а не вареньем, но разве это имеет какое-то значение, если Вика решила? Раз решила – значит, сделает. Не за просто так ее в школе либо танком называли, либо бронепоездом. Она – вездеход, везделет и везделаз. Нет для нее нерешаемых проблем и закрытых дверей. Авторитетов Вика не признавала, но к тому, что учителя говорили ей вслед: «Далеко пойдет!» – прислушивалась. И кстати, Москва – это не так уж далеко. Подумаешь, пара тысяч километров. Зато есть время все обмозговать и нарисовать какой-нибудь симпатичный план действий.

– А ты еще и хамка, – проводница вернула Вике билет, но убираться из купе не спешила.

– Какая есть, – огрызнулась Вика и отвернулась, давая понять, что разговор окончен.

– Ну, не серчай, не серчай! – проводница наконец поднялась. – Может, и получится чего у тебя.

Она вышла, оставив после себя запах немытого тела и привкус несложившейся судьбы, который захотелось заесть. Вика вытащила из сумки пакет, захрустела домашним огурцом. Неожиданно накатила тоска – в Москве еще неизвестно, как питаться придется!.. Никто с горячим ужином ждать не станет. Дома-то всегда и картошечка сварена, и соленьями погреб заставлен. Ну и что, что практически целый год одно и то же. Вкусно ведь! Да и Вике разве плохо от такого питания? Кожа да кости без всяких диет и упражнений. Фигура, в общем, модная и востребованная. Так, во всяком случае, в журналах пишут. А как оно на самом деле – время покажет.

Девушка снова заулыбалась. Прочь хандру, и никаких сожалений! Что сделано – то сделано. В противном случае она бы себе никогда не простила то, что даже не попыталась. Не попыталась сойти с колеи, которую ей предписала судьба, с колеи, у которой было только два разветвления: либо областной завод (если, конечно, случится удача туда попасть), либо профучилища, обслуживающие работников завода и их семьи: медицинское, педагогическое, кулинарное. Вика не хотела быть ни врачом, ни учителем, ни поваром. Она собиралась стать переводчиком, но переводить в их краях можно было только с матерного русского на приличный и обратно.

Был, конечно, и третий путь. Можно было сразу после школы идти работать. Мать, конечно, на это и рассчитывала. Сколько раз говорила: «Вот закончишь школу, и тогда…» Что именно «тогда» произойдет, она никогда не уточняла, а Вика и не спрашивала, предпочитая не посвящать мать раньше времени в свои планы. Конечно, мать надеялась, что Вика станет приносить в дом копеечку и помогать одевать-обувать малышню, но у Вики тоже ведь жизнь одна. Она этих детей не рожала, с какой стати она должна помогать их содержать, а не, например, их папаша? Мать говорит: «Чего с него взять, непутевого?» Жалеет еще. Подумаешь, не женился. Подумаешь, детей не признал. Бедненький! Жалко его.

А Викину жизнь ей не жалко. Ее она себе уже нарисовала – на пятнадцать лет вперед. Хорошо, что поделилась эскизом аккурат после выпускного:

– Через неделю к Антонине пойдешь, она обещала взять. Думает к лету вторую точку открыть, так что пока подучишься, а потом она тебя туда и поставит. Заживем тогда, а, Викусь? Тут недовесишь, там обсчитаешь. Как там оно у продавцов водится? Да и в еде хоть какое разнообразие появится. Работник магазина – это сила. Чевой-то нахмурилась? Или не рада?

– Рада, – угрюмо ответила Вика, а на следующий день положила перед матерью билет до Москвы.

– Откуда? – охнула та.

– Пашка Сергачев из Иркутска привез. Они туда с батей по делам мотались, я и попросила купить.

– А деньги? Деньги кто отдавать будет?

– Да не волнуйся, мам, я уже все отдала.

– Отдала? А…

– Не переживай, я не брала в шкатулке. Свое отдала.

– Свое? – удивилась мать. – А…

Но расспрашивать передумала: меньше знаешь – крепче спишь.

Оно и верно. К чему ей подробности? Пашка Сергачев был вполне симпатичным, и если Вика и жалела о своей отданной ему невинности, то недолго. Решение было сознательным и обжалованию, как водится, не подлежало. Ну не брать же у матери из шкатулки последнее, в самом-то деле.

– А я-то как же, Викусь? А они?

Мать все не могла поверить в реальность отъезда старшей дочери.

– Им больше еды достанется. Мам, я же жру, как лошадь, сама знаешь. Вон, сколько раз причитала, что не напасешься. Теперь полегче станет. А эти, – она мотнула головой в угол, где на полу возились трехлетние Танька и Ванька, – в сад пойдут. Ты хоть вздохнешь спокойно.

Мать вздохнула, но отнюдь не спокойно. Махнула рукой: мол, делай, как знаешь. Вика обняла мать, потерлась щекой об уже морщинистую шею нестарой женщины, заговорила быстро, горячо, убедительно:

– Мам, ну, останусь я тут, и что? Ну, буду торчать в этой Тониной палатке. Что я там увижу? Кого встречу? Алкаша какого-нибудь? Вот представь: сойдусь с таким от тоски, приведу сюда, свой выводок нарожаю, что делать-то тогда будем?

– Да что ты мелешь-то, дуреха? Нарожает она! Ты у меня всегда с головой была, неизвестно в кого только. Так что нечего меня пугать страшными картинками. Решила уезжать – уезжай. Не забывай только.

– Я не забуду, мамочка, – пообещала Вика, заранее зная, что забыть, конечно, не забудет, но вспоминать постарается как можно реже.

А вот, поди ж ты, и десяти минут не прошло, а уже вспомнила.

А как о малышне не вспомнить? Если с кем и было жалко расставаться, так только с ними. О них сердце болело. О них душа печалилась. Что они без Вики делать будут? Как жить? Вика ведь и приготовит, и накормит, и погуляет, и поиграет. А теперь что? А теперь Вика едет учиться и с образованием сможет сделать для своей малышни гораздо больше, чем без него. Так что – «в Москву, в Москву»! – и никаких сомнений. Хотя, может, не надо в Москву? Может, сойти на следующей и вернуться? Нет, все-таки права мать: дуреха, дуреха и есть! Нечего вспоминать, незачем оглядываться. Удача любит тех, кто смотрит только вперед.

Вика прикрыла глаза и сама не заметила, как уснула. Через полчаса в купе снова заглянула провод– ница и увидела на полке свернувшуюся калачиком тоненькую девчушку. Она накрыла пассажирку одеялом и посмотрела на часы. Через два часа остановка, в купе должны подсесть пассажиры. Пускай поспит пока. Неизвестно, какая компания подберется. Она аккуратно подоткнула одеяло и перед тем, как выйти, снова взглянула на худой беззащитный комочек, в котором сейчас не было видно и тени той силы и решимости, что читалась в девице раньше. Проводница, которая в душе была доброй и даже сердобольной, покачала головой и спросила куда-то ввысь:

– Дуреха?

И тут же кивнула утвердительно:

– Дуреха и есть!

2

– Виктория Сергеевна! – Секретарша Леночка в третий раз заглянула в кабинет и просительно подняла глаза к небу.

Вика нахмурилась, не переставая говорить:

– Месторасположение замечательное: уютная, тихая бухта, красивый пейзаж…

Убийственным взглядом она приказала секретарю закрыть дверь с другой стороны и подарила слушающим ее мужчинам убедительную улыбку:

– Проблема – в очистке пляжа. До сих пор никто ничего не построил на этом месте из-за того, что требуются вложения. Здесь, – она достала четыре папки и раздала их гостям, – все расчеты на ближайшие четыре года. Допускаю погрешность, но не более чем в один-два миллиона.

– То есть прибыль предполагается на пятый год?

– Не забывайте, что это только третий год функционирования отеля, а в минус мы перестанем уходить уже в год открытия.

– Заманчиво. Но надо бы съездить. Что скажете, Виктория Сергеевна?

– Скажу, что самолет зафрахтован, не проблема.

Гости одобрительно заулыбались. Вика ощутила победное ликование. А уж когда они воочию увидят это место, все их сомнения развеются, и она получит желаемое!

Она нажала кнопку селектора:

– Леночка, как обычно.

Эти слова вызвали очередные улыбки на лицах мужчин. Они уже знали: через несколько минут им подадут кофе с потрясающими десертами. И они станут интеллигентно, маленькими кусочками поглощать чудо кулинарного искусства и нахваливать повара:

– Ваш шеф, дорогая Виктория, просто волшебник…

А Вика будет кивать и улыбаться, но, конечно, без тени смущения, а даже с некоторым налетом гордости и превосходства. Да, вот такой у меня шеф. Не чета вашим!

И неважно, что шеф этот вовсе не ее, а ресторана через два квартала, в котором Лене приказано закупать пирожные в дни совещаний. Какая разница? Важно то, что в представлении этих толстосумов личный повар у нее имелся. И, судя по тем изыскам, что он подавал, стоил весьма недешево и заканчивал, видимо, как минимум Кулинарную академию в Париже.

У Вики действительно был личный повар – домработница Света, которую она иногда просила то отварить макароны, то пожарить картошку. А еще была любимая сеть дорогих супермаркетов с очень неплохой кулинарией, где в Викином распоряжении всегда были салаты, мясо, рыба и даже дичь. Правда, когда она на той неделе принесла тетерева, Лялька сморщила нос и есть не стала. Но это не страшно. Ей даже полезно поголодать иногда. А то – вон в какую кобылу превратилась. Вика в ее возрасте в три раза меньше была.

Дверь отворилась, и в комнату вплыла Леночка с подносом в руках. Поравнявшись с начальницей, она прошептала:

– Три раза звонил.

– Знаю, – ответила Вика одними губами.

Столько же раз мигал беззвучным сигналом вызова мобильный на ее столе. Муж всегда перезванивал секретарю, если жена не отвечала. Обычно лишь для того, чтобы поинтересоваться, когда Вика освободится, чтобы перезвонить. О том, чтобы ждать, когда она перезвонит сама, речи не было. Так можно было никогда не дождаться. Она – занятой человек и не может позволить себе отвлекаться. Вот если ее отвлечь не совсем не вовремя, тогда она, может, и ответит, и поговорит, и даже найдет время обсудить, какие шторы повесить в столовой и куда летом отправить Ляльку – в Англию или все-таки в Швейцарию. В Швейцарии, говорят, построже, но в Англии – английский. Вика должна решить, в конце концов, что ей надо: воспитание или образование. Нет, образование в Швейцарии, конечно, тоже прекрасное, но вместо английского придется сосредоточиться на французском или даже на немецком. Смотря, в какой пансион попадешь.

– Наверное, по поводу школ, – прошептала Вика секретарше.

– Не знаю. Голос какой-то странный.

– Просто запиши, что он хочет.

И чуть громче:

– Спасибо, Лена, можете идти.

Вика играла роль гостеприимной хозяйки, собственноручно разливая чай и раскладывая пирожные по тарелкам.

– Если ваш шеф согласится переехать в наш будущий отель, успех обеспечен, – похвалил свой чизкейк один из инвесторов.

– Мы сделаем миллионы на одних его десертах, – тут же подхватил второй.

Другие двое просто кивали с набитыми ртами.

Вика улыбнулась. Не им – своей хулиганской мысли: «Вряд ли гости отеля придут в восторг от Светкиной стряпни».

Мобильный снова замигал зеленым светом. Через минуту раздался смущенный голос секретарши из селектора:

– Виктория Сергеевна, я думаю, вам все-таки лучше поговорить.

– Ле-на! – отчеканила она твердо и раздраженно.

Ее посетители должны знать, что она не спускает персоналу оплошностей.

– Я же вам ясно объяснила…

– Да, но…

– Делайте, что вам говорят. Сегодня и всегда, ясно?

Краем глаза Вика видела, как одобрительно переглянулись инвесторы: «Эта своего добьется!» Их отель станет лучшим на побережье. Конечно, станет. В конце концов, это уже не первый и даже не второй проект Виктории Струновой. И встреча, хоть и была важной, но все же достаточно номинальной. В определенных кругах знали: Струна не лопнет и не сломается. В нее нужно верить, а ей нужно доверять. Сделаешь так – и не прогадаешь. Она тебе и миллионы вернет, и проценты заплатит. Себя, конечно, не обидит, но за хорошую идею и заплатить не жалко. А уж если эта идея сопровождается отменным бизнес-планом и стальным характером для его воплощения, то сомневаться в успехе предприятия не приходится.

Инвесторы и не сомневались. Они пили чай с пирожными и неспешно обсуждали текущие дела. Наконец, сойдясь на том, что толстосумы подумают над окончательным решением, разошлись.

Вика всем пожала руки на пороге и, как только за последним из гостей захлопнулась дверь, недовольно спросила у секретаря:

– Ну что там за пожар?

– Вот, – явно растерянная Лена протянула ей листок. – Я тут дословно записала.

Вика взглянула на бумажку и до боли закусила губу.

Там было только несколько слов: «Я подал на развод».

Когда она снова взглянула на Лену, глаза ее не выражали ничего, кроме обычной напряженной деловитости:

– Что-нибудь еще?

– Нет, – Лена нервно сглотнула, – это все.

– Отлично. Тогда пригласите ко мне главного бухгалтера и менеджера по Сардинии. В последнее время это направление хромает.

Она осеклась. Не в ее правилах было делиться с секретаршей деталями бизнеса. Что это она вдруг разоткровенничалась? Наверное, чтобы не разоткровенничаться о другом. Ладно. Секундная слабость. Осечка. Больше не повторится.

– Закажите во «Флоре» приличный букет для дамы средних лет и сообщите Виктору, что он сегодня задержится.

Виктор – это водитель. Кажется, вчера он спрашивал, сможет ли уйти вовремя. И, кажется, она даже обещала. Вроде у его дочки какой-то концерт то ли в музыкальной школе, то ли на танцах, то ли где-то еще. Неважно. Все равно Вика не помнит, чем там она занимается.

А сегодня вечером ей надо быть на юбилее у жены Поповского. Неохота, конечно. Но Поповский – гендиректор большого экскурсионного бюро. Без Поповского иностранцам должного приема не обеспечить, так что придется ехать и отсиживать там хотя бы первые три блюда. Хотя Витю и пожалеть можно, вызвать такси. Да нет! Какое, к черту, такси?! Совсем она с ума сошла?! Хотя в такси и поплакать можно. При Вите-то рыдать она точно не станет. А в такси станет? Из-за чего ей рыдать? Из-за этой глупой записки? Еще чего! Струна плакать не станет. Струна – бронепоезд, и шкура у нее не просто толстая, а непрошибаемая.

Вика крутанулась на шпильках и уже из кабинета велела секретарю:

– И позвоните в «Ла Винью». Скажите, что пирожные, как всегда, великолепны.

– Виктория Сергеевна! – изумленная Лена показалась на пороге. – Все в порядке?

– Разумеется.

Ну вот. Второй промах за пять минут. Раньше она не рассыпалась в благодарностях перед всеми подряд, а тут просит позвонить в ресторан.

– Думаю сводить туда Ляльку на день рождения, навожу мосты.

Успокоенная Лена скрылась в приемной, а Вика подумала о том, что наводить мосты с дочерью было едва ли не так же поздно, как и с мужем.

3

– Как прошел день? – Жена открыла глаза и обняла прилегшего рядом Бориса.

– Как обычно, Манюнь. – Он клюнул вздернутый нос, и тот удовлетворенно отвернулся, сонно запыхтев и подставив его губам коротко стриженный затылок.

Борис слегка поморщился. Ему нравились длинные волосы, но Маша решительно сказала: «Надоело, Борюнь», – и практически побрилась. Да нет, ей, в общем, очень даже шло. Крупные глаза теперь казались глазищами, а стройная, почти детская фигурка смотрелась особенно трогательно и беззащитно. Наверное, из-за того, что открылась тонюсенькая, цыплячья шея. В общем, все это тоже нравилось Борису в какой-то степени, но все-таки не в той, в которой нравились шикарные Машины каштановые волосы, ниспадавшие красивыми волнами до самых лопаток. Но это они по вечерам ниспадали, а до этого их приходилось стягивать под резиновой шапочкой, а на соревнованиях нещадно сдабривать желатином, чтобы, не дай бог, ни один выбившийся волосок не испортил команде удачного выступления. Развалившийся костюм или прическа понижают оценки во многих видах спорта. И синхронное плавание не исключение.

Конечно, Манюня устала. Особенно после того, как пробилась в сборную. Теперь соревнования чаще, а спрос строже. Тем более не навсегда же это все…

– Ты же понимаешь, – сказала она мужу, – это скоро закончится.

Борис был старше Манюни и опытнее, и он понимал, что «это» не закончится никогда. Волосы, конечно, отрастут, но синхронное плавание из жизни Манюни не исчезнет. Она была ненормальной, одержимой, буквально сумасшедшей во всем, что касалось работы. Впрочем, такой же, как и он. Они были прекрасной парой. Он не умел плавать, а она никогда не ела то великолепие, что он готовил.

– Ты – змей-искуситель! – Она втягивала носом божественный аромат и героически открывала очередную бутылку кефира.

А он… он выбрасывал шедевры в помойку. Есть одному было невкусно, и почему-то вспоминалось, как лет пятнадцать назад они с первой женой уминали на ужин утку в апельсиновом соусе и сковородку жареной картошки, а потом еще и закусывали это хулиганство домашним мороженым. И никто не думал о фигуре, а если и думал, то вслух не говорил. Вслух всегда были только похвалы и восторги:

– Быть тебе, Борька, шефом, помяни мое слово!

Или:

– Умру за столом, но слопаю последний кусочек.

А вот любимое:

– За твою стряпню, Анохин, я бы продала душу.

Потом, уже перед самым разводом, он скажет, что «врать некрасиво, потому что душу она продала уже давно, и, видимо, отнюдь не любимому мужу». Но это не меняет сути. Первая жена не просто ценила, а умела разделить его страсть:

– Ты сюда что-то добавил новенькое, правда? – Она шумно втягивала воздух, а он смеялся, глядя на смешно вздрагивающие крылья ее изящного носика. – Нет, Борька, точно, тут что-то не так, как обычно, я же чувствую.

Она осторожно и сосредоточенно жевала:

– Гвоздика?

Он самодовольно мотал головой.

– Розмарин?

Он разводил руками.

– Я все равно угадаю. Миндаль?

– Вот и нет.

– Борька! – Она шутливо сжимала пальцами его шею, делая вид, что задушит: – Признавайся сейчас же, иначе…

– Пусти, сумасшедшая. Там просто куркума.

– Кур… что?

– Куркума.

– А что это?

– Это один из видов имбиря. В кулинарии используют ее высушенный корень. А еще она содержит куркумин, который обладает целебными свойствами: дезинфицирует, обезболивает, заживляет. Даже останавливает развитие некоторых видов рака. Диетологи, кстати, рекомендуют употреблять ее при похудении.

– Сомневаюсь, что в сочетании с бараниной и рисом, – тут же реагировала она, и они дружно смеялись.

Они вообще много смеялись…

С Манюней жизнь стала совсем другой: взрослой, ответственной и (в этом Борис боялся признаться даже себе) немного скучной. Сама Манюня иногда казалась скучной. Кроме своего плавания, она мало чем интересовалась. Ей никогда не пришло бы в голову пытаться угадать, какие специи использует муж в своих рецептах. А если он пытался рассказывать, она прерывала на полуслове:

– Борюнь, я все равно не запомню. Зачем мне это? Я не ем и не готовлю. Это твоя территория.

Даже странно. Ведь именно из-за этого он и развелся. Из-за того, что жена все время пыталась влезть на его территорию и установить там свои порядки. А Манюня ничего такого не делала, все давала на откуп. И это почему-то особенно раздражало. Борис невольно отодвинулся от жены. Она тут же почувствовала, снова прижалась к его плечу своим колючим затылком. Борис невольно поморщился и вздохнул. Наверное, слишком громко, потому что Манюня тут же встрепенулась и взглянула на него в темноте сонными глазами:

– Что-то не так?

– Все хорошо, спи!

– Точно?

– Точно. Слушай, Мань, а может, в субботу придешь ко мне в ресторан днем? Я сооружу что-нибудь диетическое…

– Борюнь, – теперь на Бориса недоуменно смотрели оба глаза. – В субботу я буду в Бухаресте. Там же Гран-при, забыл?

– Извини.

– В другой раз, ладно? – Манюня снова свернулась под боком колючим калачиком, а Борис еще долго лежал без сна, размышляя над тем, когда же наступит этот самый другой раз, и наступит ли когда-нибудь.

Виктория вернулась домой в десять вечера. Водителя она все-таки отпустила, решила, что жена Поповского не обидится, если какая-то там не слишком знакомая дама на ее юбилее ограничится глотком вина и уйдет, не отведав торта.

Вика чувствовала себя слишком усталой. Соблюла этикет – и достаточно. До того как зайти в подъезд, она еще долго сидела в машине, пытаясь угадать, что ждет ее там – за дверью квартиры: скандал, еще раз скандал или холодная тишина отчуждения?

Она не угадала. Уже на лестничной клетке был слышен голос Пинк, которую Вика в последнее время активно недолюбливала. Конечно, не за вокальные данные, а за то, что Лялька обрезала свои шикарные волосы и выкрасила оставшийся ежик в розовый цвет. Сегодня, однако, звучание Пинк даже обрадовало Вику. «Поет, – подумала она, – и танцует. Значит, ничего не знает». И тут же другая мысль: «А лучше бы знала. Теперь я должна сказать. А как? Конечно, Сережа Ляльке не родной, но относился он к ней хорошо, внимания уделял немало. Во всяком случае, больше, чем Вика, уж это точно. Конечно, девчонка прикипела. В ссорах вон всегда на его сторону становилась. Сейчас, конечно, во всем случившемся будет винить мать. Ну что ж, значит, придется пережить еще и это».

Вика зашла в квартиру, сняла пальто и сапоги и прошла в комнату. Музыка, оказывается, была просто фоном. Лялька сидела в кресле и, ничего не замечая, смотрела в планшет. Она водила пальцем по экрану и что-то бурчала себе под нос.

– Привет.

Вика присела на подлокотник, неловко чмокнула дочь в затылок.

– Хай! – буркнула дочь, не прерывая игры.

– Интересно?

– Угу.

– Ляль…

– «Пять» по русскому, «четыре» по алгебре, по физике тройбан. Уроки сделала, к репетитору ходила, поела яичницу, – быстро проговорила девочка, не отрывая взгляда от экрана. – Что-нибудь еще?

– Да.

Зачем тянуть? Подбирать слова и смягчать удар Вика никогда не умела:

– Сережа ушел.

– А я знаю. – Лялькины пальчики ловко перемещались по картинке с какими-то монстрами. – Он и вещи уже вывез.

– Вот как?

– Ага. Еще вчера.

– Как вчера? – Кресло качнулось, и Вика чуть не упала. – Ты все знала еще вчера?

– Ну да.

Лялька наконец оторвалась от планшета и взглянула на мать с нескрываемым презрением:

– Он же тебе еще вчера целый день трезвонил. Слушал гудки и говорил: «Вот если, Ляль, твоя мать возьмет трубку, может, еще и не все потеряно». Но ты же всегда занята, тебе не до нас. Вот он звонил, звонил и ушел. И знаешь, что?

Девушка вскочила с кресла и теперь смотрела на мать свысока, воинственный розовый ежик возмущенно навис над Викой.

– Что? – Вика тоже встала и вызывающе вскинула голову. Никто не имел права демонстрировать ей свое превосходство. А уж собственный четырнадцатилетний ребенок – тем более.

– И правильно сделал, что ушел. Вот вчера я очень хотела, чтобы ты подошла к телефону. Он звонил, а я шептала, молилась просто: «Вика, возьми трубку. Вика, возьми трубку».

– Сколько можно звать меня Викой?!

Лялька отмахнулась от матери, как от чего-то совсем незначительного. Она включила полный привод и неслась вперед с неснижаемой скоростью:

– А вечером я посмотрела, как ты пришла, час просидела в ванной, потом выпила кефир и пошла в свою спальню. К нему даже не заглянула. Так зачем ему с тобой жить?

– Я же думала, что он спит!

Лялька скривилась, будто проглотила кислятину:

– Ты о нем вообще не думала! Ни о нем, ни обо мне!

Вика задохнулась от возмущения, лицо ее горело, будто ей надавали пощечин. Она зашипела на дочь:

– Скажи еще, что и к тебе я не подходила!

– Ко мне? Подходила. А как же? Все, как обычно: уроки, еда и «когда ты наконец перекрасишься». Больше ведь тебя ни черта не волнует!

– Ты что себе позволяешь?! – Это Вика уже выкрикивала в громко захлопнутую дочерью дверь комнаты. Вика дернула ручку, но с тех пор как Ляльке позволили закрываться на ключ, попасть к ней можно было только по предварительной договоренности. «Не хватало еще мне слушать про убери, разложи и переставь», – говорила она, и Вика, в общем, не возражала. Она считала, что в достаточной степени контролирует дочь, чтобы позволить ей какой-то островок свободы. Тем более теперь, когда балом правил переходный возраст, а гормоны зашкаливали и довлели над разумом. Правда, сейчас следовало признать, что все обвинения дочери не были так уж неразумны. Но Вика никогда не думала, что Ляльке чего-то не хватает. Казалось, она была счастлива. Учится прилично, кушает хорошо, одета с иголочки. А сколько раз Вика ее с собой за границу возила?! И там тоже все к ее услугам. Пока мать на переговорах, дочь с няней – и на аттракционы, и на пляж, и в зоопарк, и в магазин, и куда еще душа попросит. Конечно, иногда она просит мамочку, но Ляльке ведь уже четырнадцать! Раньше Вика старалась освободиться на каникулах и хотя бы неделю посвятить материнству, но в последние годы халтурила. Как-то предложила дочери вместо своей компании подружкину, и та так обрадовалась, что замена превратилась в постоянную величину. Вика искренне полагала, что Ляльку это более чем устраивает. Ведь устраивало же это Вику: ребенок сыт, здоров и, кажется, счастлив – что еще надо? Тем более ребенок вполне уже взрослый, способен увидеть и понять, что мать работает сутками и старается, между прочим, ради нее!

Тут Вика, конечно, лукавила. Она просто делала в этой жизни то, что любила делать и в чем разбиралась. Дочь она тоже любила, но мысли о настольных играх или чтении сказок всегда навевали на нее тоску. А вот новые рабочие проекты, заманчивые идеи и творческие планы заставляли глаза гореть, а сердце радостно биться. Вика, увы, не относилась к тому типу людей, кто на вопрос о своих самых больших достижениях уверенно отвечает: «Мои дети». Она, честно говоря, считала таких особей довольно странными. Конечно, услышать это из уст матери Билла Гейтса, или Ильи Репина, или Константина Станиславского – это одно, но, простите, слышать такое от неизвестной и малоуспешной личности – по меньшей мере нелепо. В активе у взрослого человека могут быть отличные роли в кино и театре, замечательные бизнес-проекты, чудесные благотворительные акции, а вот что получится из его отпрыска, пока еще неясно. Посему Вика полагала, что возгордиться Лялькой, если та, конечно, даст ей повод, она еще успеет, а пока ей, Вике, следует гордиться теми проектами, которые ей уже удалось претворить в жизнь.

Она как-то не задумывалась над тем, что для того, чтобы проект стал успешным, она вкладывает в него очень много сил не только физических, но и душевных. А вот с Лялькой привыкла обходиться минимумом усилий и думала, что та всем довольна. А взбрыки, выкрики, злые глаза и хамское поведение – издержки возраста. Пройдет. Во всяком случае, у Ляльки как раз есть повод гордиться собственной матерью: всего добилась сама, и доченьке своей заранее гладенькую дорожку проложила. Захочет – станет экономистом, захочет – врачом. Да кем захочет, тем и станет, в конце концов! У Вики денег хватит и на Оксфорд, и на Гарвард, и даже на шоу-бизнес. Почему бы и нет? Может, Ляльке взбредет в голову перекраситься, например, в голубой и назваться певицей Блю. Что ж, конкуренция с Пинк дочкиному самолюбию пойдет только на пользу. Сомнения в том, что она проиграет битву, ее никогда не посещали. Само их наличие она уже считала залогом проигрыша. А вот если идея захватывала целиком и не оставляла места ненужным колебаниям, то успех был в кармане! Так что с Лялькиным превращением в суперзвезду все могло получиться очень даже неплохо. Если, конечно, удастся наладить отношения. Впрочем, над этим можно поработать уже сейчас. Вика осторожно постучала в закрытую дверь и произнесла так ласково, как только умела:

– Лялечка, открой дверь, пожалуйста.

Ключ повернулся в замке так быстро, словно Лялька стояла у двери и ждала этих слов. Однако выражение ее лица – нахмуренное и обиженное – не обещало ничего хорошего. Как, впрочем, и голос, которым она произнесла:

– Ну?

– Что значит – «ну»?! – с ходу завелась Вика, но осеклась, подумав, что начинать примирение с очередной нотации – не самый лучший способ добиться желаемого. – Ляль, я понимаю, тебе тяжело и неприятно, но, наверное, ты права: наши отношения с Сережей…