Воскрешение Некрасова Быков Дмитрий

Надо сказать правду: ТАКОЙ любовной лирики русская поэзия ни до, ни после Некрасова не знала. Лучше всего, вероятно, сказал об этом Кушнер, показав, почему Некрасов и есть наш самый родной поэт.

Кушнер, как преподаватель русской словесности – правда, в школе рабочей молодежи, но тем не менее – лучше всех сумел сформулировать то, что дает нам Некрасов: «это, кроме высоких материй, то, что мучает всех и роднит», вот это ощущение родной, но неизбывной, кровной, близкой муки, с которым, собственно, Некрасов к нам и приходит.

Известно, что место Некрасова в русской литературе – до сих пор место довольно двусмысленное и спорное. Очень трудно найти человека, который бы сегодня, как студенты на похоронах Некрасова, при словах, что он стоит рядом с Пушкиным и Лермонтовым, крикнул бы: «Выше! Выше!». Но я бы уверенно крикнул: «Если не выше, то рядом, очень близко!» Во всяком случае, вся русская поэзия дальнейшая так или иначе пошла от некрасовского корня. Такие несхожие авторы, как Блок и Бродский, в равной степени. Бродский-то вообще в огромной степени, он просто прямой наш потомок по Некрасову, что очень легко показать. И прожили они одинаково 56 лет. И тема любви у них решалась всегда одинаково, как желчная ссора и противостояние, и нарочитая прозаизация русского стиха. Разумеется, все это у них есть. И «Любовная песнь Иванова» у Бродского не случайно называется «Подражая Некрасову», но об этом мы еще поговорим.

Так вот, Некрасов, от корня которого пошла вся русская поэзия дальнейшая, Некрасов, который сумел низвести до нашего с вами бытового, разночинного уровня небесную гармонию Пушкина и отчасти Лермонтова, – этот Некрасов всегда почему-то оценивается нами сообразно с обидчивым заявлением обидчивого Тургенева, который в 50-е годы писал ему, что его стихи пушкински хороши, а в 60-е заявлял, что поэзия Фета и Полонского будет жить в то самое время, когда самое имя господина Некрасова покроется забвением. Но мы видим, как оно покрылось забвением. Фета и Полонского в лучшем случае прочитывают в курсе русской литературы, кое-кто вспомнит «Шепот, робкое дыханье…», кто еще вспомнит, что там дальше? (смех в зале) Имя Полонского не каждый свяжет даже с самым известным его стихотворением. И очень немногие в зале, я думаю, вспомнят, что это ему обязаны мы романсом «Мой костер в тумане светит…». А имя Некрасова продолжает оставаться не просто живее всех живых – оно вызывает бешеные, абсолютно непримиримые споры, которые я наблюдаю каждый год в собственном школьном классе. Кому-то кажется, что это совершенно не поэзия, чей-то слух попросту оскорблен, иные девочки, прочитав некрасовское стихотворение «Так, служба! сам ты в той войне…», говорят, что более наглой клеветы на русский народ им не встречалось, и это, разумеется, доказывает, что поэзия Некрасова живет и побеждает. Потому что поэзия жива ровно до тех пор, пока она ненавистна.

Вспомним, кстати, и это стихотворение, которое очень любили процитировать в свое время все враги-ненавистники Некрасова.

Крестьянин рассказывает о партизанской войне. Как они, увидав семью французов, бегущих с обозом, «сперва ухлопали мусью», причем без пули, пули не стали тратить – кулаками. Потом жена так убивалась по нем, что и жену из жалости, и ее, милую. Дети бегают, в голос, бедненькие, плачут. И вместе всех и закопали. Действительно, чистое убийство из сострадания. Милосердие взыграло, и в результате всех перекокали. Это очень по-некрасовски.

Некрасовская лирика – это в самом деле крайне непривычно для читателя поэзии. Некрасов непривычен так же, как, может быть, Бодлер, как Верлен с их внезапной эстетикой безобразного, которая во французской поэзии мало кем могла быть тогда представлена. Некрасов почти их двойник. Это такие русские «Цветы зла». И многие темы у них совпадают.

Некрасов – это торжество самой невероятной, детской, младенческой сентиментальности. В самом деле, ну, возможно ли читать без слез «Плач детей»? В удивительном сочетании с жесткой, едкой, человеконенавистнической иронией, с ипохондрической желчью петербургского дня. Некрасов – это, как любит называть Сологуб, «сечь и солить сеченого», то есть мало того, что посечь, но еще и сверху посыпать солью. Это действительно в некрасовской природе.

Почему так происходит? И почему, собственно говоря, он низвел на землю эту небесную гармонию? Проще всего было бы сказать, что таков был его жизненный опыт. Или ответ на вопросы времени. Критика социологическая, может быть, действительно так бы ответила и была бы совершенно права.

На самом деле, Некрасов с самого начала, со сборника «Мечты и звуки», который он потом добросовестно уничтожил, более всего интересовался темой скандала, смерти, распада, разложения. И это, может быть, (хотя я не очень верю в такие объяснения) можно было бы возвести к его родословной. Он был сыном нежной, сентиментальной страдалицы матери, которая сбежала к его отцу офицеру без родительского благословения. Что касается нравов этого отца-офицера, который, кажется, только к старости примирился с некрасовскими занятиями и с тем, что сын пошел по литературной части, то те, кто бывали в Карабихе, вспомнят рассказываемую там легенду: первое, что сделали крестьяне в 1817 году – это разорили семейный склеп, надели череп Алексея Некрасова на палку и с ним шествовали. Такова была память о некрасовском папаше. Человеке, который избиениями загнал в гроб жену, который абсолютно не щадил собственных крестьян и который сыну запомнился прежде всего чудовищем. Не зря он говорил о нем еще при жизни как о псаре, имея в виду, конечно, не только его безумное увлечение псовой охотой.

Вместе с тем не будем забывать, что Некрасов – полноправный наследник обоих родителей. Мучительная детская нежная сентиментальность и вместе с тем азарт, и вместе с тем пресловутые карты, и вместе с тем безумная увлеченность охотой, не говоря уже о том, что Некрасов все-таки лучший литературный политик во всей русской истории. Человек, который умел виртуозно дать взятку цензору, причем давал эту взятку не только за картами, но и предлагая лучшие охотничьи угодья. Человек, который десять лет, а потом еще три года в условиях полузапрета вел лучший русский журнал, который в 50-е годы сумел сделать «Современник» не просто популярным и читабельным, но прибыльным, который первым начал платить литераторам серьезные гонорары. Человек, который умел обойти цензуру и шел ради этого на полное забвение собственных принципов. У всех на памяти несчастный и, слава богу, не сохранившийся мадригал Некрасова Муравьеву-вешателю, прочитанный в 1864 году и стоивший Некрасову репутации.

Кстати говоря, когда я вспоминаю об этом злосчастном эпизоде, я с ужасом думаю о чистых руках всех этих обвинителей, которые Некрасову не могли это простить. Вот сидит Герцен за границей – такая наша вечная Новодворская, такая наша тогдашняя Лидия Чуковская – пострадал старик, конечно, в Вятке в ссылке побывал. Человек, который свою жизнь и жизнь своих близких сумел превратить в полноценный хаос и ад. Человек, в котором удивительная мания моральной правоты сочеталась с какой-то органической невероятной нечистоплотностью личных отношений. Человек, который свою бурную и страстную жизнь оправдывает во всем, а Некрасову не прощает сомнительных панаевских историй с огаревским наследством – Некрасову, который всю вину взял на себя!

И вот после муравьевского мадригала пишет Герцен, что «наконец-то мы увидели всю меру низости, подлости и падения г-на Некрасова!» Пишет это человек, сидящий в Лондоне, о человеке, который в Петербурге спасает единственный легальный журнал, спасает ценой собственной репутации. Ну как не назвать его после этого всеми печатными русскими словами? Хотя бы просто потому, что, ну, действительно, несопоставимо это положение. И тем не менее иной гражданский борец до сих пор вам скажет, что у Некрасова были ошибки и слабости, а Герцен – белое знамя русского либерализма, ничем незапятнанный и твердо стоящий на своих позициях.

Вот примерно то же я испытываю, когда читаю в хороших зарубежных изданиях статьи о том, какая я продажная сволочь, что до сих пор печатаюсь в продажных изданиях. Я никоим образом не возвожу себя к Некрасову. Я просто говорю, что позиция человека, пытающегося что-то сделать внутри России, есть позиция по определению губительная для репутации. Здесь надо или рано умереть, или быстро драпать. Все остальное, как правило, надежное, прочное проклятие.

Но вот что удивительно: Некрасов, как всякий русский человек, внушаемый, очень всему этому верил. Но проштудировав его биографию, мы не найдем ни одного не только сомнительного, но хотя бы этически двусмысленного поступка. Прочитав хронику его жизни, мы поражаемся тому упорству и той самозабвенной отваге, с которыми он возводил здание русской либеральной печати. Читая его лирику, мы видим перед собой образ одного из самых самомучительных, я бы сказал, самых мазохистских русских литераторов. Несмотря на все это, Некрасов упорно и страстно ненавидит себя, спрашивает с себя, мучается бессонницей и на полях собственных воспоминаний делает пометку об этом самом муравьевском чтении: «Хорошую ночь я тогда провел». Писано это на полях черновика стихотворения.

Но несмотря на это отчетливое понимание, он всю жизнь первым сам себя терзает и на части рвет. И вот здесь вопрос, пожалуй: за что? Вопрос для Некрасова фундаментальный. Я думаю, что здесь проблема, разумеется, не в тех либеральных заблуждениях, за которые, по словам Ленина, он жестоко сам себя клеймил и называл их исторгнутым у лиры неверным звуком. Ленин, кстати, был недурным литературным критиком. И уж в чем, в чем, а в той литературе, которую любил, он неплохо разбирался. Я думаю, что лучшие статьи о Толстом все-таки принадлежат его перу. Понимал он и в Некрасове.

Конечно, Некрасов винил себя не за свои либеральные отступления. Я думаю, некрасовское имманентное чувство вины во многих отношениях проистекает оттого, что он на всю жизнь, и очень рано, уязвлен зрелищем чужого страдания. А в этом чужом страдании обязательно должен быть крайний, должен быть виноватый. Вот тот же Кушнер в одном недавнем стихотворении, гениальном, по-моему, в «Уральской» подборке, говорит:

Неужели нам было бы легче? Нет, конечно. Но сознание Некрасова устроено так, что для него должен быть виновный. И этот виновный – он сам. Всякий раз, как он видит страдания, – а зрение его устроено так, что «мерещится мне всюду драма», как сказал он сам, его сознание приковано к боли, – всякий раз ответчиком оказывается он. И тут, конечно, все будут вспоминать замечательное стихотворение «Вчерашний день, часу в шестом…», над которым многие, кстати, довольно убедительно издевались. Вот, например, довольно точная, по-моему, элегантная пародия некрасовских же времен:

Вот это замечательно точно почувствованный генезис из Лермонтова.

Но тем не менее Некрасов действительно был прав, называя свою музу не то что сестрой всякого страдания, а, пожалуй, виновницей всякого страдания. Если мне попадается уж очень непокорный класс, я люблю, в порядке личного насилия, прочитать им «Плач детей» и понаблюдать, как с этих жизнерадостных сорванцов, готовых в любой момент сорвать урок, постепенно уходит веселый румянец и еще немного – и послышится вполне откровенное хлюпанье.

После этого чудовищного перечня – какой тут Диккенс с его работными домами?! Я уж не говорю о том, что сам по себе этот великолепный пятистопный хорей – монотонный, дикий, взрывающийся в конце вот этим:

Какие уж там детские игры? Какое веселье? На школьника это, разумеется, действует неотразимо. Да есть и взрослые, которые делают вид, что хихикают, но на самом деле, конечно, прячут непрошенную слезу. Ну, и финал убийственный:

Не станем упоминать о том, что Достоевский, который, как мы говорили на предыдущих лекциях, охотно и без особых комплексов брал, что где плохо лежало, именно у Некрасова позаимствовал знаменитый сон Раскольникова о лошади. В конце концов, 1864 год – «Преступление и наказание», 1863 – вторая редакция «О погоде», стихи-то вообще 1857 года. И вот эта несчастная лошадь, которая нервически скоро пошла – она отозвалась в русской литературе как минимум дважды: один раз мы вспоминаем ее у Достоевского, с той только разницей, что у Некрасова она все-таки пошла, а у Достоевского ее забили насмерть. И второй раз она отзовется у Иннокентия Анненского, прямого потомка Некрасова по той же самой мазохистской линии:

Пошла, как вот этот страшный маятник, который устал ходить, а все продолжает. Потом, конечно, мы вспомним это и у Маяковского в «Хорошем отношении к лошадям».

Но тем не менее этот страшный, мучительный образ загнанной лошади, над которой глумится и сам несчастный мужичонка – это все пришло из Некрасова, из его самоненависти, порожденной зрелищем чужого страдания.

Вот что еще интересно, вот почему Некрасов всю жизнь считает себя крайним. Известно, что Белинский признал его как поэта после знаменитого стихотворения «В дороге» 1844 года, удивительно зрелого для 23-летнего автора. Кстати говоря, это была не первая похвала, которую Некрасов услышал от Белинского. Первую услышал он в 1843 году, когда они вместе сели за преферанс. Комплимент был довольно сомнительный: «Вы, Некрасов, нас всех без сапог оставите!» Ну, это, разумеется, было неверно, поскольку именно Некрасов фактически содержал Белинского и его семью в последние годы. Не в последнюю очередь благодаря прекрасному умению вести дела и тонкому коммерческому расчету.

Тем не менее первого литературного комплимента удостоилось именно стихотворение «В дороге». Вот оно-то и поражает нас сейчас больше всего сочетанием сострадания и глумления. Некрасов не только предъявляет нам ужасную картину, Некрасов еще, действительно, «присаливает» сверху и вслед за этим гнусно ухмыляется над произведенным эффектом.

Но ямщик вместо этого отвечает:

И рассказывает жуткую историю крестьянской девочки, которую взяли в господский дом, воспитывали вместе с господской дочерью, а потом барин помер, и ее сослали обратно. Видно, она чем-то его наследнику нагрубила, а, может быть, как мы догадываемся, не ответила на его домогательства. И вот:

Вещь, совершенно недозволительная. И в финале мы, наконец, узнаем о том, что:

Вот в этом – еще и усмехнуться под конец – в этом очень много Некрасова. И, я думаю, точнее всего состояние русского человека, который рыдает, от этого ненавидит себя и в конце усмехается, чтобы было легче терпеть свое бессилие, – вот эту русскую триаду Некрасов выразил точнее всего.

Многие говорят, что некрасовская муза, пожалуй, грубовата и простонародна. Но ведь простонародна она, простите, не потому, что он прибегает к грубому, примитивному средству выражения. На самом деле оркестровка стиха у Некрасова невероятно тонка. Я не думаю, что в русской литературе можно найти стихотворение, – это при том, что и Блока мы знаем, и Мандельштама мы знаем, и Пушкина мы помним и любим, – я думаю, что трудно найти стихотворение, которое было бы мощнее и трагичнее оркестровано, чем «Еду ли ночью по улице темной…». С этим знаменитым, зафиксированным еще Шкловским повтором «ули – но, ули – но».

Давайте вспомним еще и о том, что, когда Окуджаве понадобилось оркестровать «Путешествие дилетантов», насытить его поэтическими лейтмотивами, главным лейтмотивом этого мучительного романа стало именно двустишие Некрасова:

Помнишь ли труб заунывные звуки, Брызги дождя, полусвет, полутьму? И всякий, разумеется, продолжит это сквозное, несчастное:

Можно ли себе представить в русской поэзии более совершенные стихи? Боюсь, что все, кто говорит о прозаизмах Некрасова, ничего более мощного, чем этот текст, привести, во всяком случае из XIX века, не смогут. Да и в ХХ веке, что уж говорить, мало было подобного. Не зря Мандельштам в критические минуты своей жизни говорил:

Некрасов всегда приходит на помощь русскому поэту, когда он теряет, по Мандельштаму, самое дорогое – сознание своей правоты. Оказывается, из сознания своей неправоты можно делать куда более мощную и пронзительную поэзию. Так вот, думаю, что пресловутые упреки в формальных несовершенствах, в грубости, в определенном схематизме, в пресловутых глагольных рифмах – все это от лукавого и, в общем, от непонимания чего-то смутного. Знаете, так упрекают человека, которого не смеют упрекнуть всерьез, в том, что он жулик или вор, вместо того, чтобы сказать, что он просто дурак и скотина. Нормальная, в общем, практика, которая нам присуща – мы все время ищем эвфемизм.

Так вот, Некрасова упрекают в примитивизме вместо того, чтобы просто сказать: «Нам очень мешает в его лирике та несколько циничная амбивалентность, которую он позаимствовал от народного сознания. Нам не очень нравится, что у Некрасова нет правых и виноватых. Страдания есть, а причины этого страдания и виновника этого страдания нет». Но не станем же мы говорить, в конце концов, что в поэме «Мороз, Красный нос» – высшем лирическом свершении Некрасова, в гениальном лирическом эпосе – кто-нибудь в чем-нибудь виноват? Никто там не виноват, вовсе не крепостная зависимость погубила Фрола, умер он от болезни, семья богатая, зажиточная, как и семья крестьянки в «Кому на Руси жить хорошо». Мы вернемся к этому тексту замечательному.

В «Кому на Руси жить хорошо» есть образ рока, нарисованный с абсолютно фольклорной мощью, – это тот самый Мороз, Красный нос, дедушка, который ходит-похаживает, или поглаживает кого-то, или постукивает, а как он решит – этого никто не знает. Ну, помните, да?

Есть здесь какие-то логические причины? Нет, абсолютно. Мы не можем Некрасову простить этого фольклорного, дохристианского, очень крестьянского, на самом деле, отношения к жизни: Бог дал – Бог и взял, как в этом стихотворении знаменитом про погорельцев. Нет виновного, нет закона, есть судьба и ужас – и ничего кроме. А утешаться можно только достаточно соленой народной шуткой, в чем Некрасов тоже был большой мастер.

И вот, пожалуй, самое точное стихотворение о русской судьбе – это гениальная баллада «Выбор», тоже очень фольклорная по своему духу. Сейчас ее вспомнить – милое дело:

Эта баллада не зря называется «Выбор», потому что каждая попытка спасения оборачивается новой гибелью, и это очень по-русски и очень по-некрасовски.

Что же нас в этом утешает? Утешает нас, как ни странно, вот эта самая амбивалентность и умение в какой-то момент критический усмехнуться, посмеяться над этим, перемигнуться перед смертью. И Некрасов ведь, строго говоря, не потому так любил народ, что жило в нем народническое убеждение, будто в народе есть какие-то вековые нравственные начала. Некрасов, в отличие от Толстого, с этим народом был по-настоящему близок, он с ним охотиться ходил, он с ним любил выпить, он с ним в беседах проводил довольно много времени. А Толстой, по воспоминаниям яснополянских крестьян, в какой-то момент все-таки говорил: «Не подходите ко мне, я граф». В Некрасове этого совершенно не было, да он и графом не был. Он достаточно просто относился к русскому мужику. И когда, измученный болезнью, болезнью мучительной и некрасивой, раком прямой кишки, Некрасов в 1875 году собирался застрелиться от боли, он сказал об этом только егерю, другу своему, который и вырвал у него ружье. И после операции прожил еще два, пусть мучительных, но, страшно сказать, плодотворных года. То есть были вещи, о которых он только с этим народом мог говорить. Разумеется, не в силу того, что ему было присуще абстрактное народолюбие. А в силу того, что он с этим народом абсолютно совпадал в главном – в презрении к смерти, в этой нравственной амбивалентности, которая позволяет выдержать очень многое, в этой насмешке над горем, в умении смеясь это горе переносить. Кроме того, есть у Некрасова еще одно удивительное, тоже роднящее его с народом чувство, затрудняюсь в его определении. Можно назвать его азартом, азарт ему очень был присущ. Можно – форсом, и форс какой-то в этом действительно есть. Вызовом, эпатажем, умением бросить в лицо врагу не просто «железный стих, облитый горечью и злостью», а циническую шутку, умение выпендриться перед концом. Вот это мне очень нравится. Особенно нравится, конечно, в «Русских женщинах». В гениальной поэме, написанной рыцарски для того, чтобы дать возможность русскому читателю читать недоступный на родине текст, под прозрачными псевдонимами зашифровав главных героинь, опубликовать русские стихотворные переложения французских текстов, известных только в заграничной публикации… Тысячи людей, не читавших ни «Бабушкиных записок», ни воспоминаний Трубецкой, знают их в некрасовской формуле. И вот это останется с нами навсегда:

По-французски сказать: «Увидимся, Маша, – в остроге!», хотя Маша по-русски недурно понимает – в этом, чтобы в руднике выразиться этак по-французски, что-то, безусловно, есть. Не зря Домбровский во время допросов любил ругаться на следователя по-французски и восхищался тем, что следователь ничего не понимает. Этот вызов, этот блеск, этот форс, который есть в русской душе, Некрасову чрезвычайно удавался.

В свое время Нонна Слепакова, мой литературный учитель, с гордостью себя называвший поэтом некрасовской школы, ставила довольно забавный литературный эксперимент: она зачитывала школьникам, у которых вела в молодости литобъединение, следующее стихотворение:

Хорошая картина, достойная. А главное, что сделанная в самом деле очень оптимистично и весело. И ни один ребенок не мог допустить, что это Некрасов – все были уверены, что это Блок или Белый, или кто-то из поэтов блоковского круга. Это были относительно продвинутые дети. И действительно очень похоже на блоковский круг, это мог быть кто угодно, но представить себе, что это 1872 год, очень затруднительно. Я уж не говорю о том, что допустить, будто «Комитет орошения» написан в 1874 году, а не позавчера, совершенно немыслимо. Вспомним, в «Современниках»: комитету орошения выделены деньги. Естественно, герой всю эту субсидию пропил и проел, после чего сказал, что орошение не нужно, край и без того достаточно полноводен. Долг этот был списан. И «слезами грудь жены я оросил». Вот этим все орошение завершилось. Это же ситуация, взятая просто из вчерашнего дня.

Добрую службу Некрасову, во всяком случае, некрасовской сатире, сослужили удивительные совершенно, неизменные обстоятельства русской жизни. О чем сам Некрасов написал, на мой взгляд, лучшее свое стихотворение, правда, выкинутое из «Современников», может быть, по причине его чрезмерной откровенности. История заключалась в том, что адмирал Попов изобрел судно, которое было устойчиво при любом шторме. Оно имело цилиндрическую форму, поэтому, когда волны в него били, оно не могло перевернуться. Проблема в том, что оно не могло при этом также и плыть. То есть оно не двигалось никуда, оно вращалось на одном место в состоянии абсолютной устойчивости. Впоследствии, конечно, идея Попова пригодилась для плавбаз, еще для чего-то, но она совершенно не годилась для движущегося флота, как, собственно, и вся русская история. О чем Некрасов написал действительно гениальный текст.

Вот это циклическое вращение русской истории по одному и тому же кругу вздесь выражено с невероятной лирической силой. И что сюда, казалось бы, добавить?

Давеча, присутствуя на очередном лоялистском обеде, таком, где лоялисты друг друга поздравляют с верным государевым служением, – присутствовал я там, слава богу, как журналист, а не как приглашенный, – я почти дословно услышал родное некрасовское:

Это, конечно, не некрасовская заслуга – то, что русская жизнь стоит на одном месте. Еще Маяковский, услышав от Лили Брик кусок из «Юбиляров», – а сам Маяковский был небольшой книгочей, как мы знаем, – с ужасом говорил: «Неужели это не я написал?!»

Конечно, весь Маяковский с его грубой, мясной словесной живописью, с его абсолютно чудовищными картинами взаимного пожирания, с его ожирением всеобщим, которым страдают сытые, – все это пошло от Некрасова, воспитан он был именно им. И, кстати, в одной из своих анкет, редких, откровенных, в ответ на вопрос Чуковского об отношении к лирике Некрасова он отвечал: «В детстве особенно нравились строчки “Безмятежней аркадской идиллии…” Нравились по непонятности». Но ведь это же и есть поэзия – когда красиво и непонятно: «безмятежней аркадской идиллии закатятся преклонные дни». Это у Некрасова тоже есть. И волшебный некрасовский звук, звук хриплой трубы, в русской поэзии ни с каким другим не спутаешь.

Под конец надо пару слов сказать о самом странном эпосе Некрасова – о несчастной задумке «Кому на Руси жить хорошо». Здесь воскрешение Некрасова произошло без моей воли. Сейчас один из лучших российских режиссеров, не будем называть имен, запустил телевизионный цикл «Кому на Руси жить хорошо»: герои ездят на машине (это единственный способ добыть спонсора), на машине, выданной спонсором, ездят по стране, заезжают в разные семьи и расспрашивают, кому жить на Руси хорошо. И все было бы хорошо, и утвердили бы эту заявку, если бы совсем по-некрасовски не обнаружилось, что финала у этой истории нет… (смех в зале)

Некрасовская поэма осталась незаконченной, мы не знаем, кому на Руси жить хорошо, точно так же невозможно найти этого человека и сейчас. Боюсь, что даже в Кремле они не нашли бы счастливца. Некрасов, как известно, до последнего дня колебался, чем закончить поэму. Есть официальная версия, что хорошо жить на Руси Грише Добросклонову, о котором сказано исчерпывающе:

Всякому желаю такого счастья.

Последняя версия, которую Некрасов, уже опьяненный морфием (ему делали обезболивающие уколы постоянно), рассказывал друзьям, сводилась к тому, что жить на Руси хорошо пьяному. Они их всех обошли и наконец нашли лежащего в канаве мужика, которому было превосходно. Но, собственно говоря, уже и в ранних главах поэмы есть удивительно точный подступ к этому – это история, когда, отчаявшись искать счастливого, они, вот эти семь мужиков, «семь временно обязанных Пустопорожней волости» выставили ведро водки любому, кто сумеет доказать, что он счастлив. Кстати, удивительная особенность нынешнего школьного поколения, что дети, когда им это вслух зачитываешь, просто гогочут как сумасшедшие. Наше поколение от Некрасова, внушаемого школьной программой, пренебрежительно воротило нос, а уж о том, чтобы читать «Кому на Руси…», мы и подумать не могли: что это еще за поэма, тоже мне! Это вообще не поэма – без рифмы! Современный ребенок, который совершенно утратил вкус к восприятию стихов, читает это как рэп, ему это очень нравится, такой раешник, и поскольку там рифмы нет и выразительные средства просты, он воспринимает эти тексты с большой радостью, ему легко. Вот мы наконец дождались, когда мужик «Белинского и Гоголя понес с базара». И вот знаменитая сцена, которая особенно нравится подросткам: выставляется штоф и начинается шествие уродов, страшный парад людей, доказывающих, что они счастливы. Один ужасно счастлив, потому что его подрала медведица, но отпустила; другой ужасно счастлив потому, что он поднял невероятную тягость и «снес один по крайности четырнадцать пудов» – это двести с лишним килограммов, надорвал себе нутро, стал весь как больной комар перекошенный, но тем не менее жив и очень счастлив этим обстоятельством; а вот счастлив лакей, у которого подагра, он ходить не может, но это барская болезнь, он стяжал ее, допивая опивки с барского стола, – короче, масса счастливцев. И под конец к ним подходит еще несчастная согбенная старушка, у которой свое счастье – у нее уродилась репа:

говорят ей странники в озлоблении. Ну, все прошли перед ними, и у всех ровно одно счастье: слава богу, не до смерти! И после этого они в отчаянии со всеми распивают это ведро и становятся абсолютно счастливы. Это очень по-некрасовски.

«Кому на Руси…» – вовсе не сатирическая поэма, это нормальный народный эпос. Эпос странствия, русская «Одиссея», поделенная на семерых, потому что в одиночку в России странствовать невозможно. Мало того, что ты не выживешь, но тебе не с кем выпить, не с кем поговорить. А всемером – вот как есть четыре темперамента, в России их семь, вероятно, потому что страна гораздо более широка в этом смысле и богата, и вот эти семь темпераментов в диапазоне от старика Пахома, который все произносит потужившись, до Фрола, которому, наоборот, все легко и понятно, такой мегахолерик. Все они бродят и в результате находят одну историю, которая могла бы потянуть на полноценный психологический роман.

Это очень русская история, более чем актуальная для современной России. В «Последыше», второй части, они заходят на двор помещика, которому не говорят об отмене крепостного права. Не говорят потому, что, если он, дворянин, ужасно собой гордящийся, узнает эту печальную историю, ему может настать немедленный кирдык, кондратий хватит его сразу же. Нечего и говорить, что впоследствии в «Бессмертном» Ольги Славниковой и в немецком фильме «Гуд бай, Ленин!» эта же история была обыграна. И до сих пор Славникова с немцами тягается, кто у кого украл сюжет, забывая о том, что, собственно говоря, в романе Доде с тем же названием «Бессмертный», за сто лет до того, он уже есть, а у Некрасова – за сто двадцать… Поэтому кто у кого взял – не принципиально. Важно, что Некрасов этот сюжет придумал первый: человек, которому не говорят о великой реформе, он может этого не пережить.

И вот там происходит интересная история. Этот последыш объезжает якобы свои владения, и видит, что Архип-кузнец срубил там дерево. Поскольку владения уже не его и он давно полунищий, ничего он Архипу сделать не может, но если ему об этом сказать, то он тут же и помрет. Значит, в результате Архипа порют, но порют его не по-настоящему, ему говорят: «Ты сходи на конюшню, мы тебя там якобы будем пороть до смерти и ты знай ори, а мы тебе штоф поставим, закуску, все будет отлично. Пей и ори, чтоб он только был спокоен. А потом уйдешь мирно».

Ну, хорошо, Архип соглашается. Благое дело, а то помрет барин. Садится, выпивает, закусывает, не забывает орать, доносится характерный звук порки… А через два дня помирает Архип. Барину ничего. А Архип помер. Вот это очень интересный вопрос: почему, собственно говоря, это происходит? Дети, как правило, начинают тут вспоминать разного рода психологические техники, гипноз – вот человеку внушили, что его порют, его мысленно запороли до смерти. Нет. Проблема совершенно не в этом. Архип, который благополучно перенес все ужасы крепостного права, помер после его отмены, ненадолго вернувшись в это состояние. Свободному человеку в него возвращаться нельзя. Тому, кто в нем уже был, оно нормально, тому, кто в него вернулся, оно смертельно. И вот это самый точный и самый важный для всех нас некрасовский прогноз, особенно когда мы слышим разговоры о том, что раскачиваем лодку.

Если вспомнить стихотворение Некрасова, которое из написанных в последние годы отличается наибольшей лирической силой, стоит поговорить «О холопе примерном, Якове верном» и, конечно, о соседствующей с ним другой песне («Пир на весь мир» – это вообще гигантский концерт, гигантское представление поэтическое). Это сопутствующий ему, идущий на обочине текста сюжет о Кудеяре-атамане. Это реальная легенда, которая широко представлена на Востоке и в России много разных ее версий.

Здесь вообще очень важен христианский мотив. Очень важно, что эту легенду, часто подаваемую как исламскую, Некрасов все время пытается привязать именно к православному контексту.

Это наше родное и очень православное. Ну, Кудеяр-атаман, значит, впал в покаяние, убил под это дело полюбовницу – пусть не мешает каяться, разогнал всех своих подельников и стал в результате подвергать себя очень утонченному истязанию: ему явился во сне ангел и сказал, что тем же огромным ножом, которым разбойничал, он должен срезать огромное дерево – дуб.

И вот пытается он это дерево срубить своим ножом, ничего не получается, «легче ему не стает». А мимо едет помещик, который, услышав его трогательную историю, реагирует следующим образом:

Услышав это радостное заявление, забывший обо всем Кудеяр-атаман, уже старый схимник, бросается на помещика, всаживает нож ему в сердце, и в ту же секунду, естественно,

Как только он убил одну гадину, тут же простились ему все остальные грехи. «Слава Господу во веки веков!» – заканчивается эта легенда. Это тоже очень православное и очень русское понимание происходящего. И, конечно, Достоевский, читавший Некрасова очень внимательно, потырил и тут, причем потырил абсолютно честно, может быть, этого не замечая. Помните – знаменитый разговор Ивана с Алешей, когда Иван спрашивает: «Что же, Алеша, что надо сделать с барином, который затравил собаками на глазах у матери ее мальчика?» И Алеша довольно спокойно, отдадим ему должное, отвечает: «Расстрелять!». «Экий бесенок у тебя в сердечке сидит!» – говорит Иван, хотя мы все прекрасно понимаем, что сама по себе эта история, конечно, восходит к Кудеяру-атаману.

Так вот, Некрасов ушел из жизни с удивительно точным пониманием того, что терпеть иногда хуже, чем восстать. Что терпеть – подлей, что это разложитель. Что каких бы оправданий мы ни придумывали для своего рабского положения, рухнуть это страшное дерево может только при одном условии. Не обязательно при условии убийства, не обязательно при условии бунта, но при условии того, что кому-то вдруг возьмет и надоест это сносить.

И я думаю, что из всей русской литературы Некрасов больше всего потрудился над тем, чтобы нам это надоело.

– Какие аналогии с Некрасовым среди руководителей современных СМИ Вы назовете?

– Немного время не то. Но его аналогия в ХХ веке есть, она совершенно очевидна: прожил почти столько же. Тоже всю жизнь томился совестью, по-некрасовски сильно пил – великий крестьянский поэт, создатель великого либерального журнала, природный почвенник, по воле обстоятельств западник, со многими отступлениями, человек, открывший нам полную аналогию Достоевского (в свое время Некрасов открыл Достоевского, первым его напечатал).

Александр Трифонович Твардовский так же открыл нам Солженицына, и мы напрасно ищем в Солженицыне того, чего в нем нет. Он не эпический писатель, он – писатель-публицист, как Достоевский. Памфлетист, спорщик. И поэтому очень странно ждать от него какой-то исторической объективности. Кстати говоря, если бы Достоевский написал свое «Красное колесо», оно тоже было бы совершенно нечитаемо, но абсолютно точно, что в нем были бы гениальные куски, вроде «Ленина в Цюрихе» или «Столыпина».

Так что аналог у Некрасова есть, конечно, это Твардовский. Они похожи до мелочей. Та же слезная сентиментальность. Нельзя без слез читать «По дороге на Берлин», та же ухмылка, довольно жесткая («Она и он передовые//Завод отстроили впервые//Отсталый зав, растущий пред// И в коммунизм идущий дед»), невыносимая в целом поэма «За далью – даль», которая является, кстати говоря, абсолютным клоном «Кому на Руси жить хорошо». Только там автор едет в одиночку и точно так же никуда не приезжает. Такая дорога без конца.

Ну и, разумеется, поздняя лирика Твардовского очень сопоставима с «Последними песнями». И думаю, что им обоим очень близко и приятно было бы это сопоставление. С той только разницей, что Некрасов как-то разряжал свою натуру утонченной карточной игрой и охотой, а за отсутствием карт и охоты у Твардовского все ушло в алкоголизм. Но алкоголизм такой веселый и изобретательный, что, действительно… Знаменитая история, когда Твардовский идет к безрукому детскому писателю Иосифу Дику и несет в одной руке какой-то сверток, а в другой пилу. Дик спрашивает: «А что это вы со свертком, Александр Трифонович?» Тот говорит: «Все думают: Твардовский идет к Дику, зачем? Наверное, он идет помочь ему, наверное, он несет ему пилу, чтобы спилить какой-нибудь сухой сук у него в доме. И никто не подумает плохого. А у меня здесь совсем другое…» Разворачивает сверток и вынимает оттуда чекушку. Я думаю, что эта история вполне сопоставима по остроумию и изобретательности с некрасовскими достижениями на охоте.

Но если говорить серьезно, то алкоголизм Твардовского был не от хорошей жизни. А от того же чувства вины за все и прежде всего за свою семью. Та же дикая боль от сознания половинчатости всего, что сделано. Почитаешь сейчас дневники Твардовского, так это просто конспект «Рыцаря на час».

Я думаю, что если где-нибудь и есть какое-нибудь послесмертие, то в нем Некрасов с Твардовским выпивают, картежничают, охотятся и мучаются чувством вины, и, в общем, прекрасно себя ощущают. Такая аналогия есть.

Кстати, вот занятный вопрос: почему сегодня не может быть такого редактора? Я знаю нескольких приличных редакторов в России. И у некоторых из них даже работаю. Но разница в том, что, во-первых, их никто не закрывает. Им все можно. Все, что они делают, они делают по личному побуждению. Это самоцензура. Может быть, поэтому совесть их не мучает. Может быть, поэтому они и не пьют. Может быть, поэтому у них нет желания писать лирику. Они честно и искренне полагают, что делают свое дело. Совести нет ни у кого, грубо говоря, поэтому нет и Некрасова.

– Вопрос, который задавался в «Кому на Руси жить хорошо», актуален ли сейчас? И как вы ответили бы сами на него?

– Этот вопрос неверно сформулирован. Может быть, потому и не получилось ответить на него. Гениальная поэма состоялась именно потому, что вопрос неверно сформулирован.

Я давеча разговаривал с Акуниным, и он сказал, что, может быть, «Преступление и наказание» именно потому и гениальный детектив, что как детектив он совершенно алогичен. Кстати, эту же мысль мы обсуждали с вами тоже на лекции. Действительно, неправильно сформулированная вещь дает иногда блестящий художественный результат.

Можно спросить: кто на Руси живет правильно? И ответом будет: Гриша Добросклонов. Можно спросить: кому на Руси жить плохо? И ответов мы получим страшное количество. Но «кому на Руси жить хорошо?» – это не очень корректная формулировка. У кого совесть спокойна, тот почти наверняка скотина. Кто в России процветает и благоденствует, мы все видим сами и о них поэму писать не стоит.

Видимо, правильно сформулированный вопрос здесь: кому на Руси жить не настолько плохо? Вот чтобы осталось еще что-то человеческое. Кому на Руси жить «ничего»? Кому на Руси жить кое-как?

А кому хорошо, кто здесь счастлив, я такого человека не назову. Наверное, потому, что как только он становится счастливым, перед ним появляется ужасная совесть и кусает его в нежное место, говоря: «А вот посмотри, а вот как этот, этот, этот…» И какое уж тут хорошо…

Поэтому, наверное, хорошо жить пьяному, у которого несколько снижается критичность в этот момент. Но ему наутро очень плохо. Так что, как видим, некрасовский вопрос ответа не имеет.

– Расскажите, пожалуйста, про женщин Некрасова.

– Булыгина, зачем тебе это знать? (смех в зале) Вот с женщинами Некрасова вышла довольно интересная история.

Авдотья Яковлевна Панаева, наверное, самая роковая женщина в русской литературе после Лили Брик, вошла в некрасовскую лирику как удивительный образ женщины-мучительницы, женщины, которую всегда жалко, которую всегда презираешь, которую временами ненавидишь и от которой не можешь оторваться. Но это и женщина-единомышленница, женщина-соратник, с ней вместе он написал два едва ли не самых увлекательных романа 1850-х годов. И если «Мертвое озеро» читать сегодня совершенно невозможно, то «Три стороны света» мой сын, например, прочел с большим удовольствием как замечательный путеводитель по России. Правда, линия с горбуном там совсем не интересна, роковая, готическая линия. А вот путешествия Каютина очень веселые. Я сам до сих пор вспоминаю, что пуля, засевшая в жире моржа, не то что не ранит его, а даже доставляет ему некоторую приятность. Вот.

Конечно, они – замечательная пара лирическая, творческая, очень, в каком-то смысле, несчастная, потому что Авдотья Яковлевна совершенно не умела смирить свои амбиции, свои потребности и была не очень чистоплотна в делах финансовых. И крайне честолюбива. И она измывалась над Некрасовым разнообразно. Чуть ли не заставляла в воду броситься – «если вы меня любите».

Но при всем при этом он ее добился. И, видимо, это замечательное доказательство того, что хороша та женщина, которая мучает.

Было у него несколько мимолетных связей. С француженкой-актрисой, с проститутками разного рода, пока на одной из проституток он сам не женился, переименовав ее в Зину, – так-то она была Фекла, насколько я помню, это нуждается в уточнении. Она прожила до 1922 года, Чуковский успел ее проинтервьюировать.

Удивительно, что он должен был оставить ей огромное состояние – Некрасов был хорошо печатающийся русский поэт с потрясающими тиражами по тем временам. Суммарный тираж сборника стихотворений, который переиздавался каждые два года, я думаю, тысяч за двадцать-то перевалил, это для Российской империи XIX века очень много. Первый тираж – три тысячи – разошелся в неделю. Но Некрасов ничего не оставил. Все эти деньги ушли разнообразно на тайные дела. Он много сделал для того, чтобы тайно, тихо это осуществить. Ушли они на помощь русским революционным кружкам, с которыми он был связан теснее, чем мы думаем, ушли на издание «Отечественных Записок» и ушли на разного рода анонимную помощь бедным русским литераторам. Он оставил жену буквально с минимумом средств, который был достаточен, чтобы обеспечить ее жизнь. Это поступок в своем роде героический. И я, пожалуй, такой высоты самопожертвования уже не понимаю. Честно сказать, я, как всякий русский литератор, люблю, конечно, народ и сочувствую его горю. Но семья ведь тоже народ, понимаете. А вот этот поступок я понять не могу, но преклоняюсь перед ним чрезвычайно. Таинственно исчезнувшее наследство Некрасова, наверное, более интересная история, чем вся его бурная личная жизнь.

Что касается его отношений с женщинами, то сам он в одном из писем замечательно писал: «Такой уж я несчастный Сердечкин!» Да, действительно, очень привязчивый, очень сентиментальный и страстно мучающий объект своей любви, потому что без этого неинтересно.

– Перечислите экранизации Некрасова.

– Есть несколько экранизаций Некрасова. Во всяком случае, предпринималась попытка сделать сериал по «Трем сторонам света», которая, в общем, успехом не увенчалась, но очень старались. И, разумеется, было несколько спектаклей по «Кому на Руси…». Там сложность в том, что поэма не закончена и правильный порядок частей неизвестен – и поставить это толком невозможно.

Боюсь, что нормальное отношение к некрасовским текстам у нас еще впереди. Для того, чтобы Некрасова любить и понимать, нужно относиться к нему с толикой той язвительной насмешки, которая есть в нем самом, потому что без этого его понимание будет неадекватным.

На Некрасова нельзя молиться, Некрасова надо пересмеивать. И вот, кстати, закончим, на этой оптимистической ноте: самый удачный образец – это даже не уже упоминавшееся стихотворение Бродского («Кажинный раз на этом самом месте// Я вспоминаю о своей невесте…») Это, скорее, гениальный слепаковский текст, очень хорошо известный в Петербурге. Все помнят, как она принесла в «Еду ли ночью…» «гробик ребенку и ужин отцу»? И вот в пьесе Слепаковой о таком фаланстере, о петербургской коммуне слепцовской белошвейка поет песню: