Смерть мужьям! Чиж Антон

© Антон Чиж, текст, 2015

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2015

Господа!

Нашими радостями, не имеющими в себе ничего пошлого, нашим близким общением с природой, нашей общей жизнью с дорогой мы основали новое и могущественное единение – франкмасонство открытого воздуха! Благодаря велосипеду, способствующему нашему сближению, когда только мы этого пожелаем, мы научились знать, уважать и любить друг друга, так как велосипед часто служит к устранению предрассудков и грустных недоразумений в наших личных отношениях! Велосипед дал новую формулу братского общения. Вот почему, несмотря на то, что искусство убивать друг друга и пользуется велосипедом наравне с голубем и собакой – символами любви и верности, – я пью за единение народов при помощи велосипеда – символа человеческой свободы!

Тост, произнесенный доктором Филиппом Тисье на митинге велосипедистов в Бордо, 1895 г.

Хандикап

Пока запрягают лошадь, пока нанимают извозчика, пока едут до поезда и ждут его отхода, велосипед под управлением хорошего ездока уже летит по дороге к доктору, в аптеку, в пожарное или полицейское бюро. На велосипеде почти всегда можно достигнуть намеченной цели гораздо скорее, чем при всяком другом способе передвижения.

Современный велосипед: выбор его и применение. 1895, С.-Пб.

Нет более терпеливого и неблагодарного жителя во всей Европе, чем обыватель петербургский. Характер его решительно испортила погода. Принужденный сносить морозы, дожди, ветры, наводнения и прочие ненастья, он так приучается отчаянно бранить непогоду во всех ее чудесах, что, когда наконец выглядывает весеннее солнышко, измученный столичный житель не способен расправить крылья души своей и воспарить над серыми буднями. Непременно примется ворчать, что ветер силен или что облаков многовато, а значит, надо тащить на себе зонт, или придумает еще какие-нибудь глупейшие отговорки, чтобы только не радоваться наступившему погодью. Однако и он, напялив теплую шляпу, чего доброго закутавшись шарфом, а может, и нацепив калоши, выбежит на Невский проспект, чтобы, жмурясь, как кот после спячки, прогуляться по нему, наблюдая и разглядывая толпу соплеменников.

И есть на что посмотреть!

Петербургские дамы полагают святым долгом отметить долгожданный погожий денек моднейшим нарядом под изящной шляпкой – и с недовольным мужем под ручку, которого выволакивают на улицу, как медведя из берлоги. В солнечный день Невский расцветает особым восторгом. Сколько проносится взглядов, оценивающих и понимающих, завидующих и восхищенных, заигрывающих и намекающих, так что кажется: океан радости, любви и кокетства изливается из сердец теплой патокой с легким запашком страсти… Так ведь нет! И в этом пире жизни и буйстве моды наш мрачный критик найдет, чем быть недовольным.

В июньский полдень 1895 года причины для недовольства атмосферой выискивать не пришлось бы и завзятому пессимисту. С безоблачного неба солнце палило с такой беспощадностью, что случившуюся жару иначе как «сенегальской» и назвать-то нельзя было. А ведь известно, что пекло в Сенегале страшенное. Их местное население приучено коротать деньки под пальмами, а наш столичный обыватель стараниями Петра Великого пальм лишен напрочь, разве видит их в кадках по ресторанам, да баням, да гостиницам. Так что прятаться ему остается по дачам да квартирам.

В этот час Невский проспект, пыльный и плохо метенный, по обычному старанию дворников, пустел, как картина нерадивого живописца, которому лень пририсовать фигурку-другую. Редко-редко проходила дама в светлом платье, по моде сезона, закрыв лицо белой вуалью; проезжал несчастный извозчик, пропаренный, как самоварный сапог, или пробегали по мелким делишкам служащие контор. Пустынен и раскален Невский в этот час. Да и кому охота, в самом деле, торчать в печке.

Городовой Ендрыкин, заступив на пост на углу Караванной улицы в восемь утра, к нынешнему часу умаялся так, что не мог и ногой пошевелить, хотя ему полагалось для наблюдения порядка делать обход на прилагаемой территории. Белая полотняная рубаха, пропитавшись потом, липла к телу мерзкой змеюкой, портупею оттягивала проклятая шашка, а летняя фуражка грела темечко не хуже ушанки. Ендрыкину было уже глубоко безразлично: шляются ли нищие попрошайки по парадному проспекту, проезжают ли обнаглевшие ломовые извозчики, орудуют ли карманники и цыганки. Выполнять охрану порядка как должно жара никак не позволяла, а проезда высочайших особ, к великому счастью, не предполагалось. А раз так, то и напрягаться нечего. Подперев угол дома, и без того прочный, Ендрыкин мог думать только о кружке холодного кваса или, на худой конец, рюмке водки, хотя по такой жаре какая водка, в самом деле?

Разморенное спокойствие было нарушено отдельными криками скорее восторженного, а не подстрекательского свойства. Приподняв козырек и сощурив осоловевшие очи, Ендрыкин оценил назревавшее происшествие. Неуверенно вертя колесами, по кромке тротуара ехало наимоднейшее чудо техники, последний писк городской моды и проклятье всех городовых – двухколесный велосипед. Управлял рогатым транспортом прилично одетый господин в дорогом костюме, высоких ботинках на шнуровке, гетрах и английском кепи; у мужчины было приятное, чуть задумчивое лицо, украшенное золотым пенсне.

Господин яростно добивался равновесия, но лишь лихорадочно дергал руль и петлял передним колесом, как заяц на травле. Ендрыкин, ненавидевший подобных субъектов, о которых господин градоначальник составил самое отрицательное мнение, вылившееся в строгие правила борьбы с велосипедами силами наружной полиции, сразу понял, что наездник сел в седло недавно и ездить толком не умеет. А проспект – не место для ученических художеств. Немедленно собравшаяся толпа зевак подбадривала велосипедиста разнообразными замечаниями, в которых одобрение болельщиков смешивалось с язвительными издевками над неумехой.

Между тем господин, отчаянно сражаясь с силой тяжести, неудачно вывернул руль, застыл в воздухе, как показалось городовому, и со всей дури приложился об мостовую, успев широко раскинуть руки. Колеса взвились к небесам, толпа наградила трюк хором смешанных возгласов. Далее терпеть нарушение инструкций было невозможно, Ендрыкин оторвал взопревшую спину от теплого кирпича, намереваясь навести порядок.

Но в это мгновение внимание его привлек другой субъект. Был он росту не так чтобы крупного, чуть более двух аршин, одет как приказчик из мелкой лавки и отличался ярко-рыжими патлами и обширной бородой. Опыт, который городовой копит годами более-менее беспорочной службы, заставил Ендрыкина не отвести взгляд. Что-то показалось неправильным в невзрачном прохожем. Молодой человек носил бороду и усы и как-то уж слишком прямо держал спину, словно боялся уронить хрупкую вещь, и всматривался, не отводя глаз, в толпу вокруг упавшего велосипедиста. Стоял и стоял, не шевелясь, посреди улицы.

И тут от жары или чего другого Ендрыкину вдруг привиделось, что шляпная коробка, которую держал странный прохожий, сама собой дернулась, как живая. Что бы это значило, городовой сообразить не успел, потому что юноша на негнущихся ногах повалился на бок, словно подрубленное дерево, и плашмя со всего размаха ударился головой о булыжники тротуара. Коробка грохнулась рядом. Ни звука боли или разочарования не послышалось.

Обморочного обступили плотным кольцом. Посыпались советы и мнения, чья-то рука коснулась его спины, кто-то нагнулся ниже, чтобы рассмотреть его лицо, кто-то просил принести воды или хоть обдать свежим дуновением. Родились предположения, что у молодого человека обморок от духоты и прилива крови к голове. Появились и мнения насчет его трезвости. Как вдруг шляпная картонка, покойно пребывающая в пыли, резво дернулась и подскочила колобком. Нервные дамы, наказанные за любопытство, заверещали дурными голосами. Толпа отшатнулась.

Вконец осознав, что и на такой жаре пришла пора принимать меры, Ендрыкин засвистел ближайшему напарнику, показывая знаками, чтобы тот занялся велосипедистом, а сам подбежал к лежащему прохожему. Стараясь не смотреть на ожившую коробку, Ендрыкин коснулся шеи потерявшего чувства мужчины, надавил вену и не нашел пульса. Дыхания тоже не было. Как и признаков жизни. Можно не сомневаться, городовой получил на свою голову самое гадкое, что может случиться на дежурстве, – внезапный труп средь бела дня.

Прикрикнув на зевак, чтоб не толпились, Ендрыкин призвал на помощь городового с ближайшего поста. Требовалось скорее избавить улицу и восприимчивых прохожих от мертвого тела.

Несчастного подняли за ноги и плечи, лицо закрыть было нечем, а загадочную поклажу уместили на животе трупа. Надрываясь от тяжести, Ендрыкин обливался потом и поносил на чем свет стоит негодяя, посмевшего умереть от жары на его участке, но так и не посмел взглянуть на коробку прямо. Все ему казалось, что она живая и шевелится. Не иначе, нечистая сила вселилась. Хотя откуда бы ей взяться на таком пекле.

Будь ее воля, Аграфена Прохоровна ни за что носа на улицу не высунула бы. Так и сидела бы перед открытым окошком, обмахиваясь салфеткой да попивая морс. Так ведь упрямая кухарка вечно напутает: вот опять купила вместо муслина дешевейший ситчик. А как из ситца пошить достойное платье для обожаемой доченьки? Разумеется, никак. Закрываясь кружевным зонтиком, который создавал лишь иллюзию тени, мещанка и домовладелица Степанчикова, дама пышных форм и обширного сердца, покинула прохладный уголок и, только ступив на мостовую, излила все проклятья на голову глупой кухарки. Страдая от каждого шага, она кое-как добралась до Мучного переулка, где жара стала совершенно нестерпима.

Достав фуляровый платочек, Аграфена Прохоровна принялась обильно обмахиваться и наблюдать по сторонам. В открытом окошке она приметила чиновника, усердно трудившегося над бумагами. Материнское сердце, даже измученное непогодой, сразу отметило молодого человека. Был он коренаст, крепок в плечах и чисто выбрит. Выражение лица имел строгое, но без заносчивости, черты хоть и крупноватые, но не портившие общий молодцеватый вид. И вообще казалось, что юноша умен и солиден не по годам. От такого зятя мадам Степанчикова не отказалась бы. Сразу видно – человек надежный, солидный и старательный: и семью прокормит, и карьеру сделает, и жену любить будет, а уж тещу – тем более, куда ему деваться. Аграфена Прохоровна стала оглядывать здание, в котором обитает этакое сокровище, и, к досаде своей, определила: всего-навсего полицейский участок Казанской части. Достоинства возможного зятя резко поблекли в глазах домовладелицы, она вздохнула о своем, то есть о непристроенной доченьке, и направилась в лавку за материей.

А «сокровище» в окошке не подозревало, что его так быстро оценили и забраковали на предмет пригодности к семейному счастью. Не заметил он не от отсутствия природной смекалки или наблюдательности, которых было предостаточно, а по заурядной причине огромной занятости: чиновник сосредоточенно писал в бумагах. Любопытный посетитель участка, да хоть мы с вами, не посмел бы прервать столь важное занятие без существенного повода. Но если бы нам хватило смелости заглянуть занятому чиновнику через плечо, то обнаружили бы, что на листке писчей бумаги равномерно появлялись чернильные кружки и тут же зачеркивались крест-накрест. Таким нехитрым способом молодой человек не столько изображал усердие, сколько выпускал пар тихого бешенства.

Вот уже две недели, как отбывал он ненавистную каторгу в этом участке… Ах да! Неприлично все же говорить о ком-то в абстрактном роде, не представив личную характеристику. Молодой человек был молод, ему не исполнилось еще и двадцати трех лет, что не помешало иметь уже чин десятого класса, то есть – коллежского секретаря. Происходил он из не очень богатой, но достойной фамилии, предок которой перебрался в Россию в конце восемнадцатого века из Баварии, был самых широких взглядов, в результате чего, а также трех поколений дедов и бабок в юноше оказалось намешено разнообразие кровей, что обычно дает незаурядные умственные способности. Фамилию юноша носил благозвучную, но редкую – Ванзаров, а крещен был Родионом. Отец его состоял на государственной службе по Министерству просвещения и не видел иного пути для своего младшего отпрыска, как последовать своему примеру. Так что Родион, окончив гимназию с отличием на два года раньше сверстников, отправился в Петербургский университет.

Короче говоря, знакомьтесь: Ванзаров, добрый мой приятель, родился на брегах Невы… Позвольте, где-то это уже было?.. Ну и ладно… Вернемся к Родиону.

К моменту окончания классической кафедры все профессора разве что не на коленях молились на молодое дарование, с трепетом восторга ожидая его академическую карьеру. И тут Родион выкинул фокус: лучший студент и надежда всей классической словесности, вместо того чтобы и дальше ломать зубы о гранит древности, взял и подал прошение в министерство. Ну еще бы в Министерство просвещения или уделов, так ведь нет! Паршивец подался служить в презираемое всеми культурными людьми Министерство внутренних дел. Ладно бы еще в канцелярию, так ведь сунулся в самое адское пекло, клоаку и оплот деспотизма – в Департамент полиции! Этого профессура простить не смогла, а потому навсегда вычеркнула Родиона из своих сердец.

Проклятие ученых мужей не помешало быстрой карьере Ванзарова. Он стремительно получил губернского секретаря, а затем – и коллежского. Впереди уже маячил титулярный советник. Усердного и толкового юношу приметил начальник департамента генерал-майор Петров и оказал ему должное покровительство. Но и здесь Родиону не сиделось на месте, он подал прошение о переводе… в сыскную полицию. Удивленный благодетель на всякий случай спросил: понимает ли юноша, куда суется. На что получил твердый ответ: дескать, хочет заниматься живым делом, а не бумагами. Начальник вздохнул и выписал предписание командировать его в качестве чиновника для особых поручений.

С драгоценной бумагой Родион явился к начальнику сыскной полиции статскому советнику Вощинину. Платон Сергеевич не имел и десятой доли таланта своего выдающегося предшественника – великого Путилина, но смекнул, что от юнца спокойной жизни не жди, станет совать нос куда не следует, а потому быстро спровадил Ванзарова с глаз долой прикомандированным чиновником от сыскной полиции в 4й участок Казанской части. И благополучно о нем забыл.

Горя желанием служить закону и истине, Родион явился с рекомендательными бумагами к участковому приставу Вершинину-Гаку. Увидав столь резвую птицу, подполковник слегка струхнул. И не потому, что в его ведомстве были особые нарушения: так, по мелочи, кормился чем мог, как и все. А потому, что человек новый, будет лезть в разные делишки, чего доброго, вопросы задавать, и как себя поведет – кто его знает. Может, и вовсе все это прикрытие: новичок направлен с секретной проверкой или, еще хуже, – ревизией, которую устраивает тайный недоброжелатель пристава. В общем, Савелий Игнатьевич решил от греха подальше нагрузить молодчика работой по самые уши. Чтобы некогда было любопытничать.

И с этого момента Родион хлебнул по полной.

На него спихивали любую бытовую мелочь, какой даже в тихом центральном участке столицы предостаточно. Юный чиновник полиции был вынужден разбираться с кражей белья во дворе, с семейными скандалами, с пьяной дракой половых, с мелкой кражей в москательной лавке и подобными интереснейшими событиями.

А разве о таком он мечтал? Конечно, нет.

Родион стремился в сыскную полицию, чтобы разгадывать сложнейшие загадки, чтобы ловить и выводить на чистую воду хитроумных преступников, чтобы раскрывать мрачные тайны и за всякой подобной романтической чушью. Короче говоря, чтобы воплотить мечту, которая тайно прорастала под фолиантами греческих и римских философов: стать сыщиком не менее знаменитым, чем английские, французские или немецкие образцы.

Столкнувшись с реальной жизнью, юный Ванзаров искренне растерялся. Он готовился бороться с умными и сильными противниками, а пришлось иметь ело с пьяной голытьбой. Карьера великого сыщика, каким сам он считал себя в тайных глубинах души, столкнулась с непробиваемой стеной заурядной жизни. А ведь какие удивительные системы раскрытия преступлений бродили у него в мозгу, так бродили, что чуть не закипели! Какие новейшие приемы сыска и разоблачения он выдумывал. А где их применять? Ведь не на краже же белья!

Через две недели такой пытки Родион затосковал ужасно. Сидя у распахнутого окна, что ничуть не освежало, он перебирал мрачные мысли, которые могут родиться только в юном возрасте, и не исключал даже бросить службу навсегда. Не получалось из него великого сыщика, имя которого прогремело бы по всей России и отголосками оглушило бы Европу. А еще коллеги по участку, завидуя и побаиваясь, отгородились холодным забором любезности, называя его исключительно по имени-отчеству, но за глаза насмехаясь и при любой возможности стараясь делать мелкие пакости, до которых чиновники большие мастера. Было от чего прийти в уныние.

Родион Георгиевич выписал очередной кружок, решительно зачеркнул его и посмотрел во двор участка. Старший городовой Семенов, ростом превосходивший гвардейских кирасир, разделся по пояс, перекрестился и сунул голову в бочку гнилой воды, сберегаемую для пожара. Но руки соскользнули, и богатырь нырнул до дна, так что остались торчать сапоги. Поняв, что попал в западню, городовой стал яростно сучить ножищами, пытаясь вырваться. Но только зря сотрясал горячий воздух. Того и гляди, утонет в бочке. Ванзаров уже приподнялся, чтобы бежать на выручку, как вдруг Семенов дернулся изо всей силы, бочка качнулась и завалилась, как раз так, чтобы сапожищи утопленника нащупали землю. Мужик восстал во всю стать, низвергая водопад на засохший камень, скинул капкан и отфыркался не хуже лошади.

Все этому народу нипочем.

Коллежского секретаря объяла тоска смертная. Так что не заметил, как в участок внесли что-то тяжелое, как поволокли куда-то вглубь, как городовые вылакали графин воды и убрались восвояси. Ванзаров очнулся, когда над ним склонилось улыбчивое лицо коллежского регистратора Матько – господина маленького роста с большой проплешиной на голове.

– Пострадавшего с Невского доставили, – дружелюбным тоном сообщил он. – Так господин пристав распорядились, чтобы вы, Родион Георгиевич, самолично занялись. Так сказать, передал пальму первенства. Вы же у нас для особых поручений, так сказать…

Чиновник подмигнул со значением и удалился, довольный мелкой пакостью.

Ванзаров сдержанно поблагодарил, нарисовал очередной кружок и вдавил стальное перо в стол так, что писчая головка издала жалобный треск.

В каждом полицейском участке столицы имеется комнатка, в которой перевязывают раны, полученные в уличных происшествиях, смазывают зеленкой ушибы, при нужде могут вытащить занозу или остановить кровь, помочь потерявшим сознание от солнечного удара или обморожения, а уж на самый крайний случай – сделать укол или вынуть кость из горла. Причем не только у господ полицейских. В медицинской комнате участка позволялось оказывать помощь всем несчастным, кто пострадал вне дома и не было средств или сил добраться до ближайшего частного врача или больницы. Лечили здесь плохо, но бесплатно, что иногда спасало жизнь.

Доставленному телу помощь не требовалась. Оно лежало тихо и мирно на хирургическом столе. Рыжая бородища топорщилась, огненные патлы торчали как иглы, а на живот кто-то водрузил громоздкую коробку из-под дамской шляпы. Только она и заслуживала внимания: обтянутая блестящим атласом в голубую полоску, сверкала, как дорогая шкатулка, скрывающая еще более дорогую игрушку для украшения дамской головки и возбуждения зависти каждой, кто не может позволить себе подобную красу.

Ни протокола, ни рапорта городового при теле не имелось. Еще неделю назад Ванзаров устроил бы строгий разнос за служебное небрежение, но теперь ему было все равно. Опять сбагрили примитивнейшее дело, даже не преступление, а уличное несчастье: ну умер человек от сердечного приступа или апоплексического удара, что тут делать талантливому сыщику, пардон, конечно. Писанины на полдня, а раскрывать нечего. Все ясно: определить личность да сообщить родственникам. Нечего сказать – хороша таинственная загадка.

Как бы соглашаясь с мрачными мыслями Ванзарова, шляпная коробка легонько кивнула. Вернее, наклонилась сама собой и замерла в скромном спокойствии. Покойник ничего подобного позволить себе не мог. Значит, внутри что-то скрывалось.

Оживленный любопытным обстоятельством, Родион поднял картонку за шелковые ленты, служившие ручками. Судя по весу, там находилось что-то более тяжелое, чем шляпка. И что забавно: в крышке проделаны еле заметные аккуратные дырочки, словно для вентиляции. Развязав пустячный узел, будущий великий сыщик медленно приподнял крышку.

От резкого перехода между тьмой и светом крыса зажмурилась, но тут же выкатила бусинки глаз, принюхалась и осмотрелась, подавшись на задние лапки. На нее уставился полноватый человек в темном костюме, от которого аппетитно пахло мылом, со всех сторон доносились запахи, которых она не знала, были они неприятные, но неопасные. Крыса поняла, что после мук заточения и невидимых ударов попала в какое-то новое, интересное место, а потому надо прилично выглядеть. Она протерла мордочку, оправила шерстку и, как могла, по-крысиному, выразила удовольствие от столь приятного знакомства.

Ванзаров не страдал глупыми фобиями и не боялся пауков, мышей или тараканов. К тому же зверек выглядел на редкость воспитанным. Крыса была крупной, чуть менее вершка, считая с хвостом, упитанной и холеной, по виду добродушной, явно не из подвала, скорее всего, домашняя живность любителя грызунов. Хорошее воспитание или дрессировка читались на умной мордочке.

Не зная, как обращаться к подобным существам, Родион машинально пробормотал:

– Кис-кис-кис…

Крыса благосклонно приняла знак внимания, повертела хвостиком и, кажется, кивнула, во всяком случае, так показалось. Покидать обжитое днище коробки она явно не торопилась. Чтобы продолжить знакомство, Родион предложил сухое печенье, изъятое из вазочки участкового доктора. Гостинец был принят благосклонно, острые зубки впились в тесто, усишки двигались в такт зубам. Животное хрустело с аппетитом, но соблюдая приличия. Наблюдая за трапезой, Ванзаров внезапно обнаружил, что какое-то радостное чувство, даже безотчетное предчувствие таинственного, необычного дела, которого так ждал и желал, зашевелилось в душе.

– Это что такое? – спросили у него за спиной.

Участковый доктор Синельников, высохший субъект с безнадежно пропитыми глазами, уставился на лежащее тело с брезгливой миной.

– Здесь вам не морг, чтобы всякой падали валяться. Кто позволил? Вы, молодой человек, похозяйничали? Так извольте убрать эту дрянь. Не хватало, чтоб еще провонял.

– Это не дрянь, а человек, – сказал Ванзаров и добавил: – Хоть и мертвый. А кто принес – спросите у дежурного. Даже протокола не составили.

– Человек, не человек, какая разница. Труп – значит, в морг. А это что такое? – Синельников хищно уставился на крысу.

– Она была в коробке. С умершим.

– До чего дошло! В шляпных коробках крыс таскают! Народ от жары совсем умом помутился. Ладно, дайте-ка мне сюда. Вколю ей спирту, давно хотел узнать, что будет.

Крыса поняла, что люди говорят о ней, и перестала жевать. Худой человек в белом халате ей сильно не понравился: от него пахло смертью и перегаром. Она сжалась и постаралась укрыться под защиту полного и добродушного.

Ванзаров решительно загородил живность:

– Даже не думайте. Это – важная улика. Возможно, совершено преступление. Возможно, убийство.

Синельников презрительно хмыкнул:

– Какая улика, какое убийство, молодой человек! Простите, что обращаюсь к вам так, вы у нас птица важная, министерская. Уж позвольте по-стариковски разъяснить: никакого тут преступления. Шел человек по улице, упал и умер. Вот и вся история. Небось сердце отказало. Мало ли по жаре дохнет. Климат у нас для жизни неподходящий. То ли дело Париж. Одним словом – в морг.

Быть может, иной коллежский секретарь послушался бы мудрого внушения и отправился гонять чаи, но Родион Георгиевич обладал одним качеством, вредным в семейной жизни, но бесценным в сыске, а именно: непрошибаемым упрямством. Баран, упершийся в новые ворота, показался бы послушным агнцем на фоне упрямства, дарованного от природы этому юноше. А потому Ванзаров потребовал не мешать ему проводить первичный досмотр тела и вообще чтобы доктор посторонился. И сам приблизился к трупу. Он еще испытывал мелкие покалывания страха перед мертвецами, не до конца ушедшие после краткой полицейской службы, но под враждебным взглядом Синельникова не мог позволить себе слабость.

Родион внимательно осмотрел ссадину, оставленную на лице трупа во время его падения, изучил одежду, показавшуюся несколько великоватой и не по росту, словно с чужого плеча, особо внимательно осмотрел пальцы, не упустил запыленные ботинки и еще раз повертел крышку от шляпного короба. Кое-что любопытное обнаружилось, но для раскрытия тайны смерти явно недостаточно. И тогда Ванзаров распахнул полы сюртука несчастной жертвы. Но фоне яркой жилетки из перкаля маленькую странность можно было и не заметить, то есть упустить навсегда. Но как только Родион разглядел, что находится перед ним, сразу обратился к доктору:

– Прошу немедленно вызвать криминалиста из департамента.

Облизав ложку из-под варенья, Синельников спросил с равнодушной издевкой:

– Зачем вам? На несчастные случаи они не ездят. Только зря человека беспокоить.

– Это не несчастный случай. Это убийство.

– Таинственное и загадочное? – уточнил доктор.

– А уж это позвольте мне решать! – грозно, как ему показалось, ответил Ванзаров.

Нагло хохотнув и выразив в междометиях все, что думает о сумасбродном юнце, Синельников отправился телефонировать в Департамент полиции. А Родион с радостным трепетом охотника, поймавшего удачу, приступил к телу.

Губернский секретарь Редер, отгородившись томом всеобщего Уложения наказаний Российской империи, был занят чрезвычайно важным делом, а именно: делил на четыре кучки замусоленные купюры, которые случайно забыл в папке на его столе купец Нифонтов, державший на территории участка лавку колониальных товаров. Купец был энергичным, а потому мешал дорогие сорта чая с дешевыми в пропорции один к трем и не брезговал добавлять крошеного сена. Чтобы полиция не вмешивалась в процветание торговли, требовалось не часто, но раз в месяц забывать на столе некоторую сумму, которую в этот раз выпало делить Редеру. Напарники старательно не смотрели в его сторону, но готовы были в любую секунду прикрыть товарища и свои доли. Участь четвертой, самой толстой кучки, была всем известна.

Решительно хлопнула дверь. Таким образом входить в полицию позволяется далеко не всем, а если откровенно – только вышестоящему начальству. Три чиновничьих головы как по команде повернулись на шум. Вместо ужасного явления вышестоящих лиц они стали свидетелями истинного чуда. В приемном отделении участка возникло существо, которое не часто увидишь среди обшарпанных лавок и неисчезаемого запаха заношенных портянок. И хоть окна были распахнуты настежь, чиновникам показалось, что стало светлее – такая красота предстала перед ними. Действительно, пришедшая дама отличалась изысканной красотой. Не меньшее впечатление производил ее наряд. Стоит описать его хоть отчасти. Ведь в красивой даме, как известно, только и стоит, что описывать наряд, потому как без наряда, в чистой наготе, в даме нет решительно ничего интересного. Вернее – особенного. Разве нет?

Туалет ее был пошит из белого пике. Юбка очень широкая, так что все швы скрываются в ниспадающих складках; корсаж-блуз, открытый очень грациозно в манере каре, спереди на вставке из полосатого пике, голубого с белым; изящный отложной матросский воротник, вышитый по краям голубым шелком, и галстук из голубого батиста, завязанный бантом ниже воротника на груди. Голубой кушак был застегнут стальными пуговицами, а пышные рукава-ballon имели маленькие обшлага из полосатого пике. Костюм дополняла широкополая шляпа из голубой соломы с шу, убранная черным шелковым муслином, фиалками и эгреткой из зеленой травы. Светлые шведские перчатки дополняли элегантность туалета. Одной рукой дама нервно теребила изящный зонт из белого газа, вышитый сиреневым шелком, а другой поддерживала на весу подарочную коробочку с бантом. Ну разве не прелесть?..

Не стоит надеяться, что чиновники полиции разбирались хотя бы в части сложнейших деталей изысканного туалета. Попросту, открыв рот, они не могли оторвать взгляд от дивной красоты.

Дама, кажется, не испытывала ни тени смущения или неловкости от того, что ее жадно рассматривают три пары мужских глаз, словно все ее труды предназначались именно для этого. Привыкнув отдавать распоряжения, она ждала, когда к ней обратятся с вопросом, что ей угодно. Видимо, дама происходила из тех кругов общества, которые воспринимали полицейских как обслугу, навроде горничных и дворников. Но чиновники не сделали даже попытки предложить гостье хотя бы стул.

Поискав взглядом хотя бы одного благородного человека, дама наконец поняла, где находится, и вежливым, но строгим тоном спросила телефонный аппарат.

Три присутствующих чиновника как по команде окунулись в срочную работу. Губернский секретарь Редер был очень занят бумагами, не менее был занят коллежский регистратор Матько, а уж как был занят коллежский секретарь Кручинский, перекладывая бумаги с одного конца стола на другой, и говорить страшно!

Уняв раздражение, дама еще раз попросила аппарат, ей срочно нужно телефонировать по важному делу.

– Телефон в участке – дело государственное, – сообщил Кручинский, обмахиваясь от трудов праведных батистовым платочком. – Идите на телеграф, там и телефонируйте. Не видите, что ли, все заняты, не мешайте, барышня, и так с делами не управиться. Здесь полиция, а не проходной двор.

Дама не была приучена к такому обращению, а потому закусила хорошенькую губку. Но делать было нечего. Из маленькой атласной сумочки, которую мы сразу и не приметили, появилась трехрублевая ассигнация и легла на стойку, которая отделяла мир людей от мира чиновников. Случилось чудо: купюра растаяла, а вслед за ней три чиновника повскакивали со своих мест и наперегонки кинулись подводить даму к замызганному ящику, оказавшемуся телефонным аппаратом.

Она попросила оставить ее, покрутила ручку, назвала телефонистке номер 2–23, долго слушала молчание, поблагодарила девушку на станции, повесила рожок и оборотилась к троице, с интересом изучавшей ее прелести, скрытые юбкой.

– Мне срочно нужен сыщик. Лучший, – чуть дрогнувшим голосом сказала она. – Дело о жизни и смерти. У вас есть такой особый человек?

Переглянувшись, чиновники словно сговорились, на кого выпадет счастье.

– Извольте обождать, мадам, он немного занят раскрытием важного преступления, – доложил Кручинский и мерзким образом подмигнул.

К насыщенному букету ароматов медицинской комнаты, в котором йод боролся с хлоркой и касторовым маслом, Ванзаров принюхался и перестал замечать, да и составление протокола отняло все внимание. Появление нового аромата откуда-то из-за дверей дало себя знать настойчиво и нагло. Казалось, в жаркой атмосфере надвигается грозовое облако нестерпимой вони, подгоняемое сквозняком. Что за запах, Родион понять не мог и решил: воздух подпортил покойник. Но тот еще не успел. Это была какая-то совершенно особая гарь: будто жгли гнилую солому или болотный мох.

Синельников закрылся газетой и делал вид, что ничего не замечает.

От толчка беленую дверь впечатало в стену, и на пороге предстала роскошная персона. Росту в ней было чуть ли не три аршина, плечи вздымались исполинским размахом, а грудь выпячивалась яблоком. Пришедший был одет не просто великолепно, а с шиком, это подтвердила бы любая дама: в идеально приталенном сюртуке, щегольских брюках, яркой жилетке, а в петлице цвела модная бутоньерка из белых гвоздик. Все та же дама не смогла бы остаться равнодушной к великолепно ухоженным, напомаженным усам, дивно напоминавшим крылышки экзотической пташки. Чтобы впечатление превосходства стало неизгладимым, визитер помахивал тросточкой с замысловатым набалдашником и крепко держал массивный саквояж, по виду тяжелый. Роскошный господин выпустил струю дыма, не разжимая губ, в которых торчала короткая сигара, именуемая сигарильей. Родион вынужден был сдержать рвотный порыв: таким нечеловеческим ароматом дунуло от курильщика. Источник неизвестной вони предстал во всей красе.

Ни с кем не здороваясь, господин прошел к хирургическому столу, бесцеремонно убрал простыню, окинул взглядом мирный труп, развернулся и громогласно заявил, не вынимая изо рта сигарильи:

– Синельников, до белой горячки допился наконец? Какого рожна меня вызывать на сердечный приступ? Совсем сдурел?

– Это не я, господин коллежский советник, – явно робея, отвечал доктор. – Это вот юноша потребовал.

Ванзарова пронзил взгляд карих глаз, усиленный нахмуренными бровями и презрительно скривленными губами.

– А вы что еще за птица с пером в заднице?

– Позвольте представиться, Ванзаров, коллежский секретарь, – недрогнувшим голосом сообщил Родион, пряча подло вспотевшие ладони за спину. – Действительно, это не доктор, а я приказал, то есть попросил вызвать вас… То есть не именно вас, господин Лебедев, а эксперта-криминалиста. Потому что это не сердечный приступ. Вовсе нет. А мне нужно в протокол внести… И вообще…

Угрожающее выражение лица исчезло, открыв умные до чрезвычайности и добродушные до детской наивности черты благородного во многих смыслах мужчины в полном расцвете тридцати с небольшим лет. Изъяв сигарку изо рта, Лебедев задумчиво проговорил:

– Ванзаров… Ванзаров… Не то ли это юное дарование сыска, о котором жужжат сплетники в департаменте?

Родион только потупился.

– Ну так это другое дело! – радостно фыркнул гигант, затушив окурок о грязный пол коридора. – Что ж вы сразу не сказали! А я – Лебедев. Да вы знаете… А откуда вы меня знаете?

О, как много можно было бы поведать о заслугах Лебедева! Не было в России иного криминалиста, который так честно носил бы титул «гениальный». Заслуги Аполлона Григорьевича перед криминалистической наукой и разнообразными научными полицейскими дисциплинами были неисчислимы. Но главным его достижением стало основание в 1890 году антропометрического кабинета по системе Альфонса Бертильони, в котором преступника тщательно замеряли, фотографировали и систематизировали. За пять лет было обмерено более двадцати тысяч человек. Благодаря чему опознавали беглых и разыскиваемых не абы как, а по научной системе, хоть и сложной. И это только отдельный штрих великолепного портрета! Все же, постеснявшись Синельникова, Ванзаров ограничился кратким перечнем дел, в раскрытии которых принял непосредственное участие талант Лебедева.

Это произвело впечатление. Великий криминалист сожмурился, как заласканный кот, протянул ладонь и одарил крепким рукопожатием. Родион смутился, что такой достойный человек найдет кожу его рук недостаточно сухой. Но Лебедев добродушно хлопнул по плечу и обдал запахом дорогого коньяка:

– Ну, юное дарование сыска, выкладывайте, что у вас стряслось…

– Я полагаю, что совершено дерзкое преступление…

Заскучавший было доктор не вовремя хмыкнул, за что немедленно поплатился:

– Синельников! Еще один звук – и вылетишь в форточку… Продолжайте, Ванзаров. Отчего решили, что убийство?

Родион попросил подойти к телу и откинул край сюртука:

– Как думаете, что это такое?

Криминалист сощурился и признался, что ничего не замечает.

– Ну вот же! – указал палец в область, где у трупа полагалось сердце.

Лебедев нагнулся, разгадывая деталь, скрывавшуюся в рисунке яркой материи, и тихонько присвистнул:

– Ай да Ванзаров, ай да глазастый. Как вас величать?

– Родион… – сказал коллежский секретарь и уже не так уверенно добавил: – Георгиевич.

Синельников, заинтересованный находкой, сунулся к столу. И сразу пожалел. Развернув щуплого эскулапа к выходу, Лебедев ласково предложил:

– Ступай-ка ты, брат, отсюда, чайку выпей или водки. Нечего тебе тут делать.

Обиженный доктор в расстроенных чувствах хлопнул дверью.

– А вы совсем другой, – сказал Аполлон Григорьевич, все же понизив голос. – Мхом не поросли, делом горите, не то что эти, сразу видно. Вы уж простите мое вторжение, больно не люблю местного пристава: подлец в погонах – худшая из бед в полиции, да. Ну попробуем разобраться с его благородием дохлятиной.

– Это необычное преступление, может быть, уникальное в своем роде… – заторопился Ванзаров, но был остановлен властным жестом.

– А вот с этим спешить не будем. Как говорится, вскрытие покажет… Внутренностей не боитесь?

– Нн-нет, – кое-как выдавил Родион.

– Ничего, к пятому трупу привыкнете… Да не падайте в обморок, не стану при вас его потрошить… Так, маленько покромсаем… Отрежем руку-ногу, другую…

Крыса, про которую все забыли, сидела на поддоне коробки, показывая несравненное воспитание. Она с любопытством следила за очень большим человеком, от которого пахло вкусным обедом. Только животное не могло уразуметь, отчего это он с таким вниманием разглядывает мертвое тело.

– Вот зараза, не могу понять, что это может быть, – сказал Лебедев, разглядывая предмет, выпиравший из жилетки.

Затруднение великого криминалиста было простительно. На фоне ярких разводов ткани, напоминавшей безумные индийские вышивки, скромно жался металлический шарик, отливавший бронзовым блеском. Размером – с крупную виноградину или мелкую сливу, как угодно, сидел на жилетке слишком прочно, а на верхушке имел аккуратные насечки:

| | |

Вещицу нетрудно было принять за часть одежды или модное украшение вроде броши, не заметить совсем или не обратить внимания. Так и сделало бы большинство чиновников полиции, а уж сотрудники Казанского участка – непременно.

– Почему решили, что шарик имеет отношение к смерти бедолаги? – спросил Лебедев.

– Если мужчина навешивает на пузо цепи с брелоками – это одно. А этот одет бедно, без украшений. Нелогично, – еще немного тушуясь, ответил Ванзаров.

Ему все больше нравилось общаться со звездой русской криминалистики. Само собой получалось легко и непринужденно, как между старыми приятелями. Два разных по возрасту и положению человека необъяснимым образом испытали друг к другу прилив искренней симпатии. Отчего такое бывает?

– Ладно, возьмемся за тело, – сказал Аполлон Григорьевич.

Гигантский саквояж раскрылся и оказался походной лабораторией. Из недр были извлечены щипцы устрашающего вида с хищно загнутыми концами. Приладив их под шарик, Лебедев прочно ухватил рукоятки, напрягся и дернул с устрашающе легкой силой.

Мертвец отшатнулся по инерции. С мягким чмоком вынырнуло тонкое полированное лезвие, на котором остались бордовые сгустки.

– Что это? – спросил Ванзаров, не боясь показаться невежей.

Быстрого ответа не случилось.

– На стилет воровской не похоже, слишком изящная штучка, – сказал эксперт, вертя на свету предмет. – Не медицинский инструмент – однозначно. Возможно, шило. Хотя не сапожное. Лезвие немного длинновато – с полвершка… Да, ловко господина сложили.

– Прошу прощения?

– На воровском жаргоне «сложить» значит «убить». Учите, Ванзаров, арго пригодится, – сказал Лебедев, крутя в щипцах странный предмет. – Что за ерунда такая?

Какой музыкой прозвучали для Родиона эти слова! Вот она – загадка. Интуиция не подвела, наконец ему попалось настоящее таинственное дело для настоящего сыщика!

Шило отправилось в стальной судок, жалобно звякнув. Лебедев сообщил, что такую неприятность следует перекурить, вынул свежую сигарку, подхватил трость, изящным, несколько показным образом нажал скрытую пружинку набалдашника, на котором вспыхнул язычок пламени. Тщательно прикуривая, криминалист наблюдал за произведенным впечатлением.

– Замечательное изобретение: трость с вечной зажигалкой, – хвастливо заявил он. – Никогда не подводит, ни в дождь, ни в снег. Патентованная вещь, отвалил бешеные деньги. Кстати, не желаете сигарку? Исключительные – никарауанские. Специально для меня в одной лавке держат.

Ванзаров вежливо отказался, стараясь прокашляться не очень вызывающе. То, что во всей столице такие сигарки курил один человек, не удивляло. Источаемый ими запах требовал особого мужества или полного отсутствия обоняния.

– Вижу-вижу, что не терпится, рассказывайте, что накопали, – подбодрил Лебедев широким жестом. – Не стесняйтесь, все свои. А если что – труп не проболтается.

Родион выдохнул и заторопился:

– Молодой человек ни с того ни с сего падает посреди улицы. Городовой волочет его в участок, даже не удосужившись захватить свидетелей. Все думают, что это сердечный приступ. Но обнаруживается масса странностей. Первая: у него в карманах нет решительно ничего – ни денег, ни документов. Кроме вот этого листка…

Ванзаров протянул полоску сероватой бумаги, на которой типографским способом была напечатана черная роза, а рядом с ней криво нарисованы чернилами полукруглые стрелки, замыкающие себя кольцом.

Лебедев покрутил обрывок и равнодушно отложил:

– Ну и далее?

– Вторая странность: у этого господина нет никаких украшений, кроме колечка на безымянном пальце левой руки. Ничего не напоминает?

– Змейка хвост кусает.

– Это не змейка. Это – уроборос! – несколько взволнованно сказал Родион. – Древний гностический символ! Образ вечного круговорота, цикличности, гибели мира и его воскрешения, смерти как рождения и рождения как смерти. Символ бессмертия и самооплодотворения. Истина и познание в одном…

– Хотите сказать, тайный сектант? – спросил Лебедев, выпуская облако дыма.

– За этим скрывается нечто большее, чем просто убийство.

– Поспешный вывод. Все может иметь примитивное объяснение, да хоть убийство из ревности. Или, например, его с кем-нибудь спутали.

– А то, что одежда с чужого плеча?

– Свою отдал в чистку.

– Что скажете на это? – Родион уставил указательный палец в животное, которое благодарно принюхалось. – При нем была шляпная коробка, в которой находилась дрессированная крыса.

– Вот как! – Лебедев улыбнулся. – Я-то подумал, Синельников совсем ума лишился от пьянства, крысу себе завел. Какое милое животное! И по виду умница.

Крыса уловила, что говорят о ней, и решила предъявить себя добрым людям во всей красе: встала на задние лапки и покачалась, словно в танце.

– Занятно как, – сказал Аполлон Григорьевич, кидая актрисе кусочек сахара. – Хотите убедить меня и себя, что в скучной полицейской рутине мы наткнулись на необычное дело?

Ванзаров мог лишь согласно кивнуть.

– Так вот что скажу вам, Родион Георгиевич: дело самое пустяковое. И не подсовывайте мне всяких змей с крысами да розами. Все это – ерунда. Я еще стерплю, а пристав и слушать не станет. Тут нужны серьезные улики. А их нет.

– Неужели? – с упавшим сердцем спросил Родион.

– Ну, почти… Возможно, за маленьким исключением… – Лебедев умело держал паузу, как великий актер перед залом, затаившим дыхание. – Оно перед вами.

– Должна вам сказать, что в дамской моде этого сезона никаких открытий. По-прежнему остались популярными очень пышные рукава-ballon, причем у летних платьев рукав всегда полукороткий, отделанный шу из лент или кружевами, но наиболее пышная часть его… – дама показала на себе, – у локтя так, что рукав напоминает форму эполета. Белый цвет особенно в моде. С платьями нежных цветов принято носить черные кушаки, но тогда необходима и высокая черная шляпа. Весьма модным сочетанием цветов надо считать синий с желтыми цветами, например в отделке шляп. Кстати, о шляпах: в большой моде вуали из белого тюля с рисунками в виде горошин или разводов с кружевом, причем последние идут более всего к большим шляпам. Например, как вон та… Вуали из tulle-illusion[1] цвета «мов» или розоватые придают свежий оттенок лицу… Позвольте угостить вас свежими моделями шляпок. Мне присылают образцы прямо из Парижа…

Матильда не давала и слова вставить молоденькой барышне, по которой сразу скажешь: вкус не развит, из грязи в князи.

Действительно, мадам Оноприна только теперь смогла осуществить заветную мечту: не боясь расходов, зайти в самый роскошный и дорогой салон дамских мод в столице, который держала Матильда Живанши. С тех пор как муж Оленьки получил скромное место чиновника в городской Думе, позволявшее распределять подряды на электрическое освещение, благополучие семьи резко выросло. Чему мадам Оноприна была искренно рада.

Сидя с чашечкой кофе, которую еще не научилась держать на весу, Оленька с тихим восторгом и ужасом поглядывала на невероятные туалеты, о которых и мечтать не смела, а теперь – пожалуйста, на элегантных дам, тихо беседующих со своими модистками, на цветные картинки журналов мод, выставленные в рамках, и готова была хватать без разбора первое, что предложат, так ей все нравилось. Голова кружилась от счастья и детского восторга.

– Взгляните, что за прелесть эта шляпка: модель называется «Мария Терезия»! А это – разве не чудо: модель «Мерседес». Или вот какая милая шляпка: модель «Мисс Эрвин». Но особо мне нравится модель «Дофин». Она изумительна, не правда ли?

Жена удачного чиновника соглашалась со всем, потому что сравнивать ей было не с чем. Еще недавно сама перешивала шляпки, по три года носила одни башмачки и была рада-радешенька серенькому платьицу. Вовремя вспомнив, что теперь она солидная дама, Оленька сделала серьезную мордочку и спросила:

– А это действительно самые последние парижские моды?

Мадам Живанши позволила себе чуть печальную и чуть покровительственную улыбку. Как хорошо знала она всех этих дочек мелких чиновников и купцов, недослужившихся офицеров и разорившихся помещиков. Как хорошо понимала, чего им хочется, когда вдруг открылись возможности, когда можно не экономить копейку и получать наслаждение от новых тряпок. Насквозь видела их Матильда.

– Дорогая моя, только в этом салоне найдете самые свежие модели. У меня осталось много друзей во Франции, где я училась искусству моды и провела семь самых счастливых лет.

– А разве моде надо учиться? – спросила Оленька. – В журналах картинки печатают.

– По картинкам шьют в дешевых салонах, могу подсказать хорошие…

– Нет, не надо, я у вас хочу…

Матильда пожалела барышню: и так растерялась от переживаний.

– Не изволите взглянуть на мои награды? – уже ласково спросила она.

Мадам Оноприна с облегчение избавилась от кофейной чашечки и отправилась за хозяйкой салона. С улыбкой торжества Матильда отворила стеклянную дверцу изящного шкафчика в стиле Людовика XV:

– Это мои скромные победы на пути к вершинам искусства моды, которых не достичь никому.

Оленька честно смотрела на зеркальный уголок и не могла понять, чем следует восторгаться. Не дождавшись обязательных возгласов, Матильда неприятно удивилась, но на всякий случай глянула внутрь шкафчика. И не справилась с чувствами:

– О, мой бог! Какое варварство! Какое коварство! Их украли!

Ванзаров лихорадочно пытался сообразить, на что намекает криминалист. Неужели упустил какую-то важнейшую и очевидную улику? Недосмотрел – и вот опозорился перед великим знатоком? Ай, как стыдно!

– Да не ищите всякую мелочь. – Лебедев легонько подоткнул юношу в спину. – Вот главная улика во весь рост: сам покойник.

– То есть прием убийства?

– А что же еще!

Забыв про угрызения совести и застенчивость, Ванзаров вдруг сказал:

– Позвольте, я буду рассуждать вслух, ну, как сделал бы Сократ… Извините…

Лебедев только развел руками от восхищения.

– Ну уж порадуйте. Чтобы в полиции Сократа использовали – это трюк почище, чем кошелек у губернатора притырить.

– Я немного знаком, то есть изучал систему логики Сократа… И вот… Ну, то есть… Если, положим…

– Да не тяните, Родион Георгиевич! Я не пристав, безумно любопытно.

– Значит, так, – Ванзаров выдохнул. – Молодой человек явно не собирался умирать. Чисто выбрит, помылся, еще пахнет свежим мылом, руки холеные, ухоженные. К какому сословию принадлежал? Обеспеченному. Но одежда дешевая, не его. Для чего маскарад? Не хотел, чтобы узнали. Далее. В самую жарищу отправляется куда-то с коробкой, в которой сидит послушная крыса. Зачем? Ответа нет. А предположения делать не будем. На Невском проспекте, в самом центре столицы, он получает смертельный удар в грудь. Почему в таком месте, зачем рисковать? Допустим, это показательная расправа. Но кого это устрашило? Да никого. Что остается? Для убийцы не оставалось другого шанса с ним расправиться. Времени не оставалось. А значит, это как-то связано с посылкой, которую нес погибший. Далее. Убийца настолько дерзок и хитер, что никто из прохожих не видит, что человеку всадили в сердце острый предмет. Что это значит? Это профессионал с твердой рукой. Но за последнее время таких происшествий по нашему департаменту не проходило. Почему? Потому что он воспользовался каким-то своим навыком…

– Позвольте встрять, – оживился Лебедев. – Могу добавить о способе убийства. Удар нанесен с очень близкого расстояния, буквально вплотную, снизу вверх, у злодея крепкая и, самое главное, – точная рука. Смею уверить: такой удар в сердце требует большого мастерства. Несчастный был какое-то время еще жив, и малейшее движение убило его. Так какая у него профессия?

– Не знаю, – признался Ванзаров. – Зато наверняка он – мужчина.

– Вывод неверный. И женщина может нанести один сильный удар. А уж коварный – без сомнения.

– Не в этом дело. Такое шило в руке долго нести невозможно, кто-нибудь на улице заметит, станет оборачиваться и тому подобное. А оно должно быть под рукой в любое мгновение. В женском платье его девать некуда – перчатки до локтя или манжеты слишком плотно прилегают. Другое дело мужской сюртук…

В нервном возбуждении Родион схватил шило и осторожно засунул в рукав, подвернув кисть. Оружие стало невидимым. Но как только обшлаг расширился, шило плавно выскользнуло прямо в ладонь, а шарик удобно уперся в пальцы. После чего не составило труда нанести разящий удар снизу вверх.

Лебедев одобрительно хмыкнул:

– Где это научились таким приемчикам гайменника?

– Просто логика. Убийца подошел к жертве так близко, как того требовал удар, но несчастный ничего не заподозрил. Почему?