Шерлок Холмс и крест короля Томас Дональд
— Мы с Роландом всегда неважно ладили, сэр, но крест и камни вконец нас рассорили. Он говорил, что это обыкновенный хлам, а когда мы поселились на маяке, пригрозил выбросить их в море.
— И тогда вы вырезали углубление в корпусе часов и спрятали крест там? — предположил я.
— Да, а камешки завернул и сунул вглубь выдвижного ящика, — кивнул Абрахам. — Тем воскресным вечером я отправился заводить часы и наматывать на барабан цепь. Время шло к восьми. Я открыл футляр и увидел, что креста нет на месте. Позабыв про механизм, бросился к столу: четыре камешка тоже исчезли, а пятый я всегда носил с собой на удачу.
— Как же письмо? — спросил я. — Его Роланд, конечно, не взял?
Абрахам Кастельно покачал головой.
— Нет, сэр. Он был не мастак читать.
— Значит, вы услышали выстрел?
— Да, когда рылся в ящике. Я сразу же спустился, не зная, что брат замышляет. Роланд всегда говорил, будто я простофиля, раз верю во всякие чудодейственные вещи. Я боялся, что он и вправду выбросит камешки с крестом. Кругом было темно и сыро, песок под ногами уже размок.
— Вы подрались?
— Я хотел отнять у него крест и камни, которые он держал в руках. Мы схватились. Я сильнее его, а Роланд в тот вечер еще и выпил — с ним такое бывало. Я повалил его на землю. Думал, камешки тоже упали. Он попытался швырнуть крест в море, но не добросил. Когда мы расцепились, я опустился на колени и стал искать то, что Роланд раскидал. А он побежал по берегу: сзади его подгоняли волны, а изнутри — спиртное. Так и не нашарив камешки, я погнался за братом. Я не хотел причинять ему вреда, но он повернулся и наставил на меня ружье. Роланд знал, что голыми руками меня не возьмешь. Однако идти прямо на дуло я не посмел бы, даже если бы хотел спасти брата. Тот начал отступать дальше и дальше.
— Он стрелял?
— Сначала только грозился. Расстояние между нами увеличивалось. Я попытался подойти ближе, кричал ему, мол, не будь дураком, возвращайся домой. Роланд стоял на мягком песке, уже почти по колено в воде. Вдруг он, вместо того чтобы послушаться, пальнул всерьез. Море шумело так близко, что выстрела я не слышал, но видел вспышку. И тут с Роландом что-то произошло: он потерял равновесие и упал. Пуля пролетела в стороне от меня, но я на всякий случай пригнулся к земле и некоторое время так просидел, ведь второй ствол тоже мог быть заряжен. Когда я наконец поднялся, брата уже не было видно. Во время прилива море в наших местах подкатывает, как скорый поезд, и накрывает сушу милю за милей. Темнело. Между мной и Роландом уже стояла вода, да такая глубокая, что я не мог ни подойти к нему, ни даже разглядеть его. Только волны грохотали вокруг.
— Вы знали, что вас заметили с церковной башни? — спросил я.
— Я подумал об этом, когда раздался выстрел из винтовки. Если они видели, как мы деремся — а такое бывало не раз, — а потом я пришел бы домой один, все стали бы говорить, будто Абрахам Кастельно удавил брата или загнал его в море. Тогда мне пришлось бы худо. Лучше бы люди решили, что погибли мы оба — Роланд во время драки, а я на обратном пути. Поэтому я вернулся на маяк, немного передвинул ставни на куполе, завел механизм и ушел. Я обо всем подумал, кроме письма в ящике.
— Вы направились сюда? — спросил Холмс.
— Несколько дней я торчал на болотах. Я знаю их как свои пять пальцев. Когда моя сестра приехала к вам в Лондон, она не знала, что я жив. Это правда. Я прятался почти неделю. Потом услышал, что отыскали тело Роланда, и пошел к Элис. Больше мне некуда было идти.
Мисс Кастельно до сих пор сидела на диванчике молча, закрыв лицо руками, и только теперь заговорила:
— Этот дом с большей частью обстановки принадлежит не мне, но у меня есть немного денег. Я все ему отдала бы. Поскольку брата считают погибшим и не ищут его, он мог бы поехать в Халл, а оттуда перебраться в Амстердам. Мне подумалось, что там он был бы свободен. Дорога заняла бы всего несколько часов.
— Но это невозможно! — возразил Абрахам Кастельно. — Что делать в Амстердаме такому человеку, как я?
— Восхитительно! — сардонически произнес Холмс. — Скажите мне, мисс Кастельно, надолго ли хватит ваших денег за границей? И чем прикажете заняться вашему брату, когда они кончатся? Он не говорит на голландском языке и никого в этой стране не знает. Ему нечем будет заработать себе на хлеб. Так что же он выиграет, кроме страха перед встречей с наблюдательным человеком, который однажды выведет его на чистую воду?
В маленькой нарядной гостиной, откуда открывался вид на залитую солнцем лужайку и гравиевую дорожку, воцарилась тишина. Наконец мисс Кастельно проговорила:
— Если вы не хотите нас выдать, то как же, по-вашему, мы должны поступить?
Мой друг повернулся к молодому человеку.
— Мое имя Шерлок Холмс, и многие люди полагают, будто я ставлю себя выше закона. В редких случаях это действительно так. Если бы меня уполномочили судить вас, я признал бы вашу исповедь весьма правдоподобной. Верю, что в тот вечер, перед тем как выйти на берег, вы не замышляли убийства. Ваш брат в самом деле завладел камешками: их нашли у него в кармане. Из обоих стволов дробовика стреляли, хотя только один из выстрелов был сигнальным. Роланд пытался причинить вам вред, но, не ранив вас, утонул сам. Вероятно, вскрытие покажет, что он был нетрезв. Эти факты говорят в вашу пользу, однако не являются неопровержимыми свидетельствами вашей невиновности. На суде вам придется нелегко. — Холмс поднялся с кресла и, как нередко делал, беседуя со своими клиентами на Бейкер-стрит, подошел к окну. — Ловкий прокурор сумеет убедить судью и присяжных в том, что вы виновны. Во имя закона вы, скорее всего, понесете наказание. Но во имя справедливости я вас не выдам, — сказал мой друг и взглянул на учительницу. Теперь он обращался и к ней: — Одинокий путешественник вызовет больше подозрений, чем семейная пара. Если вы любите брата, мисс Кастельно, то поезжайте с ним через Пеннинские горы в биркенхедский порт. Если захотите, можете выдать себя за жениха и невесту. Купите два места на корабле для переселенцев. Неженатые пары на таких судах размещают раздельно, но вечерами вам позволят проводить вместе час или около того. Такое путешествие будет вполне соответствовать вашим целям и вашим возможностям. Среди сотен или даже тысяч пассажиров вас вряд ли заметят. Дорога до Австралии займет три месяца. За это время пересуды о таинственном происшествии в Саттон-Кроссе успеют всем порядком наскучить. — Абрахам и Элис Кастельно молча смотрели на Холмса. Он продолжал: — Когда вы сойдете на берег в Квинсленде или Новом Южном Уэльсе, страна, которую вы покинули, уже забудет вас. И тогда без всякой опаски можно будет снова назваться братом и сестрой. Вы оба достаточно молоды, чтобы начать сначала. Таковы будут последние дни вашей старой жизни и первые дни новой.
— В школе сейчас проживают только три девочки, мистер Холмс, — поразмыслив, сказала мисс Кастельно. — Я уже сообщила о своей утрате их родителям и позаботилась о том, чтобы учениц перевели в Линкольн, в школу Эбби Клоуз. Ну а срок аренды этого здания скоро истекает.
Холмс кивнул и, открыв свой кожаный портфель, извлек оттуда предмет, обернутый корпией.
— Абрахам Кастельно, вот вещь, которая принадлежит вам. Может быть, это священная реликвия, а может, и простая побрякушка. По меньшей мере один из камней — настоящий сапфир, а металлическая планка покрыта золотом, хотя и невысокой пробы. Сам по себе сей предмет не представляет большой ценности. Но если в последние века этот крест утратил свою целительную силу, то, вероятно, теперь он снова ее приобретет, чтобы излечить вас.
10
Покинув Мейблторп и Саттон-Кросс, мы возвратились в наши комнаты на Бейкер-стрит. Три месяца, необходимые для путешествия в Австралию, истекли. О тайне старого маяка ничего больше не говорили и не писали. По прошествии еще нескольких месяцев на мое имя доставили конверт с запиской: Элис Кастельно двумя строками выражала свою благодарность. Своего адреса она не указала, но на штемпеле значилось «Брисбен». За завтраком я передал письмецо Холмсу. Он прочитал его и вернул мне с приглушенным хохотком.
— Что ж, пожелаем им счастья! Забавно, Ватсон! Вы наверняка заметили, сколь неодинаково мисс Кастельно относилась к Абрахаму и Роланду. Вам не кажется, будто наши беглецы не брат и сестра?
Это предположение поразило меня, точно гром.
— Тогда кто же они друг другу?
— Вероятно, мать и сын.
— Не может быть!
— Попробуйте сами сложить вместе кусочки этой мозаики: в возрасте пятнадцати лет мисс Кастельно внезапно покинула родной дом по причине, связанной с недомоганием, которое удобнее всего было назвать чахоткой. Жена отца сопроводила девушку на морской курорт, где они провели несколько месяцев. Затем их навестил старый Джон Кастельно. Незадолго до возвращения с побережья семейство отправило в Саттон-Кросс известие о том, что мачеха родила ребенка. Но так ли это было?
— Какая нелепость!
— Отчего же? Посудите сами: мать поддерживала связь с сыном и кое-чему его научила. На первый взгляд он похож на неандертальца, но вспомните его эпистолу, в которой он пишет «медик» и «терзаемый недугом». А чего стоят его знания об Эдуарде Исповеднике и Эдуарде Третьем?
— Все это домыслы!
— Очень хорошо, дружище, тогда просто посетите Сомерсет-хаус и полистайте журнал регистрации рождений, смертей и браков. Отыщите имя Абрахама Кастельно и проверьте девичью фамилию его матери. Не удивлюсь, если она тоже окажется Кастельно.
— Я не стану этого делать. Даже будь ваша история правдивой, есть вещи, которых лучше не знать. И уж совершенно точно ими не следует интересоваться!
— Прекрасно. Только вот что я скажу вам, старина: помните, там, на маяке, я поздравил вас с вашим маленьким открытием и пообещал, что вы станете настоящим сыщиком? Думаю, я ошибся. Вам решительно не хватает того нездорового любопытства, без которого никак нельзя преуспеть в ведении криминальных расследований.
Португальские сонеты
1
Лишь очень немногие бумаги в архиве Шерлока Холмса оберегаются столь же ревностно, сколь документы, имеющие отношение к шантажу и вымогательству. Как ни удивительно, в их число входит небольшая коллекция рукописей и раритетных литературных изданий, оставшаяся на Бейкер-стрит после расследования 1890 года. По своей ценности она не уступит сокровищам, за право обладания которыми состоятельные собиратели вроде Джона Пирпонта Моргана сражаются в аукционных залах всего мира с Бодлианской библиотекой Оксфордского университета и Британским музеем.
До сегодняшнего дня многие жемчужины наследия Холмса были неизвестны в кругу писателей и ученых. Среди таких редкостей — рукопись утраченного произведения лорда Байрона «Дон Жуан в Новом Свете». Между строк поэмы угадывается желание великого романтика обрести дом в стране Томаса Джефферсона. В этом славном ряду не последнее место занимает и «Венецианская монахиня: готическая повесть», созданная в 1820 году Уильямом Бекфордом, одним из богатейших оригиналов своего времени, ценителем искусства, строителем Фонтхиллского аббатства, теперь почти полностью разрушенного. Кроме того, коллекция рукописей включает написанное от лица знаменитого флорентийского еретика «Воззвание Савонаролы к синьории» — поэтический монолог, принадлежащий, очевидно, перу Роберта Браунинга и не вошедший в сборник «Мужчины и женщины» 1855 года.
Не менее примечательны и редкие печатные издания, оказавшиеся в руках великого детектива в ту пору. Особенно любил он маленький розоватый томик с простым заглавием «Сонеты Э. Б. Б.». Внизу титульного листа значится: «Не для опубликования. 1847 год». Это «Сонеты с португальского» Элизабет Барретт, выражение ее чувств к возлюбленному, Роберту Браунингу, с которым они тайно обвенчались годом ранее. Книга, бережно хранимая на Бейкер-стрит, — один из трех или четырех дошедших до наших дней экземпляров первого издания, выпущенного подругой поэтессы мисс Мэри Рассел Митфорд [16]для чтения в кругу близких друзей. Именно ей и предназначался томик, о чем свидетельствует карандашная надпись, сделанная самой миссис Барретт Браунинг.
Судьба распорядилась так, что полвека спустя это сокровище оказалось в кармане умершего шантажиста.
2
Расследование этого дела началось через десяток с лишним лет со дня моей первой встречи с Шерлоком Холмсом. Был вечер 24 апреля 1890 года. К нам заглянул инспектор Лестрейд, который по стародавней привычке наносил нам визит каждую неделю, чтобы выпить стаканчик-другой односолодового виски и обсудить последние новости криминального мира.
Во время беседы наш друг из Скотленд-Ярда упомянул о том, что в Челси на дне канавы найден умирающий мужчина в клетчатом пальто, известный полиции как Огастес Хауэлл. Мне не было знакомо это имя. Подозревали, будто время от времени он угрожает людям, требуя у них деньги, однако никаких доказательств до сих пор не имелось. Незадолго до того, как Лестрейд покинул контору и направился к нам, ему сообщили о смерти Хауэлла. Канава, где его обнаружили с перерезанным горлом, находилась близ питейного заведения на Киннертон-стрит. Во рту у раненого была зажата золотая монета достоинством в полсоверена. Через несколько лет, при расследовании дела об «Алом кольце», я узнал, что в неаполитанских преступных кругах именно так расплачиваются с шантажистами и доносчиками.
Прежде в наше детективное агентство, как Холмс любил называть гостиную на Бейкер-стрит, лишь изредка обращались жертвы шантажа. Сей факт казался мне довольно удивительным, поскольку зло это, бесспорно, является одной из наиболее частых причин, понуждающих мужчин и женщин искать помощи частных сыщиков. Теперь же, после разговора с Лестрейдом, я понял: столкнувшись с вымогателем, некоторые лица, особенно обладающие известным могуществом, предпочитают детективам профессиональных убийц.
Свой краткий отчет о происшествии в Челси инспектор завершил многозначительным кивком, словно сказав: «Вот так-то, мистер Холмс!» Смерив гостя ответным взглядом, мой друг выразительно продекламировал слегка переиначенный стих шекспировского «Макбета»:
— «Он должен был скончаться позже!» Право, мой дорогой Лестрейд, вероятно, Хауэлл еще не раз это сделает, как делал раньше.
— Боюсь, я вас не понимаю. Разве может человек умереть до или после собственной смерти?
Откинувшись на спинку кресла, Холмс радостно расхохотался.
— Вот вам мой совет, Лестрейд, — наконец промолвил он, — не касайтесь дела, в котором замешан Огастес Хауэлл. Пусть другой бедолага из Скотленд-Ярда ломает над этим голову.
— Мне по-прежнему неясно, к чему вы клоните, мистер Холмс. В любом случае не вижу здесь повода для шуток.
— Очевидно, вы не представляете себе, с кем столкнулись. Известно ли вам, сколько раз Огастес Хауэлл умирал за последние тридцать лет своей бесчестной жизни? Насколько я знаю, не меньше четырех. За объявлением о кончине этого человека обычно следует распродажа его имущества с аукционов «Кристис» или «Сотбис». При помощи ложного известия о собственной смерти он время от времени сбегает от кредиторов. Однако если вам сообщили правду, то, выходит, на сей раз с ним рассчитались сполна. Или же он проделал свой обычный трюк, обставив его более театрально — в духе кровавой драмы.
— Это исключено, мистер Холмс.
— Отчего же? Год или два назад в особняке господ Кристи на Кинг-стрит, близ Сент-Джеймсского дворца, уже проводилась «посмертная» распродажа имущества Хауэлла. Тогда с молотка ушли полотна сэра Джошуа Рейнольдса и Томаса Гейнсборо, а также покойного мистера Данте Россетти, чьим агентом мнимый усопший являлся до тех пор, пока художник не узнал, что тот закладывает его, Россетти, несуществующие работы. Не получив обещанных картин, обманутые коллекционеры шли, разумеется, к живописцу, требуя вернуть деньги, полученные и потраченные Гасси Хауэллом. А однажды мошенник похитил из мастерской художника набросок «Астарты Сирийской» и, подделав авторскую монограмму на обороте, продал его как завершенное произведение наиболее доверчивому из своих знакомых «знатоков».
Теперь Лестрейд слушал со вниманием.
— А как же полотна Рейнольдса, мистер Холмс? И Гейнсборо?
— Некоторое время Хауэлл сожительствовал с одной дамочкой, Розой Кордер. Она была художницей и изображала лошадей и собак. Он обучил ее искусству факсимиле, или, попросту говоря, подделыванию. Вместе они изготовляли копии картин для клиентов с сомнительными вкусами. Их арендодатель даже отказал им от квартиры на Бонд-стрит за копирование нескольких работ Фюссли, весьма спорных по своему содержанию.
— Надо же! — задумчиво произнес Лестрейд. — Скажу вам по секрету, мистер Холмс, нам в Скотленд-Ярде кое-что известно о мистере Хауэлле. В молодые годы он был единомышленником Орсини и знал о готовящемся покушении на императора Наполеона Третьего близ Парижской оперы. По тогдашним законам (впоследствии они были изменены), сочувствие преступному замыслу не приравнивалось к преступлению. Далее, в министерских протоколах времен лорда Абердарского [17]значится, что мистер Хауэлл организовал извлечение гроба миссис Россетти из могилы на кладбище в Хайгейте. Это было сделано глубокой ночью с целью вернуть рукописи мистера Россетти, которые он похоронил вместе с женой. С Хауэллом вообще связано много престранных историй. Начать хотя бы с того, что родился он в Португалии, а отцом его был англичанин.
— Именно, — фыркнул Холмс. — И его привезли в Англию весьма своевременно, в возрасте шестнадцати лет, после того как в Лиссабоне он добился немалых успехов по части шулерства и вымогательства с применением ножа. Я почти не знал его лично, но слышал, что его называли — заслуженно или нет — отъявленным негодяем, грязным шантажистом, бессовестным мошенником, мерзавцем, крысой, клеветником и прирожденным лжецом. Выбирайте любой эпитет на свой вкус, мой дорогой Лестрейд! Однажды мистер Россетти продекламировал стихотворение, которое написал, порвав отношения со своим бывшим агентом. Оно звучало примерно так:
- Есть мошенник по имени Хауэлл.
- Он во лжи, как в пруду, с детства плавал.
- Срок придет помирать —
- Перестанет он врать,
- А без этого Хауэлл — не Хауэлл.
Бедняга! Он отличался столь редкостным отсутствием каких бы то ни было положительных качеств, что я, знаете ли, даже в определенной мере ему сочувствую. Не будь я, по счастью, частным детективом, мы бы, вероятно, нашли с ним общий язык.
— Вы стали бы шантажистом? — скептически спросил Лестрейд.
Холмс сделал протестующий жест.
— Вы никогда не сможете обвинить его в шантаже. Он слишком умен, чтобы попасться. Именно он привел юного поэта Суинберна в один аристократический дом с дурной репутацией. В том салоне на Сиркус-роуд, у Риджентс-парка, золотая молодежь проводила праздные вечера в обществе розовощеких красавиц, предаваясь забавам в духе маркиза де Сада.
Как ни странно, при последних словах Лестрейд, обычно вовсе не склонный к смущению, вдруг густо покраснел.
— Хауэлл и Суинберн обменивались письмами, в которых обсуждали эти довольно невинные юношеские увеселения, — продолжал рассказывать мой друг. — Десять лет спустя, на пике своей славы, поэт получил от старого знакомого записку: оказалось, что Хауэлл сохранил все послания Суинберна в памятном альбоме, который ввиду денежных затруднений вынужден был заложить и теперь затрудняется выкупить. Потерявший терпение ростовщик грозился немедленно выставить вещицу на аукцион. Через неделю адмирал Суинберн и его супруга леди Джейн заплатили очень крупную сумму за то, чтобы вернуть из ломбарда хронику похождений своего сына. Вырученные деньги наверняка были к обоюдному удовольствию разделены между Хауэллом и его сообщником ростовщиком. Судите обо всем сами, дорогой Лестрейд.
Инспектор встрепенулся и задумчиво проговорил:
— Да уж! Ладная работа. Сшито так, что не придерешься.
— То-то и оно. В более трудных случаях, когда клиент выказывал упрямство, Хауэлл вдохновлял его чтением компрометирующих писем перед специально приглашенными гостями. Благодаря этой мере авторы посланий понимали, что бумаги все же следует выкупить. Неужели вы полагаете, будто, дорого заплатив за сокрытие свидетельств сыновнего безрассудства, Суинберны пожелают обнародовать их в суде? Даже если и так, каким образом вы докажете, что история с ростовщиком была шантажом, а не дружеским советом? Может, Хауэлл искренне желал спасти репутацию друга? Что до публичного чтения частной корреспонденции, то это, конечно, поступок, недостойный джентльмена, однако преступлением его назвать нельзя.
— И давно вы знаете этого человека, мистер Холмс?
— Повторяю, Лестрейд, он не входит в число моих близких знакомых. Я немало о нем слышал, но в последний раз видел его около десяти лет назад, когда представлял интересы своего клиента, мистера Сидни Морса, в так называемом деле о Сове и шкафчике. Живописцы и поэты-прерафаэлиты в шутку называли Хауэлла Совой на манер кокни [18].
Взгляд инспектора прояснился.
— Не имел ли к этому делу отношение мистер Уистлер, американский художник?
— Вы, как всегда, опережаете меня, Лестрейд. В тысяча восемьсот семьдесят восьмом году Уистлер отправился в Венецию. Перед этим он договорился с мистером Морсом о продаже ценного японского шкафчика, состоявшего из двух частей. Передача вещи покупателю была поручена Хауэллу. Мистер Морс явился к нему в субботу с деньгами, а шкафчик собирался забрать после уик-энда. Едва Морс ушел, Хауэлл вызвал к себе ростовщика и заложил ему чужую покупку за внушительную сумму. Верхнюю часть сразу же увезли в ломбард, а нижнюю мошенник, получив плату, пообещал доставить в начале следующей недели.
— Кажется, я понимаю, в чем фокус! — сказал вдруг Лестрейд.
— Фокус прост. В понедельник Хауэлл отправил мистеру Морсу нижнюю часть его приобретения, сказав, будто верхняя была повреждена при перевозке. Ее якобы отдали в починку и при первой же возможности пришлют новому хозяину. Ну а Чэпмену, ростовщику, Хауэлл, разумеется, наплел, что испорчена и ремонтируется нижняя часть шкафчика. — Холмс перевел дух, подавив очередной приступ хохота. — Затем пройдоха исчез вместе с деньгами, полученными от покупателя и от владельца ломбарда. Оба остались с половинками шкафа. Они не подозревали обмана, поскольку наивно думали, будто красть вещь по частям бессмысленно. Как плохо они знали Еасси! Тяжба по этому делу длилась три года. Мистер Морс обратился за помощью ко мне. По возвращении из путешествия мистеру Уистлеру пришлось выкупить полшкафа у ростовщика, уплатив набежавшие проценты, и доставить ее законному владельцу. Что до мистера Хауэлла, то он в очередной раз поспешил объявить о собственной кончине и распродал свое имущество с молотка.
Рассказ Холмса произвел на Лестрейда неизгладимое впечатление.
— Вот так так! Вот так так! — несколько раз повторил он.
— Одним из простаков, заинтересовавшихся этой распродажей, оказался Лео Майерс [19], сын и ученик Фредерика Майерса [20], основателя Общества психических исследований. После посещения аукционного зала Кристи молодой человек сообщил отцу, что узрел дух «покойного Хауэлла». Увидев среди выставленных вещей медальон с локоном, якобы принадлежавшим Марии Стюарт, Майерс-младший принялся его изучать: цвет пряди показался ему подозрительным. В этот момент откуда ни возьмись появилось «привидение». Оно робко приблизилось к Майерсу и шепнуло: «На вашем месте я не стал бы покупать медальон. Это всего лишь волосы Розы Корд ер».
Холмс, не в силах больше сдерживаться, снова расхохотался. Едва я успел подумать, что бесчестные деяния мошенника и вымогателя — не самый очевидный повод для веселья, как в дверь гостиной деликатно постучали и перед нами появился мальчик, помощник миссис Хадсон, с конвертом в руке.
— Телеграмма для мистера Лестрейда, джентльмены. Ответа не нужно.
Вручив послание инспектору, паренек удалился. О чем бы там ни говорилось, сообщение, очевидно, вернуло нашему другу из Скотленд-Ярда пошатнувшуюся было самоуверенность.
— Ну что ж! Доктор, Холмс! — воскликнул он, отрываясь от листка. — Новость как раз для вас. Вы, конечно, можете придерживаться собственного мнения о судьбе мистера Хауэлла, но это известие получено менее часа назад от дежурного констебля из больницы на Фицрой-сквер.
Глаза Холмса блеснули.
— Вы уверены, — спросил он, — что телеграмму в Скотленд-Ярд не отправил под видом дежурного констебля сам Хауэлл? Он на такое вполне способен!
Метнув в сторону моего друга сердитый взгляд, Лестрейд опять уткнулся в текст, после чего сообщил:
— В кармане пальто мистера Хауэлла найдена книга — стихотворения миссис Элизабет Барретт Браунинг. Издание, судя по виду, старое. Никаких других ценных вещей обнаружено не было. Перед смертью бедняга несколько раз повторил: «Листья травы».
Так мы впервые услышали о розовом томике, тогда еще ничего для меня не значившем. Но при чем здесь были «Листья травы»?
— Это лирический сборник мистера Уитмена, — сразу заявил я, узнав заглавие любимой мною книги модного американского поэта. — А разве в телеграмме не сказано, жив Хауэлл или умер?
Лестрейд хотел было ответить, но Холмс его опередил:
— Что бы ни говорилось в телеграмме, когда речь идет об Огастесе Хауэлле, ничему нельзя верить на слово.
И мой друг в который раз усмехнулся.
3
После очередного стакана виски и сигары Лестрейд пришел в умиротворенное расположение духа. Этим бы все и закончилось, если бы через полмесяца к нам не явились два других посетителя, причем совершенно иного сорта. За пару дней до их визита Холмс упомянул о том, что восьмого мая в половине третьего он ждет мистера и миссис Браунинг по деликатному вопросу, суть которого они предпочли заранее не раскрывать. Как я понял, наши новые клиенты — сын и невестка прославленной поэтической четы.
Знаменитый Роберт Браунинг умер всего год назад, но его не менее одаренной супруги, миссис Элизабет Барретт Браунинг, не было в живых уже почти тридцать лет. Их наследники пожелали посетить нас вскоре после того, как в кармане Хауэлла обнаружили томик сонетов, — это показалось мне любопытным совпадением. Шерлок Холмс, однако, в совпадения не верил. Он жил в мире причин и следствий.
В назначенный час миссис Хадсон, постучав, отворила дверь гостиной и торжественно представила нам посетителей:
— Мистер Роберт Видеман Пенини Браунинг и миссис Фанни Корнфорт Браунинг.
Как и любому читателю газет, мне было известно полное имя сына Роберта Браунинга. Все знали, что этот веселый молодой человек, попросту называемый Пеном Браунингом, предпочел поэзии живопись и скульптуру. На вид он показался мне субтильнее, чем следовало ожидать. В свои тридцать лет [21]он походил на юношу, который еще не вполне развился. Лицо, несмотря на пышные черные усы и редеющую шевелюру, сохраняло полудетскую округлость черт, мало напоминавших отцовские.
Фанни Корнфорт Браунинг выглядела несколько моложе своего мужа. Это была красивая статная женщина, чуть полноватая, голубоглазая и рыжеволосая, как героини полотен Тициана. Насколько я знал из газет, родилась она в Америке, но воспитывалась в Англии.
Как только с приветствиями было покончено и гости уселись, Пен Браунинг, если мне позволительно так его называть, заговорил:
— Мистер Холмс, доктор Ватсон! На днях мы обращались за помощью в Скотленд-Ярд к инспектору Лестрейду. Он смог сделать для нас очень немногое и посоветовал обратиться к вам. Дело сложное и деликатное. Оно касается смерти человека по имени Огастес Хауэлл: в последнее время он угрожал репутации моих родителей и моему собственному покою, прибегая к хитростям и искажению истины.
— Сожалею, — почтительно произнес Холмс, по случаю прихода именитых гостей надевший черный сюртук. — Мне известно, каков этот человек, и до меня дошло сообщение о его смерти. Я также знаю о том, что в кармане убитого мистер Лестрейд обнаружил сборник сонетов вашей матушки.
Пен Браунинг кивнул.
— Я ничего не слышал о Хауэлле до тех пор, пока не получил от него записку. Он изъявлял желание продать мне том стихов и ряд других предметов, имеющих отношение к моим родителям, за весьма солидную сумму. Хауэлл представился чьим-то агентом и в этом качестве собирался встретиться со мной на следующий день. В его руках якобы находились некие документы, которые ему надлежало продать с аукциона по поручению их владельца. Тот томик сонетов — редчайшее издание, выпущенное в тысяча восемьсот сорок седьмом году, за три года до широкой публикации сборника. Для того чтобы увидеться с Хауэллом, я и приехал в Лондон в прошлом месяце. Как вы, вероятно, знаете, большую часть года мы с миссис Браунинг проводим в Венеции.
— В палаццо Реццонико, на набережной Большого канала?
— Верно, мистер Холмс. Этот особняк купил для меня отец. Возможно, вам также известно и то, что в Венеции жил покойный Джеффри Асперн?
— Кто же не знает Джеффри Асперна? — проговорил Холмс не без некоторого удивления. — Ведь это предтеча Эдгара Аллана По, покинувший Вирджинию в тысяча восемьсот восемнадцатом году и с тех пор живший по большей части в Европе. Он был другом Байрона и, если не заблуждаюсь, сошелся также и с Шелли в последние годы его жизни в Италии. Насколько я помню, Эдвард Трелони пишет об их встречах в Венеции и Равенне в своих «Воспоминаниях» [22].
— Да, и еще больше в неопубликованных письмах и дневниках.
— Все это в высшей степени интересно! — увлеченно воскликнул Холмс. — Не смею называть себя литературным критиком, и все-таки, по моему мнению, Асперн не оправдал тех надежд, которые возлагали на него в юности. Однако его «Хуанита» не канет в Лету до тех пор, пока люди не утратят всякий интерес к поэзии. Если память меня не обманывает, он родился в тысяча семьсот восемьдесят восьмом и умер в тысяча восемьсот шестьдесят третьем году, пережив и Байрона, и всех его английских друзей. Подобно Уильяму Вордсворту, Асперн успел увидеть закат романтизма и продолжал писать еще долго после того, как миновал его собственный творческий расцвет.
— Вы прекрасно осведомлены в вопросах литературы, сэр, — сказал Пен Браунинг и, посмотрев на Холмса, отвел взгляд в сторону, словно подошел к тому, о чем ему больно было говорить. — Вероятно, вы знаете и о том, что в прошлом году в весьма преклонном возрасте умерла подруга Асперна Хуанита Бордеро? [23]
— Я видел в газете сообщение о ее смерти. Ей было, если не ошибаюсь, не менее девяноста лет.
— Она познакомилась с Асперном в тысяча восемьсот двадцатом году, и чем хуже он к ней относился, тем крепче к нему привязывалась. После смерти поэта, двадцать семь лет назад, к Хуаните переехала младшая сестра Тина. Две дамы вели стародевическую жизнь в доме, именуемом Каза Асперн, на берегу маленького канала близ тихой заводи.
— Да, да, я слышал об этом, — подтвердил Холмс и выразительно поглядел на Пена Браунинга, будто предлагая смелее перейти к сути дела.
— После смерти сестры Тина Бордеро вернулась в Америку, и все эти месяцы дом пустовал. Вопрос о наследовании имущества оказался непростым, поскольку поэт и его возлюбленная не были обвенчаны и не имели детей. Сейчас все находится на попечении душеприказчиков и агентов. Судя по всему, в особняке хранятся ценнейшие литературные документы, а также бумаги, способные стать причиной громкого скандала. Мне говорили, будто в запертых ящиках наполеоновского секретера лежит неопубликованная переписка Асперна с лордом Байроном. — Шерлок Холмс прищурился, а Пен Браунинг тем временем продолжал: — Кроме того, в доме будто бы остались рукописи никому не известных байроновских поэм. Мне также предлагалось приобрести неопубликованный роман тысяча восемьсот двадцатого года: похоже, эту тетрадь его светлость передал Асперну, покидая Венецию перед роковым путешествием в Грецию. Произведение называется «Венецианская монахиня: готическая повесть» и принадлежит перу «фонтхиллского аббата» Уильяма Бекфорда. Единственная сохранившаяся копия была подарена автором Байрону. Какие еще раритеты пылятся в том доме, одному Небу известно. Меня же в первую очередь волнует то, что там могут находиться неизвестные стихотворения и письма моих родителей. Потому-то я и пришел к вам.
— Я польщен, — учтиво промолвил Холмс.
— Говорят, будто в архиве Асперна содержится корреспонденция отца и матушки. Вероятно, это лишь черновики, но оттого не менее компрометирующие. Среди них могут быть доверительные послания, которыми родители обменивались между собой, а также отцовские письма, адресованные другим женщинам после смерти моей матери в тысяча восемьсот шестьдесят первом году. Во Флоренции и он, и она очень сблизились с мисс Изой Блэгден. Отец поддерживал эту дружбу в течение долгого времени после того, как матушка умерла. Бывало, он писал мисс Блэгден каждый день. А в лондонскую пору мой отец питал не меньшую привязанность к мисс Джулии Веджвуд [24]. Такие женщины всегда играли немаловажную роль в его жизни. В его увлечении ими не было ничего порочного или даже легкомысленного. И все-таки переписка с ними носила сугубо личный характер. Теперь же, по словам агентов, та ее часть, что хранилась в собрании Асперна, попала в руки перекупщиков.
Пен Браунинг остановился, выискивая на наших лицах признаки недоверия, однако эти попытки были тщетны.
— Боюсь, — сказал Холмс, — письма являются собственностью тех, кому адресованы. Эти люди не имеют права публиковать их по собственному усмотрению, тем не менее содержание корреспонденции может стать довольно широко известным.
— То, что говорят о переписке моего отца, мистер Холмс, — ложь или в лучшем случае неполная правда. Не знаю, каким образом эти письма попали к Асперну, не говоря уж о сестрах Бордеро. Возможно, их попросту украли: предположим, у горничной появляется мнимый обожатель, ухаживающий за ней лишь с тем, чтобы проникнуть в дом и похитить ценные документы, а затем их продать. Джеффри Асперна мои родители, конечно же, знали, но едва ли настолько доверяли ему, чтобы отдать бумаги на хранение. Из поэзии моего отца в венецианском архиве якобы есть отвергнутое предисловие к «Кольцу и книге», а также драматический монолог, не вошедший в знаменитый сборник «Мужчины и женщины» тысяча восемьсот пятьдесят пятого года.
Наш гость снова замолчал.
— Прошу вас, продолжайте, — попросил Холмс.
Горевшее в его глазах нетерпение уже угасло.
— Подозреваю, что сестры Бордеро не держали в руках и половины документов, лежавших в их доме. Эти, простите за резкость, алчные гарпии не были большими ценительницами поэзии. После смерти Асперна они вели обывательскую жизнь, и я ни разу с ними не встречался. Что до моего отца, то он жил в Италии до тысяча восемьсот шестьдесят первого года и, безусловно, был с Асперном знаком. В последние годы отец часто и надолго приезжал к нам. В декабре он умер в нашем доме в Венеции.
— Вы не видели ни одной из бумаг, якобы хранящихся в секретере Асперна?
— До сих пор нет. Первым мне сообщил о них нотариус Анджело Фиори, одно время занимавшийся имуществом Асперна. По счастью, сестра этого человека — друг нашей семьи. Она ухаживала за моим отцом в последние дни его жизни, а позднее выступила посредником между мной и своим братом.
Холмс бросил взгляд на свою трубку, но воздержался от того, чтобы зажечь ее в присутствии гостьи.
— Прошу прощения, мистер Браунинг, но как столь внушительная коллекция частных писем вашего отца оказалась у Джеффри Асперна, если он сам не отдал их ему или же сестрам Бордеро? Едва ли горничная и ее поклонник могли так исхитриться, чтобы собрать этот архив. Да и Асперн умер прежде Роберта Браунинга, поэтому непонятно, каким образом переписка перекочевала к нему в дом.
— Именно, мистер Холмс. Может, кто-то попросту украл письма у владельцев и продал сестрам Бордеро? Вероятно, вполне невинное содержание этих посланий превратно истолковывается. Точно сказать не берусь, хотя после смерти Асперна сестры прославились своей склонностью к клевете и всяческим инсинуациям. «Насекомые в кудрях литературы» — именно так, словами Теннисона, отец назвал однажды этих женщин. Он всегда недолюбливал Хуаниту Бордеро и считал ее надоедливой. Говорил, что в молодости она нередко давала поводы для скандалов, а когда стала для этого слишком стара, начала проявлять интерес к пикантным обстоятельствам жизни других людей. Долгое время она коллекционировала письма и редкие публикации, кого-либо компрометирующие — например, Уильяма Бекфорда и ему подобных. Затем у нее вконец испортился вкус. Она стала посылать своих поверенных, если можно их так назвать, для ведения переговоров в аукционные залы или к владельцам интересующих ее вещей.
— Значит, ни к вам, ни к вашему отцу мисс Бордеро не обращалась?
— Она была не настолько глупа. Правда, после его смерти меня посещали двое сомнительных типов, которые интересовались, не желаю ли я выкупить кое-какие бумаги. Я указал им на дверь, но сейчас понимаю, что поступил, по всей вероятности, неосмотрительно. Теперь Хуанита Бордеро умерла. Тину ни бумаги, ни сам Асперн не занимают. Ей нужны лишь деньги. После кончины сестры она вверила все дела агентам, которые должны как можно выгоднее распродать коллекцию вне зависимости от того, как это скажется на чувствах живых и добром имени усопших.
— И разумеется, один из агентов мисс Бордеро — Огастес Хауэлл?
Пен Браунинг кивнул.
— Я приехал в Лондон для переговоров с ним, но в своем письме он намекнул, что я опоздал: слишком многие свидетельства частной жизни моих родителей уже оказались в руках аукционистов и коллекционеров. Тина Бордеро не уполномочила его забирать вещи у новых владельцев. Теперь я могу получить письма и книги отца и матушки лишь на публичных торгах.
— Так значит, Хауэлл не стал ничего обсуждать с вами?
— В конце концов он согласился сделать мне «уступку», предложив «специальную цену» за бумаги, которые я должен был купить до начала аукциона, не видя их и, по сути, не представляя себе их содержания. Но и это теперь невозможно, поскольку Хауэлл мертв.
— Или хочет убедить нас в этом.
— Таковы обстоятельства, приведшие меня к вам, мистер Холмс. Все нити сосредоточены в руках Тины Бордеро, которая находится неведомо где и которой нет дела ни до чего, кроме наживы. Скоро бумаги с молотка разойдутся по всему миру.
Мой друг подошел к окну и поглядел вниз на экипажи, следовавшие по залитой весенним солнцем Бейкер-стрит.
— Мистер Браунинг, — проговорил он, оборачиваясь, — чтобы не тратить ваших денег и времени понапрасну, давайте сразу условимся: вы вернетесь в Венецию при первом же удобном случае.
— Мы последуем вашему совету, — тихо произнесла Фанни Браунинг, — и отправимся домой в ближайший понедельник.
— Превосходно. Чем быстрее, тем лучше. Если пожелаете, мы с моим коллегой очень скоро последуем за вами. Думаю, не позднее чем в конце следующей недели. Но, повторяю, вы непременно должны прибыть в Италию раньше нас. При первой же возможности мы ознакомимся с документами.
— Но как? — воскликнула леди. — Ведь они разошлись по рукам стольких людей сомнительной порядочности!
— Мадам, — холодно произнес Холмс, — если вас обвивает ядовитая кобра, бессмысленно разжимать кольца ее тела, защищаться от ее зубов и колоть ее ножом куда придется. Отсеките голову, и хватка опасной твари вскоре ослабнет. Голова напавшей на вас змеи — Каза Асперн. Именно туда и следует нанести удар, пока не поздно.
— Я прошу вас, мистер Холмс… — порывисто заговорил Пен Браунинг, — станьте на защиту репутации моих отца и матери. По прибытии в Лондон я попытался навести справки об этом Хауэлле. Рассказывали, что он похвалялся, будто нырял за сокровищами затонувших галеонов и был шейхом арабского племени в Марокко. Хауэлл — хвастун и, очевидно, лжец. Я не желаю, чтобы доброе имя моих родителей оказалось в руках такого человека или тех, кто будет продолжать его дело.
— Ваши чувства, бесспорно, заслуживают уважения, — кивнул мой друг. — Полагаю, случай с Хауэллом — то редкое исключение, когда о мертвом извинительно отзываться дурно. Он был совершенно беззастенчивым негодяем, хотя и весьма неглупым.
— Тогда, прошу вас, мистер Холмс, поезжайте в Венецию, в особняк Асперна, и разрушьте это гнездо лжи и клеветы. В отличие от вас я не обладаю навыками сыска, а они здесь необходимы.
— Принять меры следует прежде, чем место Хауэлла займет кто-то ему под стать, — сказал детектив умиротворяющим тоном. — Кому выпала такая честь?
Пен Браунинг смешался.
— Сейчас в особняке междуцарствие. По распоряжению Тины Бордеро он временно перешел на попечение Фиори, венецианского нотариуса. Что до бумаг, то хозяйка интересуется лишь их коммерческой ценностью. В конце концов, возлюбленной Асперна была не она сама, а ее сестра. До тех пор пока в дело не вмешается кто-либо еще и аукционные дома не откроют торги, мы сможем, я полагаю, вести переговоры с моим знакомым notaio [25]. Вероятно, я сумею убедить его, чтобы он позволил вам в качестве моих доверенных лиц взглянуть на документы Роберта Браунинга, якобы хранящиеся в секретере Асперна.
— А потом? — устало спросил мой друг.
— Мистер Холмс, любовь моих родителей друг к другу была сильным и благородным чувством, которое оказалось выше болезни и смерти. Она не должна становиться предметом досужих толков или торговли. Если нужно заплатить за то, чтобы спасти ее от осквернения, я готов.
— Позвольте мне сделать необходимые приготовления до завтрашнего полудня, — посмотрев на гостя долгим задумчивым взглядом, ответил детектив.
— Разумеется, мистер Холмс.
Пен Браунинг встал. Вслед за ним поднялся и мой друг. Посетитель пожал ему руку с сердечностью, которой я не мог ожидать от столь известного человека. Мистеру Браунингу, как и мне, было очевидно: никакая сила не помешает великому детективу выехать в Венецию — оставалось лишь купить билеты в спальный вагон континентального экспресса. Нам предстояло защитить память двух благородных людей, но дело было не только в этом. Ноздри Холмса уже трепетали в предвкушении того, что скоро вдохнут тот самый воздух, которым дышали лорд Байрон и Роберт Браунинг. И конечно же, моему другу не терпелось сразиться с противником-невидимкой — покойным Гасси Хауэллом.
Тем не менее все услышанное произвело на меня угнетающее впечатление, и, едва мы оказались одни, я откровенно заявил:
— Не нравится мне это дело, Холмс. Боюсь, мы здесь бессильны: когда бумаги разлетятся по свету, скандала будет не избежать. И в чем бы ни заключалась правда, мудрые обыватели всегда скажут: «Нет дыма без огня».
Холмс оторвался от вечернего выпуска газеты «Глоуб».
— Я повторю для вас, Ватсон: тот, кто хочет убить змею, должен отсечь ей голову. Это единственный верный путь, и я намерен по нему следовать.
Такой ответ не слишком меня успокоил.
4
Через несколько дней наш поезд уже мчался по мосту, соединяющему пустынные улицы Местре со сказочным островом в Венецианской лагуне. Едва мы ступили на платформу, из суматошной вокзальной толпы вынырнул Пен Браунинг. Избавив нас от внимания санитарных инспекторов, призванных бороться с эпидемиями лихорадки, он отрывисто подозвал носильщиков. Под его умелым руководством наш багаж был вскоре погружен на катер, а сами мы сели в гондолу.
От предложения разместиться в палаццо Реццонико мы отказались, выбрав отель «Даниэли». Как выразился Холмс, «в отношении клиента лучше сохранять независимое положение». Кроме того, художник и скульптор Пен Браунинг славился своим умением изображать женскую наготу, что, по слухам, нередко становилось причиной его разногласий с супругой. Американка Фанни Корнфорт получила пуританское воспитание и была приверженкой строгой морали. «Не стоит, — заметил Холмс, — становиться свидетелями семейных ссор, дабы не принимать в них ту или иную сторону».
Браунинги покинули Лондон на три дня раньше нас. Прибыв в Венецию, Пен не терял времени даром: он сразу же обратился к синьору Анджело Фиори, нотариусу, чья сестра Маргарита, по удачному совпадению, ухаживала за Робертом Браунингом-старшим. Фиори, в свою очередь, немедленно направил Тине Бордеро сообщение о том, что, по итальянским законам, необходимо произвести оценку всего имущества Асперна, прежде чем дело двинется дальше. В тот же день нотариус получил ответ. После смерти сестры Хуаниты нынешняя хозяйка дома и коллекции незамедлительно исполнила свое давнее желание покинуть город, который никогда не любила. Еще большую неприязнь она питала к Джеффри Асперну, хотя ни разу с ним не встречалась. Было очевидно, что помогать нам мисс Бордеро не намерена, однако против скорейшей оценки имущества она не возражала, поскольку неприятные воспоминания блекли в свете перспектив выгодной сделки.
Между тем наша гондола скользила вдоль кромки Большого канала, покачиваясь на волнах. Движение было оживленным из-за большого количества катеров. Мимо нас проплывали мраморные дворцы, солнце бросало на воду слепящие блики. Пен Браунинг рассказывал нам о своих последних переговорах с Тиной Бордеро. Несмотря на их бесплодность, Анджело Фиори обещал, что Холмс сможет посетить особняк Асперна в качестве оценщика и ознакомиться с оставшейся частью коллекции. Нотариус внушил владелице, что не следует выдавать за подлинники непроверенные бумаги, которые могут быть фальшивкой. Аргумент был железным, и она согласилась.
— Вам, мистер Холмс, — сказал Пен Браунинг, — по счастью, не приходилось иметь дело с сестрицами Бордеро. Эти дамы довели бы вас до полного отчаяния, выманив все ваши деньги и ничего не дав взамен. Они набивали цену, словно рыбные торговки, и норовили заманить покупателя всяческими «специальными предложениями», а если тот не попадался на удочку, пускали в ход лесть самого низкого пошиба. «Почтем за счастье вам услужить», — говорили они, но бедный клиент, уходя от них, испытывал что угодно, только не счастье. Сам же Асперн принадлежал к числу мужчин, в которых женщины, подобные Хуаните Бордеро, до беспамятства влюбляются, с тем чтобы вскоре запричитать: «Ах, как он ко мне жесток!» Асперн, смею заметить, и впрямь не жалел свою подругу.
Итак, единственным представителем Тины Бордеро оказался Анджело Фиори. Кроме него, переговоры мы ни с кем не вели. С его разрешения я и Холмс могли в любое удобное для нас время явиться в «палаццо Асперна» — к нашему недоумению, именно так гондольеры называли обветшалое жилище покойного английского поэта. Экономке, неотлучно находившейся в особняке, нотариус поручил подготовить для нас все необходимое и, конечно же, проследить за тем, чтобы мы ничего не украли. Однако вскоре всякие сомнения в нашей порядочности были рассеяны. При первой встрече Фиори признался мне, что проникся безоговорочным доверием к нам после того, как по просьбе Пена Браунинга за нас письменно поручился «синьор Лестрейд» из Скотленд-Ярда. Слава английской криминальной полиции распахнула перед нами двери дома, подобно заклинанию «Сезам, отворись!».
Теплый воздух венецианской весны освежало дуновение бриза с лагуны, колыхавшее кружевные занавески на окнах. Вечерами мы наслаждались прохладительными десертами и пили кофе в кафе «Флориан» на площади Святого Марка. Приятно было коротать сумерки в свете ламп под музыку и оживленный говор отдыхающей публики, слушать мягкий шорох шагов по мрамору и любоваться закатными отсветами, догорающими на низких куполах и мозаиках знаменитого храма.
В первое же утро нашего пребывания в Венеции гондольер повез нас по тихому и чистому каналу с узкими тротуарами вдоль берегов. Этот скромный водный путь, удаленный от излюбленных путешественниками маршрутов, воскресил в моем воображении образы Амстердама.
Лодка причалила возле дома, отделанного серой и розовой штукатуркой. С виду строению было лет двести. Вдоль широкого фасада, украшенного пилястрами и арками, тянулся балкон. Холмс дернул порыжевший шнур звонка. На зов явилась женщина в шали. Мы вошли в длинное пропыленное помещение и, следуя за нашей провожатой, поднялись по высокой каменной лестнице к парадным дверям в пустой и заброшенный зал. Картины давно потемнели, позолота на рамах утратила блеск, на гербовых щитах там и сям виднелись следы краски, нанесенной много десятилетий тому назад. Голые полы и стены производили впечатление столь угнетающее, что трудно было предположить, будто в доме хранятся ценности. И уж вовсе бессмысленным казалось наше стремление искать здесь разгадку тайны Огастеса Хауэлла — если только он сам не намеревался явиться сюда и ответить на наши вопросы.
«Нельзя не признать, — сказал я Холмсу еще в поезде, — что он уже несколько раз объявлял себя мертвым, но убитым — ни разу». Однако мой друг, ничего не ответив, продолжил чтение своего «бедекера» [26].
Теперь же мы поднялись в верхние комнаты особняка Асперна, и из окна нам открылся вид на щербатые черепичные крыши и лагуну, сияющую вдалеке. Внизу зеленел сад, а точнее, маленький заросший пятачок земли, спрятанный от мира за каменными стенами. Неужели еще год назад в этом заброшенном «палаццо» жили люди? До чего убогой была жизнь сестер Бордеро!
Встретившая нас женщина достала связку ключей и отперла дверь. Мы вошли в следующую комнату, такую же пыльную, с плетеными стульями и тростниковыми циновками на полу, выложенном красной плиткой. Из окон, обращенных на север, лился неяркий свет. У дальней стены стояло внушительное, размером с большой гардероб, мрачное бюро красного дерева. Судя по украшавшим его бронзовым орлам и прочим символам имперского величия, оно помнило эпоху Наполеона Бонапарта. Очевидно, это и был знаменитый асперновский секретер — «хранитель скучных тайн душевного упадка», как назвал его поэт в известном стихотворении «Старость и юность». Казалось, нельзя найти лучшего вместилища для свидетельств запретных страстей и тайных преступлений, чем эти ряды запертых ящичков со шкафчиками по обеим сторонам. Посередине, на письменном столе, лежал один-единственный ключ для всех замков.
— Пожалуйста, — сказала наша провожатая, указывая нам на него. — Садитесь сюда, а я буду рядом, если вдруг понадоблюсь. Этот ключ открывает все.
Я удивился тому, что женщина заговорила с нами на хорошем английском языке, хотя и с акцентом.
— Некоторое время я была переводчиком в больнице, — с улыбкой пояснила она. — Анджело Фиори — мой двоюродный брат. Бумаги Джеффри Асперна, которые здесь хранятся, несколько раз едва не потерялись. Перед смертью старшая мисс Бордеро прятала их между матрацами и даже позвала моего кузена сделать приписку к ее завещанию: наверное, она немного стыдилась этих писем и потому пожелала, чтобы их похоронили вместе с ней. Но этого не выполнили. В последний вечер перед своим отъездом младшая мисс Бордеро сожгла несколько листков в кухонном очаге. Остальное здесь, в ящиках. Еще есть редкие книги: они в боковых шкафчиках и на полках.
— Большое спасибо, синьора, — любезно проговорил Холмс с легким поклоном. — Полагаю, вам доводилось встречаться с мистером Хауэллом?
Экономка улыбнулась, но в глазах ее мелькнуло беспокойство.
— Он был здесь более месяца назад, а затем вернулся в Англию. Больше я его не видела.
— Он не присылал вестей о себе?
— Нет, не думаю.
Женщина вышла, и через открытые двери мы услышали, как она хлопочет в соседней комнате.
Несмотря на ранний зной венецианской весны, Холмс по-прежнему был в строгом костюме. Достав из жилетного кармана мощную лупу, он положил ее перед собой на стол и приступил к работе, начав поочередно открывать ящики нижнего яруса. В первом не оказалось ничего, кроме пыли и древесной стружки. Из второго удалось извлечь лишь несколько клочков бумаги с записями вполне заурядного содержания. Наконец Холмс выдвинул нижний и самый глубокий из ящиков, а через секунду, вполголоса издав радостное восклицание, вытащил поношенный оливково-зеленый портфельчик. Очевидно, с него в ближайшие несколько месяцев стирали пыль, — вероятно, это делала Тина Бордеро. На дне ящика оказалась коробка с письмами, обитая кожей, на которой золотыми буквами было вытиснено имя Асперна. Открыв две защелки, Холмс достал содержимое. Затем он отпер боковые дверцы. Здесь на полках теснились тома — вовсе не читанные или в крайнем случае слегка потертые.
Я бы не удивился, обнаружив в секретере многочисленные тетради и папки для бумаг. Но вовсе не ожидал увидеть здесь столько книг. Большая часть их была напечатана сравнительно недавно и хранилась во множестве экземпляров, как на издательском складе. Имелись тут, конечно, и редкости: копии из первых тиражей, часто подписанные авторами. Я заметил сборник стихотворений Данте Россетти, напечатанный незадолго до смерти поэта, в 1881 году. Помимо его сочинений, основную часть собрания составляли творения Джона Рёскина, Уильяма Морриса и Алджернона Чарльза Суинберна. Также я увидел три раритетных издания стихотворений Роберта Браунинга с дарственными надписями, две из которых были адресованы Асперну и датировались пятидесятыми годами. Третью же книгу, «Золотые волосы», вышедшую в свет уже после смерти хозяина секретера, автор подарил Хуаните Бордеро. Так ли уж сильна была его неприязнь к этой женщине?
Холмс открыл тисненную золотом кожаную коробку для писем. Здесь, если верить нашему клиенту, хранились несметные литературные сокровища, включающие послания, которые Асперн получал от лорда Байрона, Роберта Браунинга и Уильяма Бекфорда. Корреспонденцию кто-то аккуратно разобрал, причем сделал это недавно, поскольку папки казались значительно новее содержимого. Письма, что мне удалось разглядеть, потускнели от времени, но буквы, выведенные черными чернилами, были четче и ярче, чем я ожидал. Холмс встал, подошел к окну и поднес к свету один из листков.
— Похоже, к железо-галловым чернилам, какими обыкновенно пользовались в двадцатые годы, добавили индиго, чтобы усилить цвет. Если так, то документ, скорее всего, подлинный и действительно относится к году, который указан на водяном знаке.
— О чем здесь говорится?
— Это исправленная страница рукописи шестой песни «Дон Жуана». Джон Пирпонт Морган отдал бы небольшое состояние за право хранить ее в своей библиотеке. Судя по реестру, эти строки собственноручно написаны самим Байроном. Обратите внимание на дату вверху листа: тысяча восемьсот двадцать второй год. Первая двойка выведена так, что ее легко перепутать с девяткой, правда?
— Да, в самом деле.
— Изготовитель подделки сделал бы обе цифры похожими как две капли воды. Но в жизни никто дважды не напишет одинаково одно и то же слово, даже собственное имя. Посему искусные фальшивки порой оказываются слишком последовательными и совершенными, словно буквы вырисовывали, а не просто писали. Взгляните на первые байроновские строки:
- Приливы есть во всех делах людских,
- И те, кто их использует умело,
- Преуспевают в замыслах своих… [27]
Заглавная буква П в обоих случаях написана с петлями на двух концах поперечной черты. В этом ощущается не совсем естественная старательность. Можно заподозрить подделку. Но в последующих строфах перо Байрона уже бежит свободнее: петли исчезают, появляются добавочные соединительные «хвостики».
— Отличить подлинник от копии так просто?
— Ну что вы, дружище! Байрона подделывают чаще, нежели любого другого английского поэта. Мир жаждет новых открытий, и, пользуясь этим, Шультес-Янг в тысяча восемьсот семьдесят втором году явил публике две связки байроновских писем, якобы принадлежавших его, Янга, тетушкам. Это был очевидный обман. Часть бумаг мошенник вовсе не пожелал представить экспертам для изучения, а девятнадцать экземпляров оказались работой некоего де Гиблера, который выдавал себя за родного сына поэта. В свое время его легко разоблачили, поскольку Байрон умер за десять лет до даты на водяном знаке листа.
Аферы высшего класса были для Холмса родной стихией. Он снова сел за стол и взял увеличительное стекло.
— Когда документ изучается под лупой, становятся видны почти не заметные невооруженному глазу разрывы линии в тех местах, где перо поднимали от бумаги, — пояснил он. — В подлиннике подобных пробелов сравнительно мало, в подделке их обычно больше, ибо мошенник, особенно не слишком опытный, довольно часто останавливается, сравнивая свою работу с оригиналом. Иногда «бреши» пытаются «залатать», чтобы создать ощущение непрерывности письма.
— По этим признакам и выявляется фальшивка?
Читать бесплатно другие книги:
