Женщина в черном 2. Ангел смерти Уэйтс Мартин

Дом

Особняк Ил-Марш. Полуразрушенный, покрытый пятнами сырости. Никем не любимый, никем не обитаемый.

Почти целое столетие простоял он на острове Ил-Марш, в компании клубящихся влажных туманов, неумолимо стирающих все яркие краски, и отвратительно холодных, вечно моросящих дождей, делавших его силуэт еще более смутным. Вот он – едва различимый в туманном полумраке. Пустой. Но отнюдь не молчаливый.

Кружится, бежит вода, омывая остров, на котором некогда был построен дом. Лижет края окружающих торфяных пустошей. Размывает мягкую почву, обращает в смертоносную трясину, готовую уничтожить незадачливого заблудившегося путника, затянуть в погибельную глубь – и навеки сомкнуться над ним, поглотить без следа, – а на поверхности трясины и следа не останется, ровно и не было там никого. Где-то на глубине же воду возмущают тела угрей, скользящих, ускользающих и извивающихся. О, эти змееподобные твари со злобными мордами, привыкшие кормиться любыми живыми существами, опустившимися в их придонное царство!

Десятилетиями ничто не нарушало покоя дома. Сложенный в давние времена из тяжелого камня, он дряхлел, но не сдавался, мало не рассыпался в прах – но стоял по-прежнему прямо и гордо. Однако что тут движется? На острове, в доме? Что за движение – современное, новое, нежеланное?

Распахнулась парадная дверь. Темноту хлестнуло светом. Поднялась пыль, испуганные зверьки метнулись в укрытие спасительных теней.

Со стен поснимали картины и старые фотографии. Документы, письма и безделушки сложили в коробки и отослали прочь.

А вместо них в доме появились совершенно иные вещи. Чужие, чужеродные. Незнакомые. На окнах развесили тяжелые черные портьеры, преобразившие мир внутри. По ступенькам втащили и расставили по спальням кровати с металлическими сетками, разложили поверх матрасы. Дому предстояло принять новых обитателей.

Теперь по нему змеями проползают толстые, черные провода, свиваются в причудливые, странные извивы, будто темные отражения угрей, изгибающихся в воде вокруг и под островом. Один из проводов тянется к генератору, дающему свет холлам и комнатам.

По стенам развешены противогазы; их пустые, невидящие глазницы первыми приветствуют прибывающих.

Запущенные, заросшие дорожки и лужайки тоже расчищены. Мало-помалу сад, давным-давно одичавший, возрождается, а с ним – и весь остров.

С надгробий на кладбище счистили плющ и мох, вновь можно прочесть начертанные имена.

Дом готов.

Дом ждет.

Мальчик

Высоко взлетел британский истребитель. Развернулся. С ревом моторов на бреющем полете закружился над взводом солдат. Укрепленные на машине пулеметы изрыгнули огненную смерть.

«Achtung! – закричали солдаты. – Schnell! Heil Hitler!» Одеты они были в форму цвета хаки английских пехотинцев, но говорили на комично искаженном немецком. Потом они упали – кто навзничь, кто на бок, и лежали тяжело и недвижимо, с задранными ногами, с винтовками в поднятых руках.

Истребитель снова взмыл вверх, вновь опустился, завывая в полете. Пилот говорил в переговорное устройство ровно и равнодушно, его прощальную речь прерывали статические помехи. Самолет заходил на новый виток, готовясь опять устремиться вниз, чтобы убивать немецких солдат, еще стоявших на ногах. Дроссели открыты, рев моторов нарастает…

Самолет замер. Застыл абсолютно неподвижно. Ровно завис в воздухе.

Державший его в руке мальчик вскинулся и склонил голову к плечу, прислушиваясь.

Что он услышал? Голос. Голос, звавший его, и только его.

Мальчик повернулся, побрел в направлении окна, будто загипнотизированный этим голосом. Забыта игра, он словно и не видит брошенных на полу жестяных солдатиков. Мальчик ступает по ним, ломает их, крушит и калечит.

Он играл наверху, в одной из немногих комнат, уцелевших в разрушенном бомбежкой доме. Его собственный дом стоял по другую сторону улицы, – единственной улицы, на которой хоть что-то еще сохранилось. Все прочие строения уничтожили немецкие бомбы.

Голос сделался настойчивее, голос призывал и приказывал. Мальчик подбежал к окну, остановился у разбитого стекла. Наклонился, осторожно просунул голову в пустую раму – шеи его едва не коснулись бритвенно-острые осколки.

В дверном проеме по другую сторону улицы возник темный женский силуэт.

– Эдвард! Эдвард!

Это ЕГО МАТЬ.

– Эдвард, иди домой сейчас же! Живо…

Мальчик заморгал за толстыми стеклами очков. Он услышал шум самолета – не самолетика из недавней игры, а самого настоящего самолета. Снова прислушался – да там целая эскадрилья, не меньше, и еще громче звучит выматывающе знакомый вой сирены воздушной тревоги.

Мальчик уставился в сторону дверного проема. Мать размахивала руками, кричала – надо торопиться, выбирайся оттуда немедленно, бежим в бомбоубежище! На ней было черное шерстяное пальто – то самое, что она раньше надевала только на свадьбы, похороны да в церковь… ну а теперь – только во время воздушной тревоги.

– Единственное мое дорогое пальто, – не единожды слышал мальчик. – Что ж, верно, придется меня в нем и схоронить.

Мальчик посмотрел на зажатый в руке игрушечный самолетик, потом – снова вверх, в небо. Настоящие самолеты приближались, и среди них – ни единого британского «истребителя». Он разжал пальцы, и игрушка упала на пол; там, где она приземлилась, с голых досок пола поднялось облачко пыли. Ощутив беспокойство, он отвернулся от окна, уже готовый сбежать вниз по ступенькам.

Время остановилось, задержало дыхание – и стремительно ринулось вперед. В голове мальчика гремел и грохотал конец света; его отшвырнуло на содрогающийся пол, вслед полетели, раскалываясь в воздухе, еще оставшиеся стекла.

Когда Эдвард открыл глаза – решил: он, должно быть, в раю.

Сел. Поморгал. Да нет, он все еще в комнате на втором этаже. Оказывается, и двигаться может. Все тело болело, однако, похоже, он ничего не сломал. Выдавил из себя слабый, хрипловатый смешок. Он жив.

Он выжил.

Мокрое лицо чесалось, жгло и щипало. Мальчик потер его – как наждак на ощупь, шершавое, исцарапанное. Отнял от лица руку, посмотрел. На руке – кровь. Лицо изрезало разлетевшимися осколками.

Бросился к жалким остаткам окна – закричать, порадовать мать, пускай за него не беспокоится.

Матери не было.

Была только груда развалин на месте, где только что стоял дом да высовывался зажатый между обломками воротник черного пальто.

Не в силах шелохнуться, Эдвард смотрел, начиная постигать смысл случившегося. Глаза наполнились слезами, слезы потекли по щекам, смешались с кровью.

Мамы больше нет. Умерла.

Изнутри поднималась волна горя – темного, бурлящего, ядовитого. Мальчик то кричал, то всхлипывал, то вновь кричал, в крике пытаясь выплеснуть в мир свое отчаяние. Кричал и кричал – так, словно не остановится уже никогда.

Свет надежды у них в глазах

Ева Паркинс отлично знала, что на свете есть немало вещей и пострашнее темноты. Но это вовсе не означало, что она обожает мрак.

Или что когда-нибудь научится его любить.

Станция метро постепенно становилась привычнее собственной спальни. Целый месяц – одно и то же. Каждую ночь она лежала, дрожа, на платформе, завернувшись в одеяло, бок о бок с совершенно незнакомыми людьми. Их фигуры на растресканном полу, у стены, облицованной фаянсовыми плитками, напоминали трупы, штабелями сложенные в мертвецкой. И каждый молился: пусть сегодня бомбардировщики люфтваффе промахнутся, пусть зенитным батареям противовоздушной обороны повезет, и каждый надеялся: а вдруг Королевским ВВС удалось удачно отбомбиться сегодня днем там, за Ла-Маншем, удалось сократить число немецких самолетов? Только бы никто не погиб, хотя бы – никто из них. И только бы наутро еще существовал их город.

Она окинула взглядом людские ряды. Подумала: должно быть, здесь, рядом с ней, на платформе собрались все живые. Молодые и старые, худые и толстые, разные прочие, и на всех лицах застыла одна и та же усталость и опустошенность.

Кто-то пытается петь – несколько строчек припева «Белых скал Дувра», – чтоб поддержать боевой дух. Очень скоро большинство голосов умолкает.

– Никогда не забуду – я их повстречал…

Одинокий голос продолжает и продолжает, становится сильнее, эхом отдается от холодных стен, разносится по тоннелю.

– …Тех, кто нас защищал в небесах…

Другие присоединяются к поющему, голоса их крепнут, силятся звучать громче, но нет, они по-прежнему слабы и измучены.

– Пусть тьма царила, но я увидал свет надежды у них в глазах…

Голоса затихли. Больше никто не шелохнулся.

Снаружи, с неба люди расслышали шум моторов. Что это значит – понимал каждый, и уверенность только подтверждал нарастающий гром орудий противовоздушной обороны, загрохотавших в ответ на рев в вышине.

Бомбардировщики вернулись.

Раздался новый, свистящий шум, не похожий на гул моторов. За ним – еще. И еще.

Люди затаили дыхание. Масляные фонари, развешанные по стенам, освещали трепещущие тела и застывший в глазах ужас.

А потом бомбы упали. Содрогнулись стены. С потолка посыпалась пыль и штукатурка. Люди задергались, повскакивали на ноги. Кто-то невольно вскрикнул, кто-то застонал – и смолк, пытаясь взять себя в руки. Не годится впадать в истерику на глазах у других.

Ева закрыла глаза, стараясь усилием воображения перенестись подальше отсюда. Куда-нибудь, где тепло, солнечно и безопасно.

Еще один взрыв. Еще один дождь из пыли и штукатурки.

Ева снова приоткрыла глаза. Нечего фантазировать. Она здесь, и бомбы никуда не денутся, желает она того или нет, – стало быть, надо принимать обстоятельства как есть.

Она принялась рассматривать лицо за лицом – и невольно зацепилась взглядом за маленького мальчика. Одет в пижаму, волосы торчат во все стороны, ручонки стискивают плюшевого медвежонка – прижимает к себе игрушку, будто его жизнь от нее зависит. Новый взрыв – полные ужаса глазенки блуждают, наполняясь грозящими пролиться слезами.

У Евы внутри что-то оборвалось. Она подвинулась, села рядом с мальчиком. Улыбнулась. Улыбка у нее была теплая и ясная, сиявшая уверенностью – даже в едва рассеянном масляными фонарями мраке.

– Как его зовут? – Она кивнула в сторону медвежонка.

Мальчик уставился на нее, выговорил едва слышно:

– Мишка.

Голосок у него был такой же слабенький и жалкий, как и его игрушка.

– Ты за ним присматриваешь, да?

Малыш кивнул.

– Ну, тогда ты позаботишься о том, чтоб мишка не боялся?

На мгновение малыш призадумался. Посмотрел на медвежонка, потом – снова на Еву. И кивнул опять.

– Вот и славно, – сказала Ева. – Нам нужны храбрые мальчики, вроде тебя.

Улыбка, обращенная к мальчику, засияла еще ярче, и наконец он улыбнулся в ответ – утешенный, уверенный в собственной безопасности.

– Как у вас получается?

Женщина, стоявшая рядом у стены, зябко куталась в одеяло. Старше Евы на несколько лет, не больше, но тревога и бессилие в глазах заставляли ее выглядеть намного старше.

Чуть нахмурившись, Ева обернулась.

– Ночь за ночью этого кошмара, – вздохнула женщина, – а вы все еще способны улыбаться…

Перед тем как ответить, Ева бросила еще один быстрый взгляд в сторону тоннеля – темного, пустого, казавшегося бесконечным.

– А что поделать – приходится, верно? – ответила она, стараясь придать голосу сколь можно более бодрое звучание.

Женщина, судя по всему, ее уверенности не разделяла, – похоже, усталости и нервному напряжению предстояло доконать ее раньше бомб. Хмуро уставилась на Еву, явно не веря ни единому ее слову. Под этим взглядом улыбка Евы погасла – она отвернулась и в который раз принялась рассматривать тоннель.

Наступившее утро выдалось тусклым и серым, по-зимнему мрачным.

Отряхивая пыль с одежды, Ева выбралась из метро на улицу. Вот и еще одну ночь удалось пережить.

Она осмотрелась. Город выглядел даже более истерзанным и разрушенным, чем прошлым вечером. Везде – развалины разбомбленных магазинов, пабов и жилых домов. Из разбитой витрины свисает сломанный манекен, покачивается, словно повешенный грабитель. А от этажа над магазином и вовсе осталась лишь одна стена с чудом уцелевшим камином – ни самого этажа, ни крыши. Возле камина – буфет, дверца поскрипывает на ветру, позвякивают расписные фарфоровые тарелки на полках. Закачались. Упали. Разбились, смешавшись с прочим мусором. На мостовую медленно пикируют чьи-то семейные фотографии – ветром уносит счастливые, улыбающиеся детские лица, улетают увековеченные мгновения жизни, навеки теряются воспоминания.

Ева была жива. А вот город, казалось, умер.

Она посмотрела на часы – и торопливо побежала домой. Пора собираться. Все – она уезжает.

За городом безопаснее

Ева, лишь чуть-чуть запыхавшись, вошла, элегантно одетая и с чемоданом в руке, на вокзал Кингс-Кросс. Пора начать сначала, решила она твердо, и сегодня – самый что ни на есть подходящий день. Решено. Она уезжает из города. Отправляется куда-нибудь, где тихо и безопасно.

Стеклянный потолок вокзала запотел – пар, испускаемый паровозными трубами, плыл вверх над головами людей. Здесь само место, казалось, полнилось суетой приездов и отъездов, грохотом поездов и голосами пассажиров. Еву окружали счастливые встречи и горькие расставания. Воздух вибрировал нервной энергией – надежда и отчаяние превращали банальные, повседневные прибытия и отбытия в жизненно важные события.

Стены станции были покрыты плакатами. Разные вариации на тему «Беспечная болтовня может стоить множества жизней» соседствовали со столь же разнообразными версиями «Трудись для победы», плотно сбитый, краснолицый, сердитый на вид мужичонка в костюме Джона Булля, стоявший во главе строя пехотинцев, грозно тыкал обвиняющим пальцем в каждого проходящего: «Кого не хватает? ТЕБЯ!»

Плакат заставил Еву еще сильнее сосредоточиться взглядом на солдатах. Молодые, со свежими, полными радостного оптимизма лицами, изнывавшие от нетерпения схлестнуться в бою с погаными фрицами, резко контрастировали с ранеными или калеками, возвращавшимися с фронта. Когда они проходили сквозь толпу в главном зале – головы отворачивались, опускались невольно глаза. Юные новобранцы не смотрели на возвращающихся прямо-таки демонстративно – игнорировали, словно боялись подцепить их невезение на манер инфекции, передающейся воздушно-капельным путем.

За спиной послышался тихий плач. Ева обернулась – и увидела мать с дочерью. Кто из них плакал сильнее, понять было непросто. Мать обнимала дочку, дочка цеплялась за нее – далеко не сразу преисполненным благих намерений родственникам удалось растащить их и увести девочку прочь. «Это для ее же блага, – расслышала Ева. – С нами она будет в безопасности». На память пришел вчерашний малыш на станции метро. Ева надеялась: кто-нибудь за ним присмотрит, проследит, чтобы ничего с ним не случилось. Эта мысль едва не заставила ее расплакаться.

«Матери, отсылайте детей из Лондона!» – увещевал рыдающую мать плакат. Там изображались мальчик в пижамке и девочка в ночнушке на фоне кирпичной стены – прижавшиеся друг к другу, испуганные и недоумевающие, глаза полны ужаса и потрясения. А рядом – другие брат с сестренкой, круглощекие, белокурые херувимчики на фоне буколического пейзажа. Мальчик с аккуратно расчесанными на косой пробор и тщательно приглаженными волосами защищающим жестом приобнимает маленькую девочку с полуулыбкой на губах. Оба выглядят радостными, уверенными в себе. Ниже объясняется и причина подобного благолепия: «Детям в провинции безопаснее – пусть там и остаются!»

Ева сильно надеялась, что это – правда, о да. Нет, а что ей еще оставалось?

Чтоб найти женщину, с которой ей необходимо было встретиться, много времени не понадобилось. Джин Хогг – десятью годами старше Евы, сталь во взоре и осанка, преисполненная твердости, – была директором школы, в которой Ева работала.

Джин окружала стайка детей, отчаянно напоминавших перепуганных ребятишек с первого плаката. Директриса только что обнаружила некий непорядок с пальто одного из ребят и наклонилась, чтобы поправить, одновременно отчитывая мальчишку за то, что даже пуговицы застегивать нормально не умеет, – тут-то и подошла к ней Ева.

– Доброе утро, директор, – сказала она с привычно натянутой улыбкой. Посмотрела на остальных, улыбнулась им еще ярче. – Доброе утро, дети.

– Доброе утро, мисс Паркинс, – хором ответили ученики, слова слились в привычную напевную музыку звонких голосов. Некоторые даже умудрились улыбнуться в ответ, и Ева ощутила, как по сердцу прошла теплая волна.

Джин выпрямилась, смерила ее неодобрительным взором. На мгновение Еве показалось: вот-вот директриса обнаружит, что и у нее пальто как-то неправильно застегнуто.

– Вы опоздали, – бросила Джин.

– Мою улицу вчера… сильно бомбили.

Судя по выражению лица, Джин не считала бомбежки достаточно веской причиной для непунктуальности, однако Ева смотрела не на нее, а на детей. Их было семеро, три девочки и четыре мальчика, младшему семь, старшему – одиннадцать. У каждого – свой чемоданчик, каждый держит небольшую картонную коробку с надписью «Противогаз». Дети из небогатых семей, из центральных городских районов, и ни с одним нет родителей.

– Может, поищем наш поезд? – предложила Ева.

– Мы ждем Эдварда. – Тон Джин явственно давал понять, что Эдвард, по мнению директрисы, входит в категорию еще более злостных растяп, нежели сама Ева.

– Я думала, его мать привезет, – удивилась Ева.

Стальной взор Джин смягчился – но лишь на секунду.

– Два дня назад в их дом попала бомба. Он теперь сирота. – Директриса отвернулась от Евы, прочесывая глазами главный зал. – А вот и он.

Ева проследила за взглядом начальницы, все еще пытаясь уложить в сознании услышанное. Эдвард – сирота. Эдвард!

Дети обернулись, уставившись во все глаза на приближающегося Эдварда, будто соревнуясь: кто рассмотрит его прежде других? Ева знала, дети – они такие. Для них все необычное, экстраординарное – прежде всего, интересное зрелище, особенно если к спектаклю прилагается несчастье или печальная утрата. Эдварду, хочет он того или нет, отныне предстояло быть местной знаменитостью.

Эдвард, которого вел за руку пожилой мужчина, медленно подходил к группе. В отличие от других, чемодана у него не было, свои пожитки он нес в заплатанной сумке. Многочисленные порезы на лице после взрыва начинали затягиваться, очки на мальчике были новые, но по лицу Ева четко поняла, насколько отвратительно для Эдварда сейчас оказаться в центре всеобщего внимания.

– Давай, Эдвард, мой хороший, – сказала Джин, явственно ожидая, что сила ее авторитета подействует автоматически, – нам на поезд надо поторапливаться.

Она протянула руку, но Эдвард и не подумал ни взять ее в свою, ни даже сделать шаг в сторону директрисы. Только прижался еще сильнее к мужчине рядом.

Ева подбежала к мальчику. Присела на корточки, чтоб лица их оказались на одной высоте.

– Эдвард, – заговорила, силясь поймать его взгляд, – мне так жаль…

Эдвард молчал.

Ева попробовала улыбнуться. Продолжила:

– Ты… ты теперь с нами поедешь. Далеко, подальше от всего этого.

Эдвард по-прежнему молчал – в конце концов ей пришлось подняться.

– С самого несчастья, как стряслось оно, слова не сказал, – объяснил мужчина. – Вы кто, учительница его будете?

– Да.

– А я – так, сосед. Присматривал за ним с тех пор, как… ну, вы, поди, поняли. – Он легонько потеребил руку мальчика. – Давай уж, Эдвард. Иди с этой славной дамочкой. Вот, молодец какой.

Он отпустил руку Эдварда.

– Сласти-то свои не забудь, – пробормотал он, неловко суя Эдварду в карман бумажный пакетик. Эдвард ответил молчанием.

Ева взяла его за руку, опять взглянула в глаза – тусклые и точно немые. Ничего не выражающие. Не за что в них было зацепиться.

Она повела Эдварда к остальным – пора было садиться на поезд и уезжать из Лондона. Пора снова оказаться в безопасности.

Прочь из Лондона

Совсем немного времени провели дети в поезде – и Ева заметила, что настроение их изменилось. Стоило руинам разбомбленного города уступить место маленьким городкам, а там и сельским просторам, дикость случившегося отступала в ребячьем сознании все дальше. Они ерзали на сиденьях, возбужденные и вздернутые. Они – далеко от Лондона, привычная жизнь осталась позади, а впереди – приключения в новом, незнакомом мире!

Ева видела: ребята ухитрились разделиться в переполненном вагоне на две группки, мальчики отдельно, девочки – отдельно. Ева села с мальчиками. Старшим (и, если уж совсем честно, наименее любимым из всех для нее) был Том. Она понимала: учителю так думать попросту непедагогично, так вообще нельзя думать о детях, – понимать понимала, а поделать с собой ничего не могла. Жила в парне некая явная внутренняя пакостность, и как ни пыталась Ева с ней бороться – безрезультатно. Если кто-то примется над кем-то издеваться, то забиякой окажется непременно Том – знала она из опыта.

Рядом с Томом – Элфи, толстенький, с ума сходивший по ВВС, клявшийся, будто умеет определить тип самолета не глядя, исключительно по звуку мотора, – увы, после многочисленных налетов бомбардировщиков на Лондон это перестало быть его уникальной способностью. Элфи и Том высовывались в окно, совершенно завороженные всем, что видели.

Напротив Тома с Элфи – Джеймс и Эдвард. Джеймс был лучшим другом Эдварда, но теперь, судя по всему, не мог сообразить, как реагировать на нынешнее состояние приятеля, – все посматривал да посматривал на онемевшего, раздавленного горем паренька, и на подвижном личике желание помочь заметно боролось с осознанием: ничем тут не поможешь. Эдвард, опустив голову, уперся взглядом в пакетик со сладостями на коленях.

С тремя девочками, скрывшись за номером «Дейли экспресс», сидела Джин. Девочки – авторитарная, напористая Джойс, ее верная спутница и прислужница Руби и Флора. Младший братишка Флоры, Фрейзер, вечно шмыгавший носом, словно постоянно был простужен, оказался в их компании. Предполагалось, что Флора должна за ним присматривать, однако в настоящий момент она свой долг явно не выполняла, – вместо брата не сводила взора с Эдварда. Ева знала: Флора к Эдварду всегда малость неровно дышала, но, судя по тому, как отчаянно девочка смотрела на него сейчас, дело зашло уже гораздо дальше.

Она покосилась на остальных ребят – так и есть, все уставились на Эдварда, зачарованные его молчанием, осознанием того, что он – вроде и рядом, а вроде и где-то очень далеко.

Джин отложила газету.

– Некрасиво так пялиться, дети.

Джойс, Руби, Флора и Фрейзер демонстративно отвернулись от Эдварда и замерли в неловком, многозначительно-изумленном молчании.

– Между собой можете разговаривать, – снизошла Джин, чуть понизив голос, однако не изменив официального тона, – только негромко.

Но разговаривать никто не собирался. При Джин? Ни в коем случае! Слишком важной фигурой казалась им директриса, чтоб совершить при ней нечто подобное.

Ева перевела внимание на мелькавшие за окном сельские пейзажи, яркие, будто в цветном кино, – особенно после монотонной унылости Лондона. Веки ее потихоньку смеживала дремота.

– Вы, должно быть, очень рано начали.

Она открыла глаза. Дети никуда не делись, Джин – тоже, но к ним присоединился кое-кто еще. Кто-то, кто занял в переполненном вагоне место прямо напротив нее.

Молод, очень хорош собой – вот первое, что заметила Ева. А еще – отменно элегантен и, судя по нашивкам на мундире военного летчика, – в чине капитана.

– Простите? – переспросила она.

Капитан указал в сторону ребят, и Ева просто не могла не обратить внимание на силу его руки, на мощную грацию движения.

– Ну, раз у вас их уже целых восемь, – пояснил незнакомец.

Ева рассмеялась – и ощутила, как прихлынула к щекам кровь.

– Да они не мои.

– Стало быть, вы их похитили? – Капитан усмехнулся в ответ, чуть вздернув бровь.

– Я учительница. – Ева внезапно ощутила, что в вагоне стало очень жарко.

– На экскурсию везете?

– Не совсем, к сожалению, – вздохнула Ева. – Их родители не смогли уехать из Лондона, а других родственников у них нет. Вот мы и вывозим их в большой дом в деревне.

Она пожала плечами.

– Сами по себе жить собираетесь? – Капитан помрачнел.

– Да нет, там и из других школ будут группы. – Ева подалась вперед, лицо ее приняло комически серьезное выражение. – А вообще, не знаю, может, вы слышали, война идет.

Капитан снова усмехнулся, намереваясь что-то ответить, но Ева уже выключилась из беседы.

– Ты где это взял? – резко спросила она Тома, за обе щеки уплетавшего лакричные палочки.

– Мне Джеймс дал, – прочавкал Том с набитым ртом.

Ева смерила Джеймса грозным взглядом:

– Джеймс! Ты прекрасно знаешь – это сладости Эдварда!

– Да ведь он их и не ест вовсе, – пробормотал Джеймс, надо признать, без особой убежденности.

Ева сохраняла спокойствие. Очевидно, Том отнял сладости и силой заставил Джеймса взять вину на себя. Она знала – Джеймс мальчик благовоспитанный, не чета Тому.

– Немедленно верни, – приказала она, – и извинись перед Эдвардом.

– Да, мисс, – кивнул Джеймс. Взял из рук у Тома пакетик сладостей и протянул Эдварду. Посмотрел ему в глаза:

– Извини, пожалуйста.

Эдвард не ответил. Даже не шелохнулся, когда приятель положил ему на колени пакетик.

– А куда вы, собственно, направляетесь?

Снова летчик-капитан. Голос отвлек Еву от наблюдений за мальчиками, и она вновь обернулась к нему. Привычно надела улыбку.

– Вы меня допрашиваете?

Летчик улыбнулся в ответ, глаза его сияли.

– Очень даже возможно.

Улыбка Евы сверкнула ярче.

– В таком случае я имею право знать ваше имя и звание.

– Капитан Берстоу, – отрапортовал летчик, и Еве даже показалось, будто он вот-вот отдаст ей честь. – Но вы можете звать меня Гарри.

– Ева, – представилась она. – Но вы можете звать меня просто мисс Паркинс.

На сей раз Гарри и впрямь отдал-таки честь.

– Приятно познакомиться, мисс Паркинс. Позволено ли мне будет спросить, куда вы держите путь?

– Позволено, – снизошла она милостиво. – Мы держим путь в Кризин-Гиффорд.

Бровь его взлетела вновь – теперь уже не в наигранном удивлении.

– Правда? И я туда же.

– А что вы собираетесь там делать?

– Я бомбардировщик, – пояснил он будто бы невзначай, отлично понимая, какое впечатление произведут на нее эти слова.

Ева раскатилась звонким смехом:

– Да все вы так говорите!

– Ну, – повел он плечом, – кому-то ведь и впрямь надо летать на самолетах.

Голос его изменился, стал серьезным, даже чуть печальным.

Ева, ощутив в простых словах тень застарелой боли, взглянула на попутчика пристальнее. Да, в его манере держаться таилась сила, да, даже в его спокойствии и собранности она чувствовала неуловимый вызов. Но в глазах промелькнуло что-то совсем другое, именно промелькнуло на секунду, пока он ей отвечал, а после исчезло. Его вызывающие манеры были порождены не столько войной в мире внешнем, сколько борьбой с самим собой в мире внутреннем. Она ощутила эту внутреннюю борьбу и узнала ее.

Летчик отвернулся. Закурил сигарету.

– Вы… простите меня, – пролепетала Ева. – Я не хотела, я не думала…

Летчик снова смотрел на нее – лицо его скрывал сигаретный дым.

– Это совершенно секретная информация, так что не вздумайте никому ее раскрывать. – Гарри наклонился вперед, дым рассеялся, в глазах у него заплясали чертики. – В противном случае мне придется вас расстрелять.

– Не беспокойтесь, – заверила Ева, – мне вы можете доверять.

И улыбнулась ему еще – той улыбкой, что, смела она надеяться, способна многое исправить.

Эдвард

Эдварду было страшно. Он стоял на перроне железнодорожной станции провинциального городка – все незнакомое, рядом – никого из тех, кого бы он знал.

В душе нарастала паника. Вокруг – сплошные взрослые, спешат, толкаются, задевают его шерстяными пальто, пихают чемоданами. Его бросало туда и сюда – точь-в-точь осенний листок на ветру.

Он потерялся. Он – один.

Эдвард закрыл глаза в попытке заставить окружающий мир исчезнуть, надеясь хоть на сей раз не увидеть то, что виделось ему всегда, стоило только сомкнуть веки.

Улыбку матери. Ее лицо. Голос, зовущий его.

А потом – воротник маминого черного пальто, торчащий из щели в груде развалин.

Он открыл глаза, обиженно, изумленно, – мир никуда не делся, а сам он так и стоял на месте. Все так же суетились вокруг люди, не замечавшие его, не обращавшие на него внимания.