На арфах ангелы играли… Миронова Лариса

– Народ в энтим деле не разбирается. Раз обидели в Москве, значит москвичи виноватые и есть. А кто ж ещё? – сказала Маша, присаживаясь на лавку у двери в сени. – Москвичей из села повыгонят, а нас и за людей можно не считать, скоро повымрем все, как за себя постоять не сможем. И духа русского здесь не останется.

– А что ж ваша администрация? – спросила Наталья Васильевна. – Там такие люди сидят, приличные вроде…

– Сидят, вот именно. Им бы только на месте усидеть. Работа как никак, зарплата. А с мордвой им всяко меньше хлопот. Свои больно много правов качают, мордва перед начальством посмирнее.

– Нет, у себя в селе и мордва бы командовала, а на чужом месте всякой смирным будет, – сказал Василь, откровенно радуясь, что может, наконец, от души поговорить.

– Какое посмирнее! – вмешалась Маша, с грохотом переставляя банки и кувшины и наполняя их молоком. – Оне только с виду смирные да улыбчивые. А только отвернись, нож в спину воткнут, не сумлевайся как. Дом вон твой, Наташа, опять разбомбили. Ни с чем не посчиталися, лихие люди, ныне озоруют беспредельно. А сколько ты им добра всякого сделала? Никто и не вспомнит. Даже деньги на храм – и то говорят, «какая-то женщина» привезла, а не ты. Не любят у нас добро помнить, ох, не любят!

– Да уж… – вздохнула Наталья Васильевна, сама сколько раз забывала хорошее, а вот обиду всякую долго помню.

– Ты, Наташа, не сердись, здесь табе не дома, живешь и живи сабе тихо, радуйся природе. В Москве задохлась поди от газов энтих? В Москве машин больше, чем людей стало, по телевизеру смотрим, – сказал Василь и раскурил новую сигаретку. – Вот времена пошли! Допрежь в нашей стороне и вовсе смирно было, скажи, Маш?

– Тьфу ты, опять смолить взялси! – прикрикнула на него Маша, отбирая пачку сигарет. – Ужасть какая-то. Совсем затравил энтим зельем.

В хлеву замычали коровы.

– Напрвлю-ка свои стопы подале, – важно сказал Василь, смеясь глазами и пряча в кулак сигаретку.

– Чаво-чаво? – замахнулась на него полотенцем Маша. – Больно говорливый стал, смотрю.

– Пойду, что ли, пойло скотине отнесу, – смиренно ответил балагур.

– Цыгарку-то брось, а то в хлев с огнем так и попресси, с тебя станет! – кипятилась Маша.

– Ладно, ладно… Раскомандывалась больно на людях-то. Василь взял ведро с пойлом и пошел в хлев.

– Откуда ноне такой! – крикнула ему вслед Маша. – Не с цепи ли сорвался? Унять тебя некому. Вот ужо сын приедет!

– Вы, я смотрю, свет провели к сараю, – сказала Наталья Васильевна, чтобы отвлечь входившую в азарт Машу от пустых и бессмысленных разборок с мужем.

– А то как же, без света, – охотно откликнулась Маша. – Всю ночь горит. Тут вон у соседей всю скотину на прошлой неделе вывели. Их самих закрыли снаружи на замок, чтоб не вышли, и всё из сарая тютюкнули…

– А милиция что? Милицию вызывали?

– Какая милиция? Ты ещё скажешь! Понаездишься в райцентр на показания, только деньги на дорогу и время потратишь. Автобус-то утром да вечером, днем теперь автобуса в город нетути. А и найдут что, всё равно не отдадут, оставят у себя. И капут! Никому ещё ничего не вернули. Народ милицию не вызывает, только врагов сабе наживать, а толку от них никакого. Да ещё, если не дай бог, раскроют, то и бутылку стребуют за раскрытие. А сворованное всё одно не отдадут, себе оставят – вещдок потому что…

– Плохо дело.

– Да уж ясно – не сладко. И ты в заступницы боле не ходи, не ходи, говорю. За беду чужую имаешься, как за свою, а тебе ж и мстят энти разнесчастныи, чтоб угодить обидчикам. Ты в Москву по осени подалась, а им издеся оставатьси, ну и пошли бомбить, вот дело-то какое. А уж кто кого обидит, тот того и ненавидит. Такая вот мудрость народная.

Наталья Васильевна ничего не ответила, только смотрела на расходившуюся не в меру и не ко времени хозяйку. Расстраиваться каждый раз по поводу раграбленного и разоренного дома ей уже просто надоело. Делала заново ремонт и обзаводилась новой утварью, если тайники оказывались раскрытыми.

Маша понемногу успокоилась и тоже стояла молча, упершись руками в крутые бока.

Наталья Васильевна невольно залюбовалась ею. При такой работе – и такая царская осанка!

Маша заметила её взгляд, улыбнулась.

– У нас много баб хороших и телом, и делом.

– Верно, – согласилась Наталья Васильевна. – Спина у тебя как струнка. И ножка маленькая. Размер тридцать пятый?

– Сейчас тридцать шестой. Полнеть стала нога. Не налазят тридцать пятый. Да у нас бабы все ладные были, потому что вообще раньше не работали! Мужики всё делали и в огороде, и в хлеву. Баба только дома командовала – сварить, детишек присмотреть. Ну, ещё коровку подоить. Всё остальное – мужикова забота. Да теперь вот всё бабы стали делать. Раньше бывало к нам невест ой откудова только не везли! Всем хотелось за наших мужиков замуж – потому что баб наши мужики берегли. Моя мать мне тоже присоветовала сюда замуж выйти. Я ведь не местная. Говорит – иди за берендейского, работать не будешь, век барыней просидишь. А получилось что? Тьфу!

Она жирно сплюнула и потерла землю глубокой калошей.

– У тебя хороший муж, грех жаловаться, – сказала Наталья Васильевна.

– Да я и не жалюсь. А где это малая?

– Она здесь, в хлеву, – отозвался Василь. – Тут у нас корова стельная, вот девчонка и нашла себе дело.

Наталья Васильевна позвала Сонику, та неохотно вышла из хлева, за ней показалась голова лобастого теленка.

– Красавец какой! – не удержалась Наталья Васильевна от похвалы.

– Его Барбарис зовут! – засмеялась Соника. – Барбарис! Как сосальку. Смешное имя, правда?

– Это дед придумал, – улыбнулась Маша. – Иди, Барбарис, спать! Пойду-ка я запру хлев. – Чтой-то ты, страмница, всё головой вертишь? Не насытила что ли брюхо своё бездонное? – снова азартно напустилась она – теперь уже на корову.

– Да и нам пора, спокойной ночи вам, – сказала Наталья Васильевна. – Пойдем, Соника. Не заперто у нас.

– Да сейчас кто войдет? В дому пусто. Деньги с собой чай носите. Шарить начнут по осени. Или по снегу. Чтоб уж точно следов не оставить.

– Так вот почему весь пол сеном из матрацев и мукой засыпан! – засмеялась Наталья Васильевна. – Следы заметали! Вон оно что! Ну, мы пойдём. До свидания.

– Валяй. А то и правда стемнело, хотя постой, я тебе ишо баночку меда дам. Знатный мед, стоялый, крепкий. Возьми, дочка, неси ты уж, – сказала она Сонике, подавая поллитровку меда. – Ты завтре приходи. Дам тебе молока. Только ты вот ещё что имей в виду, – Маша наклонилась к самому уху Натальи Васильевны. – С электриками поостерегись. Особливо Гадалыча в дом не пускай.

– А что такое?

– Уж больно рыскучий мужичонка стал. Василь тебе свет сам сделает. Завтре с утречка корову проводит и придет. И струмент свой принесет, ни о чем не беспокойси. Укланивать не нады, сладишься недорого, – сказала Маша с такой душой в глазах, что Наталье Васильевне даже стало не по себе. – Вот ишо чаво – людей от Шишка ни под какое дело не бери, не бери, слышь? Точно тебе говорю – не бери. Поняла? Третёвось тут одно дело было… Как-нибудь покумекаем. Ну ладно, таперича уж точно иди. Пирожков завтре испеку, угощу девчонку. Ладненькая она у тебя.

Маша улыбнулась и погладила по голове Сонику.

– Ишо вот что, – крикнул из глубины двора Василь, – ты там в Москве скажи энтим умникам, что цену на хлеб поднять надумали, дураки они как есть! Какая от этого помощь крестьянину? Соображать надо! Нас оне энтими ценами без ножа зарежут. Ему в городе всё равно – десять или пятнадцать рублёв за батон платить. А мы тутати по десять буханок хлеба кажен день берем, а то чем скотину кормить? И курам хлебушко покрошишь, и корове в пойло буханку разомнешь, и поросенку в отруби хоть полбуханки запаришь да намнешь. Так ить есть не станет. И лошадь хлебушко с сольцей съест, овса не шибко разжились в энтом году. А как хлеб купить за такие деньги, кто подумал? Энто ж по полтине в день добавлять надо! За месяц – полторы тыщи! Вот их помощь селянину! Зерно ноне кто выращивает? Процент какой-то, не боле. Вот и повышайте закупочные цены, да посредников, что хозяв обирают по-наглому, в шею гоните или в Сибирь, на работы, в каторгу. А мы ить своим хозяйством промышлям да огородом, зерна ить не выращивам. А хлебушко из магазина тощим, как и вы, в городе. Только нам его нады в десять раз поболе, понимать такое дело нады! Ты скажи там в Москве, чтоб закусывали, когда выпимши!

– Так и скажу, всенепременно, – улыбнулась Наталья Васильевна.

– Васька думает, что ты дверь в Совет министров ногой открываешь, – махнула полотенцем в сторону мужа Маша.

Они попрощались и вышли за калитку. Банка с молоком приятно грела, настроение улучшилось и Наталья Васильевна с внучкой, не сговариваясь, рассмеялись.

– Девки, автобус был? Девки, скажите, пожалуйста, автобус был? Скудный голос, глухой и жалобный, раздался из темной будочки на автобусной остановке.

– Это нас спрашивают? – дернула за рукав Наталью Васильевну Соника.

– Наверное, – ответила Наталья Васильевна, оглядываясь по сторонам. – Был автобус, давно был.

Они подошли поближе.

– Господи, да это вы, Борис Алексеич?

– А, приехали, голубушки!

Мужчина встал, медленно пошел к ним на нетвердых ногах.

– Боже мой, что с вами случилось, миленький вы мой?

– Да, меня трудно узнать. Лица больше стало, – сказал он, посмеиваясь и поглаживая обширную лысину.

– Вы болеете? Что за вид?

– Нет, я здоровее, существенно здоровее, чем весь наш российский народ. Но меня выгнали с работы. Теперь я больше не учу детей географии родного края. Вот такая вот история…

– Вас выгнали из школы? Вас, лучшего учителя республики? Да что тут у вас происходит?

Наталья Васильевна взяла его под руку, и они медленно пошли по плотине.

– Слишком много выступал, надо думать, язык у меня без привязи… В нашей школе теперь сплошь мордыши командуют. Мой креведческий кабинет разграбили, всё по домам растащили. Так же варварски церковь двадцать лет назад грабили, когда прежний батюшка в Нижний Новгород на хлебное место подался. Вот такая история…

Наталья Васильевна слегка подергала его за рукав.

– Ну ладно, с работы выгнали, кабинет разграбили – это, конечно, ужасно, – говорила она шепотом, оглядываясь по сторонам, хотя нигде не было видно ни души. – Но все-таки это ещё не повод для превращения интеллигентного человека в… Бог знает что такое!

Она внезапно замолчала и призадумалась, поджав губы и нахмурившись.

– Да ты, голубушка не стесняйся, режь правду-матку в самую мою не трезвую морду. Да, это ещё не повод – превращаться из человека в обезьяну. Даже если тебя избили до полусмерти, обобрали до нитки, – он замолчал и долго откашливался, сплевывая себе под ноги. – Заперли меня в ту ночь со двора на замок, вывели всю скотину из хлева, хорошо, не сожгли ещё в доме живьем…

– Кто, кто это сделал? Вы знаете их? А милиция? В милицию сообщили?

– Кто сделал, тот руки не оставил, – горько ухмыльнулся он, – хотя все знают, кто это делает.

– И молчат? Знают и молчат? – трясла она Бориса Алексеича изо всех сил.

Он молчал, безучастный ко всему, потом внезапно ласково сказал:

– Ладно трясти меня как грушу. Это всё в прошлом. И ч-чёрт со всем этим!

Он отвернулся и глухо замолчал, словно окаменев в одночасье – только узкие худые плечи не часто подрагивали.

Наталья Васильевна резко повернула его к себе и пристально посмотрела ему в лицо. Бывший учитель плакал, размазывая крупные слезы по грязной щеке. Жалость и злость переполняли её.

– Какого черта? Какого черта вы позволяете всякой мрази над собой издеваться? Вы? Вы! Умнейший и честнейший человек?! Да как вы смеете так себя вести? Так не уважать себя?

– Тихо, тихо, петухов разбудишь, – улыбнулся он сквозь слезы. – Видно, моя личность тут кому-то сильно примелькалась. Да-а-а… Человек ведет себя так, как ведут его непреодолимые обстоятельства. И я в этом деле – не исключение. Охолонись, милая, поостынь маленько. Видно, жизни тебя ещё не очень достала, раз так кипятишься.

Наталья Васильевна, расстроенная и глубоко разочарованная, смотрела перед собой невидящими глазами. Это человек был ей знаком не первый год, и что же такое над ним учинили, что он так скоро превратился в такое вот безвольное существо, неспособное ни на что другое, кроме как оплакивать свою незавиднную судьбу?

Они снова медленно пошли по ночному селу.

Где-то близко загагакали разбуженные гуси. Их громкий крик проявлялся регулярно, через каждые пять-шесть секунд. И это её отвлекло от мрачных мыслей и даже несколько успокоило. Гуси, наконец, угомонились.

Борис Алексеич прислушался.

– Похоже, бабу Маню «обувают». Да не наше это дело. Она остановилась и взяла его за обе руки.

– А знаете что, пойдемте-ка посидим у нас на крылечке? Молочка попьем. У меня московские плюшки есть, если мы не слопали все в дороге. Ну, идем? Идем же!

Борис Алексеич помялся, что-то невнятное пробормотал себе под нос, махнул рукой и пошел с ними. Соника весело побежала вперед, открыла калитку, подмела парой веток крыльцо и бросила на единственную уцелевшую лавку половичок.

– Вот, садитесь!

– Шустрая девчоночка! – погладил её по голове старик. – Хорошо тут у вас, тихо, как на хуторе. И ручей журчит – словно речи говорит. Стихами заговорил вот… Прямо тебе Пушкин!

Он иронично улыбнулся и развел руками. Лицо его приняло прежнее, знакомое ей выражение.

– Чудно, чудесно здесь. А если ещё и соловей запоет, вообще будет как в сказке, – согласилась Наталья Васильевна.

– Запоет, самое время. Он у нас долго поет. Сирень-то не повырубили? А то ведь собирались. Чем она им мешает?

– Разве что в окна заглядывать.

Да нет, думаю, похуже что будет. Тут вот как раз перед вашим приездом весь наш триумвират по плотине выхаживал, номера на дома вешали. Дошли до твоего дома – и давай галдеть! Сирень, вишь, им мешает! А я думаю, сирень мешает в определенном смысле – факелы закинуть не получится.

Что?

– Ничто. Факелы, говорю, в окна кидают. И в дверь. Чтоб сразу со всех сторон горело. У старичка, ну ты его знаешь, в церкви все службы стоит, ни секунды не присядет, дом ровно, как свечка, горел. С четырех углов подожгли, чтоб люди не могли выскочить. Вот до какого зверства народец этот дошел!.. Лес ворованный мимо тебя ведь возят, вот и напрягает малость. А вдруг наблюдаешь да кому надо в Москве постучишь? И по лесам всё бегаешь – чего ищешь? Может, делянки считаешь? Вот ведь беда какая…

Он сплюнул и жадно затянулся уже докуренной почти да самых пальцев «примы».

– Места здесь красивые, видные. Отдыхать здесь – одно удовольствие, – смягчился внезапно он. Воды пропасть. А воду вы любите, а?

– Ещё как любим. У меня в детстве была огромная мечта – жить рядом с речкой. И вот она осуществилась.

– Речка Берендей по российским меркам, конечно, не самая крупная река, да когда-то славная река была. По ней даже лес сплавляли. Тут раньше, до заводчан, рыбаки жили. Рыбы пропасть было ещё лет десять назад. А как нереститься начинает, так и скачет, так и скачет! Тут, на этих территориях, в былые времена настоящая сеть рек, ручьев, озер, болот существовала… А сколько в окрестности старичных озер было!

– А что это за озера? – вставила слово Соника, до того вроде и вовсе не проявлявшая интереса к разговору взрослых.

– А это остатки старых речных русел.

– А у нас в огороде своё болото есть! – снова вмешалась в разговор Соника. – И мы вербу рядом с ним посадили. И ещё иву-краснотал – для осушения.

– Это вы правильно сделали. Только болото тоже пользу приносит. Оно речку водой питает. Болот там много, где раньше был сплошной лес. Это природные резервуары воды. Болото любит речку и не даст ей пересохнуть в самое жаркое лето.

– Ну конечно, – обрадовалась Соника тому, что может поддерживать разговор на уровне с таким умным человеком, как Борис Алексеич. – Болото из-под земли воду достанет. Какая она извилистая, наша речка! – воскликнула Соника, вставая на цыпочки и вглядываясь в сгущающиеся сумерки.

– Да, она здесь много меандрирует, если сказать по научному, это верховье, вот она и вертится по-всякому, образует излучины, ищет себе путь поудобнее. А как в силу войдет, так и прорыв может устроить – спрямить себе путь.

– Как это? – взяла его за руку Соника и даже тряхнула от нетерпения.

– А так. Как Москва-река между Архангельским и Барвихой. Течет себе и течет веками по излучинам, а тут возьми и покажи свой нрав – пошла напрямую и выровняла русло. К устью река уже редко где петляет. Сама себе царица. Берендейка – речка доброй царицей была. А как леса рубить вокруг начали, совсем испортился нрав нашей Берендейки. Своенравная стала, неласковая.

– Река – ласковая бывает? – засмеялась Соника. – Вот здорово!

– Река всякая бывает. Потому что вода в реке живая. Это такая форма разума, понимаешь?

– Наверное, – ответила Соника и побежала вприпрыжку к реке.

– Осторожно, смотри, не оступись! – крикнула ей вслед Наталья Васильевна. – Лучше завтра, поутру к реке пойдем.

– Ну ладно, – неохотно ответила Соника и всё же вернулась во двор.

– Кстати, – спросила Наталья Васильевна, – откуда это название.

– Берендей?

– Как бывший краевед, отвечаю – это искаженное название Виндрей, что означает «видное место».

– И правда, – запрыгала Соника на одной ножке, – отсюда так далеко видно, особенно с нашей горки!

– Историю Англии учила? Средние века?

– А что? Вопросы задавать будете, – напряглась Соника.

– Вот как называлась самая северная крепость Британии, когда Рим пал и в Англии правили англо-саксы?

– Крепость Виндоланда. А правителя звали рыцарь Рэдвол, правильно? И был это шестой век.

– Верно, помнишь. Это время называют мрачным средневековьем, но это не так – мрачные времена нуступят позже. Много позже. А это было время правления весьма образованным и просвещенных военных аристократов. Он пользовались дорогой утварью, имели множество великолепных предметов быта, настоящие произведения высокого искусства! У них действовала почта, были почтовые открытки на дощечках. Они посылали почтой посылки… Они жили как люди, в нашем понимании, а не как дикари.

– А почему Виндрей?

– Потому что приозошла обычная перестановка букв – ведь «нд» легче произносить, чем «дн». Вот так слово «видно» превратилось в слово «виндо». Рея – ланда – земля. Виндрей и Виндаланда – это название крепости на границе империи.

– Но саксы – это же немцы! А слово-то русское, – возразила Соника.

– Правильно замечено, но скажу я тебе, как полиглот-любитель, что в старо-немецком языке очень много слов, схожих с русскими словами, точнее – белорусскими. Возможно, когда-то это был общий язык для многих народов.

– Название «видное» есть не только здесь, и нас под Москвой тоже есть такие места.

– Естественно, ты, дочка, верно мыслишь. Это, скорее всего, означает только то, что так в былые времена, тысячи две лет назад, а может. И раньше, так называли пограничные селения – крепостного типа. Шло время – менялись границы. Вот и накопилось множество одинаковых названий у разных поселений по всему свету.

– А в Америке есть город Москва, есть город Санкт-Петербург! – не унималась Соника.

– Потому что было обыкновение у поселенцев – называть новые места жительства старыми названиями, чаще буквально повторяли название своего родного города.

– Значит, в Америке поселились русские?

– Русские там побывали задолго до Америго Веспуччи и Колумба. И города с русскими названиями об этом нас извещают.

– Может быть, это сссттаринные виндрейчане основали аанглийский Виндаланд?

– Может быть. Вырастешь – проверишь.

– А как?

– Станешь ученым-исследователем, и подведешь научную базу под это предположение. А пока сохраняй все те находки, которые вы накопали в своем собственном огороде.

– Ой, у меня там целая кладовка старинных всяких штучек!

– Вот и храни, авось, пригодятся.

– А ваш краеведческий музей? Тоже пригодится?

– Мой краеведческий музей разграбили и разорили под чистую.

– Вот уроды, – сердито сказала девочка.

– Это как раз то самое слово, – согласился Борис Алексеич. – Уж точно – не красавцы. Да ничего не попишешь. Дело сделано. Теперь я сам – старая, никому не нужная рухлядь.

– Ой, я поняла! – вскочила Соника на верхнюю ступеньку крыльца и захлопала в ладоши. – Я поняла, я всё поняла!

– И что же ты нашла? – спросила Наталья Васильевна.

– Мысль нашла! – радостно смеялась Соника. – Это была крепость! А рядом с крепостью всегда есть поле боя. И вот оно – это поле!

– Но это же куликовские поля. Картофельные поля.

– Это сейчас – картофельные! А тогда было боевое поле, понимате? Помнишь, как Василь рассказывал, что границы между селами устанавливали на поле боя! Шли стенка на стенку и где остановились эти стенки, там и проходила граница! Вот почему это поле – Куликово и село – тоже Куликово! От слова – кулаки! А не птицы кулики! Так устанавливались границы в древности! На Куликовых полях!

– Интересная мысль, молодец, девочка, – похвалил её Борис Алексеич. В шестом веке границы империи проходили здесь!

Значит, не на пустом месте создавалась Русь в десятом веке.

– Да, не на пустом? И я так думаю! Когда к десятому веку в Европе стали складываться самостоятельные государства. Те. Кто принес в их края цивилизацию, должны были уйти, они уже там не нужны были. И, когда вернулись домой, ничего лучшего не придумали. Как провести колонизацию своего собственного края! Значит, саксы были нашими?

– Ну, это просто блеск! Какие соображения! Молоток, Соника. Я тебе кое-что приятное скажу. Слушай, при дворе рыцаря Рэдвола всегда играли на арфах.

– Это были очень культурные люди, раз они понимали арфу! – Соника, устав прыгать, села на крыльцо и замолчала, несколько подавленая всем происшедшим.

Так они и сидели у дома, больше не произнося ни слова. Молоко было ещё теплым и пахло коровой. Промолчали до первых петухов, первой заговорила Наталья Васильевна.

– Вот Соника у нас успехи делает в музыке. Баха играет. В этом году выучила ещё один концерт.

– Знаю, знаю. В прошлое лето она у меня как-то под настроение играла – концерт Баха ре минор. Она с ним где-нибудь выступала?

– Нет, конечно. Кто позволит?

– Если бы люди слышали, как она играет вторую часть! Всё самое важное, что есть в музыке, она там нашла… Бах – это бог музыки. Музыка – в основе мироздания. Даже в геологии открыли клавишный принцип – по этой теории подземные колебания распространяются так, словно это музыка земли, а землетрясения – удары по клавишам рояля, слышала об этом, Соника? Нет? Ну, теперь знать будешь. А я уже, наверное, никогда не сяду за инструмент, – сказал Борис Алексеич, незаметно вытирая глаза. – Мошка, что ли, попала? А! Всё прахом пошло… Да и пианино разломали мне черти полосатые… На доски что ли? Шут их знает!

Он встал, всё ещё неровно ступая, прошелся по дорожке, ведущей в сад. Однако походка его уже была тверже, хмель развеялся, движения стали порывисты и нетерпеливы. Наталья Васильевна была смущена этим его внезапным порывом и не находила слов для утешения.

Он очень исхудал и совершенно перестал следить за собой. Однако, похоже, он и сам был немало оглушен этим внезапным порывом и, смущенный, старался незаметно поправить прическу, распутывая пальцами темной, словно обугленной, руки давно нечесаные волосы, затем одернул рубаху и застегнул её зачем-то на едва державшуюся верхнюю пуговицу.

– Алексеич, – ласково сказала она, – поздно уже, пойдем. Я провожу тебя домой. Слышишь, поздно уже, мы устали с дороги, да и тебе спать пора. Пойдем же, наконец! Только вот Сонику спать положу…

– Ну что ж, надо так надо… – сказал Борис Алексеич, поднимая свою большую, всклокоченную голову к небу. – А ночь-то какая, матушка ты моя!

Она ушла в дом, постелила девочке постель, поцеловала её на ночь. Та мгновенно уснула, едва коснувшись головой подушки.

– Можешь не бояться, сегодня уж точно сюда никто не полезет. Будут отсиживаться по норам. Пока не поймут, что и на этот раз им всё с рук сошло.

Наталья Васильевна на всякий случай замотала проволокой калитку, и они вышли на улицу, разговаривая тихо и спокойно, будто говорили о том, где раздобыть ведро картошки или мешок зерна. В доме Бориса Сергеича не было электрического света, но луна светила так ярко, что он не стал зажигать лампы. Она присела на лавку у входа.

– Так вот, – начал он говорить тихо и торопливо, неожиданно высоким голосом, едва они вошли в дом. – Когда я понял, что жизнь моя окончательно сломана, что возврата в лучшее уже никогда не произойдет, я первое время не спал по ночам, грыз подушку, чтобы не стонать – от стыда и злости. Но потом привык и даже не всхлипывал при этих мыслях… когда-то в детстве мачеха била меня в конюшне, привязывала и била нещадно за всякие мальчишеские провинности. Била веревкой, это больнее, чем кнутом, но кнутом стыднее… Очень скоро я понял, что мачеху мою ничем не разжалобишь, от плача моего она ещё больше лютеет, а в криках и стонах никакого смысла нет вообще. Вот тогда я и научился терпеть боль. И почти всю жизнь перетерпел. Когда хотелось плакать – я пел. Пел громко и весело, хоть иногда песни мои выходили очень грустными… – он надолго замолчал, раскуривая сигарету. – А тут вот сломался! – продолжил он свою исповедь, всё больше загущая голос. – Снова стал плакать, как тогда, в детстве. Да, меня обобрали, обобрали подчистую. Но людям мало обокрасть честного человека. Им надо ещё и отомстить ему за то, что он, ими же и обиженный, стал причиной их грехопадения. Преступник всегда ненавидит свою жертву… Это так. – Он снова немного помолчал, глубоко затягиваясь и сплёвывая перед собой. – Вот сорвалось с языка, а я думаю – зачем это всё тебе говорю? Не знаю, правда, не знаю…

Он затоптал каблуком окурок и тяжело замолчал, стиснув губы, словно боялся, что какие-то опасные слова сами польются, если вдруг уста разомкнуться против его воли, и тогда выйдет наружу какая-то страшная тайна…

– Бывало, по праздникам, – снова начал он уже совсем в другом настроении, – собирались мы, молодые, на площади. Перед церковью. Важные такие, нарядные. В разноцветных рубахах… В начищенных сапогах… Наши головы ещё не были в ту пору отягощены множеством чудовищных заблуждений, мы верили тем, кто был старше нас, опытней… Я тогда был страшно самонадеян. Страшно! Я безгранично верил в свой талант. Я знал, что когда-нибудь создам нечто вековечное, яркое, подобное вспышке исторической молнии… Я в ту пору с легкостью переносил все огорчения жизни. Не страшился бедности, не пугала меня и смерть… Но в той глупой юности я был очень нетерпим и требовал, со всей абсолютностью и безоговорочностью, чтобы все думали так, как я. Ибо я, так мне думалось в ту пору, обладал абсолютной истиной. И лишь с возрастом я понял, что мне ещё только предстоит вычленить истину из исходного фактического материала. Это открытие поразило меня так сильно, как если бы я увидел шаровую молнию в чистом небе при полном штиле. И тогда я от живого созерцания перешел к абстрактному мышлению, однако мне не хватало практики, без которой до истины не добраться. Но я продолжал верить в себя, как если бы обо всём уже давно договорился с Богом и даже видел самого дьявола в лицо. И я сосредоточился на создании великого творения. Шли годы, а создание этого творения, яркого и вековечного, всё почему-то откладывалось. И тут я подумал, что мне всё ещё не хватает какого-то небольшого, но очень важного знания. И вот оно пришло, наконец, это знание. Но пришло тогда, когда я уже ничего не могу и, что самое грустное, – не смогу никогда создать! Вот до чего паршиво стало! Я всю жизнь старательно думал над тем, как она устроена, эта самая жизнь. И вот теперь только всё понемногу начал понимать. Путаница вышла из-за того, что сам смысл жизни – сбережение человека, твари Божией, как-то подло и незаметно подменен кем-то совсем другой идеей. Абсурдной и очень вредной. Идеей охранения государства от граждан! Даже не государства, которое по своему смыслу само должно охранять граждан, а некой новомодной химеры, которая существует как самоцель и которой народ со своими скорбями и болями вовсе не нужен! Понимаешь, какая штука? Народ стал не нужен! Ладно бы только у нас – так списали бы, как всегда, на российскую самобытность, дескать, страна наша такая гребаная… Но нет же! Всё человечество со всеми его страстями, пороками, добродетелями и прочим житейско-философским хламом, похоже, просто изжило себя! Мир так вдруг устроился, что уже может обходиться без народа, понимаешь? Вот такой вот странный фокус… Нет, конечно, это можно понять, – чем больше думаешь о людях, тем больше их ненавидишь. Но это ещё не повод уничтожать людей как таковых! Хоть они и порядочные поганцы, согласись… Прости, тебе не нравится то, что я говорю? Вижу, вижу… Я уже давно не говорю того, что думаю. А если и случится такой казус со мной, то вокруг этой своей маленькой, невольной правды я уж столько всякой лжи наворочу, что и семи пядей во лбу будет маловато, чтобы эту кучу словесного хлама разворотить и докопаться до зерна истины… И я говорю это тебе безо всякой иронии. Вот в чем штука! Да, я уже вполне преуспел в этих увертливых житейских хитростях.

– Я верю, верю, Алексеич, не мучь ты себя, не трави попусту душу Бог знает чем, лучше давай о чем-нибудь другом поговорим, – торопливо и как-то даже раздраженно сказала всё это время молчавшая Наталья Васильевна.

Вид его был безмерно жалок. Кости да кожа! Давно небритые, в седой щетине, впалые щеки, сухие, совершенно без крови, тонкие губы… В неровных морщинах высокий лоб… Прямой, тонкий нос…

Он же, словно забыв о ней совсем, сосредоточенно молчал, возможно, силясь поймать ускользающую недодуманную и недосказанную мысль.

– Ещё одна ошибка создателя? – Вдруг сказал он, злобно усмехнувшись.

– Успокойся, Алексеич, ну прошу тебя! – продолжала нервничать Наталья Алексеевна, злясь на себя за то, что невольно сама и раззадорила на опасный разговор несчастного учителя. – Всё как-нибудь образуется, поверь мне! Жизнь ведь идет, продолжается!

Но он, совершенно не слыша и не замечая её, уставился на свои пыльные башмаки и беззвучно шевелил губами. Потом, резко вскинув голову, сказал:

– Или таков замысел? Создать человечество, а потом мучить его нещадно из века в век. И всё, оказывается, для того только, чтобы в один прекрасный день решительно сказать на всю вселенную – извините, господа, а вы тут, на этом празднике бытия, и вовсе лишние! Пусть останутся лишь те, кто напрочь забыл о своем божественном происхождении, пусть пребудут в веках лишь они, толстые кошельки на ножках и прочая ползучая дрянь, у которой брюхо тащится по земле от бесконечного потребления… А человек, который звучит гордо, пусть лучше уйдет. Совсем уйдет! Так, что ли? – уже прокричал он, подняв голову вверх, к небу. – Нет, замысел божий не мог быть таким. Не мог!

Он с отвращением оглядел своё убогое жилище. Голые доски лежака, едва прикрытые ветхим матрацем с торчащей из всех дыр сухой травой осокой, с треском рухнули, когда хозяин этого логова в сердцах стукнул по ним большим дрожащим кулаком. Поднялось облако душной пыли, труха обильно посыпалась на пол…

– Ладно, выйдем пока на волю, чихаешь, смотрю… – сказал он, вдруг пробудившись от морока, смущенно и даже чуть-чуть ласково.

– Да, действительно, может, на дворе поговорим, – обрадовалась Наталья Васильевна, больше не в силах сдерживать одолевавшее её чиханье.

Они вышли на крылечко, верхняя ступенька которого была вырвана с мясом. Ржавые гвозди угрожающе нагло торчали наружу.

– Меня здесь считают тронутым. Говорят, блажь на себя напустил. Не верь. Я – в уме. Более чем они все. Да, я бежал впереди прогресса, думал о завтрашнем дне, забывая о дне текущем. И за это можно человека ненавидеть, потому что большинство людей живет здесь и теперь. И этих людей тоже надо уважать. Они – навоз земли. Без них земля перестанет родить и нечего кушать будем тем, кто мнит себя солью… Нет, я не иронизирую на сей счет, не подумай… Я и в самом деле мню о себе высоко. Я – соль земли и знаю, моё вечное будущее никуда от меня не уйдет. Но я уже оттуда… – он поднял палец кверху, – из своего прекрасного далека, не смогу ничем помочь этим жалким, живущим здесь и теперь, ибо это их зребный удел. Барьер, который им не суждено преодолеть… Когда думаешь обо всем этом вот так вот, становится очень горько от вопиющей несправедливости. Вот представь себе на чуток, что они, эти люди, вдруг поняли бы через озарение, какая бездна раскроется перед ними после того, как закончится это их сытое и веселое «здесь и теперь»? Какие горькие слезы будут точить на смертном одре их глаза, но всё бесполезно… Выбор сделан, жизнь – прожита. И другой такой вам никто уже не даст! Вот можно думать обо всем этом спокойно и не плакать от жалости к людям? Ведь если бы знали они наперед свою судьбу, согласились ли бы они по доброй воле, а не в наказание, быть навозом земли? Или поперли бы всем скопом в очередь за солью?

Лицо его снова сделалось желчным – ярость и отчаяние проступили в его мутном блуждающем взгляде. Но он быстро овладел собой.

– Я – князь мира! Я – образ божий на земле! Я, а не кто-то ещё… Эти подлые твари с их плебейской алчностью к чужому… С их жестокостью и косностью… Ограбившие меня! Унизившие меня и безжалостно растоптавшие всю мою жизнь, как топчут противного, никому не нужного слизняка… Мне их жалко, честно тебе говорю, искренне жалко, но я их всё же ненавижу. И презираю… На это меня ещё хватает.

– Вы весь в пессимизме, по самую макушку, а это не очень хорошо. Скорее, даже очень плохо.

– Ну, нет, я не пессимист. Знаешь, как сейчас говорят? Оптимист – это тот, у кого дети с пеленок изучают английский, у пессимиста – китайский, а у реалиста – автомат Калашникова. Так что я – ни то, ни другое, но и ни третье. Черт знает, что такое. Ладно, пошли в дом. Комарьё загрызло. Дождик собирается, не иначе.

Он, сильно сутулясь, подошел к полке в длинных темных сенях, осторожно снял оттуда и зажег керосиновую лампу. Присев на корточки и поставив её на пол, долго молча смотрел на колеблющийся слабый язычок синего пламени за мутным треснувшим стеклом, и лицо его постепенно светлело от какой-то скрытой мысли, вероятно, рождавшейся в муках да так и не сумевшей пробиться наружу из-за хаоса словесной горечи, излитой так обильно безо всякой цели и смысла.

Они вошли в его дом, когда уже хрипло и ретиво пели по всему селу петухи. В небольшом и некогда уютном помещении, – учительской квартире, – бывшем одновременно и кабинетом, и спальней, и гостиной, теперь всё было перевернуто вверх дном. Наталья Васильевна принялась наводить порядок. Разорванные и смятые ноты, книги с вырванными страницами, груды окурков по углам, на серой дырявой клеёнке были разбросаны зеленый лук, редиска, землистого цвета ломоть хлеба и соленый огурец. Отдельно стоял недопитый стакан чая… Кровать не застелена, постель без какого-либо белья…

– Господи, что же это у вас такое творится? Полный произвол. И заступиться некому?

– Кому я теперь нужен? – грустно и почти смиренно сказал он. – Талант мой умер раньше меня, такая незадача… Теперь я сам себе противен. Не обращай внимания на мои слова, теперь это пустой протест несостоявшегося философа курятника, и не более того… Я когда-то мечтал о том, чтобы все имели равные права, а они сделали всё, чтобы уравнять людей в бесправии… Чтобы бедному было стыдно за свою неизбежную бедность, а богатому страшно за невесть как нажитое богатство. И это называется демократией! – он снова с отвращением плюнул. – Слепая жестокость истории только на первый взгляд кажется такой слепой. Но присмотрись повнимательнее и увидишь, что все её жестокости хорошо продуманы и подогнаны друг под друга, как пазлы, и в такие вот эпохи совершаются вдруг чохом, все сразу. Чтобы польза от них была максимальной. Вот в чем разница подлости прошлого и подлости нынешней. Эти яйцеголовые думают, что если оглушать народ непрекращающейся жестокостью, то он, сердешный, отупеет до такой степени, что никто потом и не вспомнит, что же именно было вначале. Ведь важен результат, а на результат они рассчитывают твердо… Да и придется ли вообще кому-либо что-либо объяснять? Всех прежних разными способами угробят, сведут с ума, запугают, оскотинят, а новые может и вовсе не захотят копаться в этой вонючей грязи прошлого… Решили вот народ поменять. Сталину тоже тогдашний народ не очень-то нравился, но он говорил: «Другого народа у нас нет, так что будем работать с тем, который есть». Нынешних такой подход не устраивает, да и что им – народ? Так, электорат какой-то… Одноразовый народец, который только и нужен со своим мнением аккурат к выборам, а потом про него и вовсе можно забыть, к следующим выборам другой электорат понадобится… Народ, у которого есть только одно право – быть попираемым. Просто жалкое вымирающее население… Нынешние – прогрессисты. Умничают, дескать, этот народ плох, больно много о себе понимает, давайте разведем другой – послушный, забитый, рабский… С востока завезем рабов, а с милого их сердцу запада приедут господа… Вот и вся проблема! Я тут по телевизору как-то программу «Времена» смотрел, разговор шел о том, где взять квалифицированных рабочих и служащих, в частности, швейцаров. Познер и говорит: «В Швейцарии!» Все посмеялись, понимаешь, это уже кажется остроумным. Народ досрочно списали, его не только не уважают, но уже и не боятся… Не боятся его праведного гнева. Последнего всплеска угасающих эмоций. Одной рукой гробят молодежь всеми способами, вывозят младенцев из России, а тех, что не успели вывезти, гробят нещадно. А другой рукой – за шиворот тащат в Россию гастарбайтеров, дескать, некому работать на наших обширных просторах.

– Они? Кто – эти они? Кто же это всё делает? На протяжении веков? Ведь история повторяется!

– Видишь ли, это может делать не кто, а что. Понимаешь? Воспроизводятся обстоятельства, а люди остаются теми же, всё с тем же набором эгоистических комплексов… Ты же не спрашиваешь, почему пчела летит собирать мед и несет его в соты. Это инстинкт. Он – главный руководитель жизни животных. Ты не спрашиваешь, почему дерево растет по своим законам, потому что это – законы природы. И они вечны, если те же условия сохраняются на все времена. Вот так и человек, ведомый инстинктом выживания и не помнящий о своей божественной сути, да ещё получивший в свои неумные руки власть, начина – ет грести под себя, как только сложатся подходящие условия. Им, сильным мира сего, не надо от людей ни ума, ни талантов, ни добродетелей, им нужно одно – тупое подчинение. И поэтому они, сильные мира сего, пугают и пугают народ всеми дозволенными и недозволенными методами, чтобы иметь законное право укреплять и укреплять свою власть. И другим способом им невозможно удержаться… Нет, им просто надо поменять народ! Вот и вся проблема! И это – испробованный исторический опыт. Всегда, на всех переломных этапах, власти прибегали к этому методу – замены народа. Вот вам и объяснение необъяснимых «великих переселений народов»! Потому что жестокости и все мерзости жизни принимают на себя одни поколения, а историческую оценку им дают уже совсем другие… Народ не всегда замечает, что его подменили! Так в свое время подменили иудеев, заменив их евреями. А ведь иудей – это народ-объединитель, семиты – это арабы. Народ, в свое время сыгравший огромную историческую роль в продвижении цивилизации по всему лицу земли. Потом их, иудеев, беспощадно уничтожали, или почти уничтожили, загнали в резервации и… подменили, передав их славное прошлое непонятно откуда взявшимся евреям – европейскому вообще говоря народу. Возможно, помеси испанских сефардов и немцев. А само слово «еврей» означает «крайний», а вовсе не «объединитель». Кстати, тоже прилагательное, а не существительное, как иные национальности… И таких подмен на протяжении человеческой истории происходило великое множество. Историки даже видят в этом объективную историческую закономерность. А сейчас вот и глазом моргнуть не успеем, как подменят русских… Только есть тут один небольшой секрет – тайну русских пока ещё никто не постиг, а потому и подмена идет как-то не так успешно, как этого кое-кому хотелось бы! Никогда не задумывалась, почему это наименования всех национальностей – имена существительные, а слово «русский» – прилагательное? То-то же. И пока сильные мира сего эту простую загадку не разрешат, ничего у них с подменой народа не получится. Как видишь, не всё так уж и плохо. Вот такой я депрессивный оптимист.

Он немного успокоился, но уже вскоре вновь запылал едва сдерживаемой злобой – от нахлынувших мыслей и чувств он весь преисполнился энергии, распрямился, стал светлее лицом.

– Они думают, что только страх и безысходность сделают народ преданным, послушным. Однако народ уже не тот, что был раньше. И чем больше его пугают, тем смелее он делается.

– Это вы о себе. Чтобы так чувствовать, надо пережить то, что пережили вы. Надо обладать вашим характером и умом, Борис Алексеич, – сказала она, не надеясь уже хоть как-то его утихомирить.

Но он продолжал.

– Ты видишь перед собой заветную цель. Говоришь о ней смело и в счастливом ослеплении даже не замечаешь того, что злодейка-фатум тоже видит эту цель и предназначила уже её тебе назло совсем другому, совсем, может быть, и не достойному её…

– И тут в вас начинает говорить честолюбец, правильно я поняла эту запутанную коллизию? – попыталась перевести разговор в шутливое русло Наталья Васильевна.

– Нет, не верно. Просто во мне проснулся аадам.

– Кто?

– Человек. Видишь, как всё просто? Ты когда-нибудь изучала арабский язык?

– Нет.

– Радуйся – ты теперь знаешь первое арабское слово – аадам. То есть тот, который из Эдема.

– А Ева тогда что?

– Ева – это «небо», потому что произносится «хава». Разгадка этой библейской шарады проста – человеку необходимо небо, а небу нужен человек. И вот когда во мне проснулся человек, меня снова потянуло на слезы – как в детстве. Вот в чем лютая подлость жизни! – он глубоко и горько вздохнул. – Ладно, хватит, живи и наслаждайся летом. Ибо здесь, в этом опоскуженном крае, с некоторых пор время кануло в лету, его подменило пространство, постоянное и безбрежное. Скажи, где-нибудь ещё в мире ты видела такие восходы, такое небо? Высокое, опрокинутое всё целиком над твоей головой, небо, где горизонт присутствует со всех сторон, по кругу! И ничто его не застит! То-то же – нигде! Он вздохнул, и воздух с тяжелым свистом вырвался из его впалой груди.

– Здесь и вправду очень красиво. Замечательно! Я даже слов таких не нахожу, чтобы выразить – как.

– И не надо. Не в словах дело. А если эти поганцы ещё несколько недель не будут озорничать в космосе, то и погода до конца лета продержится.

– Это так влияет? – спросила она, поглядывая на небо – начинал накрапывать предрассветный дождик.

– Ещё как! После каждого запуска – кавардак в природе. Вот если бы землю не тревожили, климат не менялся бы веками. Тут один привез видеокассету из Саранска – фильм «Армагедон». Бред собачий, тебе скажу. Если бы и впрямь комету расстреляли ракетой, сместился бы центр тяжести системы, и земля погибла бы не от осколков кометы, а совсем по иной причине. Начались бы такие штормы и ураганы по всему лицу земли, что от всего человечества не осталось бы и воспоминания…

Страницы: «« 1234567 »»

Читать бесплатно другие книги:

В это издание вошли роман «Слишком много клиентов» и повесть «Убийство на родео»....
Книга рассказывает о том, как складывалась ситуация в Европе накануне Первой мировой войны, начавшей...
Решив забеременеть, многие из нас не знают, как правильно подготовиться к этому, а забеременев – как...
Какая может быть польза от магазинных кур, индеек и перепелов, выращенных промышленным способом – на...
В том вошли два романа о неизвестных делах прославленного детектива....
Душа профессора Дмитрия Грушина – нежная, как фрукт, запечатлевшийся в фамилии. Утонченность Димы – ...