Прикосновение Маккалоу Колин

1

Еще вчера Маше казалось, она будет счастлива, когда эта проклятая диссертация, наконец, ляжет на стол редактору. Защита прошла блестяще. Но радости не было. Вечная история: готовясь к очередному испытанию, Маша невольно включалась в изматывающую гонку. Она не умела соразмерять силы, чувствовала, что снова преодолеет барьер с превеликим запасом, а потом, измочаленная, будет не в состоянии радоваться победе.

– Я неисправимая трусиха, – признавалась она. Ее поздравляли с успехом. А ей хотелось остаться одной, расслабиться, всплакнуть от тоскливой боли в груди.

Выбравшись из банкетного зала, Маша не помнила, как оказалась у ЛИФТА. Она потянулась дрожащими пальцами к клавишам, заставляя себя вспомнить число. Ей казалось, если сейчас ошибется, то набрать адрес заново не останется сил. Закончив набор, Маша тронула клавишу «Пуск»… Она не ошиблась: стены поднялись – женщина вышла там, где хотела… у самой кромки прибоя.

Крики чаек царапали воздух. То ли птицы звали друг друга, то ли просто визжали по-своему от наслаждения. Ну а волны, взбегая по гальке, заставляли «повизгивать» камушки.

Маша сняла босоножки и по зеленым от водорослей теплым и скользким, как будто намыленным, плитам спустилась к причальным мосткам. Медузы стояли в воде, не претендуя на тень, точно жирные капли в бульоне.

– Была бы медуза величиною с кита – подумалось Маше – я бы забралась в нее и оттуда смотрела на мир. Это был бы, действительно, «взгляд изнутри».

Перед глазами вдруг появилась спина. У края плиты сел на корточки человек в белых шортах, в белой рубахе, с кемельком на большой голове. Может быть человека тоже интересовали медузы. Спина и затылок его были невероятных размеров. Он встал, прошлепал босыми ногами к навесу, сутулясь, вернулся держа в руках по веслу, сложил их в ближнюю лодку, прыгающую у мостков на цепочке, не очень умело перелез через борт и долго-долго устраивался. Одно весло никак не вставало в уключину. Но человек не сердился, действовал основательно и с таким видом, точно в этом усматривал смысл всей жизни.

– Послушайте! Вы сломаете уключину! – крикнул издалека лодочник. – Вы не то весло взяли. Сидите. Я принесу.

Мужчины обменялись веслами. Пока человек в лодке возился с уключиной, лодочник – смуглый Аполлон в красных трусах – стоял, опираясь одной рукой на весло, а другой – подбоченясь.

– Орел! – подмигнула сама себе Маша, рассудив, что может быть скульптурные позы – самое привлекательное в профессии этого молодца. Вставив весла, человек в белой рубахе посмотрел на лодочника ясными глазами ребенка, как бы спрашивая: А теперь – все в порядке?

– Сейчас он отчалит! – испугалась Маша, подалась вперед и детским голоском попросила: «Дяденька, возьмите меня с собой». Человек протянул ей огромную кисть. «Дайте руку». Она ответила: «Я сама», прошмыгнув на корму.

– Далеко не заплывайте. Скоро начнет темнеть, – предупредил «Аполлон». Отвязывая цепочку, Маша слышала, как над ее головой, попискивая, перекатывались бугры мышц ожившего изваяния с веслом.

– Это невыносимо! – вздохнула она. – Как много на свете развелось красивых мужчин!

Свободное плавание началось. Весла пришли в движение, осыпав лодку осколками разбитого вдребезги «аквариума для медуз». Человек греб неловко. Но весла в ручищах его казались перышками. Он весело поглядывал на Машу, на берег, точно удивляясь, что можно перемещаться в пространстве, пользуясь такими нехитрыми приспособлениями. Уключины повизгивали. На дне лодки плескалась вода. В водяной пыли дрожала радуга. Рубаха гребца прилипла к телу. Ветер сорвал с головы шапчонку и она исчезла за бортом в пене. Слипшиеся волосы торчали рыжими клочьями. Человек фыркал, сдувая набегавшие на глаза капли и был похож на мальчишку, выросшего взаперти и нежданно почувствовавшего себя свободным и взрослым.

– Куда мы плывем? – Маша старалась перекричать шум весел.

– Махнем на тот берег! – смеялся рыжий, щурясь от солнца и брызг. – Навались! – и так «навалился», что Маше сделалось жутко. Она видела, эта работа не только не утомляла гребца, а, напротив, возбуждала желание грести и грести. Прыгая по волнам, лодка уходила в море. На дне ее уже плескалось много воды. Маша хотела было поднять деревянный черпак, но не успела. Послышался резкий, похожий на выстрел звук. Белой щепой мелькнул обломок весла. Гребец, потеряв равновесие, повалился на борт. Воздух, пронизанный брызгами ухнул, раздался. Волна ударила, обняла и сразу же виновато и кротко, точно баюкая, зажурчала в ушах. Над головой, сквозь зеленую толщу темнел силуэт перевернутой лодки. Маша вынырнула чуть в стороне. На поверхности уже торчала рыжая голова. Кончив отфыркиваться человек спросил: «Все в порядке?» Как будто они здесь с полудня плескались в свое удовольствие. Маша ничего не ответила.

– Я сейчас, – пообещал рыжий и, окружив себя пеной и брызгами, шумно и неумело поплыл.

Она оглянулась и поняла, что своими силами до берега не добраться. От вышки лодочной станции их отделял длинный мыс. Вода здесь была холодная.

– Скоро надо ждать судорог, – подумала она профессионально, как врач, точно о ком-то другом, и легла на спину. Плыть к перевернутой лодке не было смысла: перспектива судорожного цепляния за скользкое днище не привлекала. Маша умела держаться на волнах. Она лежала, слегка шевеля ногами, стараясь не думать о том, что течение уносит их в море. Неожиданно ей показалось, что она здесь совсем одна. Стало жутко. Маша рванулась и невольно глотнула воды. Откашлявшись, она убрала с лица мокрые волосы и тогда увидела рыжего. Плывя за кормой, он, будто играя, раскачивал перевернутое суденышко.

– Большой ребенок, – подумала Маша… и в испуге шарахнулась: длинное красное тело выпрыгнуло из воды и плюхнулось с шумом обратно. Мелькнула ужасная мысль: «Акула!» Но Маша засмеялась, когда поняла, что произошло. Она с удивлением наблюдала за рыжим: каким-то чудом ему удалось перевернуть суденышко днищем вниз. Теперь над поверхностью воды была видна только кромка бортов. Он яростно взмахивал над головой черпаком, которым она так и не успела воспользоваться. Похоже было, что человек намеревается вычерпать воду. Но стоило черпаку погрузиться, как погружалась и лодка. После нескольких попыток, рыжий остановился, видимо, сообразив, что моря ему не вычерпать.

– Попробуйте еще раз, – предложила Маша. Вцепившись в корму и усиленно работая ногами, она старалась удержать посудину от крена. Черпак мелькал над водой, и лодка стала заметно всплывать. Видя, что дело подвигается, рыжий работал все энергичнее и не остановился, пока не задел весло. Черпнув бортом, шлюпка осела. Маша даже удивилась себе, что не испытывает досады на этого неловкого человека, хотя уже сильно продрогла. Она предложила поменяться ролями. Так быстро вычерпывать воду, как он, она не могла. Зато рыжий надежнее удерживал лодку. На этот раз борта поднимались над поверхностью медленнее.

– Нам еще повезло, – сказал он, отфыркиваясь за кормой. – Сегодня море спокойнее. Вчера бы этот номер не вышел.

– А вы уверены, что сегодня выйдет? – Работая черпаком, Маша быстро согрелась, но почувствовала, что не может больше не только вычерпывать воду, но просто удерживать себя на поверхности.

– Кажется я готова, – отплевываясь, простонала она. Руки совсем онемели. Движения стали судорожными. Вода точно отказывалась ее держать.

– Что значит «готова»? – вдруг рассердился рыжий. Брови его сдвинулись на переносице и напоминали бурые водоросли. – Влезайте с кормы и ложитесь! – командовал он.

– Не залезть мне, – виновато призналась Маша, чувствуя, что судорога вот-вот «свяжет» ноги.

– Как это «не залезть»?! – крикнул он у самого ее уха. – Ну, живо! А то я рассержусь! – Это было непостижимо: не слова и даже не интонация голоса, а коснувшиеся ее тела руки вдруг придали ей силы, и Маша ухватилась за шлюпку.

– Мне же не подтянуться! – стонала она, отворачиваясь от бьющей в лицо волны.

– Дайте ногу. Подтягивайтесь! Не выпускайте корму! Вот так. Теперь легче?

Маша легла грудью на борт и, медленно вползая с кормы, уже там, в шлюпке, погружалась в воду.

– Теперь вычерпывйте! – приказал рыжий. – Вычерпывайте! Я ведь не машина держать.

Она хватилась, что черпак – за бортом. Попробовала дотянуться, но испугалась, что лодка зачерпнет воду, сжалась в комок, осторожно схватила деревянную ложку, когда волна подтолкнула ее к борту и принялась вычерпывать опираясь рукой и ногами о дно. Потом, догадавшись, что можно сесть, села. Работала исступленно, чувствуя что человек за бортом держится из последних сил. Это подтверждалось его молчанием.

– Дайте руку! – крикнула она.

– Ступайте вперед… Вперед, я сказал! – прохрипел рыжий, откашливаясь. Он медленно вползал на корму. Отдыхал, снова полз. Потом замер без сил. Широкое лицо его то багровело, то наливалось синевой.

– Я помогу вам, – сказала Маша, перелезая к нему.

– Не шевелитесь! – прорычал он, хватая ртом воздух. Из груди вырывался кашель. Наконец, рыжий подтянул ноги, сел. Какое-то время сидел без движения, а потом неожиданно заговорил: «Вот это встреча! Всю жизнь мечтал побывать на море! Я только вчера прилетел. Никогда раньше не видел сразу столько воды!»

– Неужели отец не возил вас на пляж?! – удивилась Маша.

– Отца мы почти не видели. Бывало появиться, прижмет, ощупает, что-нибудь спросит, убедится что у нас все на месте – ноги, руки и прочее, как у людей, и снова исчезнет… Вот что, – прервал он воспоминания, – поглядим, что имеем.

– Весло – доложила Маша, – и черпак.

– Черпак это вещь, – сказал рыжий, вынимая единственное весло из уключины. – Что бы мы делали без черпака? – Он устроился на корме и стал потихоньку грести то слева, то справа.

– До лодочной станции засветло не добраться, – подумал он вслух. – Успеть бы – до ближайшего берега.

– Не успеем: – сказала Маша, – здесь короткие сумерки.

Она сидела, скрестив на коленях усталые руки. Море совсем успокоилось. Багровое око солнца почти касалось воды. На горизонте вспыхнул маяк.

– Все-таки я везучая, – думала она. – Это чудо, что мне посчастливилось встретить его в таком человеческом муравейнике, где имя, адрес, профессия – все спрессовано в индексе – целом наборе чисел, без которого не отыщешь теперь даже близкого человека.

Она заметила, вдруг, что рыжий разглядывает ее руки. Но не спрятала их, а улыбнулась – «пусть смотрит».

Из-за мыса выскочил глиссер. Он летел, едва касаясь воды.

– Наверное за нами, – предположила Маша.

Описав дугу, глиссер заходил со стороны солнца. Человек на корме перестал грести, положил весло. В вечернем свете его рыжие волосы казались еще рыжее. Глиссер несся беззвучно. За штурвалом во весь рост стоял богатырь в красных трусах. На фоне солнца его фигура казалась вылитой из бронзы.

– Артист! – засмеялась Маша.

– Есть вещи забавнее, – отозвался рыжий. – Еще вчера мне бы и в голову не пришло, что я продержусь на поверхности больше минуты.

После душа она проторчала в салоне-гардеробе лодочной станции. Обычно Маша надевала первое, что предлагал модельер-автомат. Но сегодня выбор вечернего платья стал вдруг проблемой: ей не хотелось «выглядеть пресно». Она потратила на туалет уйму времени и осталась собой недовольна.

Рыжего Маша увидела в холле. В одежде он показался ей старше. Впрочем, после всеобщей ретемперации, о возрасте стало трудно судить. Молодость продолжалась теперь до восьмидесяти, но то, что начиналось за ней, отнюдь не было старостью, – а долгой прекрасной порою зрелости.

– Сейчас он как-будто другой, – отметила Маша. – Пожалуй, он даже красив… Что я?! Он просто чудо!

Ожидая ее, человек задремал. Подкравшись на цыпочках, Маша легонько притронулась к бритой щеке и отдернула руку. Рыжий вскочил, покраснел, почему-то стал извиняться: «Простите. Кажется, я задремал… Всю эту ночь слонялся по берегу: Спать не хотелось».

– И вы извините, – призналась она. – Ужасно хочется есть! Предлагаю поужинать в старой харчевне «У поющих фонтанов».

Минут через пять они уже выходили на площадь, которая примыкала к большой магистрали, Приморскому парку, аллее фонтанов и Городу Старых Башен. Под ногами лежала экзотика: асфальт, брусчатка и совсем древний камень. Над головами торчали архитектурные памятники второго тысячелетия. Их стены хранили гулкое эхо. Нижние этажи были одеты хрупким стеклом. В далекие времена люди приобретали здесь нужные вещи. Теперь витрины были превращены в многоцветные витражи, придававшие улицам романтический вид. Здесь высились громадные здания из стекла и бетона – символы той эпохи, когда человек делал первые шаги в небо. Большинство этих монстров пришло в ветхость. В них уже давно никто не бывал. Кое-где взамен старых, снесенных, поднялись совсем новенькие бутафорские небоскребы с несчетным количеством этажей. Их назначение – поддерживать колорит архитектурного заповедника. Рядом с площадью жила магистраль. За ее светящимся обрамлением с легким шелестом проносились едва различимые транспортеры. Мимо сказочных нагромождений она уходила туда, где в тиши садов лежал просторный сегодняшний город.

Маша уже держала рыжего под руку. Она шла и думала: «Наверно и сто и четыреста лет назад вокруг фонарей вот так же вились тучи бабочек, а между шпилями кралась луна. Сколько людей тут прошло! Но может быть все это дожидалось только его одного, а сама я со своими капризами и диссертациями жила для того лишь, чтобы сегодня он не был один».

Маша замедлила шаг, испугавшись, что ему с ней скучно.

– Вы славная, – он признался задумчиво. – С вами приятно молчать.

Не разжимая губы, она пыталась изобразить шутовскую гримаску, но не выдержала, – вспыхнула, засветилась радостью.

Возле пальмы на краю площади в ноги им бросился темный живой комочек. Маша нагнулась. Перед ней на теплом асфальте гарцевал уличный кун – веселый беспризорный щенок на тонких козлиных ножках.

– Какой милый! – залюбовалась Маша. Кун стрелял черными глазками и вертелся, вертелся, не мог ни секунды прожить без движения. Короткая бурая шерстка искрилась в лучах фонарей. Это был очень юный представитель вида, пришедшего в свое время на смену славного племени собак. Куны оказались сильнее, понятливее и жили значительно дольше. Когда-то, подобно дельфинам, их чуть было, не причислили к элите разумных. Но хотя этого не случилось, люди и куны остались друзьями.

Чувствуя, что на него обращают внимание, зверек вертел хвостиком.

– Ах ты плутишка! – сказал рыжий и присел на корточки. – Где твоя мама?

Прислушиваясь, кун шевелил ушками, видимо, что-то соображая.

– Обождите меня здесь, – попросила Маша. – Я мигом. Только сообщу домой, чтобы не волновались.

На углу площади светился «аквариум» переговорного зала. Маша спешила. Едва заняв место у пульта с экраном, вдавила первую клавишу индекса матери. Нажимая следующую – подумала: «Сейчас мама увидит мое лицо. Интересно, заметит, что со мной происходит?» Маша взглянула на площадь. Там возле пальмы стоял человек.

– Да разве он человек? – улыбнулась она. – Он – чудо! А мама, конечно, скажет: «Маша, голубка моя, когда, наконец, ты отучишься преувеличивать?»

Перед тем, как нажать последнюю клавишу, она снова глянула через витраж и застыла в недоумении: на краю площади, у магистрали, появилась процессия, напоминавшая кордебалет.

– А вот и «солист», – подумала Маша, увидев скромно одетого человека среднего роста. В нем все было скромным и средним. Ординарность, доведенная до предела, бросалась в глаза резче всякой экстравагантности и была призвана оттенять «знак ответственности», сияющий на груди «солиста». Этот символ когда-то вручали, как поощрение за успехи в администраторской деятельности. Традиция портить строгий костюм всевозможными знаками почему-то особо живучей была в управленческой сфере. На лице значкиста сияла самая доброжелательная из улыбок, какую только можно разучить перед зеркалом. Случайные прохожие, вытесненные на другую сторону площади, тянули шеи: не каждый день удается видеть фигуру облеченную высокой ответственностью. «Кордебалет» запрудил площадь. На лицах участвующих застыл оптимизм пополам с деловитостью. Процессия уже обтекала пальму, когда Маша потеряла рыжего из вида. Однако вокруг «солиста» пространство оставалось свободным, и она продолжала видеть щенка. Зверек облизывал лапки похожим на фиолетовую ленточку языком. При этом он так изогнулся, что стал похож на известный скульптурный шедевр: «Туалет маленького куна». «Солист», вытянув губы, сидел перед ним на корточках. Закончив туалет, щенок стрельнул глазками вверх. Его завораживал сверкающий «жук». Кун встал на задние лапки и, забавно сложив на груди передние, потянулся мордочкой к «знаку ответственности». «Солист», смеясь, раскачивался из стороны в сторону, и кун раскачивался вместе с ним, поворачивая нос за блестящим предметом. Все смеялись. В том числе те, кто даже не мог видеть куна. «Солист» отодвинулся, и любопытный щенок на задних лапках потопал за ним. Смех набирал силу. «Солисту» неудобно было смеяться сидя на корточках. Он встал. А кун разочарованно опустился на передние лапки и сделал изящный прыжок. Тогда человек нагнулся и поманил его пальцем. Кун приблизился, весело семеня ножками, задрав хвостик, лизнул палец и вопросительно посмотрел на «солиста». А тот поманил опять.

– Изволь, – наверно подумал щенок и, приблизив рыльце, опять собирался лизнуть, когда палец свернулся крючком, а потом, распрямившись, хлестнул его по носу. От неожиданности зверек проглотил визг. Он сел и зажмурился, прикрыв лапками голову. Смех толпы перешел в рев. «Солист» вытирал слезы, а указательный палец правой руки еще изгибался возле мордочки куна… И вдруг лицо человека перекосилось – толпа онемела, как по команде. «Солист», будто знамя, поднял над собой окровавленный палец. Зверек прижался к асфальту: он и сам не ожидал, что решится укусить этот голый отросток человеческой лапы.

Только теперь Маша заметила рыжего. Расталкивая «танцоров», он пробирался к дрожащему куну.

«Солист» поднес палец к глазам, вынул платочек и со скорбным видом смотрел, как на белой материи проступало пятно. Вид крови будил в нем какие-то мрачные чувства. Наконец, он взмахнул тряпицей, повернулся на каблуках и, захватив щенка боком ступни, точно мячик швырнул его за обрамление магистрали, где с шелестом разрывали воздух невидимые транспортеры, затем, насупившись и заложив руки за спину, решительно двинулся прочь, уводя за собой толпу. Маше вскрикнула, увидав, как рыжий метнулся за обрамление. Невидимая сила выбросила живого куна обратно на площадь. Взвыла сирена. Маша хотела вскочить. Ноги не слушались. Она рухнула в кресло, будто провалилась в яму.

Когда, наконец, придя в себя, она выбралась из аквариума, быстролет скорой помощи уже скрылся за Городом Башен. Рыжего на площади не было. До такой степени «не было», точно Маша сама от начала и до конца его выдумала. Она не знала о нем ничего: ни имени, ни рода занятий, а главное – индекса.

«Кордебалет» уже покидал площадь, и, не сознавая зачем, Маша бросилась его догонять и скоро врезалась в строй «танцоров». Ее колотила дрожь. Она стонала, отчаянно пробираясь вперед. Сначала ее пропускали. Но с каждым шагом двигаться становилось труднее. Она уже не шла, а едва протискивалась. И, наконец, оказалась перед стеной, которую не смогла пробить.

– Куда вы, девушка? – спросил симпатичный мужчина.

– Пустите! – крикнула Маша.

– Туда нельзя!

С ней были обходительны. Она сама наскакивала на этих симпатичных парней, толкала, дергала их за одежды, кричала, молила: «Пустите!». И вдруг узнала «солиста». Его отделяли от Маши спины парней, идущих сомкнутым рядом. Ей показалось, что кроме «знака ответственности» имел он еще одно украшение. Не на груди – на лице. Не знак, но что-то подобное знаку. Ей стало жутко.

– Убийца! – крикнула Маша, пытаясь прорваться.

– Тише. Зачем вы кричите? – шептали красавцы. Разве не видите, кто перед вами?

А «солист» в это время ласково ей улыбался, кивал и светился отеческой милостью. Она подумала вдруг: «Что со мной?! Я как-будто ослепла! Ведь это – не люди, а только похожие на людей больные машины!»

Процессия уходила, а Маша повернула назад.

– Боже мой! – стонала она. – Когда это кончится? Когда, наконец, автоматы уже отболеют нашими старыми хворями?

Приблизившись к пальме, она обхватила ладонями теплый и мягкий ствол, а когда опустила глаза, то увидела, что к ногам ее прижимается маленький кун – дрожащий и всхлипывающий.

2

Разговаривая с пилотом транспортника, только что доставившим Конина, Строгов хмуро поглядывал на нового координатора. Когда Конин прбовал вступить в разговор, начальник галактической станции отворачивался, и кожа на его голом черепе багровела, так что скоро Иван догадался, что с ним не желают здесь разговаривать. Потом он шел за Строговым пустынными коридорами, а рядом, будто на цыпочках, кралось эхо шагов.

– Здесь. – Сергей Анатольевич толкнул дверь, сделал вялый пригласительный жест… И удалился.

– Будем устраиваться, – сказал себе Конин. Каюта была необжитая, состояла из двух отсеков – рабочего и жилого. Задача координатора – поиск точек соприкосновения разных исследовательских направлений. Всю информацию он получает в готовом виде через станционный коллектор, установленный прямо в его кабинете.

Конин разглядывал мебель, касался ладонью зеркальной поверхности информатора, чувствуя, что с каждой минутой труднее становится ждать. Чтобы успокоиться он приблизился к иллюминатору, заложил руки за спину и попробовал представить себе эту станцию, похожую со стороны на сверкающую елочную игрушку в безветренную ночь. Небо рассечено пополам. В одной половине – звездная россыпь Галактики, в другой – черная бездна, разбавленная еле заметными проблесками невероятно далеких туманностей.

Неприязнь начальника станции нельзя было объяснить только тем, что Конин назначен вместо исчезнувшего координатора. Но Ивана тревожило и волновало другое. И чтобы как-нибудь успокоиться, он над собою посмеивался: «Ну что ты трясешься? Погляди на себя. Ты так огромен, что даже руку тебе подают с опаской, точно кладут под пресс. Ты кажешься людям здоровяком. Но это обман. Ты не совсем здоров. Ты болен настолько серьезно, что ни один эскулап на свете уже не поможет тебе!»

То, что в последнее время происходило с Иваном, действительно было похоже на нездоровье. После несчастного случая на магистрали, точнее с момента, когда он вступил на путь возвращения к жизни, странная хворь все чаще давала о себе знать. «Болезнь прикосновения», как он ее про себя называл, не столько мучила, сколько пугала. Когда предстояло рукопожатие ему становилось не по себе. Чужая ладонь обжигала на расстоянии. Он напрягался, закрывал глаза, ожидая боль. При первом, самом легком касании, Ивану казалось, что кровь закипает в сосудах, и он обретает способность просачиваться внутрь ставшего близким ему человека. Прошитый мощным зарядом, он судорожно сжимался и каменел. Это длилось мгновение… И вот уже все позади: и боль, и ожидание боли. Приступ кончился. Ивану – уже хорошо. И тому, кто протянул ему руку, – хорошо с ним. Он спокоен, хотя внутри еще продолжается скрытый процесс, тревожат захватывющие дух предчувствия.

Та давняя прогулка на шлюпке казалась невероятной, как сон. Он ведь и плавать почти не умел. Но мысль, что по вине его может погибнуть девушка, сотворила чудо и спасла их обоих. Как нелепо закончилась эта прогулка! Он помнил, какие-то лица – множество одинаковых лиц. Помнил, как сердце похолодело от жалости к куну. Помнил звенящее полотно магистрали… А дальше – провал и туман забытья вперемежку с адом реанимации.

Только полгода спустя, Конин вспомнил о незнакомке, с которой так странно расстался. Он захотел поскорее встать на ноги, чтобы начать ее поиски. Надежда вернула Ивана к жизни. Позже, чтобы расстаться с надеждой, понадобилось все его мужество. За последние триста лет человек стал как-будто счастливее. После ретемперации продолжительность жизни в среднем утроилась. Но люди по-прежнему не могли избежать утрат и разочарований.

Выйдя из клиники, Конин не раз возвращался в город у моря. Бродил по солнечной гальке на берегу, по улочкам старого центра. Он искал ее, хотя понимал, что искать человека, не зная индекса, – это безумие.

Миновало три года.

Пройдя, наконец, медкомиссии, особо придирчивые к человеку, которого чуть ли не по кусочкам пришлось собирать, Иван получил назначение на должность координатора галактической станции и был вызван на процедуру заочного представления будущих коллег. Кроме Конина в темном зале был инспектор по кадрам. Первым на экране появился начальник Галактической станции Строгов – высокий, худой, совершенно лысый. Разговаривая, он страдальчески морщился, как человек, убежденный, что все на свете идет не так, как надо.

«Сергей Анатольевич – филолог, – сообщил инспектор. – Работает над проблемами взаимопонимания внутри разноязычного коллектива».

На экране показалась очень полная женщина.

– Нора Винерт, – инспектор лишь назвал ее имя. Большего и не требовалось: Конин не ожидал, что в этой глуши работает автор «Классической теории ритмов». В последние годы шумную славу, особенно среди молодых фантазеров, снискала ее лихая гипотеза о «Вариаторе событий».

Математик Леопольд Курумба и астрофизик Эдуард Жемайтис произвели на Ивана приятное впечатление, хотя заочное знакомство могло дать лишь приблизительное представление о человеке. Зато огромный детина, появившийся на экране следом за ними, смутил и встревожил Конина. Было похоже, что этого человека он много раз видел, но не мог вспомнить где. Только голос парня был совсем не знаком.

– Его уже нет, – объяснил инспектор. – Вы назначены на его место.

Конин хотел было что-то спросить, но, увидев еще одного сотрудника, забыл обо всем. Перехватило дыхание. Лицо запылало. На глаза набежали слезы.

– Мария Николаевна Ветрова, – представил инспектор. – Врач-реаниматор, биолог. Работает по программе Винерт.

Конин стонал, узнавая чудесные руки, покрытые сетью мельчайших прожилок, мытые, тертые до молодой кожицы. Казалось, они умирали от вечной усталости. Какое-то напряжение не давало покоя этим рукам, сжимало их в кулачки, изматывало, требуя вечной готовности к действию.

– Вам нехорошо? – спросил инспектор, включая свет.

– Представить себе не можете, – отозвался Иван, – как мне хорошо!

– Почему теперь, – спрашивал он себя, стоя у иллюминатора, – когда Маша так близко, мне – очень плохо? Разумеется и меня здесь заочно представили. Она не могла не узнать. Почему же не встретила? А почему она должна была встретить? Кто ты такой для нее? Вы были знакомы не более часа. С тех пор пролетело три года. Пожалуйста, можешь связаться по внутренней связи, спросить, как живется, напомнить ей о себе. Чего же ты трусишь? Ведь неизвестность всегда так тревожит. Тревожит… но в ней же – и утешение и надежда. Вот где секрет.

Иван нажал клавишу связи. Подумал: «она уже слышит мой вызов, подходит…» Кровь застучала в висках. Раздался щелчок.

– Пожалуйста, слушаю вас, – произнес мужской голос.

– Здравствуйте. Я ваш новый координатор. Хотел связаться с Ветровой, да верно ошибся.

– Нет, не ошиблись, – ответил голос. – Разве вам не сказали, что Мария сейчас в лазарете? Она нездорова.

– Что с ней?

– Я же сказал: «Она нездорова!» – в голосе слышалось раздражение. – Я не врач. Обращайтесь к фрау Винерт!

Какое-то время еще слышно было дыхание. Потом все смолкло. Конин уже догадался, с кем только-что разговаривал.

На астровокзале перед самым отлетом подошел к нему незнакомец.

– Извините, случайно я слышал к-куда вы держите путь. Далеко вас з-забросили, – человек говорил очень быстро, чуть-чуть заикаясь, точно избавлялся от боли. – Я эту станцию з-знаю. У меня там п-приятель – Эдик Жемайтис. Ну, не то что б п-приятель… Вместе кончали. Наш Эдик был не от мира сего. Вечно грыз ногти. Главное для него – астрофизика. Не ч-человек – а звездное облако. Год назад угодил в катастрофу и едва не расстался с жизнью. К-каким-то чудом его оживили… И новое чудо: Эдик влюбился! В к-кого бы вы думали? В реаниматора! П-представляете, вбил себе в голову, что остался жить исключительно благодаря ей. Он ее так и зовет: «М-моя спасительница». А она смеется: «Т-ты думаешь, я вытащила тебя с того света за ушки?» К-кстати, ушки у него в самом деле п-приличные. М-Мария Николаевна – вы ее скоро увидите – очаровательная женщина. Она старше его и, мне к-кажется, только жалеет Эдика. П-по-матерински.

– Зачем вы все это рассказываете? – спросил Конин.

– А вам разве не интересно?

Конин так посмотрел, что незнакомец, выкатив очи, тотчас ретировался, буркнув: «Еще одним ненормальным будет на станции больше».

Лазарет начинался с просторного холла для посетителей. Тут стояла кушетка с облегающей спинкой. Компанию ей составляли несколько кресел и легких столиков. На кушетке Конин увидел фигуру донкихотовской худобы и длины. Но не успел разглядеть сидевшего, как дверь, вудущая в лазарет, отворилась и в холл вошла женщина, похожая на черное облако, заряженное молниями. Нора Винерт стояла, уперев руки в боки, так ей видимо, легче было поддерживать торс, и хмуро разглядывала нежданного гостя. Он почти физически ощущал ее неприязнь.

– Простите. Я ваш новый координатор, – представился Конин и тотчас пожалел о сказанном.

– Вы слышали? Этот человек заранее просит прощения! – женщина обращалась к сидевшему на кушетке. Ее низкий с неожиданными взлетами голос заполнил пространство холла. – Непостижимо! Кому на Земле могло прийти в голову подослать к нам этого соглядатая?! – она говорила по-немецки, точно рубила с плеча. Иван не мог бы представить Винерт, говорящей на любом другом языке.

– Нора, опять ты сгущаешь краски, – подал голос сидевший.

– Нисколько! Ты посмотри на него, Леопольд! С ума сойти!

О чем они там думают?

– Вы заболели? – теперь она обращалась к Ивану. Он отрицательно покачал головой.

– В таком случае, вам здесь нечего делать!

– Извините. Мне бы хотелось увидеться с Ветровой.

– Вас только там не хватало!

– Мы были когда-то знакомы… – попробовал он объяснить, но услышал: «Выкиньте это из головы!»

– Почему я не могу видеть Машу?

Женщина тряхнула пучком темных волос, подняла подбородок.

– Исключено! Слышите? И потом для Вас она не Маша! Это вы можете уразуметь?

– Объясните, пожалуйста, что происходит?

– Я вижу, вам страшно! – невысокая плотная, Винерт стояла к нему в пол-оборота. Лицо казалось надменным. – Что? Вас пугает судьба человека, на место которого прибыли? О, вы бы многое дали, чтобы узнать, как все было!

– Действительно – согласился Иван, – здесь много неясного. Я как-нибудь этим займусь.

– Ну, вот что – Винерт смотрела ему в глаза, – хватит поясничать! Вы успокоитесь, если узнаете, что это я заманила координатора в блок расщепления? Его уже нет! Понимаете? Что ж вы стоите? Идите, сообщайте, куда считаете нужным! И больше не приставайте к людям! – Винерт стояла величественная, уничтожающе сдержанная. – Мой вам совет Возвращайтесь на Землю! И чем скорее, тем лучше.

Иван отступил: нельзя идти напролом, если не видишь, против чего ты идешь. Спустя три минуты услышал сзади шаги: догонял высокий темнокожий человек, которого он только что видел в холле. Это был Леопольд Курумба. Шоколадное лицо математика освещали большие добрые глаза. Толстые губы-подушечки улыбались.

– Постойте. Куда вы несетесь? – задыхаясь, причитал он. – Что за бес в вас сидит? Откуда вы взялись?

Конин остановился.

– Не обижайтесь на Нору. Она хотя и ворчунья, но, поверьте, в душе – сама доброта. Господи, я еще никогда не видал ее в таком гневе. Чем вы доняли ее?

– А разве вас я еще не донял?

– Меня нет.

– Значит вы исключение.

– Нет, в самом деле, вы не должны обижаться, – энергично жестикулируя, говорил математик. Его подвижные руки, торчавшие из ослепительно белого свитера, напоминали известный шедевр: «Уголь на снегу». Протяжная музыка речи то переходила в шелестящее бормотание, то сотрясала воздух напряженными звуками. В коридоре галактической станции звучала поэзия заклинаний. Иван узнал суахили – древний язык «черного» континента.

– Вы не должны обижаться, – настаивал математик. – Они тут никак не придут в себя после исчезновения координатора. Я могу их понять, хотя видел этого человека всего только раз, да и то мельком, за день до того, как это случилось.

– А все-таки, что же случилось?

– Спросите что-нибудь легче, – Курумба развел руками. – Человека хватились после того, как он не ответил на вызов. Стали искать. Прибывшие на станцию эксперты нашли следы его рук на крышке люка, ведущего в камеру расщепителя. Однако за люком в приемном бункере следов не было, и нет никаких доказательств, что координатор покинул станцию. Экспертам пришлось ограничиться заключением, что никто из сотрудников к исчезновению координатора не причастен.

Конин не останавливал математика, хотя результаты обследования знал еще на Земле. Он не рассчитывал узнать что-то новое, а ждал терпеливо, когда будет уместно спросить о том, что сейчас его больше всего волновало.

– Я сам здесь случайно, – продолжал математик. – По недомыслию взвалил на себя непосильную ношу. Знаете, есть такие проблемы, за которые сразу не знаешь как взяться. И вот мечешься, ищешь места, где бы бедному теоретику всласть поработать. С Норой мы знакомы давно. Это она меня убедила, что лучшей «пещеры», чем эта станция не найти. Но рассчитывая обрести здесь благословенную тишь и глушь, я оказался в водовороте скандала… Не успели оставить в покое нас визитеры и эксперты – заболела Мария Николаевна…

– Что с ней? – невольно вырвалось у Ивана.

Но Курумба вдруг стушевался. Конин услышал шорох и повернул голову. Опустив руки по швам за спиной стоял начальник галактической станции.

– Прекратите допросы, – сдержанно приказал Строгов. – Пожалуйста, идите в каюту.

Когда уже по дороге к себе, Конин услышал музыку, он вспомнил о музыкальном салоне и прошел в дверь, за которой, по его мнению, кто-то не очень удачно импровизировал. В зале стоял полумрак. Видны были только кресла импровизации, обращенные спинками к выходу. Иван постоял, дав привыкнуть глазам. Над спинкой дальнего кресла шевельнулся протуберанец русых волос.

– Это Жемайтис – самый близкий ей человек, – догадался Конин, сел в ближайшее кресло и, не включая свой пульт, прислушался.

Обрывки мелодий пролетали, как птицы в тумане. Большая часть их была Ивану знакома. Время от времени музыка удаляясь, стихала, а вблизи раздавались какие-то скрипы, шорохи и постукивания. Словно кто-то притопывал ногами, хрустел, разминая суставы. Затем стайки мелодий опять поднимались над горизонтом. Казалось, импровизатор не имеет понятия о гармонии. Все шло в унисон. Дилетант за пультом импровизации сразу себя выдает. Но здесь было полное пренебрежение к музыке – жалкая какафония с приливами и отливами, с неожиданными взрывами и паузами и просто бездумное скольжение в одной звуковой плоскости, как в хаосе сновидений. Единственной реальностью было трепетанье русого хохолка и кончиков ушей над спинкой кресла. Решив для себя, что это – не музыка, Иван перестал обращать на нее внимание, но не слышать совсем – не мог. В импровизации главное начать. Каждый звук имеет родство с предыдущим, повторяя, дополняя, развивая или отрицая его.

Музыкальная канитель опять отодвинулась. А вблизи что-то хрустнуло, просвистело негромко, простучало, осыпалось. И вдруг… появились следы птичьих лапок. Слышалось далеко. Холодный воздух трещал от вороньих споров. Темными кляксами выделялись птицы на чистом снегу. Кто-то скрипел по дорожке. Клубился морозный пар. Раз-другой свистнула на ветру голая липа. Осыпался нежнорозовый иней. В пол-неба горела заря. Алые перья облаков лежали еще среди звезд. С той стороны, откуда вставало солнце, как вступление к чему-то очень серьезному, пульсируя, приближалась захватывающая напряженная музыкальная тема. Так манящая и пугающая жизнь представляется в детстве великим шумом и светом. То было какое-то волшебство. Конин знал, что на самом деле кроме русых вихров и антеннок ушей ничего увидеть не может. И все же он видел, как бледнела заря и появлялся малиновый краешек солнца. Тогда хаос звуков как-будто сорвался, не выдержал, выпустил томившийся в нем чистый голос, несущий в себе нечто словами невыразимое. Конин вдруг понял, что такой музыки вообще быть не может и, узнавая, весь подался вперед. То были ее голос, ее манера смеяться, дышать, смотреть. Вернее не покажешь. С большей любовью не отразишь. Маша оживала перед ним, как чудесное наваждение. Теперь он догадался: все, что звучало до этого было лишь капризом импровизатора, страусиное прятание головы под крыло. Но вот притворство отброшено, и словно ощетинился зверь – все перекрыл, нарастая, истошный вопль. Тревожный, колючий, он впивался в мозг, и в груди на него отзывалась острая боль.

Конин включил встроенный пульт импровизации.

– Остановись! – зарокотал под потолком мощный басовый аккорд. Конин не ожидал, что может создать столько шума. – Возьми себя в руки! – ревело органное многоголосье. И сразу же стало легче дышать.

– Вот чего не хватало, – подумал Иван. – Воздуха.

После короткой приводящей в чувство фуги, в такт с ударами сердца застучала токатта. Она была, как «искусственное дыхание для души». От напряжения стало жарко. И тут русая шапка волос над спинкой кресла исчезла, и музыка оборвалась.

– Хватит! – раздался крик, звонкий, будто настроившийся перекричать только что отгремевшие звуки.

Конин поднялся. У центрального пульта, нажимая кнопки выключения аппаратуры, стоял взлохмаченный человек и стонал: «Довольно! Прошу вас. Не могу больше слушать!» Узнав Конина, он выпрямился и дернул головой, как-будто желая стряхнуть наваждение. На лице его отразился ужас.

– Что с Марией Николаевной? – закричал Конин. Он не мог ни о чем больше думать.

Эдуард опустил голову, но губы его шевелились. Это был стон, означавший: «Ей очень плохо…». Иван с трудом понимал его речь.

– Умоляю! Что у нее?

– Этого нельзя объяснить. Ей постоянно кажется… Нет! Я не могу вам сказать. Фрау Винерт боится, что у Маши не выдержит сердце.

Язык Жемайтиса отличался обилием санскритских фонем. Такой островок – заповедник индоевропейского праязыка сохранился на юге Прибалтики. На нем говорило племя высоких спокойных людей. У Эдуарда все было наоборот: небольшого роста, подвижный, он принадлежал к исключениям, которые лишь подтверждают правила.

– Я хочу ее видеть! – заявил Конин.

– Это ее убьет!

– Неужели я такой страшный?!

– Не в это дело. Простите, я не могу объяснить.

– Но кто же мне объяснит?

Щелкнул динамик внутренней связи.

– Эдуард, если вы еще в музыкальном салоне – это был голос Винерт, – подойдите скорее к нам.

– Иду! – крикнул Жемайтис, срываясь с места. Конин посторонился.

– Что же получается – думал он, – человек развил в себе музыкальное чувство слова, обрел дар поэтической дешифровки, позволяющей понимать любой незнакомый язык, не заглушая его природного аромата сухим переводом. Кажется сделано все, чтобы превратить общение людей в праздник… Почему же здесь оно доставляет мне только страдания?

3

Вернувшись в каюту, Конин взглянул на себя в зеркало.

– Что происходит? Кажется, я такой же смешной, как всегда. Почему от меня шарахаются? – он прикрыл глаза и опустился в кресло, вспомнив, как уже однажды не сумел понять человека и потом не мог себе этого простить.

Это случилось незадолго до выпуска из академии. Утром стало известно распределение, а после обеда он сидел в полупустом кафе, предаваясь мечтам. Назначение было желанным, но, не умея гибко перестраиваться, Конин всякий раз мучительно расставался со всем, к чему привыкал.

Обед подошел к концу, но вставать не хотелось.

На душе было чуточку грустно.

– Каждый стремится к счастью, – рассуждал Конин. – Но чтобы ценили его, жизнь предлагает нам колебания от радости к мукам. Эти качели изматывают, наводят порой на мысль, что человек сам не знает, чего добивается.

Кто-то спросил: «Тут свободно?» Иван кивнул. В кресло напротив, как бычок, пригнув голову, сел молодой человек с большим лбом. Не глядя, нажал кнопку выбора блюд. Сказал: «Назначение получили? Счастливчик! Завидую! Мне еще ждать целый год. Ничего, догоню!» – говорил громко резко, выкатывая глаза. На щеке наливалась кровью великолепная бородавка.

– Не догоните, – покачал головою Конин, подстраиваясь под «шутника». Тот подался вперед через стол. Глядел изподлобья.

– Могу я узнать, какая у вас программа?

Конин подумал: «Милый, до чего ты не кстати со своею „программой!“.» Ответил не очень удачно: «Простите, я не машина, чтобы меня программировали». Бородавка дернулась. А кончики губ опали, как у трагической маски.

– Но жить без программы – то же, что спать!

– Навязался на мою голову! – вздохнул про себя Иван, вслух же сказал: – Ну что вам ответить? Приеду на место, осмотрюсь, разберусь в обстановке, начну работать – вот и вся программа.

– Я не о том! – «шутник» откинулся, положил ногу на ногу. – Невероятно! Люди не понимают элементарных вещей! – бородавка поблекла. Физиономия выражала скорбь.

– Не понимаю, – признался Конин. – О чем, собственно, речь?

– Наивная душа! – шутник сморщился. – Я могу разжевать. Начнем хотя бы с того, что вы не годитесь для нашего дела. Из вас не получится стоющего координатора! – бородавка вопросительно замигала. Камешек брошен – парень ждал не простого ответа, а взрыва.

– Рано судить, – зевнул Конин. – Возможно вы и правы.

«Шутник» навалился на стол.

– Мне вас нисколько не жаль! Таких, как вы, я называю сонными мухами. Вас можно вспугнуть. Но вы улетите на новое место, чтобы и там предаваться дреме. Вы не из тех, кто будит. Вы из тех, кого следует тормошить.

– Разве это имеет значение?

– Он еще спрашивает! Тот, кто тормошит, на десять голов выше. В его руках – лидерство!