Всем смертям назло Давыдов Вадим
– Безусловно, примитивны, Яков Кириллович.
– И тут нет противоречия с эмпирическим знанием. Дальше, Владимир Иванович.
– Полагаю, они умеют впадать в состояние, которое можно назвать спячкой. В состоянии покоя им нужно совсем немного энергии, буквально крохи. А вот в состояние возбуждения они приходят, когда их… вызывают.
– Имя!
– Да.
– Остаётся опять же проверить это на практике, – Гурьев посмотрел на священника. – Нет, нет, отче, вы меня неправильно поняли. Исключительно при благоприятных условиях.
– Господь с вами, Яков Кириллович.
– Погодите, господа, – вмешался Матюшин. – Но тогда получается, что они могут самостоятельно передвигаться? Даже самые примитивные из них?
– Я думаю, человек, вызывая беса, уже снабжает его энергией. А вот как это на физическом уровне происходит – это, знаете ли, вопрос вопросов, Николай Саулович.
– А я думаю, они всегда возле людей держатся, – сказал Тэдди. – Им же люди нужны, правильно? Они же только от людей могут получить то, что им нужно?
– На земле – скорее всего.
– Тогда они всегда близко, – нахмурился мальчик. – И всегда ждут, как за людей зацепиться. Да, Джейк?
– Очень похоже, – Гурьев кивнул. – Очень. И это, конечно, всего-навсего паразиты. Большие и маленькие. И перемещаются только в носителях, а в свободном, несвязанном, так сказать, состоянии, либо не слишком опасны вообще, либо очень непродолжительное время. Хотя, чтобы человека убить, времени нужно – всего ничего. Так что… опять никакого противоречия. Можно и повоевать.
– Единственно возможный способ войны, Яков Кириллович – принять сторону Господа, сторону Добра, если термин «Господь» вас не устраивает, и во всём этому выбору следовать.
– А мы не этим разве занимаемся? – удивился Осоргин.
– Совершенно не этим, Вадим Викентьевич, – повернулся к нему отец Даниил. – Или вы думаете, что путь Добра – это скакать с револьвером и палить в белый свет, как в копеечку? Освобождать, как Яков Кириллович выражается, души из тел – это, по-вашему, есть следование воле и принципам Господней Любви?!
– Не согрешишь – не покаешься, – проворчал Осоргин. – В монастырь теперь прятаться, так разве?
– И это путь, Вадим Викентьевич, – мягко возразил Матюшин. – Однако, насколько я понимаю, не для всех. Для вас, для меня, для Якова Кирилловича путь этот тоже, конечно же, не заказан, однако уж очень он долгий.
– Длительность вещь тоже крайне неприятная, однако беда не только в ней. Если бы мы Царство Божие на земле устанавливали, тогда, конечно, прямая дорога – в монастырь, другого пути не существует. Мы же, отче, таких возвышенных и, прямо скажем, несбыточных целей перед собой не ставили никогда.
– А какие ставили? Царство земное? – тихо спросил священник. – Известно ли вам, кто сим царством управлять будет?
– Нет, – резко сказал Гурьев, обменявшись быстрыми взглядами с Матюшиным. – И такую цель, невероятно глупую, по причине её амбициозности, я никогда перед собою не ставил. И абстрактная всеобщая справедливость меня тоже не интересует, ибо это утопия, и утопия крайне опасная и донельзя кровавая. Всегда существовал и будет существовать потенциал интересов, и баланс между ними, равновесие – вот это возможно и, больше того, настоятельно необходимо. Начинаю же я, что вполне понятно, логично, этично и так далее, с близких и дорогих мне людей – с себя, в каком-то смысле. Это – как точка отсчёта, печка, от которой мы пляшем. А все эти царства божии да земные, всеобщие справедливости, коммунизмы и прочие измы – совершенно неустойчивые, неравновесные системы, потому и такой, извините за выражение, бардак в мире и творится. Удерживающие нужны, отче. Да не один – много. Те, кто понимает: равновесие – вот главное условие существования и развития. И в обществе, и в космосе, и в природе. Иначе – энтропия и хаос, разрушение и смерть.
– Однако… – крякнул священник.
В каминном зале повисло молчание. Первым нарушил его генерал:
– Я, дорогие друзья, чувствую, что мы все уже устали неимоверно. Потому предлагаю господам перекурить происходящее на балконе, кто курит, а всем остальным переместиться в столовую с целью всё сказанное как следует разжевать, заесть и запить. Что скажете?
– Вы молодец, Николай Саулович, – Рэйчел вздохнула и поднялась, за ней повскакивали и все остальные. – Я настолько заслушалась, что совершенно позабыла о своих обязанностях хозяйки. Вы, в самом деле, можете спокойно покурить – здесь или в саду – а я распоряжусь насчёт ужина. Огромное вам спасибо за лекцию, Владимир Иванович. Было очень интересно и… познавательно. И как-то даже совсем не страшно, – она улыбнулась Ладягину. – Жду вас к ужину ровно в половине восьмого, господа.
Движение, возникшее совершенно естественным образом после этих слов, позволило Матюшину уединиться ненадолго с Гурьевым.
– Интересно вы пророчество интерпретируете, Яков Кириллович. Признаться, не ожидал – а получается-то весьма интересно.
– А вы думали – провалюсь, ваше превосходительство?
– Снова вы меня уязвляете, – кротко вздохнул Матюшин. – Да неужто не поняли вы ещё, что я за вас и за пресветлую нашу княгинюшку… Бог вам судья, Яков Кириллович. По-моему, извелись вы просто от тревоги за неё, голубушку. Надобно вам отдохнуть. Берите-ка её с мальчишкой в охапку, да отправляйтесь недельки на две, а то и на месячишко, на Мальорку какую, что ли. Ничего не рухнет, мы с Вадимом Викентьевичем справимся.
– Coupe d’etat [12]? – усмехнулся Гурьев.
– Опять вы, – уже сердито насупился генерал.
– Никак сейчас отдыхать не получится, Николай Саулович. Пиренейские дела на подходе, и вообще – не получится.
– Не считаете необходимым меня туда откомандировать?
– А не откажетесь?
– Так ведь сам вызываюсь. С удовольствием поеду. Тряхну, можно сказать, стариной.
– Вы берегите себя, Николай Саулович, – с тревогой сказал Гурьев, вглядываясь в лицо Матюшина. – Вы у нас совершенно уникальный, один, других таких, как вы, не имеется. Рисковать вами я не могу.
– А никакого риска, Яков Кириллович. Раз, два – и в дамках.
– Ну, в таком случае – на том и порешим.
После ужина все, как по команде, снова потянулись в каминный зал, кроме Тэдди и Ладягина. Мальчик отправился спать: режим – превыше всего, а оружейник, никогда не питавший особых пристрастий к политическим разговорам, решил, что ломать эту замечательную традицию, им самим для себя установленную, ему даже сегодня совершенно не хочется.
Джарвис, расставив кресла вокруг камина, чопорно пожелал всем приятного вечера и, вознаграждённый за усердие благодарным кивком Гурьева и улыбкой хозяйки, удалился. Разговор перешёл в другое русло и двинулся в область морали и права, где теперь уже отец Даниил чувствовал себя полноправным хозяином.
– И всё-таки меня, признаться, совершенно не радует перспектива быть безмолвным свидетелем насилия. Неправильно это, не по-христиански. Само понятие удержания, Удерживающего, наполнено глубоким смыслом. Оно наводит на мысль об ограде, об особом препятствии, которое стоит на пути вторжения зла в повседневную жизнь, и о страже, который препятствует такому вторжению… Именно такую мысль вкладывает православная церковь в свое учение о Христианском Царстве и о стоящем во главе его Царе – Удерживающем, Катехоне, единственном полномочном носителе власти судейской и карающей…
– Так ведь сначала нужно это Царство устроить, отче.
– Царство невозможно устроить человеческим промыслом, Яков Кириллович. Царство должно быть явлено, понимаете?
– Понимаю. Вид и способ явления не подскажете? Очень мне это напоминает старый еврейский анекдот об одном праведнике, который во время наводнения уселся на крыше и всё ждал, когда Бог пошлёт за ним ангела. Мимо люди плывут: садись, спасайся скорее! А он: меня Бог спасёт, я праведник, он за мной ангела пришлёт. Ну, понятно, не дождался никакого ангела и утонул, бедняга. На том свете предстал пред Богом и давай его поносить: да что же это ты, такой-растакой, я всю жизнь тебе молился, ни разу субботу не нарушил, туда-сюда – как же ты меня так бросил?! А Бог ему отвечает: а я не посылал тебе плот и лодку, мишугинер?! Так и у вас, отче – явлено будет. А вы увидите его, это явление? Не пропустите, особого явления ожидаючи?
– Господь укрепит и не допустит, Яков Кириллович. Непременно разглядим, непременно. Только для этого необходимо душу очищать, укреплять её пред Господом, а не гекатомбы громоздить! Ведь не просто какую-то коммунистическую сатрапию устроить хотите, а – Царство. Христианское Царство составляет ограду Церкви, ограду всего общества. Все государства, которые добро устроены, которые созидаются в согласии с данным апостолом Павлом образцом, охраняют каждого из нас от массы искушений. Как же Царство, на гекатомбе выстроенное, может от греха сохранить?! Да что далеко ходить за примером – не большевики ли о светлом и радостном будущем твердили…
– А с чего это вы взяли, что мы непременно гекатомбы возводить собираемся, батюшка?
– Государства по-иному не возникают, господа. Вам ли, военным людям, не знать об этом? Тем более во времена нынешние, времена последние…
– Вот именно. А Царство, о котором вы говорите – это Царство не от мира сего.
– А вы все, Николай Саулович, повторяю, Царство земное строить взялись!
– Нет, отче. Вы не правы. И вот почему. Евангелие говорит о Царстве земном, о Царстве Антихриста, в том смысле, что это Царство все страны и народы объединит. Речь в Евангелии идёт исключительно о всеобщем едином государстве. Но такое, во-первых, и невозможно – и слава Богу, и во-вторых – вообще нашей целью не является. Потому меня и не пугают евангельские ужасы, что я в них не верю и их не боюсь. Антихрист столько раз уже появлялся, отче, что бояться его как-то даже совестно.
– Что вы говорите, Яков Кириллович?!
– Да то и говорю. Наполеон. Троцкий. Теперь Гитлер с его «новым немецким порядком». Это всё явление совершенно одинакового свойства. То самое старание «объединить», «осчастливить» человечество, привести его к «свету» в рамках единого всемирного государства. А будет это всемирная республика коммунистического труда или национал-социалистическое «ариобесие» – совершенно неважно.
– Я вам просто поражаюсь. Вы же всё знаете – и не верите! Как так?! А может, напрасно не верите, Яков Кириллович?!
– Может. Но восстановить в России легитимную власть – это никак не может быть антихристианской мыслью, батюшка!
– Что вы понимаете под легитимной властью, Вадим Викентьевич? Разве не достаточно нам было послеоктябрьской смуты, чтобы понять – существование, не определённое ни законом, ни мечем начальника, ставит человека перед выбором не между грехом и добродетелью, но между грехом большим и грехом меньшим! Человек будет грешить не по страсти, не по произволу, а просто по жизненной необходимости! Так это было уже – и к чему привело?!
– Так вы, отче, полагаете, что мы новую смуту готовим? – настойчивость священника начинала Гурьева раздражать.
– Я не знаю, что вы готовите и, признаться, не горю желанием узнать. Я только думаю, что вам, Яков Кириллович, под силу раскачать всё, что угодно, и это несказанно меня пугает. Вас ведь назвали – Замыкающий Врата! А вы – отворяете!
– Чтобы затворить, как следует – заржавевшие петли ох как раскачать требуется, – пробормотал кавторанг.
– Сказано было как раз вовсе противоположное – не похож, – прищурился Гурьев.
– Так оборотитесь же, Яков Кириллович! Для того и сказано! Для того Господь и послал вам – и нам всем – это испытание, чтобы напомнить, предостеречь! Указать на то, что врата адовы не отворять, а замыкать необходимо! Раскачать – вы говорите, Вадим Викентьевич?! А не от крови ли пролитой они заржавели, попусту и напрасно, утехи сатанинской ради, пролитой?!
– То есть вы боитесь.
– Именно что боюсь. Конечно, боюсь. Боюсь и желаю, всею душой страстно желаю, чтобы вы именно чину Замыкающего, вам, по моему разумению, свыше пожалованного, несмотря на вашу вроде бы – якобы! Яков же вы! – непохожесть, соответствовали! Замыкающего – не отворяющего! Как же вы, Яков Кириллович, Царство Христианское строить собираетесь, если сами… даже в Бога не веруете?!
– А это обязательно? – без всякого сарказма поинтересовался Гурьев. Напряжение последних месяцев – месяцев?! – кипело в нём, требуя выхода. – Я же не собираюсь Христианским Царём становиться. Ни Боже мой. Мне это без нужды, знаете ли. А вы все – христиане, да ещё и верующие, и, что уж совсем замечательно – православные. Вот только царство вы строить разучились. Терять – научились, а строить… Придётся вам наставника нанять. Со стороны. Он, конечно, царства для вас не построит – не нужно это, богопротивно, я бы сказал, царство кому-то строить, чтобы этот кто-то на готовенькое царство пришёл и в нём уселся. Нет. Самим надо, непременно самим. Но навыки нужные заставит вспомнить, объяснит, что к чему в царствостроительстве организовать, так, чтобы и рыбку съесть, и косточкой не подавиться. Ну, а сам он – всего-то сбоку припёка, технический консультант. Он даже денег не возьмёт столько, сколько следовало бы запросить. Не то, чтобы он цены своей не знает – знает, очень хорошо знает. Только не нужны ему будут ни алмазы пламенные, ни палаты каменные. Мечи его всегда прокормят, пропасть не дадут. Вот потом и возьмёт он свою дорогую маленькую девочку, – Гурьев встал позади Рэйчел и положил ей руки на плечи, а она, повернувшись, подняла на него свои сияющие, полные слёз глаза. Гурьев ободряюще улыбнулся ей и повторил: – Возьмёт он свою дорогую маленькую девочку за руку – и уйдёт с ней, куда им обоим вздумается, на восход или на закат, на полночь или на полдень. Он научит вас равновесие установить и удержать, – с него и хватит. – И он наклонился к уху Рэйчел: – Пойдёшь со мной, девочка моя дорогая?
– Пойду, – кивнула Рэйчел. – Пойду, Гур.
Гурьев вздрогнул – нечасто она так называла его. Впервые – прилюдно.
– Господи, Яков Кириллович… Да что ж это такое… Нельзя же так… Кто же вас гонит-то?! Ах, Боже ты мой, да что же я такое говорю…
– Не гонят сейчас – погонят потом, – Гурьев присел на подлокотник её кресла, и Рэйчел вцепилась обеими руками в его руку так, словно боялась – он вот-вот улетит. – Мы это уже проходили. Да, девочка моя родная?
– Проходили, Гур, – шёпотом подтвердила Рэйчел. Говорить громче она не могла из-за слёз, сжимавших ей горло. – Проходили, конечно.
– Вот видите, отче, – бестрепетно улыбнулся Гурьев. – Девочка моя понимает меня – чего же мне ещё надо от этой жизни? Уверяю вас, отче – ничего. Ровным счётом.
Твоя девочка тебя понимает, Яшенька, подумала Рэйчел. Потому что она – твоя. Поэтому. Только твоя – и ничьей больше никогда не была и не будет. Не будет – и тебя никому не отдаст.
Рэйчел вдруг встала и шагнула вперёд, заслонив Гурьева собой. И голос её, поднявшись к сводчатому потолку каминного зала, обрушился на всех присутствующих, как невыносимая тяжесть самого Неба:
– Я понимаю. Лучше всех понимаю! Я знаю – и попрекнут, и погонят. И скажут: богатство твоё неправедное. И скажут: крови пролил – море, и головы рубил – не считая, и женщин любил – никого не спрашивал! А то, что упрашивали, умоляли – приди, помоги, оборони, выучи! – забудут. Забудут сразу и накрепко, словно и не было ничего. Ты прав, Гур. Именно так всё и случится. Поэтому ты уйдёшь – прежде, чем они сказать такое посмеют, а я – уйду с тобой. Нам с тобой ничего ведь от них не нужно, правда? Только прошу тебя – давай уйдём сейчас. – Она повернулась к нему. – Прямо сейчас.
– Я не могу, родная моя, – глухо проговорил Гурьев, тоже вставая. – Я слово давал.
– Они не стоят твоего слова!!!
– Ты стоишь, родная моя. Честь стоит. Родина стоит, Россия. Да и люди, в общем-то, не виноваты. Прости меня. Я так не смогу. Но в одном ты совершенно права: сейчас нам точно пора уходить, и пусть закончится этот разговор. – Он уже полностью взял себя в руки и обнял Рэйчел, которую колотила нервная дрожь, прижал к себе. – Пойдём, моя девочка. Утро вечера мудренее, и… Я с тобой. Идём. Спокойной ночи, господа.
Гурьев почти насильно увёл её – и не позволил оглянуться. И не оглянулся сам. Двери за ними закрылись, затворились беззвучно, словно те самые врата, и в зале повисла такая тишина, что её можно было резать ножом и раскладывать по тарелкам. Трое, оставшиеся сидеть в креслах у камина, никак не могли набраться мужества взглянуть друг на друга.
Химия. Химия. Он твердил про себя, – химия! – словно мантру, боясь, что сходит с ума. Понимая уже, что химия кончилась – и началось что-то совершенно иное. Он думал, что понимает. А оказалось – не так. Омываемый потоком её прикосновений, слёз и поцелуев, он понимал лишь одно, – что сходит с ума.
– Если ты ещё раз так дотронешься до меня, я умру.
– Как? Вот так? – Рэйчел улыбнулась сквозь слёзы, и он снова ощутил её жаркий, мягкий и дразняще-влажный язык на своей плоти. Он застонал, а она засмеялась тихонько. – Вот так, да? Или так?
– Господи…
– Это не «господи». Это я. Только я. Это могу только я. Больше – никто. Нигде. Никогда.
Чувствуя, как под её ласками выгибается дамасским клинком и звенит это сильное, красивое тело, понимая свою над ним безграничную, нежную власть, она уже знала – именно так. Никто. Нигде. Никогда. Кроме неё. Рахиль и Иаков.
Мероув Парк. Июль – август 1934 г.
– Гур, а что мы сегодня ещё будем делать?
– Сегодня мы будем заниматься геополитикой. Знаешь, надутые профессора немецких университетов пишут толстые-претолстые труды по геополитике, поэтому все думают, будто геополитика – это что-то такое очень мудрёное, ужасно научное и архисложное, недоступное человеческому разуму. Сейчас я легко докажу тебе, Тэдди – это не так. Смотри.
Гурьев потянулся, взял из папки с контурными картами сброшюрованный лист Европы и быстро заштриховал на нём Германию. И пододвинул лист к мальчику:
– На что это похоже?
– В каком смысле?!
– Тэдди, у тебя же есть воображение, правда? Включи его. На что это похоже?
Мальчик некоторое время разглядывал заштрихованное поле, потом медленно проговорил:
– Это похоже… На огромного волка. Волка с разинутой пастью, – и посмотрел на Гурьева вопросительно.
– Верно, – улыбнулся Гурьев. – В самую точку! А теперь посмотри ещё внимательнее. Что тебе кажется?
– Мне кажется, – немного неуверенно начал мальчик, – что у него… Очень большая пасть. Гораздо больше, чем… нужно.
– Отлично, Тэдди, – потрепал его по плечу Гурьев. – Отлично, просто здорово! Молодец. Мне тоже именно так это представляется. А теперь скажи мне вот что. Животное с такой громадной, всё время разинутой пастью, маленьким туловищем, без передних лап и задних, для опоры – может оно быть жизнеспособным? Как ты считаешь? Подумай.
– Ну… наверное, нет. Наверное, такому… Я думаю, нет.
– Хорошо. А теперь давай представим, что нужно сделать, чтобы этот уродец превратился во что-нибудь полноценное. Давай приделаем ему туловище и лапы. Попробуешь?
Тэдди, закусив нижнюю губу, взялся за грифель. Гурьев внимательно следил за его работой. Наконец, мальчик закончил и положил грифель:
– Вот.
– Неплохо, – кивнул Гурьев. – Даже, можно сказать, хорошо. А теперь давай подумаем вот в каком направлении. Если бы во всей Европе жили одни только немцы, в той картинке, что ты нарисовал, не было бы ничего… страшного. Правда?
– Да.
– Но беда в том, что в Европе живут десятки наций и народов. Как ты думаешь, нравится ли им зверюшка, которую мы с тобой нарисовали?
– Нет, – улыбнулся мальчик и покачал головой.
– А теперь представь себе, что ты – немецкий император. Скажем, кайзер Генрих. И перед тобой стоит задача – чтобы вот этот нарисованный на карте зверь наполнился жизнью, государственной кровью, чтобы всё заработало. Что тебе нужно для этого? Чтобы завоевать, покорить, подчинить всех, кто не согласен с твоим рисунком. В первую очередь?
– Армия?
– И армия тоже, но сначала всё-таки нужны заводы для того, чтобы наделать достаточно ружей, пушек, танков и самолётов. Правильно?
– Да.
– Как ты думаешь, это легко?
– Нет, – уверенно сказал Тэдди. – Думаю, это сложно. И очень дорого.
– А где бы ты взял для этого деньги?
– Из казны. Из налогов.
– А если не хватит?
– Тогда… Надо будет увеличить налоги. Ввести пошлины.
– Акцизы, пошлины, налоги… Это довольно хлопотно, правда? Смотри, что у нас выходит. Для того, чтобы накормить и напоить нашего зверя, нам нужно очень много всего. Как ты думаешь, а люди, которые живут в твоей стране – им понравится то, что ты делаешь? Если ты увеличишь налоги, заставишь их делать пушки и ружья вместо велосипедов, заберёшь их сыновей в армию, заставишь их воевать и многих из них, в общем-то, просто убьёшь? И совсем не очевидно, что у тебя всё получится гладко и с первого раза. А?
– Думаю, им это совершенно не понравится, – нахмурившись, сказал мальчик. – Я думаю, они решат, что я очень плохой император и меня нужно свергнуть.
– Это правильное предположение. Но даже если люди согласились кормить этого крокодиловолка. Смотри, что получилось.
Гурьев снова подвинул себе карту и быстро заштриховал область германской оккупации к концу Великой войны.
– Видишь?
– Да.
– Что?
– Опять пасть! Ещё больше. Вообще необъятная. И так разинута – сейчас лопнет.
– Кстати, именно так и случилось в восемнадцатом году. Ну, отступление к старым границам, – Гурьев стёр ластиком лишнее. – Вот. Отступили. А дальше?
– Что?
– Что дальше, Тэдди? Смотри, кайзера больше нет. А пасть – есть. Вот ты уже не кайзер, а демократически избранный канцлер. А зверь-то – он остался прежним. Как быть?
– Ну… наверное, надо что-то придумать, чтобы… Я не знаю, – сердито сдвинул брови Тэдди.
– Сердиться не надо, – мягко проговорил Гурьев. – Надо думать. Сердиться гораздо проще и приятнее. Особенно приятно сердиться, когда ты – самый главный. Особенно – когда ты король. Или император. Когда сердится император, все вокруг начинают дрожать: какой ужас! Император в гневе! Скорее несите ему варенья, поите его сгущенным молоком с сахаром! – Тэдди широко улыбнулся. Но Гурьев не собирался разделять его веселье: – Напрасно ты смеешься, дорогой мой. Получается, никто не думает о том, как объяснить тебе, что ты ошибаешься. Наоборот, все стараются уверить тебя, что всё хорошо. А когда на самом деле всё плохо, они, чтобы ты не сердился, будут тебе врать. А когда ты узнаешь, что тебе врут, ты рассердишься ещё больше. И они снова станут врать тебе, чтобы ты не сердился. И ты перестанешь понимать, что творится у тебя в государстве. Потому что все, боясь твоего гнева и права императора казнить и миловать, будут врать, врать, врать безостановочно, громоздить выдумку на ахинею, чепуху на идиотизм, – лишь бы ты не сердился. И подсовывать тебе игрушки и сладости. И вместо того, чтобы руководить, принимать решения, править страной и людьми, ты будешь топать ногами, лопать мармелад и слушать враньё. И так до бесконечности. Хороший из тебя выйдет император?
– Нет. Ужасный, – продолжая улыбаться, покачал головой Тэдди.
– Правильно. Поэтому император никогда не покажет своим подданным, что он сердится. Он всегда будет с ними вежлив, ровно-доброжелателен, внимателен и спокоен. Он будет задавать вопросы и внимательно слушать ответы. И никогда не позволит им увидеть, что чем-то недоволен. А потом он примет решение, и все подчинятся, потому что он – император, царь, и таково его природное право и обязанность – принимать решения на благо страны и её подданных. А когда он захочет как следует посердиться, он отправится в тир и расстреляет из пистолета десяток поясных фигур – одиночными и очередями. Или возьмёт меч и разрубит на куски несколько деревянных болванов. Или просто наколет дров для своего Большого Императорского Камина. Или направится в гимнастический зал, наденет перчатки и будет дубасить боксёрскую грушу до тех пор, пока из неё не посыплется песок и сам он не упадёт от усталости. В зависимости от того, чего ему больше захочется. Это называется царским поведением. Правильным царским поведением. Усвоил?
– Да.
– Знаешь, почему Сталин победил Троцкого, который был в десять раз образованнее, в сто раз блистательнее, смелее и ярче Сталина? Троцкого, великолепного оратора и пламенного революционера?
– Почему?
– Потому что Сталин никогда не кричит и не сердится. Никто никогда не видел его с перекошенным от ненависти лицом. И поэтому он очень опасный противник. Жестокий и целеустремлённый, потому что так вести себя умеют лишь люди, которые очень хорошо знают, чего хотят. И он вовсе не посредственность. Он умеет слушать и преподнести своё решение так, как будто он принял это решение, советуясь со всеми остальными коммунистическими вождями. Иногда это на самом деле так, иногда не так. А Троцкий – никогда никого не слушал, а только говорил. Тот, кто не умеет слушать, всегда проигрывает. Умный Троцкий вёл себя, как дурак, и проиграл. Сталин, который нигде ничему толком не учился, который плохо говорит по-русски и совсем не умеет полемизировать, скучный Сталин повёл себя, как умный, – и выиграл. Так всегда было, есть и будет. Всегда. Запомнил?
– Да. Получается, Сталин лучше Троцкого?
– Мы вернёмся к этой теме в другой раз, а пока скажу так – оба они хуже. Каждый из них плох по-своему, уникально и неповторимо. Для России и Сталин, и Троцкий – несчастье. Просто один негодяй перехитрил другого. Вор у вора дубинку украл. Но об этом, повторяю, мы поговорим в другой раз. Обязательно. Хорошо?
– Хорошо.
– Отлично. Продолжаем занятие по геополитике. Мы остановились на том, что ни растить, ни кормить такого крокодила, какого мы тут с тобой нарисовали, никто особенно не жаждет. Ни сами немцы, ни французы с поляками, ни голландцы с чехословаками. А теперь давай представим себе, чтобы ты сделал, если бы был… русским царём.
– Почему русским?
– А посмотри-ка, на кого разинута эта пасть. Представь себе, что Польши нет. На кого?
– На Россию, – тихо проговорил мальчик.
– Верно. Так что бы ты сделал?
– Я бы…
– Накормил его? Засунул бы ему в пасть кусочек Польши, чтобы он успокоился? Посмотри, какое хорошее решение. Вот оно, прямо на поверхности.
– Наверное, поэтому оно не очень хорошее.
– Почему?
– Потому, что ты не дал мне подумать, – улыбнулся Тэдди.
– Великолепно. Видишь, Геополитика, получается, не такая уж и страшная штука, а? Ну, хорошо. Не стану тебе подсказывать. Подумай.
– Я бы… отрезал ему челюсти, – некоторое время спустя проговорил мальчик.
– Оторвал бы ему пасть. Давай называть вещи своими именами. Тут ведь нет газетчиков, репортёров, посторонних, которые могут разнести, что услышали. На советах с генералами и адмиралами нужно называть всё так, как оно называется на самом деле. В парламенте можно – и нужно – пользоваться аллегориями и метафорами. А с генералами – чётко, ясно, предметно. Оторвать пасть. Это решение очень ответственное, Тэдди. От него зависят десятки тысяч жизней – а может быть, миллионы. Ты хорошо подумал?
– Я подумал. Но, если я этого не сделаю, тогда получится, что любой немецкий кайзер или канцлер… всё равно будет хотеть накормить своего крокодила? Ведь так?
– Именно так, Тэдди. Именно так всё и обстоит на самом деле. Итак, это твоё решение. Нужно оторвать зверю пасть. Конечно, страна – это не животное, и «пасть» – это не совсем пасть, но что-то в этом, безусловно, есть, потому что семьсот лет постоянных войн для того, чтобы накормить «зверя» – это что-нибудь да значит, не так ли?
– Наверное, – Тэдди вздохнул.
– Хорошо. Предположим, решение принято – но выясняется, что в одиночку тебе не справиться. Что делать?
– Союзники, конечно, – пожал плечами Тэдди. – Британия, Франция, Чехословакия, Польша.
– Польша – нет.
– Почему?
– Польша исторически очень плохой союзник. Польшу следует принимать в расчёт, но ни в коем случае нельзя на неё надеяться. Я потом объясню подробно, почему. Пока просто запомни это. Не хочешь подумать ещё?
– Хочу, – посмотрев на Гурьева, кивнул мальчик. – Голландия и Бельгия. Да?
– А ещё? Может, подсказать?
– Нет. Не надо.
– Ладно. Я подожду, – Гурьев откинулся в кресле и сцепил руки в замок на затылке. – Не подсказка, но совет. Подними глаза от карты и подумай о Германии. О людях, живущих там.
– Шпионы!?
– Нет, Тэдди, – Гурьев снова сел прямо. – Нет. Шпионы – это… как-то это не очень хорошо, правда?
– Ну… Это… Предательство.
– А давай вспомним, что мы уже выяснили. Что кое-кто в Германии не хочет кормить крокодила. Это же совсем не обязательно хотеть, верно? Конечно, человека можно заставить это делать. Постоянно писать в газетах, например, что Германия – превыше всего, что немцы – самые правильные, самые добрые, самые справедливые люди на свете и сам Бог велел им править Европой. Можно делать это так часто и так хитро, что многих удастся убедить в этом. Но ведь мы с тобой знаем, что это не так и так быть не может. То есть верить в этот бред совершенно не обязательно, правда? И кормить крокодила поэтому – тоже.
– Нет, конечно!
– То есть среди немцев тоже должно оказаться совсем не так уж мало таких, кто не хочет кормить крокодила, – и не потому, что им лень работать, а, например, они любят своих детей и потому им не хочется, чтобы они погибли за «великий Рейх». Наверняка есть, не может быть, чтобы не было.
– Конечно, есть. Я понял, Гур. Надо найти как можно больше таких людей! И помочь им… Ну, помочь им, чтобы они объяснили другим, что всем будет лучше, если у зверя больше не будет пасти!
– Хорошо. А можно помочь кому-то из них стать политиком. Членом парламента, например. Или помочь нескольким, кто думает так, собраться и организоваться. Помочь, например, им создать газету. А ещё лучше – радиостанцию. Чтобы как можно больше людей узнали, что есть другой путь к процветанию, и совсем не обязательно кормить зверя, потому что никому за семьсот лет не удалось его накормить.
– Но ведь они… Это же их земля, Германия? Они же не захотят её просто отдать?
– Нужно спокойно и честно объяснить им, что земля – это просто песок и камни. Что поклоняться песку и камням так же глупо, как звёздам или огню. Что Родина и свобода – это больше, чем земля, сложнее, многограннее. Что ради большого можно и нужно иногда суметь поступиться малым. Что всегда есть шанс и необходимость договориться. Что это правильно, морально и честно – в первую очередь, по отношению к людям. Что песок и камни, как бы они не были хороши, не могут быть важнее людей. Их радости, их любви, их здоровья, их смеха. Их детей, которым не придётся умирать за песок и камни. У людей есть руки и головы, и они могут любые камни заставить благоухать и цвести. Кстати, почва, в которой за короткое время похоронено много мёртвых тел, становится ни для чего не пригодной. Так что поливать землю нужно водой, а не кровью, и закапывать в неё удобрения, а не трупы людей и железо. У тебя такие глаза, Тэдди, как будто ты только что сам открыл Америку без посторонней помощи.
– Это и есть – геополитика? – тихо спросил мальчик.
– Да. Тебе понравилось?
– Здорово. Особенно, когда ты так всё объясняешь.
– Правда, это совсем не так сложно?
– Ну… Это сложно, но… Это нужно. И…
– Правильно. Это очень нужно. Только не для того, чтобы писать толстые-толстые книжки, а для того, чтобы пользоваться правильными инструментами для правильных дел. Такими инструментами совсем не обязательно должны быть пушки и корабли. Это могут быть люди. Или целые народы.
– Как это – народы? Ну, человек – это я понимаю, ты же говорил, что каждым человеком можно манипулировать…
– И не обязательно во вред, – подхватил Гурьев. – Осторожно, аккуратно направлять. Не ломать, не корёжить, не насиловать волю и природу. А употреблять в нужном месте в нужное время по истинному, природному предназначению. Каждый народ имеет нечто, называемое народным характером. Есть он у англичан, есть у шотландцев, ирландцев, немцев и французов. И у русских, конечно.
– А русские – они какие, Гур?
– Это тяжёлый вопрос, – Гурьев вздохнул. – Ну, наверное, русский человек намного серьёзнее относится к дружбе, к товариществу, чем всякий прочий. Потому что в истории русскому человеку плечо товарища, друга было жизненно необходимо для того, чтобы выжить. Русские всегда жили на равнинах, их никогда не защищали горы или морские просторы, как шотландцев или англичан. На этих просторах, с длинной холодной зимой и коротким жарким летом, можно выжить только вместе. Поэтому русскому человеку бывает довольно тяжело понять, где кончается он и начинается другой. Конечно, русский человек вынослив и потому бывает жесток, когда требует выносливости от кого-то. С другой стороны, он добр, но бывает, что его доброта тоже жестока оттого, что слишком основательна, идеальна. Русский человек не очень почтителен к закону, потому что князь и дружина всегда были достаточно редкими гостями на просторах его жизни. Поэтому он приучен более жить «по правде», чем «по закону». Это уже трудно понять европейцу, потому что немцу или французу до замка барона и графа – рукой подать. А у русских между городами – сотни вёрст. Россию называли когда-то Гардарикой – страной городов, потому что русские поселения – не хутора, как у викингов, а, по средневековым представлениям, самые настоящие города – с площадью, на которой собиралось вече, с сотнями домов и тысячами людей, посадами, слободами. И русские – другие. Бывает, что русский увлекается какой-то идеей, которая кажется ему очень правильной – иногда единственно правильной – и становится её яростным, восторженным приверженцем. Разочарование же бывает для него тяжким нравственным переживанием. Но русский отходчив; увлекаясь сам, он, освободившись, снисходителен к увлечениям других, ему легко представить себя таким же. Русский человек бывает безрассудно отважен, но большей частью он проявляет в бою и на войне редкое умение устраивать себе жизненное пространство и выживать. Это делает его хорошим солдатом, неприхотливым и выносливым. Но этими его качествами ни в коем случае нельзя злоупотреблять. Некоторые военачальники, ошибочно принимая неприхотливость и приспособляемость за бессловесное скотство, очень любили бить русских «солдатиков» по зубам и посылать под пулемёты врага без артиллерийской подготовки. Это самый лучший способ для того, чтобы русские взбунтовались и повернули штыки – потому что русские очень хорошо чувствуют, когда к ним начинают относиться, как к скотине. Но если русский чувствует уважение к себе, чувствует то, что он называет «человеческим отношением», то от него можно добиться очень многого. А вот палку русский человек не выносит. Из-под палки он отвратительно работает, ещё хуже воюет и, если не может сбежать или взбунтоваться, предпочитает умереть, но не подчиниться. Делает он это очень страшно: пьёт водку без меры, опускается, ни на что не реагирует, превращается в дикое, отвратительное животное, оскотинивается совершенно, – раз вы ко мне, как к скотине, относитесь, вот вам скотина – получите и распишитесь! И добивается, как правило, своего – погибает. Вытащить его из такого состояния удаётся очень редко. Чаще всего не удаётся вообще. Если такое происходит, то происходит повсеместно и в таких количествах, что ставит под угрозу жизнь всего государства. Это как обвал, понимаешь? Лавина. Поэтому настоящий государь должен всегда помнить об этих русских достоинствах и недостатках. И правильно ими пользоваться. Это бесполезно судить или критиковать. Это можно только знать – или не знать. Понятно?
– Да. Понятно. А ещё?
– Что «ещё»? – улыбнулся Гурьев, взъерошив Тэдди макушку.
– Ещё расскажи. Про кого-нибудь ещё.
– Не «про», Тэдди. По-русски правильно будет «о ком-то». Ну, и о ком ещё тебе рассказать?
– Не знаю. Про… О ком хочешь.
– Ну, тогда я расскажу тебе о евреях. Потому что о них очень много говорят, в том числе господа офицеры. Говорят в основном вещи, довольно далёкие от действительности. А тебе нужно знать, как всё обстоит на самом деле. Так?
– Так… А евреи и жиды – это одно и то же?
– Да. В польском языке, например, или в чешском, словацком – это самое обычное слово. А вот в русском языке слово «жид» со временем стало ругательством, оскорбительной кличкой, которую произносят, когда хотят унизить, обидеть. Хотя во времена Пушкина это было трудно себе представить. Поэтому лучше всё-таки называть евреев не жидами, а евреями. Для настоящего государя нет никакой пользы в том, чтобы кто-то из его подданных на него обижался, правда? – Мальчик кивнул. – Ну, вот. Императрица Александра Феодоровна, которую я хорошо помню, имела, среди своих прочих добродетелей, одно замечательное качество. Она прекрасно понимала, что хорошо либо плохо относиться к человеку можно и должно только на основании его достоинств, недостатков и поступков, а не на основании крови, которая в нём течёт. Она понимала, что для какой-нибудь очень важной общей задачи можно и нужно объединить всех – и русских, и евреев, и ботокудов. Поэтому в Её Собственном госпитале работали не только русские и православные, но и лютеране, и магометане, и евреи, и вообще все, кто чем-нибудь мог помочь раненым русским солдатам. Среди которых, опять же, были отнюдь не только русские. Александра Феодоровна была русской государыней, и это своё предназначение осознавала. Хотя не везде и не всегда, но это уже – другая история. И к евреям, с которыми работала бок о бок, Александра Феодоровна относилась ровно так же, как ко всем остальным. Это единственное правильное отношение. Ко всем одинаково. Некоторые люди очень недовольны, что вот, например, Эйнштейн, открывший закон относительности, еврей. Или что еврей доктор Фрейд, или еврей – Ротшильд. Это есть претензия бездарности. В этом есть что-то такое жалкое, понимаешь? Есть только один способ борьбы против того, что евреи играют большую роль в чём-то. Способ очень простой: нужно самим делать великие открытия, быть великими учеными, банкирами, врачами и философами. Творчество, предпринимательство – это область свободы. А свобода есть испытание силы. И думать, что свобода всегда оказывается хороша для евреев и плоха для не евреев – это ужасно унизительно. Так что люди, которые набрасываются на евреев за их предприимчивость и учёность, сами не замечают, что унижают таким образом вовсе не евреев, а себя, и расписываются в собственном бессилии. Ты же не считаешь себя хуже или лучше какого-нибудь мальчика, твоего ровесника, только потому, что он еврей, а ты – нет?
– Нет, конечно. Это глупость какая-то!
– Правильно. А глупость – это первый шаг к неправильному решению. Государь не может позволить себе неправильных решений, поэтому, прежде чем решение принять, он должен многое узнать и всё хорошенько взвесить. Потому что ошибки в его решениях – это ошибки в государстве. А евреи могут быть очень полезны государству, в качестве друзей и верноподданных. А в качестве врагов и разрушителей – чрезвычайно опасны. Поступать с ними государю следует одновременно справедливо и твёрдо. Это хорошо понимали русские императоры Павел Первый и Александр Освободитель, и совершенно не понимали Александр Третий и Николай Второй. Евреи почти так же терпеливы, как русские, но там, где их народному телу грозит смертельная опасность, они гораздо ранимее и, быстро объединившись, яростно защищаются. Тот государь, который не станет этого забывать, сумет снискать их уважение и даже, возможно, любовь. У такого государя евреи будут трудиться сообразно способностям своего ума, закалённого и отточенного учением, на благо страны и своё собственное. Евреи предприимчивы и рациональны – как и воспитавшая их религия, рассуждения которой обо всех сторонах жизни очень конкретны и в то же самое время обширны, в точности, как концентрические комментарии к закону в книгах Вавилонского Талмуда. Я потом покажу тебе, как выглядит страница из этой книги, это очень поучительно и интересно. Иногда в своей предприимчивости их заносит, и это необходимо научиться видеть и предупреждать – но ни в коем случае не силой. Силу, палку еврей ненавидит так же, как русский, и никогда не подчиняется, но всегда находит способ от насилия уклониться, выскочить из-под его катка. От этого любят говорить, что евреи «изворотливы». Хороший государь, зная эти свойства и особенности евреев, всегда сумеет использовать их правильно. Тогда они будут, как ещё один бриллиант в короне. Некоторые из религиозных обычаев евреев непонятны, а их странноватый вид может показаться кому-то отталкивающим. Правда, тут, в Британии, таких евреев затруднительно увидеть, но мы с тобой скоро поедем на континент, и там они непременно нам встретятся. Но обычаи и верования многих народов могут показаться довольно странными. Например, эскимосы никогда не моются, потому что слой кожного сала предохраняет их от инфекций в условиях, когда гигиена в нашем понимании невозможна – ведь у них очень мало топлива и всё время очень холодно. С одной стороны, это довольно неприятно для европейца, но с другой – ты же не станешь ненавидеть их за это? Государь более всех остальных обязан уметь подняться над ограниченностью обывательских суждений и увидеть суть, главное, то, что определяет направление и сулит процветание. Противодействовать природе, будь то природа земли, космических сил или человеческого духа – опасно, потому что чревато разрушением самых основ жизни. Не противодействовать, а обращать на пользу каждого в интересах всех – вот в чём высшая мудрость государя. Ты не заснул, Тэдди?
– Да ну тебя. Мне… Джейк, а почему никто так не умеет, как ты?
– Я просто стараюсь, чтобы тебе было понятно и хотя бы чуточку интересно. На самом деле хороших учителей очень много, просто они до тебя пока не добрались.
– Да-а, как же, – улыбнулся мальчик. И сделался снова серьёзным: – Джейк… А это тоже – геополитика? Про… О народах и о государе?
– Конечно. Ты быстро учишься, ты внимателен и умеешь слушать, поэтому заниматься с тобой – сплошное удовольствие. Мне это очень нравится. Но на сегодня, я думаю, достаточно. Ты подумай ещё над всем этим, а завтра мы продолжим. И мне кажется, неплохо бы тебе поделиться тем, что ты узнал, с твоей дружиной. Потому что князь должен не только бегать и прыгать вместе со своей дружиной, но и настраивать её на правильное понимание своей политики. Потому что дружина непременно должна понимать и разделять политику своего князя. Понимать, что определять политику – это право и обязанность князя.
– А они меня послушают?!
– Что такое?! – изумился Гурьев. – Ты – князь или не князь?!
– Князь, – кивнул мальчик.
– Обязательно послушают, – пообещал Гурьев. – Послушают, и очень внимательно. Ты напишешь сообщение для господ офицеров, мы с тобой поработаем над ним, чтобы в нём не было ненужной воды и случайных слов, и ты прочтёшь им его, как доклад. Естественно, без бумажки. Князь ведь не может говорить по бумажке, как какой-нибудь генеральный секретарь. У князя каждое слово – золото, даже не серебро. Договорились?
– Да. А как будет называться доклад?
– Ну… например, так: «О некоторых особенностях народных характеров великороссов и евреев». Как?
– Очень длинно, – покачал головой Тэдди.
Читать бесплатно другие книги:
