Элегия тени Пессоа Фернандо

Абсурдный час

Вся твоя немота – паруса в атлантической пене,
И улыбка твоя – это море, которое немо,
А немая улыбка – те лестницы долгой ступени,
На которых твержу, что стою у подножья Эдема.

Мое сердце – осколки когда-то разбитой амфоры,
И молчанье твое соберет черепки воедино;
И твой образ во мне – моего же штукарства узоры,
И твой образ – как труп, что на берег метнула пучина…

Распахни же врата – и пускай, дряхлецам на разживу,
Улетучится чад, разлетятся салонные вздохи…
А душа моя – грот, что отверзнут навстречу приливу,
И в мой сон о тебе – вереницей бредут скоморохи.

Это плачет не дождь… Это сам я содеялся Часом…
Тем, что носит обломки в своей дребезгливой котомке…
И в мечтанье моем чья-то вдовушка бегает плясом…
И на небе моем – вековечно чернеют потемки…

Тяжелы небеса, будто путь, не сулящий возврата.
Только мелкая морось найдется у этого Часа…
Я в себя погружен, и душа моя этим разъята,
И улыбка твоя – никакая ему не украса.

Те часы, что живу, непроглядной изложены яшмой,
И тоска моя – мрамор в немыслимом прежде разрубе.
И ни горек, ни весел унылый веселый кураж мой,
И ни злы, ни добры доброты моей темные глуби.

Мои ликторы робки и к службе имперской не рьяны,
Водрузил я знамена не там, где священные грады,
Фолианты лежат между тюков моей баррикады,
На поржавленных рельсах плетутся глухие бурьяны.

О, как стар этот Час! Перегнившие шепчутся лини
Про ушедший фрегат, про сверканье полуденной дали,
Про иные часы, коих нынешний Час благочинней,
Про иные часы, что тревогой мечту напитали.

Здесь руины дворца. Здесь чернеет застойною жижей
Омертвелый фонтан… И почти что несносно для глаза
Это зрелище-осень, с его наготою бесстыжей…
Все вокруг манускрипт, где оборвана лучшая фраза.

Пара проблесков дряблых мелькает на немощных жабрах,
Отравляет озера записок изорванных ворох…
И душа моя – свет, что давно перетлел в канделябрах,
И мои устремленья – коряжины в хворых озерах…

Отчего я так болен? В луною наполненном парке
Хороводятся нимфы, уставшие от пустодневий…
И молчанье твое – колыбельная тонущей барке,
И Лжефебова лира мне слышится в этом напеве…

Где на солнце сияли глазастые перья павлиньи,
Даже тропки смутны. Лишь порою на темном песке их
Померещится след, словно бонна прошла в кринолине,
Да почудится шаг в никуда не ведущих аллеях.

Все на свете закаты в душе моей золотом стыли…
Все на свете луга моим стопам бывали простерты…
И во взгляде твоем – все тобой предвещенные штили…
И во мне оттого – кораблям недостижные порты…

Дружно падали весла… Но шепчет зеленая нива,
Что я морем не стал, что ненужные выкопал клады.
Я властительный царь, только в царстве глухого надрыва…
И я теплюсь внутри – лишь теплом отгоревшей лампады.

Столько жара в тебе – у принцесс опаляется локон…
А твоя немота – воздымается горной вершиной…
Лишь единый подсолнух глядится из замковых окон,
И печально помыслить, что он далеко не единый…

Перезвон колокольный к иному уносится Долу…
Мы и здесь, и не здесь, будто львы, урожденные в клетке…
Мы остались детьми, только жгут нашу старую школу…
Сгинул Север и Юг – и нам не за что ставить отметки…

Я гляжу на тебя, от горячки очнуться не смея…
Ты моя слепота. Ты для ока пустая морока.
В созерцанье моем перевились пунцовые змеи…
И твой образ во мне – что глоток цепенящего сока…

Мне тебя презирать? Посчитать ли презренье игрою?
Словно веер в жару, мне твой голос молчащий отраден —
Только веер закрытый – а если прельщусь и открою,
Расколю этот Час, где во чреве полно червоядин.

Перевяло цветов – сколько было и больше, чем было…
И хребтов перегиб – не согбен, а согбенья согбенней…
Я собор немоты созидал из любовного пыла,
Там любая ступень – только первая между ступеней…

Виснет в воздухе смех… И крадется вблизи соглядатай…
Девы саваны ткут, чтобы вдовые ткачки уснули…
О, твоя немота – немота оживающих статуй,
Аромат хризантемы, предузнанный в знойном июле.

Надо все поменять – чтоб мосты разобрались на бревна,
Испрошились холмы и землею засыпались реки;
Надо выровнять все, что на этом пейзаже неровно,
Надо просто завыть – будто злая пила в лесосеке.

А сказать напрямик, нам несбыточных надо пейзажей…
Каждый день все одно… Осмелей и завесу раздерни…
Я внимаю тебе – моя внимчивость лепится сажей
На твою немоту, что сюда низлетает из горней.

Так же сладостен вечер, как сладостно жить не сиротке…
Вся небесная ширь вполовину улыбки светлится…
Я мечты о тебе тереблю, как монахиня четки…
Я тебя узнаю – и ты чахнешь, как роза в петлице.

Нам обняться с тобой, нам бы сделаться фрескою дальней!
Двоекрасочным стягом взноситься все выше и выше!
Безголовая статуя, полная праха крещальня.
И знамена поверженных с надписью – «Сим победиши!»

Что-то мучит меня – даже рядом с твоей благостыней…
Отчего-то во мне – только одурь и ужас беспутий…
Я себя не пойму… Я с душою своею в размине…
Я заочно любим – по ту сторону собственной сути…

Из цикла «Крестный путь»

1. «Я забываю промысел бродяжий…»

Я забываю промысел бродяжий,
И к речке мгла осенняя примята,
И сердцу стала гостией утрата…
И в нем – дороги, не узнать, куда же…

Со мной стряслись могильные пейзажи…
Лицо твое, как небо, серовато;
Последние свечения заката
Еще о чем-то шепчутся на кряже…

И мне на плечи, к истине слепое
И судорогу расщемив гадливо,
Мое былое, полное прибоя,

Взвалилось под морозным небосводом.
Шагает осень похоронным ходом
Вдоль по дороге моего надрыва.

4. «Позволь, арфистка, целовать позволь…»

Позволь, арфистка, целовать позволь —
Но не ладонь, а взмах твоей ладони:
Чтоб этот Жест во глубине бессоний
Стал только Жестом, обернулся столь

Бесплотным и уже избывшим боль,
Сколь стали на старинном медальоне
Коленопреклоненные в короне,
Которых вящий покорил король.

Ты сделалась прибытком и разором,
Луною, что крадется по озерам,
Когда вокруг чернеется камыш…

Ты отзвук в сталактитовой пещере;
И если обретением даришь,
То только обретением потери.

5. «Своих часов бессонный шелкопряд…»

Своих часов бессонный шелкопряд,
Ты ускользаешь наподобье тени,
Отсрочивая для своих молений
Уже давно предвещанный обряд.

И эти губы в океанской пене
Укором нерасслышанным корят;
И чем длиннее череда утрат,
Тем вечер и крылатей, и забвенней.

Все перволунья хочется исплавать —
И только жижа булькает в углу;
Стоячая засасывает заводь…

Я буду царь, но буду не теперь я…
И я машу в саргасовую мглу
За океаном моего безверья.

6. «Сюда я прихожу издалека…»

Сюда я прихожу издалека,
И я дышу туманом и раздором,
Неся свой образ пасмурный, в котором
Есть образ неземного двойника.

Я был когда-то, в прошлые века,
Не Боабдилем, но прощальным взором[1],
Скользящим по гранадским косогорам,
Где залегла навечная тоска.

Я павшая гранадская держава,
Сиротствую у мира на виду…
Дорога есть, а цели не найду.

Я сам своя смертельная отрава,
Вчерашняя ненадобная слава,
Подсолнечник в бессолнечном саду.

13. «Посланник неизвестного владыки…»

Посланник неизвестного владыки,
Я сам не знаю, что я говорю.
Мои слова, угодные царю,
Мне кажутся бессмысленны и дики.

Распался я на образ двоеликий,
Две части меж собой не замирю:
То робко приближаюсь к алтарю,
То изрыгаю варварские зыки.

А есть ли Царь, не ведаю поныне.
Забыть о нем – назначено уроком…
Дано мне целью – странствовать в пустыне.

Но прежде, чем создалось естество,
В безмерье и в довременье далеком,
Я был вблизи от Бога моего…

14. «Как если б вдруг фонтаны замолчали…»

Как если б вдруг фонтаны замолчали
(Напрасен взор, утопленный во взоре), —
Так, сновиденью моему не вторя,
Тот голос, что родился из печали,

Теперь умолк… Уже не в карнавале,
Без музыки, без крыльев средь лазори,
Таинственность, молчащая, как море,
Приходит в обезветренные дали…

Пейзаж вдали – он только лишь на то нам,
Чтоб стало тихо, если мы нисходим
В таинственность, при часе благосклонном…

И где-то есть безмолвная природа,
И где-то мир с движеньем и бесплодьем…
И где-то Бог – Замковым Камнем свода…

«Прекрасен день, который сам…»

Прекрасен день, который сам
Себе же мерой,
Глаза подъемля к небесам
С наивной верой.

Но будет неба синева
Не благостыней,
Пока в глубины естества
Не примешь сини —

И цвет, которым зелены
Холмов уборы,
До самой сердца глубины
Не вникнет в поры.

О ты, несведущий двойник,
Уйди, не мешкай! —
Но не отступит ни на миг,
Глядит с насмешкой,

Что и земля и небеса
Всего родимей
Тому, кто душу отдал за
Слиянье с ними.

«Болезненный звон колокольный…»

Болезненный звон колокольный,
Ты через деревню летишь
И каждым накатом сгущаешь
Души предвечернюю тишь.

И словно бы взятый у жизни,
Столь горестен твой разговор,
Что в первом тягучем ударе
Уже раздается повтор.

И сколько ни рей надо мною,
Когда прохожу стороной,
Ты грезой моей остаешься —
И, значит, всегда не со мной.

И если дрожащим ударам
Завторит вечерняя даль,
Куда-то отпрянет – былое,
Зачем-то нагрянет – печаль.

«Очертившись четко…»

Очертившись четко
Где-то, в лунном свете,
Парусная лодка
Родственна примете.

И хоть нет разгадки,
Но дышу иначе.
Сон, доныне краткий,
Делается кратче.

Что – непостижимо?
Что – еще жесточе?
Парус мчится мимо
В недвижимой ночи.

«Ветер чуть качает…»

Ветер чуть качает
Стебли камыша.
Дрожью отвечает
И моя душа.

Сердце сиротливо
Плачет не о том,
Что слышны порывы
Ветра над прудом.

Это – легче вздоха,
Чище ветерка:
Если сердцу плохо —
Где моя тоска?

Если ветер тронет
Блики на воде,
Знаю: сердце стонет,
Но не знаю – где.

«Ярится ветер в чаще…»

Ярится ветер в чаще,
У чащи взаперти;
Для мысли настоящей
Исхода не найти.

Есть в разуме тоскливом
Такая глушь и дичь,
Где мечется с надрывом
Желание – постичь.

Как ветер бьется в ветки,
Из чащи рвется вон —
В такой незримой клетке
И сам я заточен.

«Под сенью горы Абиегно…»

Под сенью горы Абиегно
Замедлю, дорогу прерву.
Я видел – пленительный замок
С вершины глядит в синеву.
Но медлю и сплю наяву
Под сенью горы Абиегно.

Любимое и прожитое
Куда-то назад подались,
И сколько их было, не помню,
Увидя волшебную высь.
Под сенью горы Абиегно
Я медлю, от них отрекшись.

Быть может, моим отреченьем
Когда-нибудь стану сильней,
Дорогу, ведущую в Замок,
Найду между серых камней.
Под сенью горы Абиегно
Я медлю, сроднившийся с ней.

Покой убегает при мысли,
Что Замок вдали вознесен,
Дорога же – та, по которой
Никто не ступал испокон.
Под сенью горы Абиегно
Туда устремляется сон.

Ведь разум дороги не знает —
И, значит, вверяется сну.
Дерзанья мои забываю,
Когда на вершину взгляну.
Под сенью горы Абиегно —
До века ли буду в плену?

«Туча легкая над рощей…»

Туча легкая над рощей…
Прилети и пролети…
Я тоскую много проще:
Не в душе, а во плоти.

Та возвышенная смута,
Что пришла в забытом сне,
Ныне отдана кому-то,
Безразличному ко мне.

Если ж заросли в сырую
Погружаются во тьму,
Я пугаюсь и горюю
По сиротству моему.

«Чего бы сердце ни хотело…»

Чего бы сердце ни хотело —
Ничто исполнить не могу.
Всегда желая без предела,
Всегда замру на полшагу.

Итог беспомощных стараний —
О сколь заранее постыл!
Душа – сверканье в океане,
А я – саргассовый настил, —

Но там сквозится из разводий
Вода неведомых морей,
Не существующих в природе —
И явных сердцу тем скорей.

«Где-то там, где блещут воды…»

Где-то там, где блещут воды,
Где течет речная гладь,
Где природа без природы,
Несмутимо провожать
Буду дни свои и годы.

Что же делает река,
Если просто – просто длится?
Наплывут издалека
Чьи-то медленные лица,
Словно прошлые века.

И скользя по речке взглядом,
Сохраню свою печаль
И дышу своим разладом —
Ибо влага мчится вдаль,
Все равно оставшись рядом.

Я и движусь, и стою,
Если вглядываюсь в реку,
В эту чистую струю —
Ибо отдал ей довеку
Всю разорванность мою.

«У таинственной двери…»

У таинственной двери
Моего бытия
Бродят птицы и звери —
И взираются, веря,
Будто я – это я.

Полны сонных бездоний,
Ни к чему не спеша;
Только я посторонний,
И всех бед неотклонней
Катастрофа – душа.

Рассевается дрема —
И я счастлив почти;
А смотреть из проема
Хуже всякого слома
И страстного пути.

«Глухая ночь, простри ко мне персты…»

Глухая ночь, простри ко мне персты,
Усынови… Я был во время оно… —
Я есмь король, отрекшийся от трона
Моей тревоги и моей мечты.

Мой меч, тяжелый свыше моготы,
Которым овладел я беззаконно,
И непосильный скипетр и корона —
В чужую длань да будут приняты.

Теперь и бесполезную кольчугу,
И шпоры, что звенели от испугу,
Я бросил пред палатой короля.

С душой и телом я покончил счеты —
И возвращаюсь в древние темноты,
Как вечером усталая земля.

Рождество

Родится бог. Былые гибнут боги.
Но правда не пришла и не ушла.
Сменился Миф, и вечность на пороге
Не меньше прежней вечности светла.

Бессильный ум возделывает поле,
Мятутся мифы в мертвенной ночи.
Господь есть Слово, и ни граном боле.
Не знай, не верь: утеряны ключи.

Нововерец

Не смыкай покорно вежды —
Ибо нет на свете снов.
Ты лишь тень твоей одежды,
Ты всегда пребудешь нов.

То ли смерть укрыта в ночи —
То ли гибнет самый мрак!
Кто дошел до средоточий,
Не сбавляй трусливо шаг.

Встретишь ангельские лики —
Отберут уютный плащ,
И пойдешь бедней калики,
И невидим, и незрящ.

А у дальних раздорожий
Благодетель-серафим
Обдерет что было кожи,
Чтобы стал – собой самим.

А потом в глубоком гроте
Ты увидишь Божий храм —
И разденешься от плоти,
Уподобившись богам.

Ныне тень твоей одежды
Не тебе закроет свет,
И не ты смыкаешь вежды —
Ибо смерти больше нет.

Эрот и Психея

…Итак, видишь ты, Брат мой, что истины, которые даны были вам на ступени Новообращенного, и истины, данные на ступени младшего Адепта, суть, хоть они и противоположны, одна и та же истина.
Из Ритуала Ступени Магистра Двора

в Ордене Португальских Тамплиеров
В песне древнего распева
Повествуется рассказ,
Как спала Принцесса-Дева,
В утоленье злого гнева
Разомкнуть не могши глаз.

Есть в легенде Принц, который,
Зло и благо одолев,
Отправлялся в путь нескорый,
Через реки, через горы,
На котором будят дев.

Словно смерти верный сколок,
От надежды отобща,
Сон Принцессы долог, долог —
И оплел ее начелок
Из зеленого плюща.

Принц спешит из-под навеса
Очарованных теней,
И о Юноше средь леса
Не проведает Принцесса,
Он не ведает о ней.

Но Судьбу исполнит каждый:
Деве писано уснуть,
Рыцарю – томиться жаждой,
Без которой бы однажды
Не вершился этот путь.

Видя морока заслоны,
Принц шагает напрямик;
Заблужденьем вдохновленный,
Перешел через препоны
И дворца ее достиг;

И когда пора настала,
То, дивуясь чудесам,
Он отдернет покрывало
И поймет, что сызначала
Спящей Девой был он сам.

Усыпальница Кристиана Розенкрейца [2]

Еще не видев тело нашего мудрого Отца, мы отошли в сторону от алтаря и там смогли поднять тяжелую плиту желтого металла, за ней же покоилось лучезарное тело, целое и не тронутое тлением… в руке была маленькая пергаментная книга, писанная золотом и озаглавленная «Т.», которая, после Библии, составляет главное наше сокровище и не предается в руки непосвященных.
Fama Fraternitatis Roseae Crucis