Во власти страха Дивер Джеффри

Глава 1

Подвал… Ей необходимо было спуститься в подвал. Хлоя очень не любила там находиться, но они распродали десятый и двенадцатый размеры платьев «Рю дю Канн» – немодных, цветастых, с зубчатым подолом и глубоким вырезом, – и ей требовалось вновь заполнить вешалки для покупательниц. Хлоя была актрисой, а не специалистом по продаже одежды и работала в магазине недавно. И она не могла понять, почему в холодном ноябре эти платья так хорошо распродаются, пока начальница не объяснила, что хотя их магазин и находится в Сохо, на Манхэттене, покупательницы приезжают из Джерси, Уэстчестера и с Лонг-Айленда.

– Почему?

– Круизы, Хлоя. Круизы.

– А-а.

Хлоя Мур пошла в глубь магазина. Здесь он представлял собой противоположность торговому залу, был таким же унылым, как и склад. Она нашла ключ среди тех, что свисали с ее запястья, и отперла дверь в подвал. Включила свет и осмотрела шаткую лестницу. Вздохнув, стала спускаться, дверь на пружине за ней закрылась.

Будучи довольно крупной женщиной, Хлоя ступала по лестнице осторожно. Кроме того, на ней были туфли от Веры Ванг, а высокие каблуки и постройка столетней давности могли быть опасным сочетанием.

Подвал. Ненавистный. Хлоя не беспокоилась, что там кто-то окажется. Входом и выходом служила единственная дверь, в которую она только что вошла. Но подвал был затхлым, сырым, холодным… и с паутиной в самых неожиданных местах, а значит, и с коварными, хищными пауками.

Хлоя знала, ей потребуется щетка, чтобы удалить пыль с темно-зеленой юбки и черной блузки – от «Бордо» и «Сены» соответственно.

Она ступила на неровный, потрескавшийся бетонный пол, свернула влево, чтобы обойти большую паутину. Но к ней прицепилась другая – длинная нить, щекоча, прилипла к ее лицу. Исполнив комичный танец в попытке смахнуть эту гадость и не упасть, Хлоя продолжила поиски и пять минут спустя нашла партию «Рю дю Канн», которая хоть выглядела и звучала по-французски, но прибыла в картонных коробках с большими китайскими иероглифами.

Снимая картонки с полки, Хлоя услышала скрип и замерла, прислушиваясь. Скрип не повторился. Но она услышала другой звук: кап, кап, кап.

Где-то течь? Хлоя часто, хотя не по своей воле и нехотя, спускалась сюда и ни разу не слышала шума воды. И оставив у лестницы коробки с якобы французскими платьями, она пошла проверить. Большая часть товара лежала на полках, но несколько картонных ящиков стояли на полу. Течь могла привести к катастрофическим последствиям. И хотя Хлоя мечтала попасть на Бродвей, в ближайшем будущем ей все-таки придется работать здесь, в магазине «Шез Норд». А тут ей как раз и платили за предотвращение порчи дорогих платьев за десять тысяч долларов.

Она пошла в глубь подвала, твердо решив найти течь, хоть и боялась пауков.

Звуки капающей воды становилось громче по мере приближения к задней стене подвала. Там было еще темнее, чем впереди, у лестницы.

Хлоя остановилась за полкой с огромной партией блузок, таких неприглядных, что носить их не стала бы даже ее мать. Этот большой заказ, решила она, сделал сотрудник, знавший, что его все равно уволят.

Кап, кап…

Хлоя прищурилась.

Странно. Что это? В дальней стене была открыта дверца лаза. Капанье доносилось оттуда. Размер дверцы, окрашенной той же серой краской, что и стены, составлял примерно три на четыре фута.

Куда она ведет? Существует еще нижний подвал? Хлоя никогда не видела этой дверцы, но она никогда и не смотрела на стену за последней полкой. Зачем?

И почему она открыта? В городе постоянно ведется строительство, особенно в таких старых районах, как Сохо. Однако никто не говорил продавщицам – ей, во всяком случае – о ремонте под зданием.

Может, что-то ремонтирует этот странный уборщик – поляк, или румын, или русский? Нет, не может быть. Управляющий ему не доверяет: у него даже нет ключа от двери в подвал.

Наверное, здесь деформация бетона.

«Постарайся все выяснить. Скажи Марджи про течь и открытую дверцу. Отправь сюда Влада, Михаила или как там его, пусть отрабатывает свою зарплату».

Снова раздался скрип, и на сей раз, похоже, от шагов на неровном бетоне.

«Черт, хватит! Уходи отсюда!»

Но прежде чем Хлоя ушла, даже прежде чем она повернулась, мужчина набросился на нее сзади, ударив головой о стену, и прижал ей тряпку ко рту. От испуга она едва не упала в обморок. В шее вспыхнула боль.

Хлоя быстро повернулась к нему лицом.

Господи… Господи…

Хлою едва не вырвало при взгляде на закрывающую всю голову желтую латексную маску с прорезями для глаз, рта и ушей, тугую, искажающую контуры лица внизу. Напавший был одет в рабочий комбинезон с надписью, которую она не могла разобрать.

Плача и качая головой, Хлоя молила и кричала через кляп, который он прижимал к ее рту рукой в перчатке, такой же тугой, как маска, и такой же отвратительно желтой.

– Послушайте, пожалуйста! Не делайте этого! Вы не понимаете! Послушайте, послушайте… – Но ее слова, проходя через ткань, становились лишь невнятными звуками.

Хлоя лихорадочно думала: «Почему я не оставила дверь открытой? Была же у меня такая мысль…» И отчаянно злилась на себя.

Неизвестный оглядывал ее спокойными глазами – не груди, не губы, не бедра, не ноги. Только кожу ее обнаженных рук, горло, шею, маленькую синюю татуировку тюльпана.

– Ни хорошо, ни плохо, – прошептал он.

Хлоя плакала, дрожала, стонала.

– Что, что, что вам нужно?

Но зачем же спрашивать? Она знает. Разумеется, знает. И с этой мыслью Хлоя подавила в себе страх и собралась с духом. Ладно, скотина, хочешь позабавиться? Сам виноват.

Она обмякла. Его глаза, окруженные желтым латексом, словно нездоровой кожей, казались растерянными. Напавший, очевидно, не ожидал, что жертва перестанет сопротивляться, и подхватил ее, чтобы она не упала.

Едва ощутив, что его руки ослабели, Хлоя рванулась вперед и схватила его за воротник комбинезона. Молния лопнула, ткань порвалась – и верхняя одежда, и белье.

Хлоя принялась отчаянно бить по груди и лицу. Вскинула колено к его паху. Еще раз, еще. Но удары не достигали цели. Она промахивалась. Он казался очень легкой мишенью, но Хлоя вдруг потеряла координацию, ощутила дурноту. Он перекрыл ей воздух своим кляпом – может, дело в этом, а может, в последствиях удара о стену.

«Действуй, – твердила она себе. – Не останавливайся. Он боится. Сама видишь. Мерзкий трус…»

И она пыталась хлестать его, раздирать ногтями его кожу, но почувствовала, что силы быстро убывают. Удары ее были почти неощутимыми, и, опустив глаза, Хлоя заметила, что рукав его задрался. Она увидела причудливую красную татуировку – какое-то насекомое с десятками ножек, клыками и человеческими глазами. Потом она перевела взгляд на пол подвала. Блеснула игла шприца. Вот что было источником боли в шее и потери сил! Он сделал ей какой-то укол.

Снадобье, которое он ввел, было сильнодействующим. Хлоя чувствовала себя все более изнуренной. Разум ее метался, она словно то засыпала, то просыпалась и обнаружила, что мыслями ее почему-то завладели дешевые духи «Шез Норд», продававшиеся на кассе.

– Кто будет покупать такую дрянь? Почему не…

«Что я делаю? – подумала Хлоя, когда сознание к ней вернулось. – Сражайся! Сражайся с этим сукиным сыном!»

Но руки ее висели неподвижно, а голова была тяжелой, как камень. Она сидела на полу, потом помещение накренилось и задвигалось. Он тащил ее к дверце лаза.

«Нет, пожалуйста, не туда! Послушай меня! Я могу объяснить, почему не следует этого делать. Не тащи меня туда! Послушай!»

Здесь, в подвале, по крайней мере, была надежда, что Марджи заглянет вниз, увидит их обоих, закричит, и он удерет на своих ножках насекомого. Но когда Хлоя окажется глубоко под землей, в его гнезде, будет слишком поздно. В подвале темнело, но темнота была странной, словно лампы под потолком, все еще включенные, не испускали свет, а втягивали лучи в себя и гасили.

«Сражайся!» Но она не могла, все больше приближаясь к черной бездне.

«Кричи!» Она закричала, но из ее рта вырвалось лишь шипение, треск цикады, жужжание жука.

Потом он протаскивал ее через дверцу в Страну Чудес, на другую сторону. Как в кино. Или в мультфильме. Или черт знает где.

Хлоя увидела внизу маленькую подсобку. Ей показалось, что она падала, причем долго. Потом она оказалась на полу, на земле, силясь вдохнуть, но от удара при падении из легких вышел весь воздух. Боли не ощущалось. Звук капающей воды стал отчетливей, и Хлоя увидела струйку, бегущую из-под старого камня в дальней стене, покрытой проводами и трубами – ржавыми, старыми, приходящими в негодность.

Кап, кап…

Струйка яда насекомого или его блестящей прозрачной крови.

Она думала: «Я Алиса в кроличьей норе. Гусеница с кальяном, Мартовский Заяц, Червовая Королева, красное насекомое на его руке». Ей никогда не нравилась эта чертова сказка!

Хлоя перестала кричать. Ей хотелось уползти, свернуться в клубок и поплакать, побыть в одиночестве. Но она не могла пошевелиться. Она лежала на спине, глядя вверх на слабый свет из подвала магазина, который она ненавидела и в котором так теперь хотела оказаться, чтобы сновать, стоя на гудящих ногах, и кивать с поддельным восторгом.

«Нет-нет, из-за этого ты выглядишь о-очень жалкой. Право…»

Потом свет потускнел еще больше – когда напавшее на нее желтолицее насекомое влезло в отверстие, закрыло за собой дверцу и спустилось к ней по короткой лесенке. Затем туннель заполнился ярким светом: незнакомец включил шахтерскую лампу на лбу. Белый луч слепил, и она закричала – или не закричала? – от слепящей яркости.

Внезапно свет исчез, и наступила полная темнота. Хлоя очнулась через несколько секунд, или минут, или через год.

Теперь Хлоя находилась где-то в другом месте, не в подсобке, а в большой комнате, нет, в туннеле. Она почти ничего не видела, там был только слабый свет вверху да направленный на нее луч со лба человека-насекомого. Луч слепил ее всякий раз, когда человек поворачивался к ней. Хлоя опять лежала на спине, глядя вверх, а он стоял подле нее на коленях.

Но то, чего она с ужасом ждала, не происходило. Однако в определенном смысле это было хуже, потому что то — срывание с нее одежды и затем дальнейшее – было бы, по крайней мере, понятно. Входило бы в известную категорию страхов.

Это было иным.

Да, ее блузка была задрана, но только слегка, открывая живот от пупка до нижнего края лифчика. Юбка была туго обернута вокруг бедер, словно он не хотел никакого намека на неприличие.

Подавшись вперед, сгорбясь, он пристально смотрел своими спокойными глазами, глазами насекомого, на гладкую белую кожу ее живота, словно на холст в Музее современного искусства: склонив голову под нужным углом, чтобы оценить разбрызгивание краски с кисти Джексона Поллока, зеленое яблоко Магритта.

Потом он медленно протянул руку и провел по ее коже указательным пальцем. Своим желтым пальцем. Поводил по ней ладонью взад-вперед. Оттянул кожу, захватив большим и указательным пальцами. Разжал пальцы и смотрел, как она опустилась.

Его рот насекомого искривился в легкой улыбке.

Ей показалось, что он сказал: «Отлично». Или, может, это сказала гусеница с кальяном или насекомое на его руке?

Хлоя почувствовала легкое жужжание вибрации. Он посмотрел на часы. Потом взглянул на ее лицо, увидел ее глаза и словно бы удивился – возможно, тому, что она все еще в сознании. Повернувшись, вытащил рюкзак и достал из него наполненный шприц. Снова уколол ее, на этот раз в вену на руке.

По телу разлилось тепло, страх отступил. Тьма струилась вокруг нее, звуки исчезали, Хлоя видела его желтые пальцы, пальцы червяка, когти насекомого, снова полезшие в рюкзак и бережно вынувшие небольшой ящичек. Он поставил его рядом с ее обнаженной кожей с тем же благоговением, с каким священник ее прихода ставил на алтарь серебряный потир с кровью Христа прошлым воскресеньем во время божественной литургии.

Глава 2

Билли Хейвен выключил тату-машинку «Америкэн игл», чтобы поберечь батарейки, и снова сел на корточки. До этого он разглядывал свою работу. Сканировал ее глазами.

Состояние не идеальное, но исполнение хорошее.

Занимаясь декоративной модификацией тела, всегда вкладываешь в это все, на что способен. Начиная от самого простого креста на плече официантки до американского флага на груди подрядчика – трехцветного, со множеством складок, развевающегося на ветру, ты работаешь, как Микеланджело на потолке Сикстинской капеллы, как Бог с Адамом.

Теперь, находясь здесь, Билли мог бы действовать быстро. В данных обстоятельствах это извинительно.

Но нет. Стиль должен быть стилем Билли. Как это называлось дома, в его мастерской.

Он ощутил на лице струйку пота. Подняв защитную маску дантиста, рукой в перчатке утер пот с глаз, спрятал косметическую салфетку в карман. Бережно, чтобы не упала ни одна нить. Предательские нити могут быть так же опасны для него, как татуировка для Хлои.

Маска была удручающей. Но необходимой. Учитель татуировки преподал ему этот урок. Заставил Билли надеть маску перед тем, как парень впервые взял в руку машинку. Билли, как и большинство юных учеников, запротестовал: защита для глаз есть, а больше ничего не нужно. Было жарко. Носить какую-то дурацкую маску казалось оскорбительным.

Делай свое дело.

Но потом учитель усадил Билли рядом с собой, когда татуировал клиента. Это была небольшая работа – лицо Оззи Осборна. Непонятно, зачем оно ему понадобилось.

Черт возьми, сколько же летело брызг – крови и какой-то жидкости. Маска была заляпана, как ветровое стекло джипа в августе.

– Будь благоразумным, Билли, запомни это.

– Непременно.

С тех пор он был уверен, что каждый клиент заражен или вирусом ВИЧ, или какими-то распространенными венерическими заболеваниями.

И в течение нескольких следующих дней, нанося татуировку, он, разумеется, не допускал, чтобы на него попала хоть капля. Защита была необходима.

Теперь Билли надевал латексную маску и капюшон, чтобы не уронить ни одного волоска из буйной шевелюры или омертвевшую клетку эпидермы. А еще, чтобы исказить черты лица. Существовала некоторая вероятность, что без этого, несмотря на тщательный выбор уединенных мест для убийства, его опознают.

Сейчас Билли Хейвен снова осматривал свою жертву. Хлою.

Ее имя он прочел на бирке, ему предшествовала претенциозная надпись Je m appelle[1]. Что бы это значило? Может быть, «привет». Может, «доброе утро». Он опустил руку в перчатке – в двух перчатках – и провел по ее коже, сдавливая, натягивая, замечая эластичность, строение, упругость.

Билли заметил также небольшой выступ между ее ног под темно-зеленой юбкой. Нижнюю линию лифчика. Но о непристойном поведении не могло быть и речи. Он никогда не трогал клиентов там, где не следует.

То плоть, это кожа. Совершенно разные вещи. А Билли Хейвен любил только кожу.

Он утер пот новой салфеткой и тщательно ее спрятал. Ему было жарко, кожу покалывало. В туннеле, несмотря на ноябрь, стояла жара. Давно – около ста лет назад – он был закрыт с обоих концов, что означало отсутствие вентиляции. Так было во многих туннелях здесь, в Сохо, южнее Гринвич-Виллиджа. Построенные в девятнадцатом и двадцатом веках, эти туннели пронизывали местность, их использовали для транспортировки товаров под землей к заводам, складам и перегрузочным станциям. Заброшенные, они прекрасно служили целям Билли Хейвена.

Часы на его правом запястье снова зажужжали. Через несколько секунд такой же звук раздался из запасных часов в кармане. Они напомнили ему о времени: Билли часто забывал о нем, увлекшись работой.

«Дайте мне только обработать эти пальцы, дайте всего минуту…»

Из наушника с микрофоном в левом ухе раздался стук. Он послушал несколько секунд, потом снова взял «Америкэн игл». Это была старая модель с вращающейся головкой, двигающей иглу, как в швейной машинке, в современных устройствах использовалось вибрирующее кольцо. Он включил аппарат и отпустил маску.

Миллиметр за миллиметром Билли вел иглу по линиям крови, которые сделал очень быстро. Он был прирожденным художником, блестяще делавшим рисунки карандашом и пером, пркрасно работавшим пастелью. Блестяще работавшем иглами. Рисовал от руки на бумаге, рисовал от руки на коже. Большинство художников-татуировщиков, даже самых талантливых, пользовались заранее изготовленными трафаретами. Бездарные покупали трафареты, прикладывали их к коже и рисовали по ним. Билли делал так редко. В этом не было нужды. «От божьего замысла к твоей руке», – сказал его дядя.

Пришло время закраса. Он сменил иглы. Очень, очень осторожно. Татуируя Хлою, Билли использовал знаменитый древнеанглийский, или готический шрифт. Для него характерны очень жирные и очень тонкие линии. Билли избрал фрактуру[2], потому что этим шрифтом напечатана Библия Гутенберга и потому что он требует напряжения сил. Он художник, а кто из художников не захочет блеснуть мастерством?

Через десять минут конец работы был близок. А как чувствует себя его клиентка? Билли оглядел ее тело, потом приподнял веки. Глаза по-прежнему незрячи. Правда, лицо несколько раз дернулось. Пропофол скоро прекратит действие. Но, разумеется, одно снадобье заменяет другое.

Неожиданно грудь Билли пронзила боль. Это его встревожило. Он был молод, находился в отличной физической форме, и мысль о сердечном приступе отверг. Но оставался вопрос: не вдохнул ли он что-то, чего не следовало?

Это было вполне реальной и смертельной возможностью. Он ощупал себя, обнаружил, что боль на поверхности. И понял. Когда он только схватил Хлою, она отбивалась. Он был так возбужден, что не заметил, как сильны были ее удары. Но теперь действие адреналина прекратилось, и Билли почувствовал боль. Он опустил взгляд. Никаких серьезных повреждений нет, только разорваны комбинезон и рубашка. Не думая больше о боли, он вновь принялся за работу.

Билли заметил, что дыхание Хлои стало глубже. Действие анестезии скоро закончится. Он приложил к ее груди руку – Очаровательная Девушка не возражала бы – и ощутил, что под его ладонью сердце бьется сильнее.

И тут у него возникла мысль: каково было бы нанести татуировку на живое, бьющееся сердце? Возможно ли это? Для осуществления своих планов в Нью-Йорке Билли месяц назад взломал дверь компании медицинских принадлежностей. Вынес оборудование на тысячи долларов, лекарства, химические реактивы и другие материалы. Смог бы он набраться умения, чтобы положить человека на операционный стол, вскрыть ему грудь, вытатуировать рисунок или слова на сердце и зашить грудь? Чтобы клиент жил всю жизнь с этим измененным органом?

Что бы Билли наколол? Крест. Слова: «Принцип кожи». А может быть: «Билли + Очаровательная Девушка-навсегда».

Идея интересная. Но мысль об Очаровательной Девушке опечалила его, и он, вернувшись к Хлое, стал доводить последние буквы.

Превосходно. Стиль Билли. Но это еще не все. Из темно-зеленого футляра от зубной щетки он достал скальпель, подался вперед и снова оттянул великолепную кожу.

Глава 3

Рассматривать смерть можно двояко.

По правилам криминалистической науки следователь смотрит на смерть отвлеченно, видит в ней лишь событие, требующее целого ряда задач. Хорошие полицейские смотрят на это событие словно бы через объектив повествования: лучше всего видеть в смерти вымысел, а в жертве – человека, который никогда не существовал.

Отстраненность – необходимый инструмент для работы на месте преступления, такой же, как латексные перчатки и альтернативные источники света.

Сидя в красно-сером электрическом кресле-каталке перед окном своего таунхауса на улице Сентрал-Парк-Уэст, Линкольн Райм думал о недавней смерти именно таким образом. На прошлой неделе в центре города грабитель убил человека. Поздним вечером, когда этот человек уходил со службы в городском департаменте охраны окружающей среды, его втащили на безлюдную стройплощадку по другую сторону улицы. Вместо того чтобы отдать бумажник, он предпочел драться и в драке был заколот.

Дело, папка с которым лежала перед Раймом, было обыденным, с немногочисленными уликами, что характерно для убийств подобного рода: дешевое оружие – зазубренный кухонный нож с отпечатками пальцев, которых нет ни в ОАСУЛОП[3], ни где бы то ни было, нечеткие отпечатки ног в талом снегу, укрывшем землю ночью, и никаких следов, предметов или сигаретных окурков, кроме однодневной или недельной давности и потому бесполезных. Судя по всему, это было непродуманное преступление: не имелось никаких нитей, ведущих к вероятному преступнику. Полицейские расспрашивали сослуживцев убитого, разговаривали с родными и друзьями. Не было ни связи с наркоторговлей, ни рискованных сделок, ни ревнивых любовниц, ни ревнивых мужей любовниц.

Поскольку улик почти не нашлось, Райм знал, что это дело может быть раскрыто только одним образом: кто-то неосторожно похвастается, что отнял бумажник возле муниципалитета. А слышавший это, схваченный за наркотики, домашнее насилие или мелкую кражу, заключит сделку с правосудием и выдаст хвастуна.

Это ограбление с убийством представляло собой для Линкольна Райма смерть, наблюдаемую издали. Давнюю. Вымышленную. Это был взгляд номер один.

Второй способ рассматривать смерть шел от сердца: когда человека, с которым ты был крепко связан, больше нет на этой земле. И другая смерть, о которой думал Райм в тот угрюмый ветреный день, глубоко его трогала – не так, как гибель жертвы грабителя.

Близких людей у Райма было немного, и это объяснялось не его физическим состоянием – ниже шеи он был полностью парализован. Нет, он никогда не был человеком общества. Он был человеком науки. Человеком ума.

У него было несколько близких друзей, родственников и любовниц. Жена, теперь бывшая. Том, его помощник. И, конечно же, Амелия Сакс. Но второй человек, скончавшийся несколько дней назад, в определенном смысле был ближе всех остальных, и вот почему: он требовал от Райма усилий как никто другой, вынуждал думать, выходя за границы привычных шаблонов, заставлял предвидеть, вырабатывать стратегию, сомневаться. Заставлял и сражаться за жизнь: ведь этот человек едва не убил его.

Часовщик стал самым интригующим преступником, с каким Райм сталкивался в своей жизни. Менявший фамилии и внешность, Ричард Логан был прежде всего профессиональным убийцей, хотя организовывал всевозможные преступления – от нападения террористов до грабежа. Соглашался работать на всех, кто платил щедрый гонорар, – при условии, что работа будет достаточно интересной. Этим же критерием пользовался и Райм, решая, браться ли за дело в роли криминалиста-консультанта.

Часовщик был одним из немногих преступников, способных его перехитрить. Хотя Райм в конце концов устроил ловушку, приведшую Логана в тюрьму, он все-таки переживал из-за того, что не смог предотвратить его нескольких удачных преступлений. А Часовщик, даже терпя неудачу, ухитрялся причинять зло. Когда Райм сорвал попытку убийства мексиканского полицейского, ведущего расследование деятельности наркокартелей, Логан все-таки спровоцировал международный инцидент, хотя в конце концов решили сделать вид, что этой попытки не было.

И вот теперь Часовщика не стало.

Логан умер в тюрьме – не был убит сокамерником, не покончил с собой, как заподозрил Райм, узнав эту новость. Нет, причина смерти была прозаическая – остановка сердца во время тяжелого приступа. Врач, с которым Райм говорил накануне, сообщил, что даже если б удалось спасти Логана, он бы страдал от необратимого и тяжелого повреждения мозга. Медики никогда не произносят фраз типа «смерть стала для него благом», но по тону врача у Райма создалось именно такое впечатление.

Порыв сильного ноябрьского ветра сотряс окна таунхауса. Райм находился в передней гостиной – это место он считал самым уютным в мире. Построенная как викторианская общая комната, теперь она полностью превратилась в криминалистическую лабораторию с чистыми столами для осмотра улик, с компьютерами и мониторами высокого разрешения, с полками для инструментов, со сложной аппаратурой вроде зондов для анализа дыма и частиц, с камерами для снятия скрытых отпечатков пальцев, микроскопами – оптическим и электронным – и, главное, с газовым хроматографом/масс-спектрометром, рабочей лошадью лаборатории.

Все маленькие или даже средние полицейские управления в стране могли позавидовать этому набору, стоившему несколько миллионов. Райм все оплачивал сам. Расходы после несчастного случая на месте преступления, сделавшего его инвалидом, были значительными; значительными были и гонорары, которые он получал от полицейского управления Нью-Йорка и других правоохранительных агентств, пользовавшихся его услугами. Время от времени поступали предложения и из других источников, которые могли бы приносить доход, например от Голливуда – выступить в роли консультанта для телефильмов, основанных на делах, по которым он работал. Одним из таких фильмов был «Человек в кресле». Другим – «Райм и разум». Том видоизменил ответ своего подопечного на эти предложения, превратив фразу «Они что, спятили?» в «Мистер Райм попросил меня передать благодарность за ваш интерес. Но он боится, что в настоящее время слишком занят для таких проектов».

Райм повернул кресло и взглянул на изящные, красивые карманные часы, стоящие в рамке на каминной доске. «Брегет». Как ни странно, подарок самого Часовщика.

Печаль Райма была сложной, отражавшей его двойственные взгляды на смерть. Разумеется, существовали аналитические – криминалистические – причины для расстройства по поводу этой утраты. Теперь он больше не сможет исследовать разум этого человека, находя в этом некое удовольствие. Как предполагало его прозвище, Логан был одержим временем и часами – даже собственноручно изготавливал карманные и настольные часы – и планировал свои преступления со скрупулезной точностью. С тех пор как их пути впервые пересеклись, Райм всегда восхищался работой мысли Логана. Даже надеялся, что тот позволит навестить себя в тюрьме, чтобы они могли поговорить о его похожих на шахматные партии преступлениях.

Смерть Логана оставила и другие, практические заботы. Прокурор предложил ему сделку – смягчение приговора в обмен на имена людей, которые его нанимали и вместе с которыми он действовал: у Часовщика имелась обширная сеть коллег по преступному ремеслу, о которых полиции хотелось бы знать. Ходили также слухи о планах, которые Логан составил перед тем, как оказаться в тюрьме.

Но Часовщик на сделку не пошел. Более того, он признал себя виновным, лишив Райма очередной возможности узнать побольше о нем самом, о членах его семьи и сообщниках. Райм даже планировал использовать технологию распознавания лиц для установления личностей присутствующих на суде. Однако в конце концов он понял, что тяжело воспринимает уход из жизни Логана из-за своего второго взгляда на смерть – то есть из-за связи между ними. Нас часто заставляет жить то, что противостоит нам. И со смертью Часовщика Линкольн Райм в каком-то смысле умер тоже.

Он посмотрел на двух других людей в комнате. Один был самым младшим в его команде – патрульный полицейский Рон Пуласки, собиравший улики по делу ограбления с убийством возле муниципалитета.

Другой был помощник Райма, Том Рестон, красивый, стройный, как всегда безупречно одетый. В тот день на нем были темно-коричневые брюки с острыми на зависть складками, светло-желтая рубашка и зеленый с коричневым галстук – с него как будто смотрели два обезьяньих лица. Сам Райм обращал на одежду мало внимания. Его черные рубашки и зеленый свитер были теплыми и удобными для работы, а это все, что ему нужно.

– Я хочу послать цветы, – объявил Райм.

– Цветы? – переспросил Том.

– Да. Цветы. Пошли их. Полагаю, люди все еще это делают. Венки с надписью «Покойся с миром». Хотя какой в этом смысл? Что еще остается покойнику? Однако это лучше, чем «Желаю удачи», верно?

– Послать цветы… Постой. Ты имеешь в виду Ричарда Логана?

– Разумеется. Кто еще из недавно скончавшихся достоин цветов?

– Достоин цветов? – переспросил Пуласки. – Линкольн, я никак не ожидал от тебя такого высказывания.

– Да, цветов, – раздраженно повторил Райм. – Почему бы их не отправить?

– А почему ты в дурном настроении? – поинтересовался Том.

«Иногда мы походим на старую супружескую пару», – подумал Райм. И ответил:

– Я не в дурном настроении. Просто хочу послать цветы в похоронное бюро. Но никто этого не делает. Адрес можно узнать в медцентре, где делали вскрытие. Оттуда должны были отправить труп в похоронное бюро. В медцентрах ведь не бальзамируют и не кремируют.

– Знаешь, Линкольн, – заметил Пуласки, – справедливость все же существует. Можно сказать, что Часовщика в конце концов настигла смертная казнь.

Белокурый, решительный и усердный Пуласки обладал блестящими задатками для работы на месте преступления, и Райм взял на себя обязанности его наставника. Это предполагало не только наставления в криминалистике, но и обучение способности думать. В настоящее время Рон, похоже, этого не делал.

– Послушай, новичок, а каким образом случайная закупорка артерии приравнивается к правосудию? Если прокурор штата Нью-Йорк не потребовал смертной казни, можно сказать, что безвременная смерть подрывает правосудие, а не содействует ему.

– Я… – Молодой человек покраснел.

– Ну, давай отойдем от нелепых замечаний насчет цветов. Выясни, когда и куда отправили тело из медцентра «Уэстчестер мемориэл». Я немедленно пошлю туда цветы, независимо от того, будет там заупокойная служба или нет, со своей карточкой.

– Что в ней будет написано?

– Только мое имя.

– Цветы? – послышался голос Амелии Сакс из коридора, ведущего на кухню и к задней двери таунхауса. Она вошла в гостиную, кивнув всем в знак приветствия.

– Линкольн хочет послать цветы в похоронное бюро для Ричарда Логана. Заняться этим придется мне, – пояснил Пуласки.

Амелия повесила свою черную куртку на вешалку в коридоре. На ней были облегающие черные джинсы, желтый свитер и черный шерстяной жакет. Единственным указанием на ее звание полицейского детектива был «глок» высоко на бедре, хотя логическая связь между оружием и службой в полиции могла быть лишь предположительной. Впервые увидев эту высокую стройную женщину с прямыми, густыми рыжими волосами, можно было принять ее за манекенщицу. Амелия и являлась ею до поступления в полицейское управление Нью-Йорка.

Сакс подошла к Райму и поцеловала его в губы. Он ощутил вкус губной помады и запах пороховой гари; утром она была в тире.

При мысли о косметике Райм вспомнил, что человек, убитый и ограбленный возле муниципалитета, брился перед самым уходом с работы: почти незаметные остатки крема для бритья и крохотные волоски бороды были обнаружены прилипшими к щекам и шее. Кроме того, он использовал средство после бритья. Пока Райм обдумывал эти факты, возможно, имевшие значение для расследования, Сакс сидела неподвижно. Наконец она произнесла:

– Значит, он собирался не домой, а возможно, на свидание – для друзей не бреются. Знаешь, Райм, если бы он провел последние пять минут в туалете, все оказалось бы по-другому. В тот вечер он бы уцелел. И, возможно, жил бы долго и счастливо.

Или мог бы сесть пьяным в машину и врезаться в автобус со школьниками, подумал Райм. Анализировать прихоти судьбы – пустая трата времени.

Взгляд на смерть номер один, взгляд на смерть номер два.

– Знаешь похоронное бюро? – спросила Сакс.

– Нет еще.

Не подозревая, что его вот-вот арестуют, и полагая, что он убьет Райма через несколько минут, Логан пообещал сохранить жизнь Сакс. Возможно, это милосердие было еще одной причиной того, что Райм переживал из-за его смерти.

Том обратился к Амелии:

– Кофе? Может, еще чего-нибудь?

– Спасибо, только кофе.

– А вы, Линкольн?

Криминалист покачал головой.

Помощник вернулся с чашкой и протянул ее Сакс, та взяла кофе и поблагодарила его. Хотя почти все нервные окончания Райма были бесчувственными, его вкусовые клетки действовали превосходно, и он знал, что Том Рестон готовит очень хороший кофе. Никаких гранул, никакого предварительного помола. Даже слова «растворимый» в его лексиконе не было.

Помощник сказал Сакс с кривой улыбкой:

– Ну так вот, насчет цветов. Что ты думаешь об эмоциональной составляющей Линкольна?

Амелия грела ладони о чашку.

– Нет, Том, думаю, в его намерении есть система.

«Узнаю Сакс. Она всегда думает». Это была одна из причин любви к ней. Их глаза встретились. Райм понимал, что его улыбка, пусть и едва заметная, соответствует ее широкой ухмылке.

Сакс продолжала:

– Часовщик всегда представлял собой загадку. Мы знали о нем очень немного – у него были связи с Калифорнией, вот почти и все. Какие-то дальние родственники, которых мы не смогли найти, и никаких сообщников. Возможно, это шанс найти людей, знавших его и работавших с ним – легально или в его преступных проектах. Правда, Райм?

На сто процентов, подумал он. И сказал Пуласки:

– Когда найдешь похоронное бюро, поедешь туда.

– Я?

– Это будет твоя первая работа в штатском.

– Не первая, – поправил тот.

– Первая в похоронном бюро.

– Это верно. Как мне назваться?

Райм сказал первое, что пришло в голову:

– Гарольд Голубь.

– Гарри Голубь?

– Я думал о птицах. – Райм указал подбородком на сапсанов на карнизе, которые жались друг к другу, чтобы укрыться от ветра. В плохую погоду они предпочитали устраиваться пониже.

– Гарри Голубь. – Патрульный покачал головой. – Не пойдет.

Сакс засмеялась. Райм состроил гримасу.

– Тогда придумай себе имя сам.

– Стэн Валеса. Это отец моей матери.

– Превосходно. – Райм бросил раздраженный взгляд на ящик в углу комнаты. – Вон там. Возьми один.

– Что это?

Сакс объяснила:

– Одноразовый мобильный. Их там с полдюжины. Мы держим их специально для таких операций.

Молодой полицейский выбрал телефон.

– «Нокиа». Хм. Хороший аппарат, – язвительно заметил он. – Современный.

Не успел он нажать на кнопки, как Сакс сказала:

– Обязательно запомни номер, чтобы не маяться, если кто спросит.

– Конечно. Непременно.