Неизвестная «Черная книга» Альтман Илья
В деревне Заборье Полоцкого района немцы согнали восемьдесят мужчин евреев и двадцать женщин, жен белорусских партизан, заперли их в маленькой местной кузнице, облили кузницу керосином и подожгли. Тушить пожар было запрещено. Сто человек в страшных муках погибли в пламени.
Список немецких зверств растет изо дня в день. Каждый приходящий из оккупированной немцами местности может рассказывать без конца страшные истории о злодеяниях кровожадных оккупантов.
Записал М. ГрубиянПер. – Д. Маневич[208]
В городе Слуцке
По сообщениям партизан
Еврейское население белорусского городка Слуцка было истреблено в два приема.
В течение короткого времени после занятия города немцы уничтожили две тысячи восемьсот евреев. Истребление продолжалось два дня. Евреев вывели в деревню Макрита в нескольких километрах за Слуцком. Здесь их расстреляли группами из автоматов. Сопротивляющихся или убегавших гитлеровцы обливали бензином и поджигали.
От этой первой резни до лета 1942 года в Слуцке было сравнительно спокойно. Оставшихся в живых евреев заперли в гетто. К ним присоединили и евреев из района.
Как передают партизаны, до лета 1942 года в Слуцком гетто находилось свыше двух тысяч еврейских семейств. В июле 1942 года все жители Слуцкого гетто были вывезены в ту же деревню Макрита и расстреляны. Среди истребленных было до семисот маленьких детей.
Но и после этого Слуцк еще не был полностью очищен от евреев. Гетто хотя и было отменено, но некоторое число евреев еще находилось в Слуцкой тюрьме[209]. Как передают те же партизаны, это, собственно, не тюрьма, а застенок. Во время господства в Слуцке немцев через этот застенок прошло сорок семь тысяч человек – евреев, русских, белорусов. Считают, что не меньше четырнадцати тысяч человек было здесь замучено до смерти. Остальные превращены в калек.
Записал М. ГрубиянПер. – Д. Маневич[210]
В Чаусах
Рассказ местной жительницы Ларисы Григорьевны Гменко
Трудно сейчас удивить кого-либо зверствами гитлеровцев. Потоками крови они залили оккупированные белорусские города и села. Теперь, когда Красная Армия победоносно и стремительно идет на Запад, мы узнаем о все новых зверствах немецких оккупантов, истребивших сотни тысяч евреев и белорусов.
Чаусы – маленький городок Могилевской области. До войны он утопал в садах и ягодниках. Жизнь здесь была тихая, зажиточная, глубоко провинциальная.
Сейчас это груда развалин. В городке нет ни одного уцелевшего каменного дома, да и деревянных осталось совсем немного. Вырублены сады, потоптаны ягодники.
В этом городке жило до пяти тысяч евреев[211]. В августе 1941 года их согнали в район Козинки – пригород Чаус, в гетто. Через несколько дней несчастных заставили погрузить на подводы все свои вещи. Немцы сказали, что евреев переведут в бывший еврейский колхоз (в пяти километрах от Чаус). Все это было ложью. Вещи гитлеровцы разворовали, а всех обитателей гетто повели за город, на берег реки Проня. Женщин, детей, стариков – их поставили над рвом и приготовили пулеметы.
Мне рассказывала местная жительница Лариса Григорьевна Гменко, невольная свидетельница этого страшного массового убийства, как это все происходило.
Когда несчастные стояли над рвом, одна из обреченных, учительница Дора Рувимовна Каган, обращаясь к палачам, закричала:
– Мы беззащитные и не можем бороться с вами. Но всех вы не уничтожите. Остались миллионы советских людей, они за нас отомстят. Невинная наша кровь будет на их знаменах…
Автоматная очередь прервала ее речь.
Потом из станковых пулеметов гитлеровцы открыли стрельбу. В ров падали убитые и раненые. Падали и совсем здоровые люди. Немцы кое-как засыпали ров. Поставили охрану. Это было 16 августа 1941 года. До поздней ночи из-под земли доносились стоны заживо погребенных людей[212].
После массового убийства всех евреев немцы стали убивать второе и третье поколение, то есть людей, у которых мать еврейка, отец русский или наоборот (кто-нибудь из родителей еврей). Стали убивать и тех, у кого родители русские, но дед или бабушка были евреи.
В Чаусах, этом маленьком провинциальном городке, славилась своей красотой восемнадцатилетняя Ира Губных – стройная блондинка с большими всегда улыбающимися глазами. Мать ее работала до войны провизором в аптеке, отец врачом. Дедушка ее был еврей. Все оставшиеся в живых жители Чаус пришли провожать Иру в ее последний скорбный путь. Девушка шла посреди дороги, окруженная десятком малышей, тоже виновных только лишь в том, что отцы и матери их евреи. Ребятишки плакали, а белокурая красавица их утешала: «Не плачьте! Не надо, чтобы палачи видели, что мы их боимся. За нас все равно отомстят».
Иру Губных вместе с этой группой ребятишек расстреляли на зеленом берегу Прони в ясный, солнечный августовский день 1941 года.
Записал С. Банк[213]
Смерть учительницы-героини
Чаусы
Смертью героини умерла еврейка – учительница средней школы во время ужасающего погрома, организованного немцами над остатками еврейского населения в белорусском городке Чаусы. Имя этой учительницы до сих пор не удалось установить[214]. Она погибла при следующих обстоятельствах.
Гитлеровцы согнали вместе все девятьсот еврейских семейств, оставшихся в живых в городке Чаусы[215], погнали их по направлению к деревне Дрануха; одновременно эти коричневые бандиты погнали всю оставшуюся горсточку дранухских евреев по направлению к городку Чаусы. На полдороге, когда обе группы евреев встретились, гитлеровцы с помощью фашистской полиции принялись обстреливать несчастных со всех сторон. Организацией этого массового убийства руководил начальник немецкой полиции Данилов. Когда началась стрельба, вышеупомянутая учительница, выскочив из сгрудившейся массы, приблизилась к Данилову и плюнула ему в лицо.
Полиция тотчас схватила эту отважную дочь еврейского народа и приволокла ее к яме, которая должна была стать ее могилой. В последний момент перед своей смертью учительница успела крикнуть падавшим евреям: «Дорогие братья и сестры! Плюньте в лицо этим негодяям! Красная Армия еще придет, и она рассчитается с немецкими собаками за нашу кровь!»
Она не успела докончить, как тяжелый пулеметный залп оборвал ее молодую жизнь.
На дороге между Чаусами и Дранухой было убито больше тысячи еврейских семейств.
[1944]Записал М. Грубиян[216]
Истребление евреев в Мстиславле
Победоносная Красная Армия, очищающая территорию Белоруссии от немецко-фашистских захватчиков, освободила недавно город Мстиславль. Сейчас только, после освобождения города, удалось установить все зверства, которые совершены были в этом городе гитлеровскими извергами. За городом, в так называемом Кагальном рву, обнаружено около двадцати ям, в которых зарыты трупы убитых гитлеровцами граждан города. Ямы заполнены трупами мужчин, женщин и детей.
Показаниями свидетелей установлено, что немедленно после захвата города немецкий комендант майор Крупп обязал всех евреев носить на левом рукаве одежды белую повязку с шестиконечной звездой, а на правом – желтый круг. Все еврейское население выгонялось ежедневно на принудительные работы.
15 октября 1941 года в Мстиславль прибыл немецкий карательный отряд. По приказу начальника этого отряда фельдфебеля Краузе все еврейское население города было собрано на рыночной площади. Мужчины и женщины были построены отдельно. Затем собрали тридцать стариков-евреев, посадили их в машину и увезли в Лешенский ров, где они были расстреляны, а трупы их оставлены не зарытыми. Из собравшихся женщин немцы отобрали молодых, загнали их в магазин, раздели догола, подвергли изнасилованию и истязаниям. Те, которые сопротивлялись, были расстреляны на площади.
Затем все остальные евреи были согнаны во двор педучилища. Оттуда их вывели на улицу, построили по десять человек в ряд и гнали к Кагальному рву. Фашистские людоеды подводили евреев к заранее вырытым ямам группами по десять человек, снимали с них одежду, ценные вещи и затем расстреливали. Так были убиты сначала все мужчины, а потом женщины с более взрослыми детьми. Маленьких детей убийцы кидали в яму живыми. Учительница Минкина-Орловская умоляла оставить в живых ее шестилетнего сына, отец которого русский, но палачи в ответ на это подняли ребенка на штыки и бросили в ров.
Этот кошмар продолжался с 11 до 16 часов. Всего в этот день гитлеровцы убили тысячу триста евреев.
После расправы над евреями стали истреблять других жителей города. Люди расстреливались по малейшему поводу и без всякого повода. Расстрелы, как правило, производились по пятницам в четыре часа утра. Одновременно убивалось от двадцати пяти до семидесяти человек. Кроме того, полиция и жандармерия расстреливали свои жертвы каждый день.
По неполным данным, гитлеровцы за время оккупации истребили свыше трех тысяч граждан Мстиславля[217].
2 января 1944 г.Записал Ф. Красоткин[218]
Гитлеровские зверства в белорусском местечке Чериков
В местечко Чериков Могилевской области БССР гитлеровцы пришли 16 июля 1941 года. Начав с одиночных расстрелов мирных жителей, нем цы затем перешли к массовым убийствам и расстрелам. В октябре 1941 года гитлеровцы объявили о «переселении всего еврейского населения в другое место». Около пятисот евреев были согнаны к Нардому[219]. Люди тогда еще не знали, с какими кровожадными зверями они имеют дело. Евреи шли к месту, куда их вели, под конвоем немцев. В урочище Мостовое, у мельницы, им было приказано остановиться. Вдруг раздалась команда:
– Огонь!
И солдаты открыли огонь из автоматов по беззащитной, онемевшей от ужаса толпе. Немцы не ушли, пока не истребили всех до одного пятьсот евреев[220]. Раненых добивали выстрелами в упор, некоторых полуживыми кидали в ров и забрасывали землей и новыми грудами мертвых тел.
Не перечислить всех злодеяний, совершенных гитлеровцами в этом маленьком городке. Они использовали мирных жителей для разминирования минных полей. Связывая людей цепями, немецкие солдаты с автоматами в руках гнали их впереди себя на минные поля. Десятки мужчин и женщин погибли на этих минах.
Зимой 1941 года гитлеровцы согнали свыше четырехсот человек на строительство моста через реку Сож. Немецкому офицеру показалось, что работы идут слишком медленно. Тогда он приказал всем работавшим мужчинам и женщинам раздеться догола и лечь на снег. Все работавшие были подвергнуты порке на страшном холоде.
Фашисты зло издевались над женщинами и девушками. Жители рассказывают, что они были свидетелями того, как группа немецких солдат среди бела дня схватила двух девушек и изнасиловала их тут же на площади.
Особенно свирепствовали немцы перед своим отступлением из города. Из 893 домов они взорвали и сожгли 870. В огне погибли три школы, Народный дом, ветеринарный техникум, лесопильный завод, два кирпичных завода, хлебопекарни, почта, две больницы, баня. Тех, кого не удалось угнать, немцы расстреливали. Одинокие старики, Пимен Ивашков, семидесяти лет, и Марфа Дынова, шестидесяти трех лет, на коленях со слезами умоляли немцев пожалеть их старость и не трогать их жилища. Слезы стариков вызвали у немцев смех. Они подожгли хаты стариков, а хозяев бросили в огонь.
25 ноября 1943 г.Записал М. Цунц[221]
Немцы в Мозыре
В городе Мозыре (центр белорусского Полесья) выходит немецкая газетка «Мозырские новости». В номере от 20 декабря 1943 года эта наглая газетка поместила длинную статью по еврейскому вопросу. Излишне останавливаться на различных «блестящих» мыслях по поводу «еврейской опасности» и т. п. Автор заканчивает свою статью утверждением, что немцы раз и навсегда разрешили еврейский вопрос в Белоруссии вообще и в Мозырском районе, в частности. И тут же он считает нужным хвастануть, что немцы разрешили еврейский вопрос, как и все другие проблемы, стоящие перед ними в Мозырском районе, особенно проблему «большевистского влияния».
О том, как немцы «разрешили еврейский вопрос» и как они разрешили все проблемы, можно судить по следующим нескольким данным. Только в одном Мозыре немцы за время своей оккупации истребили 1155 евреев[222]. Больше евреев им в этом городе поймать не удалось. Людей других национальностей – русских, белорусов и украинцев – немцы в Мозырском районе за то же время убили свыше десяти тысяч. В числе убитых были женщины, дети, старики и больные.
Как немцы вообще «разрешали» проблемы в Мозырском районе, показывают следующие факты.
Когда евреи были выведены из своих квартир для расстрела, учительница Лиза Лозинская где-то спряталась. На другой день после массовых расстрелов гестаповские молодчики поймали ее. Бандиты вытащили ее на базарную площадь, привязали к телеграфному столбу и начали упражняться в бросании в нее острых кинжалов. На шее несчастной изверги повесили дощечку с надписью: «Я препятствовала немецкой власти при проведении законов и распоряжений». Такая же кошмарная сцена повторилась на мозырском рынке спустя некоторое время, когда такой же казни была подвергнута партизанка Ш.
В том же номере «Мозырских новостей» на второй странице мелким шрифтом напечатано сообщение, что на одном из пригородных шоссе «неизвестными бандитами» было совершено нападение на окружного комиссара. Если бы не вмешательство подоспевшей охраны, комиссару пришлось бы проститься с жизнью.
Вот как немцы Мозырского района разрешили все проблемы и, в частности, проблему «большевистской» опасности.
[Не ранее 14 января 1944 г.]Записал М. Грубиян[223]Пер. – М. Брегман
Истребление евреев в Западной Белоруссии
Еврейский антифашистский комитет получил ряд новых материалов о физическом истреблении евреев в Западной Белоруссии. Истребление началось с первого дня немецко-фашистской оккупации, но наиболее жестокие формы приняла ликвидация еврейского населения в 1943 году.
В Гродно к моменту вторжения гитлеровцев насчитывалось двадцать тысяч евреев, в том числе несколько тысяч согнанных сюда из ближайших местечек[224]. Весной 1943 года во всем городе осталось всего одиннадцать евреев, которые принудительно работали на постройке гаража для гестапо.
Большинство гродненских евреев были отправлены в близлежащее местечко Колбасино (Колбасин), где гитлеровские мерзавцы многих из них расстреляли, а остальные умерли от голода и эпидемических заболеваний. Оставшихся в живых перевели в страшный концлагерь смерти Треблинка – здесь остатки гродненского еврейского населения погибли в газовых «душегубках»[225].
В Барановичах насчитывалось двенадцать тысяч евреев. Их расстреляли в три разных периода: 4 марта 1942 года были убиты 2400 евреев[226], 22 сентября 1942 года – пять тысяч[227] и в 1943 году – три тысячи[228]. Остальных расселили в разных лагерях пыток. Некоторым удалось бежать, и они включились в партизанские отряды.
В Лиде до войны проживали 6700 евреев[229]. Все они были расстреляны около местечка Которова. Нацисты вырыли здесь огромную могилу, загнали в нее живьем мужчин, женщин и детей и открыли по ним пулеметный огонь. После уничтожения лидского еврейского населения сюда согнали евреев из окружных местечек – Воронова, Скидель, Дженцол и др. – и расстреляли их группами.
В Сморгони в начале войны было свыше 1600 евреев. Нацисты заперли их в гетто, состоявшее из нескольких полуразрушенных хижин. В начале 1943 года население гетто было полностью истреблено.
В Неменчине находилось семьсот евреев. Их согнали в местную школу. Несколько дней им не давали ни есть, ни пить и затем отвели в ближайший лес. Сто человек спаслись бегством. Остальные шестьсот были расстреляны.
В Родошковиче нацистские бандиты расстреляли всех евреев до единого.
В Молодечно было истреблено две тысячи евреев. Плакат на станции оповещал: «Здесь евреев нет – чисто».
В местечко Раков были согнаны в школу девятьсот евреев и сожжены. Кто пытался спастись от огня, был расстрелян из автоматов.
В Воложине еврейское население было истреблено в три раза: 1 декабря 1941 года была расстреляна первая группа в триста человек; 2 мая 1942 года было истреблено 1500–1800 евреев. Трупы их были сложены в штабеля и под ними развели костер. Летом 1943 года были уничтожены последние остатки еврейского населения[230].
В Сморгонском районе в течение столетий существовали еврейские деревни – Корко, Лейпуни, Жидовня и др. Осенью 1942 года все жители этих деревень были истреблены до единого. На место еврейских сельчан гитлеровцы посадили немецких колонистов.
Города и местечки всей Западной Белоруссии превращены в братские могилы десятков тысяч евреев, погибших от рук немецко-фашистских злодеев.
Кровь убиенных наших братьев и сестер вопиет о мщении – зовет к грозной, не знающей жалости мести!
Очерк Л. ШаусаПер. – Д. Маневич[231]
РСФСР
В местечке Любавичи
Кто не помнит милой еврейской народной песенки: «Из Любавичей в Хиславичи»? Еврейский народ воспевал белорусский городок Любавичи, который так глубоко связан с еврейскими традициями[232].
Теперь этот знаменитый городок больше не является объектом для веселых народных песен. Любавичи за последние два с половиной с лишним года, за время немецкой оккупации, превращены в юдоль печали, в место скорби для сотен еврейских семей. Любавичи снова воссоединены с Советским Союзом. Некоторое время назад Красная Армия освободила этот городок. И только теперь там обнаруживаются преступления, совершенные гитлеровскими преступниками.
Нацисты с особым садизмом издевались над сотней с лишним еврейских семейств, которые не успели оттуда эвакуироваться. В немецкой прессе писали, что Любавичи являются священным городом для евреев: «святым городом Иеговы, раввинов и ритуальных убийств» (именно так писала «Минская газета»). Комендант Любавичей заявил, что Любавичи должны быть особенно сурово наказаны. Он составил две группы евреев – из более молодых и более пожилых. Первая группа была расстреляна тут же на месте; вторая группа евреев, которых немцы назвали раввинами, была брошена в страшный лагерь пыток за деревней Рудня[233]. Здесь фашистские изверги в течение многих недель разными рафинированными способами пытали стариков (их было несколько десятков), выдергивали щипцами волосы из бороды, ежедневно устраивали публичную порку, заставляли танцевать на пергаменте от свитков Торы и т. п. Все те, которые были в состоянии выдержать эти пытки, были в конце концов расстреляны. Спустя некоторое время были истреблены и остальные евреи, оставшиеся еще в Любавичах. Но гитлеровские хозяева замученного местечка дорого заплатили за свои преступления. Еще до того, как Красная Армия освободила Любавичи, группа белорусских партизан напала на деревню Рудню и овладела ею[234]. После этого четыре здоровенных парня во главе с еврейским юношей, уроженцем Новгород-Волынского, партизаном Ц., устроили засаду в окрестностях Любавичей и захватили городского коменданта, о поездке которого они знали заранее. Гитлеровский негодяй получил по заслугам. Одновременно другая группа партизан ворвалась в Любавичи, забросала гранатами немецкие казармы, уничтожила их и при этом убила несколько десятков немцев[235].
[1944]Записал М. ГрубиянПер. – М. Брегман[236]
Город Новозыбков – восемьсот жертв за один день
Письмо Анастасии Михейлец Калману Айзенштейну [в г. Бугульму Чкаловской обл.] о судьбе его семьи
Я, Ваша соседка Анастасия Михейлец, жившая вместе с Вами в Новозыбкове на Цветной улице, отвечаю на Ваш письменный запрос о судьбе Вашей сестры Гинды Тирклтойд.
17 февраля 1942 года она отправилась на рынок, чтобы кое-что купить для себя и своей больной матери. Немецкий карательный отряд окружил рынок и устроил облаву на евреев. Было схвачено свыше восьмисот человек, их согнали в клуб при спичечной фабрике «Вольна революция». Там их заперли, а на другой день расстреляли. Среди этих несчастных были также зубной врач Баркман, фельдшерица Шрайбер, вся семья зубного врача Альт шулер и многие другие.
Ваша мать, Рися Айзенштейн, была прикована к постели. Во время облавы на евреев полицейские заперли ее в комнате, где она вскоре умерла от голода и всего пережитого.
После того как полицейские выбросили ее тело на улицу, они разграбили квартиру и вывезли оттуда все вещи.
Вместе с Гиндой погибла Ваша кузина Махля Маркина.
Прошу простить меня за печальную весть, которую я Вам сообщила. Это все, что я могу Вам сказать.
Ваша соседка Анастасия Михейлец[23.01.1944 г.]Подготовил А. КаганПер. – М. Брегман[237]
Гитлеровские людоеды
Рассказ жительницы Курска Евы [Григорьевны] Пилецкой
[…] Когда в Курск пришли немцы, они сразу начали истреблять поголовно все еврейское население. За несколько дней в городе были расстреляны около пятисот евреев – детей, женщин и стариков. Взрослых они вывозили партиями по десять-пятнадцать человек и расстреливали на месте, а детей морили ядом. Утром 2 ноября 1941 года в мою дверь постучались гестаповцы. Сердце упало, руки задрожали. Я поняла – пришел конец. Быстро схватила свою крошку Лизу и выбежала в коридор. Постучалась к соседке Насте:
– Родная, – сказала я, а у самой сердце так колотится, – пусть моя Лиза побудет у вас, я выбегу на минуту.
Не знаю, поняла ли мое горе Настя, но только она охотно взяла Лизу, а я другим ходом побежала в Ямскую слободу к знакомым. Только на второй день я послала знакомого за Лизой. Ее завернули в тряпки и привезли мне на санках. Всю мою семью, всех моих родных гестаповцы угнали в тюрьму: мужа – Пилецкого Илью Пинхасовича, маму – Мехлю Тевелевну, родственников – Шпиценбург Михаила Борисовича, его жену – Веру Осиповну и сестер: Хаю и Соню.
Через три дня я встретила соседку, она сказала: «Ева, не ходите на улицу Дзержинского». Но я пошла туда и увидела – десять трупов лежат. Среди них я обнаружила своего мужа. Сердце облилось кровью, но плакать было нельзя: узнают – убьют. Две недели подряд каждый день я ходила на эту улицу и каждый раз готова была разрыдаться, и я не знаю, откуда взялись силы скрыть от этих гадов свое беспросветное горе, удержаться от слез.
Оставаться в Ямской слободе было невозможно. Гибель ожидала не только меня, но и моих покровителей. И я пошла. Но куда идти женщине-еврейке. По всей области немцы хватали евреев и убивали на месте. Пошла по селам, куда глаза глядят. Весь день без пищи пробиралась по снежным сугробам в село Сапогово. Выбившись из сил, я стала замерзать вместе с Лизой. Шел старик, он помог мне добраться до села.
– Добрые люди, – обратилась я в первый же дом, – пустите переночевать.
Но мне ответили: «Строгий приказ, только староста дает ночлег прохожим». «Ну, вот наступает смерть, – думала я, – остаюсь на морозе…»
Нашлась старушка и обогрела меня до утра. А утром говорит: «Оставаться больше нельзя, староста узнает». Пошла в другое село. И так день за днем долгие месяцы скиталась я с дочуркой по селам, меняя ночлег. Сколько раз хватали меня полицейские, и только чудом я уходила от смерти. Желая спасти свою дочку Лизу, я говорила всем, что она мне не дочь, а внучка, что мать у нее русская. Дочка много раз слышала это и сама поверила. Однажды, когда ночь застала нас в поле, Лиза спросила меня:
– Мама, а где же моя настоящая мать?
– Дочка, я – твоя мать, – говорю ей, – но нет нам жизни при немцах, погибли мы.
А она мне отвечает:
– Не плачь, мамочка, скоро красные придут, не плачь.
А наутро снова в путь. Около Льгова встретился мне мужчина и говорит:
«Кто ты?» Я сказала: «Скажу тебе правду, я – еврейка». Он говорит: «Не бойся меня, я тоже – еврей». Посидели, поплакали от горя и пошли разными дорогами. В этот день немцы устроили облаву на евреев. Я пошла в обход через озеро и чуть не потонула с дочкой. Издали видела, как полицейские схватили этого мужчину и тут же расстреляли.
Невозможно передать, сколько терзаний и горя перенесла. Десять месяцев вот так странствовала как отверженная, и на каждом шагу меня подстерегала смерть. Бывало так, что за месяц меняла тридцать сел. Только страстная любовь к моей дочке и надежда на Красную Армию придавали мне силы, и я шла опять неведомо куда.
В селе Арболино я зашла ночевать к колхознику Беседину Егору. Он сказал мне: «Чувствую твое горе, сестра, оставайся у меня под видом знакомой». Стала жить у Беседина. Старик знал, конечно, что я – еврейка, но никогда не спрашивал об этом. Лишь однажды, видя, как старательно я скрываю свою национальность, он сказал мне, шутя:
– Маруся (этим именем звалась я), что же ты в Бога-то не веришь, что ли?
– Верю, – поспешно ответила я, – только я баптистка.
Эта выдумка понравилась мне самой. Вечером я пошла к баптистам. Там я увидела такую картину: баптисты становились на колени и все время повторяли одну молитву: «Господи, помоги нашей Красной Армии разбить врага». Мне это понравилось, и я стала ходить к ним почти каждый день молиться[239].
Всеми силами я старалась сберечь свою Лизу, но голод истощил ее. Она заболела туберкулезом. За два месяца до освобождения Курской области умерла моя Лиза. И ее убили немцы. Я похоронила ее тайком от людей, чтобы не выдать себя.
И вот теперь я одна, никого у меня нет. Мне сорок лет, но я старуха. Вот все, что у меня осталось после гитлеровцев, – так закончила свой рассказ Пилецкая. […]
28 января 1944 г.Подготовил Ф. Красоткин[240]
Гибель моего отца
Рассказ доцента Московского института иностранных языков [Евгении Иосифовны] Шендельс
Это было 9 февраля 1943 года. Я сидела в преподавательской нашего института. Было двенадцать часов. По радио объявили поверку времени. Я проверила свои часы, они были точны. Потом мы все – педагоги, собравшиеся в преподавательской, приготовились слушать дневное сообщение Информбюро.
Напряженно вслушивалась я в слова диктора. В те дни радио сообщило о взятии Курска – моего родного города. Там остался мой отец – старый, всем известный врач по легочным болезням, о котором я ничего не знала со времени оккупации Курска.
Диктор перешел к чтению военных эпизодов. Военный корреспондент газеты «Правда» описывал свои впечатления при въезде в Курск. С грустью слушала я слова о разрушенных домах, о площадях и улицах разоренного города. Ведь я знала там каждое дерево, каждый камень. Затем диктор рассказывал о том, как много интеллигенции истребили немцы. Сердце мое сжалось. Внезапно я услышала слова: «Героической смертью погиб известный в городе врач Шендельс»[242]. Кажется, я закричала. Может быть, это мне показалось. В глазах заплясали огненные круги, и я лишилась чувств.
Через три дня мой муж провожал меня в Курск. Его товарищ, летчик гражданского воздушного флота, вез в освобожденный город медикаменты. Он согласился взять меня с собой.
И вот я в родном городе. Бывало летом, когда студентов распускали на каникулы, я приезжала в Курск. Отец встречал меня на вокзале. Я очень любила его, да и все любили доктора Шендельса – это был популярнейший человек города, умный, сердечный, гуманный, такой, каким должен быть врач.
Я шла теперь одна по городу. Разрушенные дома, выбитые стекла, куски обоев на стропилах сожженного фасада дома – последняя примета прошлого уюта, как все это резало глаз и болью отдавалось в сердце!
Друзья рассказали мне об отце. О его жизни и гибели. Когда немцы подходили к городу, ему предложили эвакуироваться. «Я не оставлю своих больных, – сказал отец, заведовавший санаторием для туберкулезных, – а им невозможно ходить, кроме того, всякие волнения чреваты для них последствиями. Я останусь с ними».
И он остался. В город вошли немцы. Они начали бесчинствовать. Немцами из светлого, просторного санатория были изгнаны все больные, и там разместились офицеры. Отец был дома у себя, когда ему рассказали об этом. Вне себя от негодования он помчался в санаторий. Его больные валялись на земле около санатория. «О, – только мог выговорить мой отец, полный ярости, – на земле, ведь это губительно для легких». Он бросился в дом. Часовые его не пускали, его, в течение сорока лет служившего здесь, отдавшего столько внимания и любви делу излечения людей. На шум вышел офицер.
Отец мой был горячий человек. Он рванулся к офицеру, он потребовал возвращения больных в палаты, может быть, даже хотел ударить офицера, ответившего циничным смехом и надругательством над больными.
– Расстрелять, – крикнул офицер, скрываясь в дверях. Отца тут же убили. Он лежал на главной площади города, и горожане, хорошо знавшие его, печально смотрели на труп старого доктора. Лишь через неделю немцы разрешили убрать труп. Отца тихо похоронили за городом.
Я сидела на его могиле. Маленький холмик земли скрывал останки моего отца. Слез у меня не было – я их все выплакала, я молча смотрела на землю и думала о том, кого никогда не суждено мне было больше видеть.
Подписной лист
Курск
Население Курска никогда не забудет врача Гильмана, зверски убитого фашистами[243]. Доктор Гильман много лет работал в Курской городской больнице и в поликлинике. Чуткий человек и прекрасный врач, большой знаток своего дела, он вырвал из когтей смерти много человеческих жизней. Население ценило и любило своего врача. Когда Красная Армия отступала из Курска, доктор Гильман не захотел оставить больных и остался в городе. Он встретил приход немцев бесстрашно, как всегда на своем посту, возле больных. Но недолго старик работал. Однажды в утренний час, во время обхода больных, в больницу ворвались бандиты со свастикой и арестовали Гильмана. Напрасно больные умоляли палачей пощадить их врача. Гильмана увели. Больница осиротела. Доктора Гильмана, вместе с его женой и шестнадцатилетней дочерью, бросили в подвал немецкой комендатуры. Город заволновался. Неизвестно по чьей инициативе среди местного населения появился подписной лист, который переходил из рук в руки, из дома в дом. Тысячи людей ходатайствовали перед городской управой и комендатурой о сохранении жизни человеку, который все свои годы посвятил спасению людей. Но это не помогло: наоборот, чем больше волновались и хлопотали за Гильмана люди, тем яростней становились немцы, возмущенные тем, что русские смеют отстаивать жизнь еврея.
Десять дней томился доктор Гильман со своей семьей в подвале. Никто не узнает мук, которые испытали эти люди за это время. На одиннадцатый день, когда одна женщина, спасенная Гильманом в свое время от смерти, как всегда, принесла узникам хлеба, тюремщики цинично заявили ей:
– Довольно баловать этих жидов! Им больше ничего не нужно…
В этот день семью доктора Гильмана расстреляли. Но светлая память о нем надолго останется в сердцах местных жителей, до сих пор в Курске люди со слезами на глазах вспоминают своего доброго, старого врача, зверски замученного фашистами.
Очерк Розы БАСС[244]
Убийство евреев в Калининской области
Записи из блокнота партизанки Клавдии И.
Мне пришлось во главе небольшой группы партизан в течение длительного времени находиться на территории Белоруссии, в Смоленской области и в некоторых районах Калининской области[246], где еще хозяйничают немцы. Я видела тысячи осиротевших детей, родители которых были или расстреляны немцами, или увезены на каторжные работы.
В моем блокноте партизанки имеется много записей о зверствах фашистов. Это счет мести. За эти зверства мы отплатим немцам. Вот некоторые факты из моей записной книжки.
Недавно в Ашевском районе Калининской области немцы схватили пожилую учительницу-еврейку Дружевскую. На глазах трех ее детей тов. Дружевская была замучена гитлеровскими солдатами. В поселке Бежаницы Бежаницкого района Калининской области немцы арестовали сто двадцать евреев. Здесь были люди самых различных профессий и возрастов. Всех арестованных поместили в одной комнате неотапливаемого дома с выбитыми стеклами. В течение многих дней арестованные не получали ни капли воды, ни крошки хлеба. Если кто-либо из стариков или малолетних умолял солдат дать глоток воды, его немедленно избивали. Гитлеровцы объявили Варфоломеевскую ночь. Фашисты в поселках Бежаницкого района за эту ночь уничтожили сотни еврейских семей. Дошла очередь и до арестованных. В помещение, где находилось сто двадцать человек, вошел офицер и отобрал из арестованных десять человек. Он вывел их во двор и приказал выкопать две могилы. Когда ямы были вырыты, к одной из них подвели тех, кто работал во дворе, и расстреляли. Затем во двор вывели еще десять арестованных. Они засыпали могилу, в которой лежали расстрелянные, выкопали новую яму, после чего их тоже расстреляли. Так продолжалось всю ночь. Все сто двадцать арестованных евреев были расстреляны.
В Витебске немецкие варвары расстреляли семью служащего Абрамского. В этой семье помимо отца и матери было двое детей. Ворвавшись ночью в дом, гитлеровцы застрелили мужа и жену Абрамских, а мальчикам Моисею восьми лет и Арону семи лет отрубили руки. Заперли их в квартире и ушли. Дети умерли.
В поселке Чихачево Калининской области немцы организовали каторжные работы для еврейского населения. Не так давно туда привезли эшелон, в котором было около трехсот евреев. Их заставляли выполнять самые тяжелые работы – возить камень, бревна. Люди жили в неотапливаемых вагонах. В течение нескольких дней они не получали никакой пищи, потом им начали выдавать по тарелке жидкого супа в день. Обессилевшие от голода, истощения и непосильного труда, пленники фашистов умирали десятками. Через десять дней из трехсот евреев, прибывших в Чихачев, осталось лишь сорок человек, но они тоже были обречены на смерть. Вскоре ни один из них не мог двигаться. Тогда немцы погрузили их в вагон и увезли в неизвестном направлении.
В Новосокольниках фашистские мерзавцы взяли одиннадцать еврейских женщин и поселили их в одном доме. Немцы глумились и издевались над своими жертвами, а затем облили дом керосином, подожгли его, и все одиннадцать женщин погибли в огне.
Во время моего пребывания в тылу у фашистов я встречала многих людей из Минска. Они рассказывали мне о том, что немцы в Минске открыто заявили о намеченной ими программе – уничтожить всех подрастающих детей мужского пола – евреев. Эту программу они осуществляют со звериной жестокостью. Нередко гестаповцы врываются в квартиры домов, расположенных в кварталах еврейского гетто, и уводят с собой мальчиков и юношей, которые затем бесследно исчезают.
Немцы в Ессентуках
Письмо художника Л. Н. Тарабукина и его жены Д. Р. Гольдштейн писателю Ю. Калугину
[…] Вы спрашиваете, как мы уцелели? Как произошло это чудо? Удержись в Ессентуках немцы еще некоторое время, и мучительной смертью погибли бы и мы. И до нас дошла бы очередь. Но… начну сначала.
Как только немцы вошли в Ессентуки, началась дикая антисемитская агитация – в листовках, плакатах, карикатурах. Через несколько дней населению начали выдавать хлеб – по двести грамм на человека в день. Евреям хлеба не выдавали. На хлебных лавках появились надписи: «Евреям хлеба нет». При получении хлеба необходимо было предъявить паспорт для проверки, не является ли владелец паспорта евреем. Затем последовал приказ: создать еврейскую общину, которая должна произвести регистрацию всего еврейского населения. Председателем общины был назначен местный еврей, адвокат[248]. Регистрация выяснила, что в Ессентуках осталось пятьсот евреев. Через два-три дня последовал новый приказ: «Для всех евреев в возрасте от 15 до 75 лет вводятся принудительные работы по очистке и уборке госпиталей». Работа продолжалась две недели. Когда она была закончена, последовало распоряжение:
Так как появилась необходимость отправить всех евреев в места малозаселенные, все зарегистрированные в Ессентуках евреи обязаны в такой-то день, в таком-то часу собраться в школе. Разрешается взять с собой до тридцати килограммов багажа. От явки освобождены евреи, состоящие в смешанном браке.
Таких смешанных браков в Ессентуках оказалось пятнадцать, и эти пятнадцать человек уцелели, хотя в последние дни, когда Красная Армия стала приближаться к Ессентукам, фашисты стали подбираться и к нам, и нам пришлось скрываться (позже мы узнали, что в Пятигорске и Кисловодске, накануне своего бегства, гитлеровские мерзавцы расстреляли всех евреев без исключения).
За месяц до прихода немцев мы познакомились с Вашими родственницами Полиной Ефрусси и Зинаидой Мичник. Встречались мы довольно часто, а потом поселились вместе с Ефрусси. И она, как и сестра ее Зинаида Мичник, – научные работницы Ленинградского медицинского института.
Несмотря на почтенный возраст (каждой из них за шестьдесят лет), и их гнали на принудительные работы. Когда 9 сентября последовал приказ о высылке евреев в «малозаселенные места», сестры Ефрусси и Мичник отравились, приняв большую дозу морфия. К сожалению, морфий не подействовал: они выжили. Пишу «к сожалению», так как на долю этих несчастных женщин выпала смерть более ужасная, чем от морфия.
У сестер было много хороших и ценных вещей. Перед самоубийством они все вещи раздали своим коллегам. Когда они остались живы и когда через некоторое время показалось, что гестапо оставило их в покое, коллеги стали возвращать им полученные вещи. Как потом оказалось, гестапо только этого и ждало: когда все вещи вернулись к их владельцам, к сестрам явился глава гестапо с двумя адъютантами (я была в это время у Ефрусси). Фамилию гестаповца не припомню сейчас, но я никогда не забуду его прозрачных, как лед, глаз, его отрывистой, похожей на лай речи, его колоссального роста и длинных обезьяньих рук. Адъютанты вывели несчастных женщин из дому, усадили в машину и увезли. Глава гестапо остался в квартире, собрал все вещи, даже миску, в которой лежали половые тряпки, и, очистив квартиру, укатил с вещами.
Полину Ефрусси и Зинаиду Мичник фашистские негодяи расстреляли в лесу. Это было 29 октября. В этот день были расстреляны еще 483 еврея – все евреи, оказавшиеся в Ессентуках, и согнанные еще полтора месяца до этого в школу для отправки в «места малозаселенные»… Среди расстрелянных глубокие старики, старухи и грудные младенцы. Никого не пощадили фашистские варвары!
[1943]
Стенограмма беседы с жителем Симферополя Евсеем Ефимовичем Гопштейном
Немцы пришли в Симферополь утром 2 ноября 1941 года, заняли они под свой штаб здание мединститута по Вокзальной улице, и население Центрального района узнало о входе – вступлении в Симферополь от жителей, которые по тем или иным делам стали появляться в разных частях города. Часов около девяти-десяти утра 2 ноября в городе стали появляться первые немецкие фигуры.
Первое, на что население обратило внимание, – подчеркнутая щеголеватость – все были свежевыбриты, одеты щеголевато в новые чистые костюмы, словно люди явились для парада, а не из-под Перекопа. Оказывается, сюда были брошены части из тыла, это было сделано для того, чтобы у жителей появилось другое впечатление. Об этом впечатлении долго в городе говорили. Говорили: «Воевали, воевали, а смотрите, какие они чистенькие, аккуратные». Так, в течение первых часов 2 ноября они распространились по всему городу, начали мчаться мотоциклисты с какими-то поручениями, чувствуется, что они являются хозяевами города. В центре районов начали появляться дощечки с указанием маршрута. День был тогда солнечный, погода была еще не осенняя, просто прохладная, не работавшее население высыпало на улицы, по углам были группы народа, начинался разговор с солдатами, кое-кто понимал по-немецки, еврейское население начало разговаривать.
Я вышел из дома часов около двенадцати, прошел по центральным улицам города, заглянул на Пушкинскую и натолкнулся около театра на толпу, когда подошел поближе, то увидел, что висел первый приказ на трех языках: русском, украинском и немецком.
На стене висел приказ с тремя параллельными полосами, оформленный ярко-красной рамкой. Совершенно очевидно, что толпа в несколько десятков человек приказа читать не могла, поэтому кто-то зычным голосом читал приказ вслух, читал громко, и если не все, то общий смысл приказа я усвоил сразу. Надо сказать, что приказ был довольно большой и сразу же произвел жуткое, удручающее впечатление, чувствовалось, что жизнь Симферополя (до того момента не чувствовалось) как будто топором обрублена. Весь тонус жизни, взаимоотношения людей друг с другом разных национальностей, атмосфера была дружелюбная. Симферополь был многонациональным. В Крыму по переписи насчитывалось пятьдесят национальностей, [1126800] жителей. Такое громадное количество национальностей на сравнительно небольшое количество жителей. Люди жили по-братски, дружелюбно, элементы национальной борьбы отсутствовали. Но этот приказ вносил в эту атмосферу какое-то новое начало. В приказе слово еврей не употреблялось, а говорилось – жиды.
Первый приказ говорил, что германская армия вступила в пределы Крыма. Насколько помню, говорилось так, что германская армия вступила не как завоевательница, не для захвата территории, а вступила на борьбу с жидами и большевиками. Половина приказа была отведена жидам, и слово «жид» склонялось на все лады – жиды, жидам, о жидах.
На всем протяжении приказа из этого чувствовалось, что тут таится что-то новое, закрадывалось болезненное чувство. Я почувствовал это как еврей и другие почувствовали, что жизнь Симферополя начинает двигаться по нездоровому курсу. Когда содержание приказа стало ясно – мало кто говорил, большинство молчало. В этом приказе говорилось о военнопленных, чтобы не давать приюта, что всякий укрывающий военнопленного будет отвечать по закону. Я перестал слушать приказ и стал всматриваться в лица толпы. Она была пестрая, разношерстная – армяне, татары, евреи и русские. Меня заинтересовало, как реагирует толпа, как она воспринимает этот приказ, самую основную идею. Мне хотелось увидеть, встречаются ли элементы сочувствия, можно ли это заметить на лицах населения, и надо сказать, что я ошибки не делал и не делаю теперь, когда говорю, что настроение было не в пользу приказа. Люди стояли с опущенными головами, сосредоточенными лицами, нахмуренными бровями. Видно было, сколько я мог видеть по окружающим, что сочувствия нет. Они рассчитывали, публикуя этот приказ, на зоологические инстинкты, они рассчитывали встретить старую закваску, и должен сказать, что я в первый момент этого не видел. Толпа стояла огромная, молчаливая, никаких обменов впечатлений. Вот первое впечатление от вступления немцев в город. Вот первый приказ.
Помню, что в этом приказе обращало на себя внимание то, что жиды должны привлекаться на физическую работу – засыпку котлованов, уборку мусора, уборку трупов, как немецких, так и с нашей стороны, для чего должны были привлекаться евреи, обязанности по привлечению возлагались на старост, которые назначались германским командованием, а частично избранных населением. На все физические работы должны были привлекаться жиды.
Около 8 ноября по улицам города были развешаны громадные объявления о создании Еврейского комитета: «Распоряжением господина германского коменданта создан Еврейский комитет в составе тринадцати человек». Какие функции комитета этого, что он должен делать, представляет ли интересы еврейского народа – ни о задачах, ни о функциях ничего сказано не было. Сообщалось, что такие-то лица избраны в состав комитета и в числе их такой-то избран председателем. Из них никто не сохранился, так как они погибли, как и все.
Через несколько дней после организации этого комитета появилось распоряжение – распоряжения писались от руки и, надо сказать, громадным количеством добровольцев-евреев, которые окружили Еврейский комитет, – интеллигенция – адвокаты, инженеры… Чувствовалось, что они объединяются вокруг Еврейского комитета как центра, вокруг которого можно держаться, они пошли в Еврейский комитет, чтобы помочь в работе.
Состав Еврейского комитета был простенький, серенький. Я скажу о путях его комплектования. Здесь, в Симферополе, был человек без определенной профессии, участвовал в Первой мировой войне – Зельцер, служил в жилищной кооперации[249]. Зельцеру германским командованием было поручено формировать Еврейский комитет. Что его натолкнуло? Думаю, что Зельцер имел соприкосновение с германским командованием, и поэтому его назначили.
Что немцы пришли с большим количеством готовых адресов либо эмигрантов или получили адреса родственников и близких коренного населения, но, так или иначе, тот политический аппарат, который пришел с командованием, имел адреса нужных людей. Может, так и Зельцера отыскали и поручили ему организацию Еврейского комитета. Может быть, на него натолкнулись другим порядком – человек пошел за чем-либо в комендатуру.
Среди немцев было много людей, хорошо говоривших по-русски. Может быть, Зельцер был первым человеком, который с ними связался. Совершенно естественно, что он и по культурному уровню и по бытовым условиям из своего мирка – мирка мелких спекулянтов, бухгалтеров. Я уже сказал, что состав комитета был серенький, простенький и по культурному уровню не подходил для той роли, на которую его выдвинули. Вот это и побудило еврейскую интеллигенцию сплотиться с тем, чтобы, если понадобится, помочь. Эта интеллигенция переписывала объявления, несмотря на то, что требовалось распространить в громадном количестве экземпляров. Как только понадобилось, писались объявления, и еврейская молодежь с банками клейстера ходила по всему городу и расклеивала объявления, и через несколько часов германские распоряжения висели по всему городу. Например, приказ о скоте. Писалось: все еврейское население обязано по распоряжению германского командования представить сведения о всех коровах, овцах. Или дальше: все еврейское население обязано представить в распоряжение германского командования персидские ковры. Еврейское население обязано представить три тысячи комплектов одеял, матрацев и белья – это собирали для госпиталя. Наряду с этими требованиями начали поступать и устные распоряжения. Я, как и большая часть интеллигенции, заходил в Еврейский комитет – делать нечего было, не работал, нужно было уточнить положение, хотел знать, чем пахнет в атмосфере. Я, как и многие другие, заходил, беседовал и сам был свидетелем, или мне рассказывали члены комитета о требованиях, которые поступали, о бесчинствах германского командования.
Были такие требования: представить германскому командованию девять отрезов синего шевиота. При мне приходил полицмейстер, что нужно к такому-то числу, сегодня к вечеру, сорок столовых приборов и столько же столового белья – скатертей, салфеток. Оказывается, генерал Манштейн, который взял Крым, давал банкет старшему офицерскому составу и нужна была сервировка. Где мог взять Еврейский комитет сорок приборов? Приборы должны были быть одинаковые. Обратились тогда к Балабану – это директор местной психиатрической лечебницы, это был еврей, у него было большое количество посуды[250]. При мне написали записку, послали двух человек и просили выручить комитет. Посланцы ушли, я тоже ушел, а на следующий день (как известно, хождение было только до пяти часов вчера) я узнал, что посуда и белье были даны доктором Балабаном.
И были такие распоряжения – еврейское население должно сдать свитера, фуфайки, шарфы, рукавицы… Дело подходило к зиме, они начали чувствовать, что нужно подготавливаться. Они начали на улице снимать с прохожих зимние рукавицы, а если под рукавицами оказывались часики, то и часики снимали совершенно спокойно. Мне рассказывали случай, когда с одного инженера сняли перчатки и часы в самом начале зимы, а он уже был на службе в каком-то германском учреждении, и после того как с него сняли перчатки, показал удостоверение со свастикой, и сразу ему вернули и перчатки и часы.
12 ноября начали визитацию по квартирам: входили во двор и спрашивали, где проживают евреи, сначала, где проживает еврейское население. Ходили из дома в дом, из квартиры в квартиру и начали первые эксперименты по грабежу.
В первое время было объявлено, что движение гражданского населения разрешается до пяти часов вечера, и к этому времени движение прекращалось.
Итак, заходили немцы из квартиры в квартиру, если в квартире евреи, откровенно, совершенно без стеснений подходят ко всем вещам: комодам, сундукам, буфетам, шкафам и начинают шарить. Приходят, сидит семья за чаем, сахар был тогда предметом несвободным к покупке, стоит сахарница с мелко нарубленными кусками сахара для чая вприкуску, подходит немец и высыпает содержимое в карман. Если найдет баночку с вареньем, маслом – все это было предметами не особенно встречающимися, – забирали, точно так же забирали картофель во всех случаях. Вот первые шаги в течение первой недели – общая линия их поведения от грабежа к грабежу. Одновременно с этим вывешивали объявления от имени германского командования, что грабежи запрещены, – с одной стороны, они запрещены, с другой – проводятся официально. Немцы занимались самым низменным бандитизмом – начали с картофеля, сахара, с мелких запасов, а потом стали брать женские рубашки, платье, белье, и все это вывозили в Германию. Обувь и женская одежда – все шло в Германию, о детском я не говорю – все забирали.
С 12 ноября еврейское население обязано было носить на обеих руках повязки со звездой. Я сам носил. В первые дни я носил, а потом перестал носить. Комендатура заметила, что перестали носить, и требовала беспрекословного выполнения приказа.
Иду я по Советской улице, идут немецкие солдаты, щелкают семечки, смеются между собой, разговаривают (на мне было неплохое зимнее пальто), идут и говорят: «Хорошо бы снять с него пальто». Это было днем. Ко мне один раз пришли около часу дня, обычно я уходил, чтобы не портить нервы в ожидании судьбы и не получать сцен. Если они вошли в квартиру, начинали шарить. У меня ничего для них не было ценного: библиотека была научная, она не могла привлечь, продовольственных запасов не было, семья моя выехала в августе.
Работал я экономистом в системе НККХ[251], научный работник, состою на учете специалистов народного хозяйства, по профессии экономист, кроме того, занимаюсь научной работой, литератор по библиографической группе.
У меня почти никаких запасов продовольствия не было – было около пуда муки, пуда полтора картошки, бутылка подсолнечного масла.
В одно воскресенье я был дома, стук в дверь, открываю – два солдата. Я по-немецки говорю: «Что вы хотите?»
«Здесь евреи живут», – он делает движение войти в квартиру (я не трус, может быть, было большой опасностью встречаться), когда он сделал движение войти, я отодвинул его руку в сторону и сурово говорю: «Что вам нужно в моей квартире?» «Мы желаем посмотреть». Чего смотреть – нечего. Один из них был зеленый парнишка, еще не очерствевший, а другой постарше. Парнишка говорит: «Ищем комнату для себя». Несмотря на то, что было запрещено жить по квартирам, они устраивались, старались устроиться в семье. Я говорю: «Я живу один, вам не подойдет, затем вам нужно обратиться в комендатуру, если нужна квартира – есть квартира пустая с мебелью, где жил инспектор Госбанка. Кроме того, хочу вам напомнить, что висит объявление коменданта, что кражи по городу запрещены. Со мной приходится разговаривать как с человеком грамотным, в случае чего я беру вас за воротник». Они извинились, щелкнули каблуками и вышли. Для видимости посмотрели пустую квартиру через комнату, извинились и ушли. Через несколько дней – было темно, и я завешивал окно одеялом, горела лампа, поэтому завешивал, слышу характерный стук костяшками. «Что нужно?» «Откройте». Открываю – гестаповец. «Тут евреи живут?» Направляется в первую, затем во вторую комнату. «Устройте свет». Я полез снимать ставни, начал снимать одеяло – устроил свет. Он осмотрелся и первое, на что обратил внимание, – обилие книг. Книги на столах, диване, стульях. «Ваша профессия?» Я говорю: «Экономист, кроме того, занимаюсь литературой». «Это вы все написали?» Вопрос показался странным, так как по внешнему виду он должен быть культурным. Я мысленно удивился и усмехнулся: «Нет, это было бы слишком много для одного человека». Говорю, что имею печатные работы. Он провозился несколько минут – потрогал книги, завернутые в бумагу от пыли, подергал плечами и ушел.
Примерно через неделю – числа 18 ноября появилось распоряжение Еврейского комитета, который, ссылаясь на распоряжение германского командования, извещал о регистрации всего еврейского населения. Объяснялось, что взрослые являются сами, о детях дают сведения родители. Комитет помещался на Фонтанной площади – напротив городской лаборатории. Потянулась очередь еврейского населения для регистрации, пошел и я.
При регистрации требовались такие данные: имя, отчество, фамилия, адрес, возраст, профессия. Я не помню, было ли еще что, на паспорте делалась отметка от руки. Цели этой регистрации никто не знал: ни еврейское население, ни Еврейский комитет.
Что спрашивали профессию, мы думали, хотели восстановить рабочие кадры, направление рабочей силы. Так еврейское население жило вплоть до 8 декабря.
Ежедневно поступали требования в комитет о присылке рабочей силы, приходило бесконечное количество народа. Приходили солдаты, офицеры и требовали послать женщин молодых, здоровых для уборки помещений, дайте столько-то десятков мужчин для физической работы. Там всегда толкалось большое количество народа. Кроме того, я вспоминаю, что еврейское население города являлось обязательно в комитет. Здесь было зарегистрировано около двенадцати тысяч человек, и всегда около комитета была громадная толпа.
Поступало требование дать полтора-два десятка женщин, выходил кто-нибудь и выбирал: «Вы, вы, идите за мной». Приводил в канцелярию и говорил: «Вот вам пятнадцать-двадцать человек». Людей брали на уборку помещений, на кухонные работы, на очистку от завалов улиц. Вся Севастопольская представляла сплошную свалку. На третий-четвертый день вся улица была завалена камнями – последствия бомбардировок, трупов не видел, потому что они были убраны, валялась масса лошадей.
Я шел по улице Розы Люксембург, где помещалась германская комендатура, стоит немец, и, когда я проходил мимо него, он говорит: «Заходи». Я недоуменно посмотрел и спрашиваю: «Для чего?» «Там тебе расскажут». Направляюсь, встречаю одного (из местных немцев), в свое время он скрылся от высылки, как многие делали, и оказался в роли распорядителя. Оказывается, нужно было переносить мебель из одной комнаты в другую, и мне пришлось участвовать в этой операции.
Когда они увидели, что еврейское население бедное, – они пришли из Варшавы, где еврейское население богатое, и спрашивают, где богатые евреи. Им говорят: «У нас нет». Покажите, говорили на разных языках, немцы не верили Еврейскому комитету, а евреи удивлялись, до какой степени они мало представляют еврейское население. Прошло несколько времени, они говорят: «Мы сами найдем». Гурвичу поручили сопровождать, чтобы он указывал наиболее зажиточных. Они должны были ходить и грабить. Посадили его в автомобиль, он говорит: «Думал, думал, куда везти, вспомнил, что есть юрисконсульт, потому что они хорошо зарабатывали, был Довгалевский – вспомнил о нем и повез к нему».
Так и протекала еврейская жизнь, понемножку они вошли во вкус грабежа еврейского населения. Пришли к доктору Казасу, увидели бинокль Цейса и забрали.
Здесь жил бухгалтер Фидлон. 12 ноября к нему пришли два немца и спросили, где живет еврей. Когда пришли к нему – предложили сдать вещи, он протестовал. Они говорят: «У тебя есть золото». Вытащили кортик и пригрозили. Не то сам отдал, не то сами взяли…
Так примерно шла жизнь до первых чисел декабря.
После переписи, о которой я говорил и которая проходила в течение двух-четырех дней, комендатура потребовала от Еврейского комитета разработки материала в сводки, и для этого дела дали несколько дней. Я был начальником сектора городского хозяйства УНХУ[252] с девятилетним опытом, правда, я работал в области городского хозяйства, а не демографии. Я хотел помочь комитету, но меня опередили, проделали эту работу до меня.
Здесь был полубухгалтером-полуэкономистом и работал в Госплане Нис селиович, он имел желание помочь комитету и много работал, не пропускал никакой работы, был значительно моложе, и этот Нисселиович взял материал в разработку. Он консультировался по кое-каким вопросам. Так ему приходилось иметь дело с вспомогательной рабочей силой, с людьми, хотя и культурными, но статистической работы не знающими. Составление сводки несколько затянулось, и ежедневно из комендатуры приходили и требовали эти сводки. С составлением сводки запаздывали, и ее требовали с угрозами.
Я переписал себе результаты. Результаты были такие: всего еврейского населения было четырнадцать тысяч человек, включая крымчаков тысячи полторы. Это не было прежнее еврейское население города Симферополя, потому что в период военных действий из города Симферополя и других городов часть населения эвакуировалась, а с другой стороны – здесь оседали бежавшие из Херсона, Днепропетровска, естественно, они оседали главным образом в городе Симферополе. В Симферополь хлынуло население еврейских деревень Фрайдорфского, Лариндорфского района, Евпатории – все это осталось в Симферополе, потому что они повисли в воздухе. Здесь они считали, что будут в своей среде, в гуще еврейской общины, и в результате этого процесса мы обнаружили около четырнадцати тысяч человек.
Не знаю, сколько было по переписи 1939 года, потому что данные еще не были опубликованы[253].
Таким образом, здесь оказалась часть местного населения, а часть из прилегающих районов.
7 декабря зашла крымчанка – соседка, старая женщина, сыновья у которой были в Красной Армии, невестка работала в кооперации. Эта соседка была женщина малограмотная, относилась ко мне хорошо и в трудную минуту пришла посоветоваться. В чем дело. Оказывается, из общины – Еврейского комитета поступило распоряжение, основанное на распоряжении германского командования, чтобы все крымчакское население 8 декабря, не позже 9 декабря явилось на сборный пункт, который был назначен на площади Гельвига, где было студенческое общежитие педагогического института. Старуха плакала и говорила: «Это, несомненно, наша погибель». Я пробовал успокоить. Разговоров до этого никаких не было – не верил в возможность массового уничтожения.
Сюда приехал в составе германской армии профессор Карасик, профессор Венского университета, специалист по народоведению, я знал о его присутствии из связи с библиотеками. Библиотекари были добрые знакомые, и я узнал от них, что для него делается такая-то работа в Центральной библиотеке пединститута. Я заходил к ним и знал, что делают такую-то работу в трех библиотеках. Делалась работа по подысканию литературы.
Я не знал существа его работы, но знал о задании библиотекам, но его задача была, очевидно, не ознакомление с населением в данной области. Когда пошел слух, я разъяснил ей, что ни о каком уничтожении не может быть и речи, он, может быть, ведет научную работу. Я думал, что он дойдет до измерения черепа. Крымчаки, несомненно, евреи, но отличаются языком, обычаи татарские, смешанные, молятся в еврейских синагогах на древнееврейском языке. Бытовая обиходная речь татарская. Крымчакский ученый в XVII веке Лехну жил в Карасубазаре.
Караимы тоже говорят на татарском языке, караимский язык – язык крымских татар.
В ханском дворце в 1883 году[254] были приняты в качестве обиходного языка персидский, турецкий или арабский, на них говорила вся придворная среда, и это не могло не наложить отпечатка на бахчисарайскую среду.
На юге большое количество греков, армян. Караимский язык – засоренный язык. Язык караимов был гораздо чище, и по фонетике языка, по оборотам, по прочим элементам он был близок к ногайскому. Это смесь хазар с евреями, но не евреи.
Я слышал эти слухи и сам считал, что не может быть уничтожения целой национальной группы в полторы тысячи человек. За что же уничтожать, в моем сознании и понимании это не укладывалось.
На следующий день приходит соседка и говорит: «Было распоряжение взять теплые вещи, теплую одежду и продовольствие на восемь дней и явиться на сборный пункт». Старуха говорила: «Это гибель, мы с вами больше не увидимся».
Какая-то тень начала падать и на мое сознание – я начал вдумываться, вглядываться, связывать одно с другим. Жидоедство висело в воздухе.
Моя соседка попрощалась и ушла. Это было с 8-го на 9-е декабря.
Затем оказалось, что такое же распоряжение имеется в отношении всего еврейского населения – явиться 9–10 декабря в студенческое общежитие на Госпитальной площади, в общежитие медицинского института против парка Ленина и здания обкома партии по Гоголевской улице (улица Гоголя, 14) – сборные пункты. Сроки явки 10–11 число.
Никаких объявлений совершенно не было ни для караимского, ни для еврейского населения. Узнавали друг от друга. Я пошел в Еврейский комитет. Я мог узнать то, чего не могли узнать другие. Больных мест у нас было много, и в комитете были всякие люди, которые рассказывали о грабежах. Узнал, что распоряжение поступило явиться на сборные пункты, захватив теплую одежду и продовольствие, – это верно. 9 декабря я пошел узнать, и сказали, что это правильно, такое распоряжение получено от германского коменданта, что явиться нужно. В город уже проникал целый ряд слухов.
10 декабря было пять вариантов, смысл их сводился к следующему:
1) что еврейское население пошлют впереди германской армии, которая наступает на Севастополь, в качестве заслона;
2) что их пошлют на работу в Бессарабию;
Читать бесплатно другие книги:
