Разгадай меня (сборник) Мафи Тахира

Глава 24

Первым меня обнаруживает Кенджи. Он осматривается так, будто впервые видит эту комнату для тренировок, хотя я уверена в том, что это не так. Я до сих пор точно не знаю, чем он занимается, но мне точно известно одно: в «Омеге пойнт» Кенджи очень важная персона. И он постоянно чем-то занят. Он вечно в движении. Никто здесь, кроме разве что меня, да и то только в последнее время, видит его больше, чем по несколько минут в день.

Создается такое впечатление, что большую часть дня он проводит… невидимым.

— Да уж, — не спеша, произносит он, медленно кивая и прохаживаясь по комнате, сложив руки за спиной, — вы там в коридоре целое шоу устроили. Таких представлений тут у нас, под землей, давно не показывали.

Унижение и подавленность.

Я окутана ими. Разрисована ими. Я зарыта в них.

— То есть я не могу не процитировать последнюю строчку. Как там? «Жаль, что я так сильно люблю тебя». Гениально. Правда-правда, очень мило. Мне даже показалось, что Уинстон пустил слезу…

— ЗАТКНИСЬ, КЕНДЖИ!

— Я же серьезно! — обижается он. — Это было… ну, я даже не знаю. Типа красиво, что ли. Я и не знал, что у вас, ребята, так все далеко зашло.

Я подтягиваю колени к груди, забиваясь подальше в угол, прячу лицо в ладони.

— Не обижайся, но я сейчас действительно не хочу ни с кем разговаривать. Ладно?

— Нет. Не ладно, — отвечает он. — Мы с тобой должны работать.

— Нет.

— Давай же, — не отстает он. — Вставай! — Он хватает меня за руку и тянет так, что я вынуждена подняться на ноги. Я наугад пытаюсь врезать ему, но неудачно.

Я сердито тру щеки, убираю следы от слез.

— Мне совсем не до твоих шуточек, Кенджи. Пожалуйста, просто уходи. Оставь меня в покое.

— А никто и не собирается шутить, — спокойно отзывается он и берет в руки один из кирпичей, сложенных у стены. — И война в мире не прекратится только оттого, что ты рассталась со своим парнем.

Я смотрю на него, сжав кулаки, и мне хочется пронзительно закричать.

Похоже, ему до моего настроения нет дела.

— И что ты здесь делаешь? — спрашивает он. — Ты сидишь вот тут и пытаешься… что? — Он взвешивает кирпич в руке. — Ломать вот это?

Я побеждена и сдаюсь. Еще больше сжимаюсь в своем углу.

— Я не знаю, — говорю я. Шмыгаю носом, чтобы избавиться от последней слезинки. Пытаюсь вытереть нос. — Касл без конца повторял мне, что нужно «сконцентрироваться» и «обуздать энергию». — Я жестом показываю в воздухе кавычки, чтобы он понял, что я имею в виду. — Но все, что я знаю, так это то, что я могу ломать вещи. Но я понятия не имею, как и почему это происходит. Поэтому я не представляю себе, как он может ожидать от меня, что мне удастся повторить все то, что я когда-то натворила. Я же тогда не знала, что делаю. Правда, то, что я делаю сейчас, мне тоже не совсем понятно. Ничего не изменилось.

— Держись, — говорит Кенджи. Он кладет кирпич назад, а сам падает на коврик напротив меня. Он растягивается на полу на спине, удобно располагает руки под головой и смотрит в потолок. — Так о чем мы с тобой говорили? Какие события ты должна повторить?

Я тоже устраиваюсь на ковриках, повторяя позу Кенджи. Между нашими головами остается всего несколько сантиметров.

— Помнишь бетон, который я проломила в пыточной камере у Уорнера? И металлическую дверь, на которую набросилась, когда искала Адама? — Голос у меня срывается, и мне приходится закрыть глаза, чтобы подавить боль.

Я даже не могу сейчас спокойно произнести его имя.

Кенджи что-то ворчит себе под нос. Я чувствую, что он понимающе кивает.

— Ну, хорошо. Ну а что касается Касла, то он считает, что в тебе заключается нечто гораздо большее, чем просто проблема с прикасанием, так сказать. Может быть, у тебя имеется сверхчеловеческая сила или что-то вроде того. — Пауза. Потом: — Так тебе понятно?

— Вроде да.

— Так что же случилось? — спрашивает он и наклоняет голову так, чтобы иметь возможность видеть меня. — Когда ты окончательно взбесилась, был ли какой-то момент или что-то, что могло сыграть роль спускового крючка, если можно так выразиться?

Я мотаю головой.

— Я действительно ничего об этом не знаю. Когда это происходит, как будто… как будто я схожу с ума и перестаю что-либо соображать, — говорю я. — В моей голове что-то меняется, и я… становлюсь какой-то безумной. То есть совершенно ненормальной официально. — Я бросаю на него быстрый взгляд, но на его лице не возникает никаких эмоций. Он просто моргает и ждет, кода я закончу свою речь. Поэтому я набираю в легкие побольше воздуха и продолжаю: — Ну, как будто я не могу больше разумно мыслить. Меня словно парализует адреналин, и я уже не в состоянии остановиться и контролировать свои поступки. Как только это сумасшествие овладевает мною, ему сразу же требуется выход. Мне непременно нужно до чего-нибудь дотронуться. Надо выпустить его наружу.

Кенджи переворачивается и подпирает голову рукой, уперев локоть в коврик. Смотрит на меня.

— А от чего ты становишься безумной? — спрашивает он. — Что ты тогда чувствовала? И это с тобой случается только тогда, когда ты действительно начинаешь беситься?

Я раздумываю ровно одну секунду.

— Нет, не всегда. — Я колеблюсь немного, но продолжаю. — Впервые, — поясняю я, хотя голос у меня немного дрожит, — мне хотелось убить Уорнера за то, что он заставил меня сделать с маленьким ребенком. Я была опустошена изнутри. Я злилась — очень злилась — на него, но одновременно с этим… мне было очень грустно. — Я замолкаю ненадолго. — А второй раз, когда я искала Адама… — Я глубоко дышу. — Я находилась в полном отчаянии. Меня доконала безысходность. Мне нужно было во что бы то ни стало спасти его.

— А здесь, когда ты превратилась в супермена, когда мы с тобой были вдвоем? Ну, когда ты впечатала меня в стену, помнишь?

— Мне было страшно.

— А потом? В исследовательских лабораториях?

— Злилась, — шепчу я, направив пустой взгляд в потолок и вспоминая, как меня охватил гнев, как я раскалилась добела от ярости. — Я тогда злилась так, как никогда еще за всю свою жизнь. Я даже и не предполагала, что вообще способна на нечто подобное. Настолько взбеситься. И я чувствую себя виноватой, — негромко добавляю я. — Виноватой в том, что Адам вообще очутился здесь.

Кенджи глубоко вздыхает. Садится на коврике и прислоняется спиной к стене. Он молчит.

— О чем ты думаешь?.. — спрашиваю я, подсаживаясь поближе к нему.

— Не знаю, — наконец отвечает Кенджи. — Но совершенно очевидно, что во всех этих примерах происшедшее явилось результатом сильнейшего эмоционального напряжения. Я полагаю, в те моменты вся твоя жизненная система испытывала крайние перегрузки.

— Что ты имеешь в виду?

— Что такая обстановка должна была сыграть роль спускового крючка, — поясняет он. — То есть когда ты теряешь над собой контроль, твое тело само собой переключается в режим самозащиты. Понимаешь?

— Не очень.

Кенджи поворачивается ко мне лицом. Скрещивает ноги. Откидывается назад, уперев ладони в пол.

— Слушай тогда. Когда же я сам обнаружил свою способность становиться невидимым? Должен сказать, что это получилось случайно. Мне тогда исполнилось девять лет. Я жутко испугался. Теперь промотаем вперед все гнусные подробности того дня, главное вот что. Мне обязательно нужно было найти такое укромное местечко, где меня бы никто не нашел. Но при этом я был настолько перепуган, что мое тело автоматически выполнило за меня эту задачу. Я попросту исчез на фоне стены. Слился с ней или растворился — называй как хочешь. — Он смеется. — Это было так неожиданно и так странно, что минут десять я никак не мог сообразить, что же со мной случилось. А потом ситуация еще больше осложнилась: я не знал, как самому вернуться в исходное состояние. Это было самое настоящее безумие. Я даже подумал, что, наверное, уже пару дней как умер.

— Не может быть. — Я настолько удивлена, что мне не хватает воздуха.

— Так и было, это точно.

— Но это действительно чистое сумасшествие.

— А я что сказал?

— Ну… и что дальше? Ты полагаешь, что мое тело тоже переключается в защитный режим, когда мне становится исключительно страшно?

— Очень похоже на то.

— Хорошо. — Я задумываюсь. — Ну и как же переходить из одного режима в другой? Ты-то сам как научился этому?

Он неопределенно пожимает плечами:

— Как только я понял, что я не призрак и никаких галлюцинаций у меня тоже нет, я, естественно, успокоился. Но я был тогда еще совсем мальчишкой, не забывай. Мне поначалу это очень понравилось. Ну, я сразу вообразил себе, что можно напялить на себя такую красивую накидку вроде плаща, как у некоторых героев, и убивать плохих парней. Или что-то в этом роде. Особенно мне понравилось то, что я мог проникать куда угодно в таком состоянии. Правда, — добавил он, — только после долгих и иногда очень нудных тренировок я научился искусственно вызывать это состояние и подолгу в нем находиться. Поработать пришлось немало. И потребовалось еще научиться по-настоящему сосредоточиваться.

— Поработать пришлось немало, — эхом отзываюсь я.

— Да-да, это так. Но как только я принял это состояние как часть самого себя, мне стало намного легче управлять им.

— Ну, я тоже уже давно приняла это состояние, — разочарованно выдыхаю я, снова устраиваясь поудобней возле стены. — Но это мне определенно не помогает.

Кенджи громко смеется:

— Черт возьми, ты так считаешь? Да ничего ты не приняла ровным счетом!

— Я такая всю свою жизнь, Кенджи. Я уверена в том, что уже давным-давно все приняла как свою неотъемлемую часть…

— Ничего подобного, — обрывает он меня. — Да нет же! Ты ненавидишь себя, тебе очень не хочется по-прежнему находиться в этом теле. Это для тебя просто невыносимо. Это не значит «принять». Это называется… я даже слова не могу подобрать… в общем, это противоположное понятие. Так вот ты, — тут он указывает на меня пальцем, — противоположность тому, что называется «принять».

— Что ты пытаешься мне доказать? — огрызаюсь я. — Что мне нравится быть такой? — Я не даю ему времени ответить и сама продолжаю: — Ты же даже понятия не имеешь, что это значит — побывать в моей шкуре. Быть загнанной в это тело, как в тупик, бояться даже громко дышать рядом с другими людьми. Если бы ты только это знал, никогда бы не стал говорить, что я могу быть счастлива такой жизнью.

— Перестань, Джульетта. Я только хотел…

— Нет. Позволь уж мне все тебе прояснить, Кенджи. Я убиваю людей. Я их действительно — ни много ни мало — убиваю. Вот в чем смысл моей «особенной» силы. Я не сливаюсь с общим фоном, не передвигаю предметы силой мысли и не могу похвастаться удивительными вытягивающимися конечностями. Дотронься до меня, и очень скоро ты умрешь. Попробуй пожить вот так целых семнадцать лет, а потом скажи, легко ли тебе будет принять самого себя таким, какой ты получился.

Я чувствую горечь во рту.

Для меня это что-то новое.

— Послушай, — говорит он, теперь намного мягче. — Я не собираюсь никого осуждать, это, надеюсь, понятно? И не хочу подчеркивать, что, если тебе этого не хочется, ты можешь подсознательно саботировать свои попытки разобраться до конца в себе самой. — Тут он в шутку поднимает вверх обе руки, словно считая себя побежденным. — Тут я сдаюсь. Видимо, в тебе действительно бушуют какие-то безумные силы. Тебе стоит только дотронуться до человека, и — бац! — все уже кончено. Но ведь кроме этого ты можешь крушить стены и прочие предметы, верно? А этому мне никогда не научиться, надеюсь, это тоже ясно тебе. Это было бы безумием, так что оказаться на твоем месте я никак не смогу.

— Вот именно, — киваю я, прижимаясь к сетке. — А было бы совсем неплохо.

— Ты так считаешь? — Кенджи поднимается с пола. — Это было бы здорово. И вот еще что. Если ты не будешь снимать перчатки, ты все равно сумеешь ломать разные преграды, но при этом никого не убивать. Все остаются целы и невредимы. Вот что нужно. Наверное, тогда ты бы стала чувствовать себя получше. Я угадал?

— Может быть.

— Здорово! А теперь тебе нужно расслабиться. — Он подходит к кирпичам и берет тот же самый, с которым недавно так беззаботно дурачился. — А вот что мы сделаем. Иди сюда.

Я послушно подхожу к нему и смотрю на кирпич в его руке. Он передает его мне, причем с такой осторожностью, будто вручает семейную реликвию.

— Итак, — начинает он, — ты должна сейчас чувствовать покой и умиротворение, ладно? Прочувствуй состояние всего своего организма до самого нутра. Перестань блокировать свою собственную энергию. У тебя в голове уже скопилось не меньше миллиона таких блоков. Не надо себя сдерживать.

— Никаких блоков у меня…

— Еще как есть! — фыркает он. — Определенно. У тебя даже не просто блоки, у тебя самый настоящий ментальный запор.

— Ментальный — что?!

— Сосредоточь весь свой гнев на этом кирпиче. На кирпиче, — повторяет он. — Помни о нем. Сосредоточься. Тебе нужно расколоть кирпич. Напомни себе, что именно этого тебе очень хочется. Это твой выбор. Ты это делаешь не для Касла, ты это делаешь не для меня, ты это делаешь не для того, чтобы сражаться с кем-либо. Тебе просто очень хочется этого, ну просто ради забавы. Потому что хочется — и все тут. Пусть твой разум и тело сделают это сами. Хорошо?

Я набираю в легкие воздух. Несколько раз киваю:

— Хорошо. Можно попробовать, наверное, только…

— Вот это да! — Он тихо присвистывает.

— Что? — Я оглядываюсь в недоумении. — Что случилось?..

— Ты даже ничего не почувствовала?

— Что я должна была почувствовать?

— Посмотри на свою руку!

Я чуть не задыхаюсь. Неуверенно отступаю на шаг. В моей руке какой-то красноватый песок и обожженная коричневая глина, разбитая на мельчайшие кусочки. Более крупные кусочки кирпича упали на пол, и еще немного его остатков просачиваются у меня между пальцами. Я осторожно подношу эту убийственную руку к лицу.

И смотрю на Кенджи.

Он покачивает головой и сам весь трясется от смеха.

— Я тебе сейчас так завидую, что ты и представить себе не в состоянии.

— Боже мой…

— Понимаю. Еще как ПОНИМАЮ. Вот так-то, глупенькая. А теперь подумай вот о чем: если ты можешь это сделать с кирпичом, что же ты сумеешь сотворить с телом человека…

Зря он это сказал.

Только не сейчас. Не после того, что случилось с Адамом. Не в тот момент, когда я пытаюсь собрать воедино кусочки своих мечтаний и надежд, чтобы склеить все вместе заново. Потому что у меня ничего не осталось. Потому что внутри меня еще теплится слабая надежда на то, что мы с Адамом все же найдем способ, как нам справиться со всем этим.

Где-то очень глубоко внутри себя я стараюсь еще ухватиться за малейшую возможность все исправить.

А теперь все пропало.

Потому что теперь Адам должен бояться не только моей кожи. Опасность представляют собой не только мое прикосновение, но и мои объятия, мои руки, поцелуи. Да любой мой поступок может причинить ему вред и серьезно покалечить. Я должна быть начеку, даже когда просто возьму его за руку. А теперь еще эти новости! Эта новая информация о том, насколько я могу быть смертельным оружием для любого!..

И не остается у меня никакой альтернативы…

Я навсегда, навечно останусь одна, потому что никто не может оставаться в безопасности рядом со мной.

Я опускаюсь на пол, мозг лихорадочно работает, но я прекрасно понимаю, что моя голова уже совсем не безобидное убежище, потому что я постоянно думаю, постоянно в чем-то сомневаюсь, чем-то интересуюсь. Похоже на то, что я попала в собственную ловушку и при этом пострадала.

Я поезд.

Который вышел из-под контроля и готов сойти с рельсов.

Потому что иногда можно увидеть саму себя как бы со стороны, можно увидеть себя такой, какой ты могла бы стать, могла бы быть, если бы что-то изменилось, стало другим. Но если приглядеться получше, то, что ты увидишь, может тебя сильно напугать. И тогда ты задумаешься, что может случиться, если тебе представится определенная возможность. Ты понимаешь, что это другая сторона тебя самой, та, которую ты не хочешь признавать. Та самая сторона, которую тебе лучше не видеть при свете дня. Ты всю свою жизнь пытаешься задавить ее, отбросить в сторону, выкинуть из головы. Ты даже пытаешься сделать вид, что этой стороны в тебе вовсе не существует.

И так можно жить довольно долго.

Очень долго ты остаешься в безопасности.

А потом все заканчивается.

Глава 25

Еще одно утро.

Еще один поход в столовую.

Я отправляюсь на завтрак, где снова встречу Кенджи перед очередным нашим занятием.

Вчера он все-таки сделал определенные выводы относительно моих способностей: он считает, что нечеловеческая сила в моем прикосновении является видоизмененной энергией. Но этот контакт кожи с кожей — только лишь самый незначительный пример моего таланта. Мой истинный дар представляет собой некую всеобъемлющую силу, которая может проявить себя в любой части моего тела.

Это могут быть и кости, и кровь и, разумеется, кожа.

Я согласилась с ним, что эта теория занятна, и добавила, что всегда считала себя какой-то извращенной версией венериной мухоловки. Он только и мог сказать: «О Боже мой! Ну конечно же. Ты именно на нее и похожа. Черт побери, как же я сам не догадался?!»

Достаточно прекрасная, чтобы заманить свою жертву в ловушку. Вот именно это он и добавил.

И еще, достаточно сильная, чтобы захлопнуться и уничтожить.

Достаточно ядовитая, чтобы суметь переварить жертву, если имеет место контакт с плотью.

«Так ты действительно съедаешь свою жертву», — сказал он мне, смеясь, как будто мы обсуждали что-то забавное, как будто это действительно было шуткой, как будто это вполне допустимо — сравнивать девушку с плотоядным растением. И даже весьма лестно. «Я прав? — добавил он. — Ты же сама говорила, что когда ты касаешься людей, ты при этом как будто отбираешь у них энергию, да? И после этого ты сама наполняешься свежими силами, так?»

Я ему ничего не ответила.

«Значит, ты точная копия венериной мухоловки. Ты их заманиваешь. Потом захлопываешься. Потом пожираешь их», — подытожил он.

И я снова промолчала.

Тогда он промычал что-то невнятное и высказался: «Ты похожа на сексуальное и суперпугающее растение».

Я закрыла глаза. И в ужасе прикрыла рот ладонью.

«И что тут такого слишком уж неправильного? — спросил он меня. Нагнулся, чтобы встретиться со мной взглядом. Потянул меня за прядь волос, чтобы я тоже посмотрела на него. — Почему для тебя это так ужасно? Почему ты не хочешь признаться в том, что это восхитительно? — Он покачал головой. — Да ты чего-то просто недопонимаешь, тебе это известно? Это будет великолепно, если тебе только удастся овладеть своим даром в полной мере».

Овладеть.

Да.

Как легко было бы попросту захлопнуться на мире, окружающем меня. Высосать из него жизненную силу и оставить его умирать только потому, что кто-то велел мне это сделать. Потому что кто-то указал пальцем и провозгласил: «Это плохие парни. Вон те, которые вон там». Убей их. Убей, ты же доверяешь нам. Убей, ты ведь сражаешься в одной упряжке со справедливой командой. Убей, потому что они плохие, а мы хорошие. Убей, потому что это мы так говорим тебе. Потому что некоторые люди настолько глупы, что думают, будто существуют отчетливые светящиеся линии, разделяющие плохое и хорошее. И поэтому все так легко и просто различается, и потом можно идти спать с чистой совестью. Потому что все в порядке.

И нормально будет убить человека, потому что кто-то полагает, что тому не стоит жить.

Но вот что мне хочется сказать. Кто, черт возьми, ты такой, что имеешь право решать, кто будет жить, а кто нет?! Кто ты, чтобы решать, кого надо убивать? Кто ты такой, чтобы говорить мне, какого отца мне уничтожить, и какого ребенка осиротить, и какую мать оставить без сына, какого брата лишить сестры, какая бабушка будет рыдать по ночам, потому что ей придется хоронить внука?

Я хочу сказать тебе: кто, черт возьми, ты вообще такой, чтобы говорить мне, что это замечательно, что ты имеешь способности убивать людей, что это так интересно — заманивать в ловушку живую душу, и что это вообще честно — выбирать себе жертву? И все только потому, что я умею убивать без оружия. Мне хочется говорить злые вещи, обидные вещи, и бросать в воздух всякие оскорбления, и бежать далеко-далеко. Я хочу исчезнуть где-нибудь у самого горизонта или раствориться на обочине длинной дороги, если только это приблизит меня к свободе хоть на каплю. Но при этом я не знаю, куда бежать и что делать. Мне просто некуда бежать и негде скрыться.

И еще я чувствую ответственность.

Потому что бывают моменты, когда злость рассеивается и превращается в ноющую боль где-то у меня в животе, и я начинаю видеть этот мир и размышлять о людях и о том, что с ними стало. Тогда я думаю, осталась ли надежда, возможность или потенциал. Я рассуждаю о стаканах, и они у меня наполовину наполненные, потому что только так можно не только увидеть мир, но и ясно рассмотреть его. А еще я думаю о жертвах. И о компромиссах. Я думаю, а что бы произошло, если бы никто не стал сражаться, давать отпор и сопротивляться? Я думаю о том мире, где никто не восстает против несправедливости.

А что, если там правы все?

Или настало время сражаться?

Интересно, а вообще возможно ли оправдать убийство, если оно направлено на достижение окончания всех бед? И тогда я снова вспоминаю о Кенджи. Я размышляю о его словах. И кстати, стал бы он называть замечательным мой дар, если бы в качестве своей жертвы я бы выбрала его самого?

Думаю, вряд ли.

Глава 26

Кенджи уже поджидает меня.

Он вместе с Уинстоном и Бренданом сидит все за тем же самым столиком, и я подсаживаюсь к ним, отвлеченно кивая. Я стараюсь не смотреть ни на кого, и вообще все у меня сейчас перед глазами немного расплывается.

— Его здесь нет, — сообщает мне Кенджи, отправляя в рот ложку с едой.

— Что? — Я внимательно разглядываю вилку, ложку и сам столик. — Что ты с…

— Нет здесь, — выдает он уже с полным ртом.

Уинстон прокашливается и чешет затылок. Брендан начинает ерзать на своем месте.

— А-а-а… Я… То есть… — Мою шею обдает жаром, который начинает подниматься к голове. Я оглядываю этих трех парней, сидящих за столиком. Мне хочется спросить Кенджи, а где же Адам, почему его здесь нет, как у него дела, все ли с ним в порядке и регулярно ли он питается. Мне хочется задать ему миллион вопросов, которые, в общем-то, мне задавать не следует, к тому же мне абсолютно ясно, что никто из присутствующих не намерен обсуждать мою личную жизнь, тем более вдаваться в детали. И мне самой не хочется снова становиться печальной и жалкой девчонкой. Жалость мне вообще не нужна. Не хочу видеть вымученное сочувствие в их глазах.

Поэтому я устраиваюсь поудобнее. Прокашливаюсь.

— Как проходит патрулирование? — спрашиваю я Уинстона. — Хуже не становится?

Удивленный Уинстон останавливает ложку на полпути ко рту. Потом быстро проглатывает еду и закашливается. Отпивает глоток кофе — угольно-черного — и наклоняется чуть вперед, заговорщически сообщая:

— Становится еще более странным.

— Неужели?

— Да-да. Помните, ребята, я вам рассказывал, что Уорнер заявляется к нам каждую ночь?

Уорнер. Никак не могу выбросить из головы его улыбающегося и даже смеющегося лица.

Мы дружно киваем.

— Так вот, — говорит он, откидываясь назад и поднимая руки вверх, — что было прошлой ночью? Да ничего.

— Ничего? — Брендан удивленно приподнимает брови. — То есть как это — ничего?

— Я хочу сказать, что никого сегодня не было. — Он пожимает плечами. Берет со стола вилку. Накалывает кусочек еды. — Ни Уорнера, ни его солдат. Ни одного. А в позапрошлую смену? — Он оглядывает всех нас, прежде чем закончить свою мысль. — С полсотни солдат. А может, и того больше. А в эту ночь — ни единого.

— Ты об этом Каслу уже рассказал? — Кенджи уже не ест. Он уставился на Уинстона слишком уж серьезным взглядом и не сводит с него глаз. Это меня начинает беспокоить.

— Да. — Уинстон кивает и снова отпивает глоток кофе. — Я час назад отдал ему отчет о дежурстве.

— То есть ты хочешь сказать, что еще не ложился спать? — спрашиваю я, широко раскрыв глаза от удивления.

— Я за ночь до этого успел выспаться, — говорит он и небрежно отмахивается от меня. — Или за две. Не помню уже. Боже, кофе просто отвратительный, — объявляет он, допивая залпом свою порцию.

— Вот именно. Может быть, ты тогда отставишь его в сторону? — Брендан пытается отнять чашку у соседа.

Уинстон шлепает его по руке и бросает мрачный взгляд.

— Ну не у всех нас по жилам течет электрический ток, — замечает он. — Я не какая-нибудь долбаная электростанция, как ты.