Плюнет, поцелует, к сердцу прижмет, к черту пошлет, своей назовет (сборник) Манро Элис

В поселке неподалеку от «Лугозера» он нашел цветочный киоск и купил огромный букет. Прежде он никогда не дарил Фионе цветы. Да и никому не дарил.

В двери корпуса вошел, чувствуя себя несчастным влюбленным или виноватым мужем из какого-нибудь комикса.

– Вау! Нарциссы! Им вроде бы рановато еще? – удивилась Кристи. – Вы, должно быть, потратили целое состояние.

Пройдя по коридору чуть вперед, она включила свет в каком-то то ли большом встроенном шкафу, то ли маленькой кухоньке, где, пошарив, отыскала вазу. Кристи оказалась молодой, но располневшей женщиной, выглядевшей так, словно она сдалась по всем фронтам, кроме волос. Волосы у нее были золотистые и чуть не светились. Но прическа – пышная, как у буфетчицы или стриптизерши, – совсем не шла ее простецкому лицу и телу.

– Вон там, туда, – сказала она и кивком обозначила направление по коридору. – Фамилия указана на двери.

А, вот и фамилия на табличке, украшенной изображением синичек. Подумал – постучать? или не надо? – постучал, толкнул дверь и позвал по имени.

А ее там и нет. Дверца встроенного шкафа закрыта, кровать заправлена. На тумбочке ничего, лишь коробка с салфетками и стакан воды. Нигде ни фотографии ни одной, ни вообще никакой картинки; книг и журналов тоже не видно. Наверное, требуют, чтобы все убиралось в шкаф.

Он двинулся обратно к сестринскому посту, где была стойка, как в регистратуре.

– Нет? – сказала Кристи с удивлением, которое показалось ему наигранным.

Он поколебался, приподнял цветы.

– О’кей, о’кей, давайте вот сюда букет поставим.

Вздохнув, будто приходится иметь дело с неуклюжим ребенком (первый раз в первый класс), она привела его по коридору в центральный огромный зал, освещенный через широкие прозрачные панели в потолке, напоминающем своды храма. Вдоль стен сидят люди в креслах, другие за столами ближе к середине, полы в коврах. Таких стариков, чтобы совсем уж плохо выглядели, нет. Пожилые, конечно (некоторые немощны настолько, что нуждаются в креслах-каталках), но вид у всех приличный. А какие бывали тягостные картины, когда они с Фионой приезжали навестить мистера Фаркара! Неопрятная поросль на подбородках у старух, у кого-то глаз выпучен, торчит, как гнилая слива. Трясущиеся руки, свернутые на сторону головы, что-то бессмысленно себе под нос бормочут… А теперь такое впечатление, будто у них тут произвели прополку и худших куда-то извели. Или, может быть, появились новые лекарства, хирургические возможности; может, теперь все эти изъяны и уродства лечат, как и разного рода недержание вплоть до речевого; как быстро движется наука: всего несколько лет назад этих возможностей не было.

Тут, правда, тоже одна бабулька явно не в себе, сидит у рояля и тоскует. Время от времени тычет пальцем в клавиши, но никакой мелодии не выходит. Еще одна женщина, которую почти заслоняет собой кофейный автомат с пирамидкой пластиковых стаканчиков, смотрит так, будто от здешней скуки обратилась в камень. Хотя нет! – это же явно сотрудница заведения: на ней та же форма со светло-зелеными брюками, что и на Кристи.

– Видите? – понизив голос, сказала Кристи. – Просто подойдите, поздоровайтесь и постарайтесь не испугать. Имейте в виду, что она может вас и… Ладно. Давайте.

Тут и он увидел Фиону, которая сидела к нему в профиль рядом с одним из карточных столиков, но не играла. Ее лицо выглядело слегка одутловатым, складка на щеке даже заслоняла уголок рта, чего раньше не наблюдалось. Она смотрела за игрой мужчины, к которому сидела ближе всех. Тот держал карты чуть повернутыми, чтобы их могла видеть и она. Когда Грант подошел к столу ближе, Фиона подняла взгляд. Они все подняли взгляды – все игроки, сидевшие за столом, – и с неудовольствием на него посмотрели. И тут же опять уставились в свои карты, как бы отметая всякую мысль о возможном вторжении.

Но Фиона улыбнулась своей кривенькой, смущенной, лукавой и очаровательной улыбкой, отпихнула стул и подошла к нему, приложив палец к губам.

– Бридж, – прошептала она. – Ужасно серьезная игра. Они на ней просто двинулись. – И, увлекая его к кофейному столику, продолжала болтать: – Помню, в колледже я сама вроде них была. Бывало, лекции побоку, завалимся с подружками в комнату отдыха, закурим – и давай резаться в карты, как шпана последняя. Одну звали Феба, а вот других не помню.

– Феба Харт! – вспомнил Грант.

В памяти нарисовалась маленькая черноглазая девчонка с впалой грудью, – а ведь теперь она, поди, умерла уже. Вот они сидят – и Фиона, и Феба, и те другие, – окутанные облаками дыма и азартные, как ведьмы.

– А ты что, тоже ее знал? – удивилась Фиона, адресуя свою улыбку теперь как бы той женщине, что обратилась в камень. – Ты чего-нибудь хочешь? Чашечку чаю? Боюсь, кофе здесь не очень-то…

В обозримом прошлом Грант никогда не пил чай.

Он так и не смог обнять ее. Каким-то образом и голосом, и улыбкой – такой, казалось бы, знакомой, – да хотя бы и тем, что и картежников, и даже кофейную женщину она словно заслоняла от него (а одновременно и его от их неудовольствия), Фиона делала это невозможным.

– А я тебе цветы принес, – сказал он. – Подумал, пригодятся – надо бы оживить твою комнату. Я заходил туда, но тебя там не было.

– Конечно не было, – сказала она. – Я ведь здесь.

Грант помолчал.

– А у тебя, я вижу, новый приятель. – Он кивнул в сторону мужчины, с которым она сидела рядом.

В тот самый момент мужчина бросил взгляд на Фиону, и она обернулась – то ли слова Гранта заставили ее это сделать, то ли спиной почувствовала взгляд.

– А, это просто Обри, – сказала она. – Самое смешное, что я знала его когда-то много-много лет назад. Он работал в магазине инструментов, куда наведывался мой дед. Мы непрестанно задирали друг друга, дразнились, а назначить мне свидание у него не хватало духу. Пока он в самый последний уик-энд не пригласил меня на бейсбол. Но когда игра закончилась, за мной приехал дед, посадил в машину и увез. Я тогда к ним приезжала на лето. Ну, то есть к деду с бабкой: они жили на ферме.

– Фиона! Я знаю, где жили твои дед с бабкой. Как раз в том доме, где теперь живем мы. Жили.

– Правда? – сказала она, все это пропустив мимо ушей, потому что тот игрок вновь устремил на нее взгляд, в котором была не просьба – приказ.

Мужчина был примерно того же возраста, что и Грант, может, чуть старше. На лоб у него падали густые жесткие седые волосы, а кожа была морщинистой, но бледной, желтовато-белой, как старая помятая лайковая перчатка. Его длинное лицо было исполнено достоинства и печали, и во всем облике проглядывало что-то от красоты сильного, но сломленного престарелого коня. Но к Фионе его отношение вовсе не было сломленным.

– Я лучше вернусь туда, – сказала Фиона, и ее недавно раздобревшее лицо пошло красными пятнами. – Он вбил себе в голову, что не может играть, когда меня нет рядом. Глупости, я ведь и правила игры помню смутно. Боюсь, что я должна… Прости, пожалуйста.

– А скоро ты освободишься?

– Да, наверное. Но это – как пойдет. Если подойти к той мрачной даме и вежливо попросить, она нальет тебе чаю.

– Нет-нет, спасибо, – сказал Грант.

– Ладно, я пошла тогда, ты ведь найдешь чем заняться? Тебе, должно быть, все это кажется странным, но ты привыкнешь: к этому так быстро привыкаешь! Скоро всех будешь знать. Некоторые тут, правда, с большим-большим приветом – ну, ты ж понимаешь, – так что ожидать, что все будут знать тебя, – это вряд ли.

Она вновь угнездилась на своем стуле и что-то сказала Обри на ухо. Легонько похлопала пальцами по его руке.

Грант отправился на поиски Кристи и встретил ее в коридоре. Та толкала тележку, на которой стояли кувшины с яблочным и виноградным соком.

– Одну секундочку, – бросила она ему и сунула голову в какую-то дверь. – Яблочного сока не хотите? Виноградного? Печенья?

Он подождал, а она наполнила два пластиковых стакана и внесла в комнату. Быстро вернулась, положила на две тарелочки марантовые кексы.

– Ну как? – спросила она. – Неужто вы не рады видеть, как она активна, во всем участвует и так далее.

Грант помолчал.

– А она, вообще, знает, кто я такой?

Он все не мог взять в толк. Не исключено, что она его разыгрывает. Это было бы вполне в ее духе. Она ведь даже выдала себя немножко – слегка в конце тирады пережала, говоря с ним так, будто принимает за новенького.

Если это был только пережим. И если это был розыгрыш.

Но коли так, разве она не побежала бы за ним следом, не рассмеялась, радуясь, что ее шутка так здорово удалась? И уж конечно, не могла просто вернуться к этим их картам, притворившись, что о нем даже не помнит. Это было бы слишком жестоко.

– Вы просто застали ее не в самый удачный момент. Она увлечена игрой, – сказала Кристи.

– Да она ведь даже не играла!

– Ну так ее приятель играл. Обри.

– А кто он, этот Обри?

– Да просто Обри. Ее приятель. Хотите соку?

Грант покачал головой.

– Да ладно вам, – сказала Кристи. – Эти их привязанности… Какое-то время – да, бывает. Друзья-подружки прямо не разлей вода. Это фаза такая.

– Вы хотите сказать, что она может действительно забыть, кто я такой?

– Может. Но не сегодня. А что будет завтра, как знать, верно же? У них это как качели – все время то туда, то сюда, и ничего с этим не поделаешь. Вы сами увидите и поймете, если будете приезжать постоянно. Научитесь не принимать близко к сердцу. Поймете, что жить с этим надо одним днем.

Попробуй-ка, одним днем! Тем более что никаких качелей не наблюдалось, ее состояние не менялось ни туда ни сюда, и он не мог к такой ситуации притерпеться. Наоборот, казалось, это Фиона к нему притерпелась, но лишь как к настырному посетителю, у которого к ней какой-то свой, особый интерес. А то и как к приставучему зануде, которому, согласно старым, привычным для нее правилам вежливости, не следует показывать, как к нему на самом деле относишься. Она общалась с ним чуть смущенно, с этакой дружеской учтивостью, помогавшей ей удерживать его от банального, но столь необходимого вопроса, который вертелся у него на языке. Он и хотел, и не мог заставить себя спросить, помнит она или нет, что он ее муж, с которым она прожила бок о бок почти пятьдесят лет. У него сложилось впечатление, что такой вопрос вызовет у нее чувство неловкости, причем неловкости не за себя, а за него. Она нервически рассмеется, а потом, унижая его своей вежливостью, запутается, придет в замешательство и в конце концов так и не ответит ни «да» ни «нет». Или что-то ответит, но так, что его этот ответ никоим образом не устроит.

Единственной медсестрой, с которой он мог поговорить, была Кристи. Другие по большей части воспринимали его положение как анекдот. Одна грубая старая швабра рассмеялась ему в лицо.

– Что-что? Вы насчет Обри и Фионы? Ну-у, это да-а, там, конечно, тяжкий случай!

Кристи поведала Гранту, что прежде этот Обри был местным представителем компании, продающей фермерам средства для борьбы с сорняками («и всякую такого рода дрянь»).

– Он был очень приличным человеком, – сказала она, и Грант не понял: значило ли это, что Обри был честным, щедрым и по-доброму подходил к людям, или что он красиво говорил, хорошо одевался и ездил на дорогом авто. Возможно, и то и другое вместе. – А потом, по словам медсестры, когда он еще не был очень стар и даже не был на пенсии, с ним случилось несчастье не совсем обычного сорта… В основном жена сама о нем заботится. И держит дома. А сюда помещает лишь на небольшие промежутки времени, чтобы немного отдохнуть. Сейчас уехала во Флориду, ее пригласила сестра. Вы представляете, какой это был для нее удар: кто мог подумать, что такой мужчина… Они всего-то поехали куда-то в отпуск, и там он подхватил этот вирус – дикая температура и все прочее. Мужик впал в кому, а после стал таким, какой он сейчас.

Тогда он спросил Кристи, что она думает о всех этих привязанностях между постояльцами. Не заходят ли они чересчур далеко? К тому моменту Грант приспособился напускать на себя тон этакой снисходительной терпимости, которым надеялся спастись от нравоучений.

– Это зависит от того, что вы имеете в виду, – сказала она.

Размышляя над тем, как ему лучше ответить, она, не переставая, все что-то писала в рабочем журнале. Закончив писать, оторвалась от журнала и посмотрела на посетителя с самой открытой, искренней улыбкой.

– Такого рода неприятности у нас, вы будете смеяться, если и случаются, то, как правило, с пациентами, между которыми вовсе никакой дружбы не было. Которые друг про дружку ничего не знают помимо того, что он вот, понимаете ли, мужчина, а она женщина. Причем если вы думаете, что это старик всегда норовит залезть в постель к старухе, то вы ошибаетесь, потому что в половине случаев как раз наоборот. Старухи у нас вовсю бегают за стариками. Может, их жизнь не так поистрепала, уж не знаю.

Улыбка у нее с лица сошла, словно она испугалась, не наговорила ли лишнего, не проявила ли нечуткость.

– Не поймите меня превратно, – сказала она. – Я не имею в виду Фиону. Фиона – леди.

«Хорошо, а как насчет Обри?» – чуть было не вырвалось у Гранта. Но тут он вспомнил, что Обри сидел в кресле-каталке.

– Да нет, она настоящая леди, – повторила Кристи тоном таким решительным и ободряющим, что Грант, наоборот, забеспокоился.

Умственным взором он уже видел Фиону в одной из ее длинных, отделанных кружевом ночных рубашек с голубенькими бретельками у постели какого-нибудь старпера. Тот тянет одеяло на себя, а она пытается стащить и лезет к нему, лезет…

– Знаете, я вот думаю и не могу понять… – вновь заговорил он.

– Чего вы не можете понять? – резко отозвалась Кристи.

– Не могу понять, вправду это все или она так изображает… может, шараду какую-то?

– Что-что? – удивилась Кристи.

В послеобеденное время парочка чаще всего обреталась у карточного стола. У Обри были огромные руки с толстыми пальцами. Управляться с картами ему было трудновато. Тасовала и сдавала за него Фиона, а еще она иногда быстрым движением поправляла карту, которая, как ей казалось, вот-вот выскользнет из неуклюжих пальцев. Наблюдавший за всем этим с другого конца зала Грант замечал ее быстрый бросок, смешок, потом короткое извинение. Замечал он и то, как Обри, будто заправский супруг, хмурится, когда прядь ее волос касается его щеки. Пока она рядом, Обри предпочитал не обращать на нее внимания.

Но стоило ей приветственно улыбнуться Гранту, оттолкнуть стул и встать, чтобы предложить ему чаю (показав тем самым, что она признает его право здесь находиться и в какой-то мере даже свою ответственность за него), как лицо Обри делалось испуганным и мрачным. Он разжимал пальцы, карты падали, разлетались по полу, и все – партия сорвана.

Чтобы это поправить, должна была быстренько подоспеть Фиона.

Если их не оказывалось за столом, где шла игра в бридж, значит гуляют по коридорам: одной рукой Обри цепляется за поручень, другой виснет на локте или плече Фионы. Сотрудницы заведения просто диву давались, как ей удалось поставить его на ноги: ведь прикован был к креслу-каталке! Правда, если предстояло далекое путешествие – например, в зимний сад, который в самом торце корпуса, или в холл, где телевизор (это в другом торце), – креслом-каталкой все-таки пользовались.

Складывалось впечатление, что телевизор в холле всегда настроен на спортивный канал; спорт Обри готов был смотреть любой, но предпочитал гольф. Грант ничего не имел против того, чтобы смотреть вместе с ними. Садился чуть поодаль, за несколько кресел от них. На огромном экране зрители и комментаторы сплоченной небольшой группкой ходили за игроками по успокоительной зелени, в нужный момент изображая вежливые аплодисменты. Но когда игрок взмахивал клюшкой и мяч устремлялся в свой одинокий прицельный полет по небу, все замирали в молчании, будто это полетел не мяч, а тихий ангел. Обри, Фиона, Грант, а возможно, и другие сидели затаив дыхание, потом – х-хак! – первым резко выдыхал Обри, выражая удовлетворение либо разочарование. Фиона подхватывала на той же ноте, но лишь мгновение спустя.

В зимнем саду тихий ангел не пролетал. Парочка устраивалась на какой-нибудь скамье среди самых густых, пышных и экзотичных на вид зарослей, образующих нечто вроде беседки, куда Грант, собрав в кулак все свое самообладание, проникнуть не пытался. Смешиваясь с шорохом листьев и журчанием вод, оттуда раздавался тихий голос и смех Фионы.

Потом вдруг что-то вроде всхрюка. От кого из них он мог исходить?

А может, это вовсе и не от них: не исключено, что звук издала одна из бесстыже расфуфыренных птиц, населяющих клетки в углу.

Говорить Обри мог, хотя его голос, скорей всего, звучал далеко не так, как когда-то. Вот и сейчас он вроде что-то говорит – с трудом, всего по два-три слога зараз. Берегись. Он здесь. Люблю…

На голубеньком кафельном дне фонтанного бассейна лежали монетки, предположительно брошенные теми, кто непременно хотел бы сюда вернуться. Но Грант ни разу не видел, чтобы их кто-нибудь туда бросал. Он завороженно смотрел на эти пяти– и десятицентовики, при этом руки чесались проверить: а не посажены ли они на клей. Еще одна провальная попытка лакировки здешней действительности.

Подростки, пришедшие на бейсбол… Сидят на самой галерке, чтобы не попасться на глаза приятелям парнишки. Между ними пара дюймов голой древесины, а между тем смеркается и холодает – быстра вечерняя прохлада на излете лета. Подрагивание рук, поерзывание на месте, взгляд отрывать нельзя – только на поле. Сейчас он снимет пиджачок, если таковой на нем есть, и накинет ей на узенькие плечи. А под ним… О, под пиджаком он может ее приобнять, притянуть поближе, охватить расставленными пальцами мягкую руку.

Не то что сегодняшние; нынче любой молокосос полез бы ей в трусы уже на первом свидании.

Худенькая, мягкая рука Фионы. Похоть подростка неожиданна, по нервам ее чуткого нового тела пробегает удивление, а вокруг, вне залитой светом площадки стадиона, смыкается и густеет ночь.

Чего в «Лугозере» маловато, так это зеркал, поэтому ему не приходилось ловить в них отражение того, как он крадется, как шныряет, рыщет. Но время от времени в голову все равно закрадывалась мысль, насколько он выглядит глупым, жалким – да просто безумцем каким-то, по пятам преследующим Фиону и Обри. А лицом к лицу ни с ним, ни с нею встретиться не выходит, хоть тресни. И все меньше и меньше уверенности в праве тут торчать, но ведь и исчезнуть тоже – как можно? Даже дома, работая за столом, занимаясь уборкой или швыряя лопатой скопившийся во дворе снег, он слышал, как тикает в голове метроном, отсчитывающий секунды до «Лугозера», до следующего посещения. Временами он сам себе виделся мальчишкой-осёликом, этаким безнадежным воздыхателем, а иногда и кем-то вроде тех жалких бедолаг, что преследуют знаменитых женщин по пятам и пристают к ним на улицах: конечно, ведь он так в себе уверен, он знает, что настанет день, когда она опомнится, все бросит и ответит на его любовь.

Сделав над собой огромное усилие, он сократил частоту посещений, стал ездить туда только по средам и субботам. Кроме того, взял за правило в дальнейшем уделять внимание более общим аспектам жизни пансионата, будто он навещает его как бы отвлеченно, приходит с инспекцией или проводит социальное исследование.

По субботам праздничная суматоха и напряженность. Родственники прибывают пачками. Главенствуют, как правило, матери, ведут себя подобно добронравным, но неотступным овчаркам, направляющим стадо, состоящее из мужчин и детей. Лишь в самых малых детях не чувствуется некоторой опаски. Эти с первого шага в вестибюль видят одно: пол состоит из зеленых и белых квадратов, поэтому на один цвет наступать можно, а другой надо перепрыгивать. Кто посмелей, подчас пытаются и прокатиться, вися на спинке кресла на колесах. Некоторые настолько в этом упорны, что не слушают родителей, сопротивляются, так что приходится их уводить и сажать в машину. И ведь как радостно тогда, с какой готовностью чадо постарше или отец вызывается конвоировать изгнанника, тем самым сводя на нет и свое участие в визите.

Непрерывность разговора поддерживают женщины. Мужчины выглядят запуганными, подростки обижены и сердиты. Тот, кого навещают, едет в инвалидном кресле или ковыляет с палкой, либо, гордый тем, сколько народу к нему съехалось, важно вышагивает во главе процессии – какой, мол, я самостоятельный, – а глаза у самого все равно пустые, либо начинает под давлением нервической обстановки лепетать что-то невнятное. Да и то сказать: теперь, в окружении разного рода пришлой публики, здешние обитатели вовсе не производят впечатление таких уж нормальных людей. Щетина с подбородков бабок сбрита, глаза с какою-либо порчей скрыты повязкой или темными очками, неуместные возгласы загодя утихомирены таблеткой, но все равно какая-то на них на всех пелена, какая-то затравленность и ригидность, как будто эти люди удовольствовались тем, чтобы стать памятью себя, сделаться собственной последней фотографией.

Теперь у Гранта больше понимания того, как, наверное, это воспринимал мистер Фаркар. Здешний обитатель (даже тот, кто не принимает участия ни в какой деятельности, лишь сидит, смотрит, как открываются и закрываются двери, или просто уставился в окно) внутри себя, в своей голове ведет напряженную жизнь (не говоря уже о жизни его тела, о зловещих переворотах в кишечнике, о внезапных прострелах и болях где можно и нельзя), причем такую жизнь, которая в большинстве случаев не очень-то поддается описанию, да и разве расскажешь о ней всем этим пришлым. В итоге все, что человеку остается, это ехать в кресле или иным образом как-то перемещать себя в пространстве, надеясь все же выискать что-нибудь такое, что можно этим пришлым показать или рассказать.

Вот, можно похвастать зимним садом, большим экраном телевизора. Отцы – да, их это впечатляет. Матери хвалят папоротник: эк ведь разросся! Вскоре все рассаживаются вокруг маленьких столиков и едят мороженое (отказываются лишь подростки, которым все до смерти омерзительно). Повисшие на трясущихся старых подбородках капли отирают женщины, мужчины стараются смотреть в другую сторону.

Должно быть, в этом ритуале что-то есть, может быть, даже эти подростки когда-нибудь будут рады, что все-таки приехали, навестили. В обычаях больших семей Грант специалистом не был.

Навещать Обри ни дети, ни внуки не приезжали, и, раз уж в карты по субботам играть нельзя (столики заняты, за ними едят мороженое), они с Фионой от субботнего столпотворения держались подальше. В зимнем саду их нет: конечно, как при таком обилии народу там предаваться интимным беседам?

Можно, разумеется, вести их в комнате Фионы. Постучаться туда Грант не смог себя заставить, хотя довольно долго простоял перед закрытой дверью, глядя на диснеевских птичек с острой, поистине злокачественной неприязнью.

Еще они могут быть в комнате Обри. Но Грант не знал, где она. Чем усерднее он исследовал учреждение, тем больше обнаруживал коридоров, холлов с креслами, пандусов и, скитаясь по ним, все еще запросто мог заблудиться. Бывало, возьмет за ориентир какую-нибудь картину или кресло, а на следующей неделе глядь – избранный им маяк уже, оказывается, перемещен в другое место. Признаваться в этом Кристи не хотелось, еще подумает, что у него самого с мозгами непорядок. Надобность непрестанных подвижек и перестановок он объяснял себе тем, что это ради проживающих – чтобы сделать их ежедневные прогулки разнообразнее.

Не говорил он Кристи и о том, что видит иногда в отдалении женщину, думает, что Фиона, а потом спохватывается: нет-нет, какое там, не может же она быть так одета. Когда это, спрашивается, Фиона ходила в ярких блузках в цветочек и небесной голубизны мятых шароварах? В какую-то из суббот он выглянул в окно и увидел Фиону – наверняка ее, тем более что с Обри, – она катила его в инвалидном кресле по одной из очищенных от снега и льда мощеных дорожек; на ней была какая-то дурацкая вязаная шапочка и куртка с рисунком из синих и лиловых завитков – такие куртки он видел в супермаркете на местных женщинах.

А! Этому вот какое может быть объяснение: тут, должно быть, не очень-то заморачиваются сортировать одежду, какая чья, – женская, и ладно, лишь бы размер подходил. В расчете на то, что бабульке в любом случае своих вещей не узнать.

Да еще и волосы ей подстригли. Куда только девался ее ангелический нимб. Как-то в среду, когда обстановка была ближе к нормальной (то есть за столами вовсю шла игра в карты, а в комнате трудотерапии женщины кроили шелковые лоскуточки, делая искусственные цветы или одевая кукол, и никто не стоял у них над душой, не докучал и не восхищался), на горизонте снова показались Обри и Фиона, так что Гранту выдалась очередная возможность насладиться краткой дружеской и сводящей с ума беседой с женой. Он спросил ее:

– Слушай, а зачем тебе волосы-то состригли?

Фиона пощупала голову ладонями, проверила.

– Как зачем? А мне они зачем? – сказала она.

Однажды он решил: надо бы выяснить, что делается на втором этаже, где держат людей, которые, как сказала Кристи, действительно не в себе. Те, что ходят тут внизу по коридорам, разговаривая сами с собой или пугая встречных странными вопросами типа: «А я свитер, что ли, в церкви оставила?» – надо полагать, отчасти все-таки в себе.

Для диагноза информации недостаточно.

Лестницу он нашел, но двери наверху все заперты, а ключи только у персонала. В лифт тоже не зайдешь, если кто-нибудь на сестринском посту не нажмет кнопку, чтобы открылись двери.

Что они там делают, когда совсем свихнулись?

– Одни просто сидят, – сказала Кристи. – Другие сидят и плачут. Третьи орут так, что дом бы не рухнул. Бросьте, зачем это вам?

А иногда они опять приходят в себя.

– Заходишь к такому в комнату каждый день в течение года, и он тебя в упор не узнает. А потом в один прекрасный день: «О, привет, а домой меня когда выпишут?» Вдруг, ни с того ни с сего, он снова абсолютно нормальный.

Но ненадолго.

– Думаешь, ух, здорово, выздоровел. А потом он опять туда же. – Она щелкнула пальцами. – Вот прямо так.

В городе, где он когда-то работал, был книжный магазин, в который они с Фионой заходили раз или два в год. Покупать он ничего не собирался, но кое-какой давно заготовленный список книг у него был, и он взял две-три книги из списка, а потом купил еще одну, которую заметил случайно. Про Исландию. То была книга акварелей девятнадцатого века, написанных в Исландии какой-то путешественницей.

Говорить на языке матери Фиона так и не научилась и не выказывала большого почтения к сказаниям, этим языком хранимым, – тем сказаниям, понимать которые Грант обучал студентов и научные работы о которых писал и прежде и пишет теперь. Посвятил им, можно сказать, всю жизнь. Она же называла их героев «старикашкой Ньялом» и «старикашкой Снорри». Но к самой стране в последние несколько лет стала проявлять некоторый интерес, начала заглядывать в путеводители. Прочитала о поездках Уильяма Морриса и У. Х. Одена. Но чтобы самой туда поехать – это нет. Говорила, что там чересчур несносная погода. А кроме того, по ее мнению, у каждого должно быть такое заветное место, о котором думаешь, много о нем знаешь и, может быть, стремишься туда душой… Но спешить с реальной поездкой туда совершенно не обязательно.

На курсе Гранта, когда он получил место преподавателя англосаксонской и древнескандинавской литературы, состав студентов вначале был вполне обыкновенным. Однако через несколько лет он заметил перемены. В учебные заведения стали возвращаться замужние женщины. Не с тем, чтобы повысить квалификацию и продвинуться по работе или на какую-либо работу устроиться, а просто так, – просто они хотели получить возможность думать о чем-то более интересном и возвышенном, нежели домашнее хозяйство и незатейливые хобби. Обогатить свою жизнь. Возможно, именно из этого как-то так естественно проистекло, что мужчины, которые их обучают, сами сделались частью такого обогащения и стали казаться загадочнее и желаннее, чем те, кого эти женщины продолжали кормить обедами и с кем спали.

Обычно такие студентки выбирали себе специализацию по психологии, по истории культуры или по английской литературе. Иногда записывались на археологию или лингвистику, но, столкнувшись с первыми трудностями, бросали. Те же, кто поступал на курс Гранта, либо сами имели скандинавские корни, как Фиона, либо поднахватались скандинавской мифологии, наслушавшись опер Вагнера или начитавшись исторических романов. А несколько было таких, которые думали, будто он преподает кельтский язык: все кельтское для них обладало мистической притягательностью.

С абитуриентками из «кельтанутых» он разговаривал довольно резко, благо сидеть по эту сторону преподавательского стола совсем не то, что стоять по ту.

– Хотите выучить красивый язык, идите и учите испанский. Хотя бы сможете им воспользоваться, съездив в Мексику.

Одни внимали предостережению и испарялись. Другим же в его суровом тоне слышался личный вызов. Эти начинали упорно трудиться, привнося в его кабинет, в его размеренную, вполне самодостаточную жизнь неожиданное смятение, вызываемое роскошью их женского расцвета, их зрелой податливостью, трепетной жаждой похвалы.

Он обратил внимание на женщину по имени Джеки Адамс. Она была полной противоположностью Фионе: пухленькая коротышка, темноглазая, экспансивная. И абсолютно чуждая иронии. Их роман продлился год, пока куда-то не перевели ее мужа. Когда, сидя в ее машине, они прощались, Джеки била безудержная дрожь, будто от переохлаждения. Потом она написала ему несколько писем, но их тон показался ему нервным и вычурным, и он никак не мог решить, что ей ответить. Так, в раздумьях, срок, подходящий для ответа, минул, а он тем временем неожиданно оказался чудесным образом влюблен в девушку, которая по возрасту годилась ей в дочери.

Дело в том, что, пока он был плотно занят своей Джеки, произошла еще одна, совсем уже потрясающая перемена. В его кабинет стали являться длинноволосые юные девы в сандалиях на босу ногу и чуть ли не в открытую предлагать секс. Поиски осторожного подхода, завуалированные намеки на глубокое чувство, то есть все то, что требовалось с Джеки, с этими можно было пустить побоку, просто выкинуть в окошко. Его завертел какой-то смерч, вобравший в себя уже многих; желание воплощалось в действие с такой быстротой, что он даже засомневался: уж не упускает ли чего? А что до сожалений, то у кого на них есть время? Некоторые, как он слышал, заводили интрижки даже с несколькими одновременно, кидались во все тяжкие, рисковали. Вокруг забушевали жестокие скандалы, переходящие в драмы самого высокого градуса, но ему почему-то казалось, что лучше пускай уж так, чем никак. Не заставили себя ждать и репрессии – уволили одного, другого… Однако уволенные всего лишь пошли преподавать в университеты поменьше – там и с терпимостью попроще – или в «открытые учебные центры», а многие из брошенных жен, оправившись от шока, тут же переняли у соблазнительниц их мужей как стиль одежды, так и сексуальную беспечность. Вечеринки в кругу коллег, когда-то столь предсказуемые, превратились в минное поле. Все это приняло масштаб эпидемии вроде той знаменитой «испанки». Только на этот раз заразившиеся продолжали быстро бегать и мало кто в возрасте от шестнадцати до шестидесяти не стремился тоже заразиться.

Впрочем, Фиона была как раз из тех, кто заражаться не спешил. У нее в это время умирала мать, и опыт работы в больнице привел Фиону от рутинного перекладывания бумажек в регистратуре к новому полю деятельности. Да Грант и сам не кидался головой в омут – во всяком случае, по сравнению с некоторыми другими коллегами. Так близко, как Джеки, он к себе не подпускал ни одну женщину, никогда. А чувствовал он тогда главным образом гигантский скачок благополучия. При этом склонность к полноте, которая водилась за ним с двенадцати лет, вдруг куда-то исчезла. По лестницам бегал через две ступеньки! Как никогда радовался открывающемуся из кабинетного окна виду на сосны, рваные облака и февральский закат, задуваемый ветром; его до слез трогали старинные лампы, чарующими световыми призраками пробивающиеся сквозь портьеры гостиной у соседей, и выкрики детей, ни за что не желающих покидать гору в сумеречном парке, где они катались на санках. Но вот уже апрель, а там и лето, он возится с цветами, учит их названия по-исландски. С таким репетитором, как собственная теща – правда, уже почти лишившаяся голоса (ее-то недуг посерьезнее: рак горла), – он так поднаторел в произношении, что набрался храбрости и прочел студентам вслух, а потом перевел им величавую, хотя и весьма жестокого содержания «Хофьолаусн-драпа» (оду «Выкуп головы»), поднесенную в качестве подарка королю Эйрику Кровавая Секира скальдом, которого король приговорил к смерти. (Однако потом тот же король помиловал и отпустил его – так покорила жестокого конунга сила поэзии.) Все дружно Гранту аплодировали, даже сердитые «вьетнамские писники»[4], которых на курсе тоже было достаточно; надо же, простили ему добродушно-насмешливое предложение переждать страшноватую драпу в коридоре.

В тот день (или это было на следующий?) в автомобиле по дороге домой он поймал себя на том, что в голове без конца крутится одна и та же мысль – о том, что вот ведь как он: преуспел в премудрости и возрасте и в любви у Бога и человеков.

Устыдясь кощунства, он тогда почувствовал суеверный холодок под ложечкой. Ну да, есть немного. Но он же не говорит этого вслух, а так-то – что тут плохого?

В очередной раз отправляясь в «Лугозеро», он взял с собой недавно купленную книгу. Было это в среду. Пошел искать Фиону у карточного стола, но не нашел.

Вдруг его окликает какая-то старушенция:

– Здесь ее нет. Она заболела.

В голосе старухи явственно чувствовалось то, как ее радует собственная значимость; очень собой довольна: она его узнала, а он про нее ничего не знает. Возможно, она довольна еще и тем, как хорошо осведомлена о Фионе, о ее здешней жизни; наверное, уверена, что знает больше его.

– И его тут тоже нет, – добавила она.

Грант отправился на поиски Кристи.

– Да так, ничего серьезного, – сказала та, когда он спросил, что с Фионой. – Просто решила сегодня провести день в постели: она немного расстроена.

Фиона была в постели, но сидела выпрямившись. Он несколько раз уже бывал в ее комнате, однако до сих пор не замечал, что кровать там больничной конструкции, наклон изголовья регулируется. Жена была в одной из своих закрытых по самое горло, почти монашеских ночных рубашек, а вот цвет лица нехорош: отнюдь не лепестки вишни, скорее, сырое тесто.

Обри тут же – у постели в кресле-каталке, придвинутой к кровати вплотную. Но не в неописуемого вида рубашке с расстегнутым воротом, как он ходил обычно, а в пиджаке и при галстуке. Щеголеватая твидовая шляпа валяется на кровати. Вид такой, будто только что вернулся из деловой поездки.

Куда он, интересно, ездил? К своему адвокату? Банкиру? Распорядиться по поводу похорон?

Каким бы ни было его дело, оно его, похоже, утомило. На нем тоже лица нет.

Оба посмотрели на Гранта застывшими, горестными глазами, в которых узнавание сразу сменилось облегчением, чуть ли не радостью, едва они увидели, кто это.

Не тот, чей приход ожидался.

Они держались за руки и явно не желали их расцеплять.

Шляпа на кровати. Пиджак, галстук…

Оказывается, никуда Обри не ездил. И вообще дело не в том, где он был и с кем встречался. А в том, куда собирается.

Грант положил книгу на кровать рядом со свободной рукой Фионы.

– Это про Исландию, – сказал он. – Подумалось, может, тебе захочется полистать.

– Да, спасибо, – сказала Фиона. На книгу даже не взглянула. Он взял ее руку, положил на книгу.

– Исландия, – сказал он.

Она проговорила:

– Исс-ландия.

В первом слоге еще теплился какой-никакой интерес, но вторая половина слова скомкалась. И вообще: пора ей уже всеми помыслами, всем вниманием возвращаться к Обри, который в этот миг пытался высвободить из ее руки свою огромную толстопалую лапищу.

– Что с тобой? – сказала она. – Что с тобой, сердце мое?

Таких ярких уподоблений Грант от нее в жизни не слыхивал.

– Да ладно, ладно, – проговорила она. – Ну-ну, ну не надо. – И она потащила сразу горсть салфеток из коробки, стоявшей рядом на одеяле.

Это она потому, что у Обри на глаза навернулись слезы. Потекло из носа, и мужчина забеспокоился, как бы не сделаться жалким, особенно на виду у Гранта.

– Ну вот. Ну вот, – говорила Фиона.

Она бы сама ему и сопли вытерла, и слезы; и, вероятно, будь они одни, он бы ей это позволил. Но рядом был Грант, и Обри ей не разрешил. Он лишь как можно крепче схватил салфетку и несколько раз неловко, но достаточно удачно провел ею по физиономии.

Пока он был занят, Фиона повернулась к Гранту.

– Послушайте, а вы, случайно, не могли бы как-то повлиять на здешнее начальство? – шепотом сказала она. – Я видела, вы с ними разговаривали…

Обри промычал что-то, выражая то ли протест, то ли отвращение, то ли просто усталость. И вдруг верхняя половина его тела стала падать вперед, будто он хочет броситься Фионе на грудь. Чуть не выскочив из постели, она поймала и изо всех сил в него вцепилась. Помогать ей в этом муж не счел уместным, хотя, конечно, если бы явственно наметилась тенденция к падению Обри на пол, Грант помог бы.

– Тщ-щ-щ-щ, – зашептала на ухо Обри Фиона. – Ма-аленький мой, тщ-щ-щ-щ… Мы же будем видеться! Как же иначе-то. Обязательно. Я буду приезжать, навещать тебя. А ты – меня.

Лицом уткнувшись ей в грудь, Обри вновь издал свое мычание, и тут уж Гранту, как приличному человеку, ничего не оставалось, как только выйти вон.

– Хоть бы уж его жена поторопилась, – сказала Кристи. – Скорей бы забрала его, чтобы они долго не мучились. А то нам скоро ужин разносить, а как ее заставишь что-то проглотить, когда он у нее на шее висит?

Грант почесал в затылке:

– Мне-то как?.. Остаться?

– Зачем? Она же не больна, сами видите.

– Ну-у, составить ей компанию.

Кристи покачала головой:

– Придется им как-то самим это переварить. Почти у всех у них память короткая. Вот: не всегда это так уж плохо.

Кристи вовсе не была бессердечной. За то время, что они общались, Грант кое-что узнал о ее жизни. Мать четверых детей. Где ее муж, не знает, предположительно в Альберте. У младшего сына астма, причем в такой тяжелой форме, что однажды в этом январе он чуть не умер, спасло только то, что она вовремя успела довезти его до больницы, где он попал в реанимацию. Зависимости от запрещенных препаратов у него нет, чего нельзя с уверенностью сказать о его брате.

С ее точки зрения, и Гранту, и Фионе, и Обри еще повезло. Они сумели пройти по жизни, если и забредая не туда, то не слишком далеко. А то, что столкнулись со страданиями в старости, – да ну, это вообще не считается!

Не заходя больше к Фионе в комнату, Грант уехал. По пути к машине заметил, что ветер стал по-настоящему теплым, да и вороны… Зимой они так громко вроде не орали. У одной из машин на парковочной площадке возилась женщина в клетчатом брючном костюме, вынимала из багажника складное инвалидное кресло.

Улица, по которой он ехал, называлась Блэкхокс-лейн. В том районе все улицы были названы в честь команд старой Национальной хоккейной лиги. За окнами машины тянулась окраина городка, ближайшего к «Лугозеру». Они с Фионой регулярно в этот городишко наведывались, но ориентировались в нем плохо, знали только главную улицу.

По виду домов было похоже, что их строили примерно в одно и то же время – может быть, тридцать-сорок лет назад. Широкие изгибистые улицы тротуаров не имели: зачем? – в те времена думали, что скоро вряд ли кто-нибудь будет ходить пешком. У Гранта и Фионы все приятели переселились в местечки вроде этого – давным-давно, еще когда у них только начали появляться дети. Сперва за это как бы даже извинялись, общую тенденцию называли «переездом на поляны барбекю».

Но вроде бы и сейчас тут есть молодые семьи. Вот баскетбольное кольцо, приделанное к воротам гаража, вот трехколесный велосипед у крылечка. Впрочем, многие дома имеют вид довольно бледный в сравнении с тем, какой положен нормальной семейной усадьбе, в качестве каковых они строились. Дворы располосованы автомобильными колеями, окна залеплены фольгой либо завешены линялыми флагами.

Съемное жилье. А съемщики – молодые мужчины, все еще холостые, а то и вновь холостые.

Некоторые дома, похоже, когда-то по мере возможности содержались на достойном уровне – теми, кто жил в них с момента постройки: у этих людей были деньги и не было намерения поскорее переселиться в места более престижные. Прошли годы, живые изгороди поднялись в полный рост, а проблему перекраски решил голубенький виниловый сайдинг. Аккуратные заборы и нигде не покалеченные живые изгороди намекали на то, что дети в этих домах если и были, то выросли и разъехались и их родители больше не видят смысла в том, чтобы во двор беспрепятственно проникали все сорванцы из ближней округи.

Дом, который, судя по телефонной книге, принадлежит Обри и его жене, был как раз из таких. Ведущая к дому дорожка выложена плитняком, вдоль дорожки посажены гиацинты; уже распустившиеся, стоят, как фарфоровые, чередуясь: розовый – голубой, розовый – голубой…

Но нет, с горем Фионе было не справиться. Ей принесут еду, а она не ест, повадилась хитрить, прятать еду в пеленку. Ей было прописано дважды в день дополнительное питье, и кому-то приходилось стоять, караулить, чтобы она все проглатывала. Она вставала с постели, одевалась, но потом ничего не хотела делать, так и сидела у себя в комнате. И дефицит двигательной активности быстро сказался бы, если бы Кристи или какая-нибудь другая сестра, а в часы посещений и Грант не гуляли с ней туда-сюда по коридорам, не заставляли выходить на воздух.

Там она сидела под весенним солнышком на скамейке у стены и тихо плакала. Была все еще вежлива – за слезы извинялась, никогда не отвергала предложений и не отказывалась отвечать на вопрос. Но плакала. От плача ее глаза стали красными и помутнели. Ее кардиган (если он был ее) почти всегда бывал застегнут сикось-накось. Стадии, когда перестают причесываться и следить за ногтями, она еще не достигла, но была на подходе.

Кристи сказала, что у Фионы ухудшается мышечный тонус, и если она в ближайшие дни не пойдет на поправку, придется ей выдать ходунки.

– Но тут вот в чем дело: как только они получают ходунки, они начинают от этой штуки зависеть и перестают гулять вовсе – ходят, только чтобы добраться туда, куда позарез нужно… Вы уж постарайтесь, нажмите на нее, – сказала она Гранту. – Попытайтесь как-то ее поддержать.

Но у Гранта ничего не получалось. Фиону он, похоже, начал раздражать, хотя она и пыталась этого не показывать. Возможно, одним своим видом он при каждой встрече напоминал ей о последних минутах с Обри, когда она обратилась к Гранту за помощью, а он не помог.

В том, чтобы напоминать ей – я, мол, твой муж, – он тоже большого смысла не видел. В зал, где по-прежнему играли в карты (по большей части все те же люди), она ходить не хотела. Холл с телевизором тоже посещать отказывалась, да и к зимнему саду утратила всякий интерес.

Говорила, что ей не нравится большой экран, от него у нее глаза болят. А чириканье птиц раздражает, да и фонтан шумит, хоть бы выключали иногда.

Насколько Грант мог заметить, ни в книгу про Исландию и ни в какую другую книгу она ни разу не заглянула; вообще, книг из дому взяла с собой на удивление мало. В заведении был, между прочим, и читальный зал, куда она приходила просто посидеть и отдохнуть – может быть, потому, что туда редко кто-либо заходил; если Грант брал с полки книгу и начинал читать ей вслух, не возражала. Но возникало подозрение, что так ей всего лишь проще его вытерпеть: можно закрыть глаза и вновь погрузиться в пучину горя. Потому что, если она хоть на минуту с этим горем расстанется, отпустит от себя, вернувшись, оно только больней ее ударит. А иногда Гранту казалось, что она закрывает глаза для того, чтобы спрятать таящееся в них выражение осознанного отчаяния, знать о котором ему и вовсе не стоило.

Так он сидел, читал ей с пятого на десятое старинные романы про чистую любовь, про утраченные и вновь обретенные богатства; перелистывая книги, он подумал, что, скорей всего, их когда-то выкинули за ненадобностью из какой-нибудь деревенской библиотеки или воскресной школы, а уж потом они попали в этот читальный зал. Комплектацию читального зала администрация явно не пыталась подтягивать к современному уровню столь же ревностно, как она это делала со всем остальным оснащением.

Обложки книг на ощупь нежные, почти бархатные; украшенные тиснеными узорами из листьев и цветов, книги напоминают ларцы для драгоценностей или бонбоньерки. А ведь когда-то женщины (ему подумалось, что именно женщины) их брали и несли домой как сокровище.

Дама-супервайзер пригласила его в свой кабинет. Сказала, что Фиона поправляется не так хорошо, как они надеялись.

– Ее вес непрерывно снижается, хотя мы назначили ей дополнительное питание. Делаем все, что в наших силах. Но результата нет.

Грант ответил в том смысле, что он все понимает и их не винит.

– Я это вот к чему. Вы ведь знаете, конечно: хронически лежачих держать на первом этаже мы не можем. Разве что если полежит немного, когда простудится или приболеет, но если человек становится слишком слаб, чтобы самому себя обслуживать и передвигаться, приходится рассматривать вопрос о его переводе наверх.

Грант сказал, что он не замечал, чтобы Фиона так уж часто лежала по целым дням.

– Нет. Но если будет по-прежнему терять силы, скоро сляжет. Сейчас она в пограничном состоянии.

Он сказал, что, по его сведениям, второй этаж предназначен для тех, кто совсем потерял рассудок.

– И для них тоже, – сказала начальница.

Жену Обри Грант уже видел, но ее облик стерся у него из памяти – за исключением клетчатого костюма, в котором она была на парковочной площадке, когда возилась с инвалидной коляской. Вот она нагнулась над багажником машины, и фалды пиджака разошлись. Он тогда про себя отметил, что у нее тонкая талия и широкий зад.

Теперь на ней уже не костюм в клетку. Коричневые брюки с ремнем и розовый свитер. Насчет талии – да, он был прав: туго затянутый ремень показывал, что талию она всячески подчеркивает. Лучше бы она этого не делала, потому что выше и ниже выпирали вспученные колбаски.

Что касается возраста, то она, надо думать, младше мужа лет на десять-двенадцать. Волосы коротко стриженные, курчавые, искусственно-рыжие. Глаза голубые, светлее, чем у Фионы, и с зеленоватым отливом – скорее даже бирюзовые, слегка раскосые и чуть припухшие. А морщинок-то много, да их еще и темные румяна подчеркивают. Или это загар, привезенный из Флориды?

Он сказал, что ему не так-то просто сообразить, как представиться.

– Видите ли, я встречал вашего мужа в «Лугозере». Мне частенько приходилось туда наведываться.

– Да? – сказала жена Обри, воинственно выставив подбородок.

– Как у вашего мужа делишки?

Эти «делишки» выскочили спонтанно и удивили его самого. По идее, надо было спросить, как у него здоровье.

– Все замечательно, – сказала она.