Общество Жюльетты Грей Саша

Глава 18

По дороге к Девиллям мне кажется, будто мы с Джеком устремляемся прочь от всех забот к новым горизонтам. Мне хочется оставить проблемы в прошлом и начать все с чистого листа. Время от времени я ловлю на себе взгляд друга – когда ему кажется, будто я не вижу.

Боб Девилль и его жена Джина живут на прекрасном огромном ранчо. Дом построен на склоне холма, к нему примыкает разбитый на террасах сад, такой большой, что не охватить взглядом, а также веранда и бассейн. Оттуда открывается захватывающий вид на зеленую долину, по дну которой течет река, и на горы вдали.

С веранды виден лишь пейзаж, раскинувшийся на многие мили; невооруженный взгляд выхватывает лишь редкие дома на склонах холмов. Не успели мы приехать, как Боб приводит нас на веранду, чтобы полюбоваться видом. У меня нет слов, одни эмоции.

– Я хотела бы здесь жить, – шепчу я Джеку.

– Здесь? – переспрашивает он.

– Ну, не именно здесь, а в месте вроде этого, – уточняю я. – Только ты, я и эта красота.

– В таком случае мне нужно многого достичь, – улыбается Джек.

Я нисколько в этом не сомневаюсь, и когда он добьется задуманного, я хотела бы быть рядом с ним.

– Это просто потрясающее место, – добавляю я. – Я знала, что Боб богат, но не знала, что настолько!

– Да, Боб – мастер делать деньги, – говорит Джек. – В своем деле ему нет равных. Он представляет в судах интересы нефтяных компаний.

Впервые вижу Боба, так сказать, во плоти. Потому что раньше наши встречи сводились лишь к разглядыванию портретов на огромных рекламных щитах на фасаде его офиса. Эти плакаты ужасно похожи на рекламу гигиенических изделий. Они радуют глаз. Боб на них – идеальный отфотошопленный Боб, мужественный, красивый, ухоженный – как будто ковбой «Мальборо» рекламирует прокладки. Но это всего лишь красивая картинка, потому что на самом деле Боб не такой. Он держится ужасно скованно, причем настолько, что кажется слегка глуповатым, а еще он страшно неуклюжий. И это тотчас располагает к нему.

Его жена – красавица-южанка, милая, изящная, с безупречными манерами, полученными в частной школе. Она как будто перенеслась сюда с обложки глянцевого журнала шестидесятых годов. На голове у нее легкий начес, словно тот никогда не выходил из моды. Одета она в бирюзовый брючный костюм, вроде тех, которые так любит Хилари Клинтон. Элегантно и стильно.

Перед тем как нам сесть за стол, я мельком осматриваю фотографии на каминной полке. Взгляд тотчас выхватывает одну старую черно-белую фотографию Джины. На фото ей примерно столько же, сколько мне сейчас. Она похожа на Ингрид Бергман в фильме «Поездка в Италию», такая же красивая, такая же стильная. Но меня в первую очередь привлекают ее глаза – полные завораживающей мечтательности и тепла.

– Какие прекрасные глаза, – говорю я вслух, обращаясь в пространство, и снимаю фотографию с полки.

Я даже не заметила, что Джина стоит позади меня.

– Спасибо, – говорит она. – Боб всегда говорит, что именно мои глаза украли его сердце, и он женился на мне, чтобы вернуть его.

Я отрываю взгляд от фото и смотрю на Джину. И вижу, что это совершенно не те глаза. Они будто подернуты поволокой, словно под действием сразу нескольких взаимоисключающих лекарств. Уголки рта слегка перекошены – как гвоздь, если его криво ударить молотком по шляпке, когда его уже наполовину вогнали в стену.

Интересно, чем таким ударили Джину, что ее так перекосило. Я смотрю на нее, и она кажется мне слегка чокнутой и какой-то потерянной. Впрочем, следует отдать должное: она умеет держаться на людях. Джек ничего не замечает. Его глаз не замечает мелких трещинок. Он пока не готов заглянуть за официальный фасад, построенный Бобом и Джиной. Для этого он слишком увяз в рекламной кампании Боба.

Нет, конечно, Джек умный и наблюдательный. Хотя порой повергает меня в отчаяние. И дело даже не в том, что он не видит людей насквозь. Ему этого просто не хочется. Ему хочется в них верить, чтобы найти подтверждение своему представлению о том, кто он такой и каково его место. В глазах Джека Боб не способен ни на какую подлость.

Теперь, когда я вижу их вместе, возникает чувство, что Боб воспринимает Джека точно так же – как парня, у которого большое будущее. Парня, который может сослужить ему хорошую службу и даже больше. Но я вижу и кое-что другое: Джек для Боба вроде сына, которого у них с женой никогда не было.

У Джины с Бобом нет детей, что довольно странно, потому что я не могу припомнить бездетного политика. Даже те, что отказываются честно признаться, что они гомики, хотя рано или поздно их все равно застукают со спущенными штанами прямо в кабинете на Капитолийском холме, где с ними долбится какой-нибудь смазливый секретарь, которого они сняли в «голубом» баре, а потом правдами и неправдами выбили ему место личного помощника. Даже у этих тайных гомиков есть жена и дети.

У Боба и Джины детей ней, зато у них есть четвероногий питомец. Кажется, терьер. И они даже дали ему имя ребенка, которого у них никогда не было. Они назвали его Себастьян. И обращаются с ним как с ребенком. А поскольку сегодня особенный вечер, в доме гости, Джина нарядила псинку в смокинг и галстук. Кто-то любит кошек. Кто-то собак. Я люблю и тех, и других. Но только не мелких шавок. И уж тем более не этого.

Этот песик считает, что он неотразим. Что совсем не так. Он всего лишь любит покрасоваться, потому что внимание ему льстит. Его любимая игрушка – пластиковая собачка. Той же породы, того же окраса, только меньше ростом. Это его копия в виде мультяшного персонажа. Пластиковый песик с пищалкой. Любимое занятие Себастьяна – бегать по дому, как по своему собственному, с пластиковой собачкой в зубах, время от времени ее покусывая, чтобы она издавала писки. Себастьян роняет к моим ногам обслюнявленную версию самого себя и терпеливо ждет, когда я подниму с пола и брошу куда-нибудь в угол. Я бросаю собачку, но не проходит и десяти секунд, как обслюнявленная игрушка снова у моих ног, а Себастьян ждет повторения ритуала.

Боб с Джеком сидят на диване. У них мужской разговор о политике и международной обстановке. Джина возится на кухне, и мне ничего не остается, как ублажать настырного песика. После трех или четырех заходов и песик, и его пластиковый двойник сидят у меня в печенках. Игрушка давно превратилась в мокрый шар с куском пластика внутри, и мне противно брать ее в руки, потому что я не знаю, чем до этого занимался этот пес. На мое счастье в этот момент Джина зовет нас к столу.

Мы сидим за красивым антикварным дубовым столом на ножках в виде львиных лап. Обеденный стол слишком велик для четверых. Боб сидит на одном конце, Джина – на другом. Мы с Джеком друг напротив друга посередине. Кажется, всех нас разделяет пропасть.

На столе – фарфоровые тарелки и серебряные столовые приборы, а также оловянные блюда, которые переходили в семье Боба от поколения к поколению. Мы готовы приступить к трапезе в честь Дня Колумба. Еду приготовила Джина: соленая треска, сардины, анчоусы, рис и бобы. Раньше я даже не догадывалась, что существуют традиционные блюда, посвященные Дню Колумба, разве что спагетти с фрикадельками, но, судя по столу, такие блюда есть. Рыбацкая пища, которую ели моряки на борту «Санта-Марии».

Восседающий во главе стола Боб, сложив перед собой руки и склонив голову, благословляет трапезу. Я тоже склонила голову, но подглядываю поверх рук, как обычно делают дети, когда от них требуют проявления благочестия, которого они не понимают и в которое не верят. Я так и не избавилась от этой привычки – притворяться, будто обращаешься к Богу со словами благодарности.

Мои родители – католики, так что практики у меня было предостаточно. Но я всегда чувствовала себя на семейных обедах жуткой обманщицей, потому что лишь делала вид, хотя на самом деле не верила. Я склоняла голову и что-то невнятно бормотала себе под нос, потому что если молиться по-настоящему, это к чему-то обязывает, а мне этого не хотелось, и я исподтишка наблюдала за другими, надеясь застукать их за тем же самым. Мой брат всегда делал все, как положено. А вот моя старшая сестра поступала, как я, мятежница, и пока все благодарили Господа за еду, мы с ней соревновались, кто дальше высунет язык и продержится так, пока не застукали. Позднее, когда мы повзрослели настолько, чтобы понять, что это значит, стали показывать друг дружке средний палец.

Я поднимаю глаза и обвожу взглядом стол. Боб молится точно так же, как выступает в рекламных роликах. Джина благочестиво склонила голову. Глаза ее закрыты, на лице – выражение неизбывных мук, но губы движутся, повторяя за Бобом слова благословения. Джек… Джек поступил так же, как и я, и когда мы с ним встречаемся глазами, он расплывается в хитрой улыбке.

Пока мы едим, пес, которого уже покормили, бегает вокруг стола со своей пищащей пластмассовой игрушкой в зубах. Время от времени он останавливается, бросает ее на пол и смотрит на нас, ожидая, что мы с ним поиграем. Когда человек не проявляет к нему интереса, он переходит к другому.

В какой-то момент ему кажется, что он не получает положенного внимания, а игрушка не производит желаемый эффект. И тогда этот песик, Себастьян, какает на границе между гостиной и столовой. Делает кучку прямо в середине великолепного марокканского ковра, отчего та кажется частью рисунка и практически незаметна.

Это такой собачий юмор. Оставить кучу дерьма посередине комнаты в качестве темы для беседы. Этакий хвостатый маркиз де Сад. Просто взять и покакать, не закатывая никаких сцен, пока мы едим – Джек, Боб, Джина и я – всего в пяти футах от него. Впрочем, никто даже не обратил внимания.

Кучка замечена лишь тогда, когда Боб встал, чтобы заново наполнить бокалы. Он вступает в нее ногой, поскальзывается, словно на банановой шкурке, и падает на пятую точку. Это так комично, что мне стоит больших трудов не расхохотаться. Нет, я бы точно прыснула со смеху, не приди Боб в такую ярость, что Джина вынуждена увести его в другую часть дома, чтобы он успокоился. Мы с Джеком остаемся вдвоем доедать. Нам жутко неловко, словно увидели нечто такое, чего нам видеть не полагается.

В конце концов, возвращается Джина.

– Боб отдыхает, – говорит она и поясняет, что избирательная кампания окончательно его вымотала, потому что он отдал ей всего себя. – Обычно с ним такого не бывает, – добавляет Джина, извиняясь.

Боб выходит к нам лишь в самом конце вечера; они с Джиной собираются на благотворительное мероприятие, от которого не удалось отвертеться.

Мы с Джеком всю вторую половину дня провели на веранде: нежились на солнышке в шезлонгах, любовались видом. В какой-то момент Джек наклонился ко мне и прошептал:

– Боб с Джиной сегодня вечером уезжают по делам.

Я улыбнулась и посмотрела на него так, как будто хотела сказать: «Это ты к чему?»

Впрочем, я уже знала, что он хочет сказать. Что мы останемся в доме одни. И мы можем заняться тем, чем занялась бы любая молодая парочка, предоставленная самой себе в чужом доме.

Но Джек сразил меня наповал. Честное слово, его сегодня невозможно узнать. Он не просто готов на подвиги, а проявляет инициативу. Пока мы были в разладе, и даже до этого, я не могла разбудить его интерес в течение многих недель, и вот неожиданно передо мной будто совсем другой человек. Будто мы с ним первый раз вместе. Будто для нас все впервые – а ведь раньше мы с ним трахались, как кролики, где только можно.

Не могу сказать, что в Джеке нет авантюрной жилки, но спонтанность – далеко не самая сильная его сторона. Он обожает, чтобы все было расписано по минутам и разложено по полочкам. Обожает планировать все заранее – даже если речь идет о том, чтобы трахнуться втихаря в доме собственного босса. Исключения редки – ну разве кто-то примет за него решение, например, я.

Мы машем Бобу и Джине на прощанье. Они уезжают в машине Боба, в вишневом «Кадиллаке» 1968 года выпуска, который сияет как новенький. Неужели вы рассчитывали на что-то другое? Пока машина выруливает на подъездную дорожку, Джина машет нам рукой и старается перекричать мотор:

– Будьте примерными детками. Когда я вернусь, я хочу увидеть мой дом целым.

Эх, знала бы она!

Мы провожаем их взглядом, пока они не исчезают за поворотом, а в следующую секунду Джек уже сломя голову несется через весь дом, на бегу срывая с себя одежду. Последними с него слетают трусы – как раз в момент, когда он добегает до бассейна и ныряет в него.

Я избавляюсь от надоедливого пса, зашвырнув его пищащую игрушку в гараж. Как только он сам забегает внутрь, запираю гаражную дверь. Пусть на собственной шкуре испытает, что такое настоящая жизнь, а заодно проверит, такой ли он умный, каким себя считает. Не успела я сделать и пары шагов, как до меня уже доносится жалобный скулеж.

Когда я подхожу к бассейну, Джек уже на самой середине. Вечер такой прекрасный, тихий и теплый. Еще немного – и солнце начнет садиться. Волосы у Джека мокрые, лицо сияет. В эти минуты он такой красивый, такой счастливый, что мне не терпится составить ему компанию. Я тоже начинаю раздеваться, правда, не с такой скоростью, как он. По его мнению, я слишком медлительна, и он кричит мне из бассейна:

– Эй, что ты там копаешься. Вода такая теплая!

Я иду вдоль трамплина и, раскинув руки в стороны, становлюсь на самый край, чувствуя, как тот прогибается под моим весом. Я по-прежнему в трусиках и в лифчике, потому что хочу поддразнить Джека: медленно снять их у него на виду. Начинаю расстегивать лифчик, но потом решаю первым делом освободиться от трусов, затем снова передумываю и снова берусь за лифчик. И что самое странное, у меня возникает дежавю. Где-то такое со мной уже было.

Всякий раз, когда такое со мной бывает, есть в этом доля мистики. Как будто неожиданно, по совершенно неведомым мне причинам, в сознании всплывает сон, заложенный туда еще до того, как я пережила его в реальной жизни. Как будто барьер, отделяющий реальную жизнь и мои сны, разрушен, и мне одновременно видно то, что происходит по обе стороны зеркала.

Причем настоящая жизнь похожа на сон, а сон абсолютно реален. Ощущение такое, будто мне открылся некий фундаментальный секрет реальности, о котором еще никто не догадался. Затем, столь же быстро, как и появился, сон исчезает вновь. У меня же остается неприятное чувство: я не могу даже сказать, как и почему я так думала.

На этот раз память совершенно ни при чем. Это сцена из моего любимого фильма, и я просто ее воспроизвожу. Я – Сибил Шепард в фильме «Последний сеанс», я готовлюсь нырнуть голой в бассейн на глазах у всех. Ее неловкость по поводу собственной наготы превращается в жестокий спорт.

Лично мне стесняться некого, потому что дом ближайших соседей Боба и Джины расположен на другом конце долины. Увидеть нас они могут разве только в бинокль. И все же есть в раздевании на открытом воздухе нечто такое, что всегда меня пугало. Раздеться на виду у всех – никаких проблем. Мне все равно, смотрят на меня или нет. Я даже не против. Если что и выводит меня из себя, так это глаза, которых я не вижу.

И, как и Сибил Шепард, я, в конце концов, машу на все рукой, снимаю трусы и ныряю. Мое тело тотчас обволакивает прохладная вода, и я забываю свои глупые комплексы. Когда я открываю глаза, я вижу Джека, вернее, ту часть его тела, которая находится под водой, и плыву к ней. Это тело без головы. Солнечные зайчики отскакивают от поверхности воды и пляшут на его торсе. Джек работает ногами, и его пенис и мошонка колышутся вверх-вниз, как будто он находится в состоянии невесомости.

Я протягиваю руку, чтобы схватить его за член. Он наверняка заметил мое приближение, потому что тотчас бросается прочь. Он плывет на спине, взбивая фонтаны воды. Джек не останавливается, пока не доплывает до противоположного бортика. Здесь он раскидывает вдоль него руки и просто висит. Я выныриваю прямо напротив него. Вид у него страшно довольный. Он горд тем, что меня перехитрил.

Кладу руки ему на плечи и целую в губы. Они такие теплые, а мои такие холодные, что я не спешу их отрывать, потому что мне так хорошо, и мы продолжаем целоваться. Мое тело, словно поплавок, подпрыгивает вверх-вниз вместе с водой, что бьется о бортик бассейна, и я то и дело трусь о Джека.

Я стараюсь погрузиться в воду как можно ниже, чтобы кудряшки на моем лобке соприкасались с его членом. Вскоре я уже чувствую, как тот стал твердым. Я тотчас же хватаю Джека за член и говорю:

– Ага, попался!

Джек смеется.

Я несколько раз крепко сжимаю его член в кулаке, затем набираю полные легкие воздуха – так, что кажется, будто они вот-вот лопнут. Джек смотрит на меня, как будто хочет спросить:

– Эй, что это ты затеяла?

Я же, не выпуская из рук член, ныряю.

Вы когда-нибудь пытались сделать минет под водой? Это нелегко, но одновременно это потрясающая вещь. Когда я открываю рот, чтобы взять в него член Джека, из меня вверх устремляется цепочка пузырьков. Я наблюдаю за тем, как один совершенно крошечный пузырек скатывается по пенису и застревает в волосах. Я как можно быстрее сжимаю губы вокруг головки члена, чтобы мне в рот не попала вода, и начинаю сосать. Все происходит будто в замедленной съемке.

Мои волосы колышутся вокруг, словно водоросли, словно шарф, они обвивают мне голову, пряча Джека. Я лишь чувствую своим горячим ртом его твердый, прохладный член.

Одной рукой я сжимаю пенис, вторая прижата к груди Джека, чтобы меня не отнесло. Джек опускает руку, чтобы погладить мне грудь. Мои груди, словно поплавки, подскакивают вверх-вниз. Джек крепко зажимает пальцами мои соски и осторожно тянет к себе. Центр тяжести слегка сместился, и я чувствую, как мои груди нежно покачиваются, словно стоящая на приколе шлюпка, в то время как остальное мое тело занято членом Джека.

Мне так хорошо, что я хотела бы растянуть удовольствие как можно дольше. Но воздух в легких уже на исходе, и от его недостатка начинает кружиться голова. Теперь я работаю только ртом. С каждым разом я заглатываю член Джека как можно глубже. И вот перестаралась. Он скользнул слишком глубоко, головка упирается мне в горло, к которому тут же поднимается тошнота. Из носа вырывается цепочка пузырей.

Вода устремляется мне в рот, и я выныриваю, чтобы отдышаться. Как только дыхание возвращается, мы заплываем в мелкую часть бассейна. Здесь я сажусь на вторую ступеньку. Мое тело выше талии торчит из воды, а руки лежат на бортике бассейна. Джек осторожно берет мои ноги и закидывает их себе за спину, а сам входит в меня и начинает трахать – медленно и ритмично, – позволяя до конца прочувствовать каждое его движение. И пока он занят этим, вода плещется о мою грудь. Я еще крепче сжимаю ноги вокруг его талии, давая понять, что я хочу, чтобы он проник в меня как можно глубже.

Солнце медленно садится за горы, окрашивая небо оранжевым светом. Мне слышны лишь вечерние трели птиц в ветвях деревьев, плеск воды о бортик бассейна и наши с Джеком стоны. Это ни с чем не сравнимые мгновения. Как будто все наши проблемы исчезли, растворились в вечернем свете. Нежелание Джека заниматься сексом, стена, что выросла между нами, – ничего этого больше нет. И вот бы так было всегда.

Мы выходим из воды и возвращаемся в дом. С нас ручьями стекает вода, мы раскраснелись от страсти. Как только мы оказываемся в четырех стенах, я приношу из спальни, которую выделила нам Джина, коврик из овечьей шкуры и кладу его перед камином. Джек тем временем пытается раздуть огонь, который развел еще Боб, чтобы мы могли высохнуть и согреться. Мы сидим бок о бок перед огнем, по-турецки скрестив ноги. Затем я поворачиваюсь к Джеку и говорю:

– Я хочу, чтобы ты трахнул меня в попу.

Наверное, звучит не слишком романтично. Чтобы понять, что в тот момент это было самое то, вам нужно было быть там. Там и тогда. Не знаю даже, есть ли нечто более интимное, чем анальный секс с парнем перед пылающим камином.

Я сказала первое, что мне пришло в голову, потому что не могла представить ничего более приятного и одновременно извращенного, чем потом вспоминать, как мы с Джеком трахались в доме Боба Девилля. Неужели это было на самом деле? Я сказала это скорее, чтобы его раззадорить, потому что видела, что Джек в соответствующем настроении, и мне хотелось проверить, как далеко он может зайти, если предложить ему нечто такое, о чем он сам никогда бы даже не заикнулся. Никогда-никогда. Даже раз в миллион лет.

Это еще не значит, что ему не нравится трахать меня в зад. Еще как нравится. Тем более что я нечасто позволяю ему это удовольствие, чтобы он не слишком к нему привыкал. Пусть это будет, так сказать, деликатесом. Как трюфели, устрицы или икра. Потому что если есть их каждый день, они приедаются, и вы уже не чувствуете их вкуса. Они перестают быть деликатесом. Вот и анальный секс – всем деликатесам деликатес, в том, что касается всяческих изысков. Думается, природа не без причины снабдила нас, мужчин и женщин, таким количеством дыр. Чтобы что-то в них запихивать и что-то из них выдавливать.

И я намерена задействовать их все, потому что в противном случае это означало бы, что я не пользуюсь свои телом по полной программе, а значит, полезные вещи пропадают зря. В сценарии, который я придумала для нас с Джеком, не хватает лишь одной вещи.

Смазки.

Как бы это поприличнее выразиться. Скажем так, член Джека слишком велик для моей попы. Поэтому смазка не просто желательна, а необходима. Без нее никак. Поясняю. Например, вы ищете себе новые туфли и, простите мой неуклюжий юмор, по уши влюбляетесь в одну пару, конкретной модели и цвета.

Они просто идеальны, и вам кажется, будто вы всю жизнь только и делали, что о них мечтали. Но продавец приходит и говорит, что только что продал последнюю пару вашего размера и единственные, которые остались в наличии, на полтора размера меньше вашего.

К черту размер! Вы настроены решительно. Вы готовы примерить их, потому что вам нужны именно эти туфли и никакие другие, и вы не намерены уходить из магазина без покупки.

Вы почти без усилий просовываете ногу до половины, но потом она застревает в подъеме. Половина стопы – внутри, половина – снаружи, но вы говорите себе, на самом деле они не так уж и малы. То есть раз вам удалось просунуть ногу внутрь до половины, достаточно поднажать, и все получится. Потому что, если поднажать, кожа уступит вашему нажиму. Кожа начнет растягиваться, обволакивая вашу ногу, она приспособится к ней, и туфли, в конце концов, будут ваши. И вы пихаете ногу дальше, внутрь, и даже проталкиваете еще на полдюйма, но теперь нога застряла, и вам больно. Еще как больно!

Независимо от того, в какую сторону вы двигаете ногой – внутрь или наружу, ее всякий раз пронзает боль. Если бы только ногу! Боль пронзает все тело. И вы проклинаете собственную жадность, собственную глупость, что не прислушались к здравому смыслу, который говорил вам, что нельзя запихнуть что-то большое во что-то маленькое. Вот и со мной точно так же. Если меня хорошенько не смазать, то анальный секс будет похож на примерку таких туфель. Туфель на полтора размера меньше. Впрочем, это еще не значит, что мы не пытались.

В моем сценарии туфелька, так сказать, надета на другую ногу. Джек – нога, я – туфелька. И бедная задница просит пощады, потому что член такой здоровенный, что кажется, будто он сует в нее ногу. Больно так, что я закусываю губу. Но Джек считает, что размер ему подходит. Я же считаю, что нет.

Единственный способ убедить его в своей правоте – это издать душераздирающий вопль, как будто он пырнул меня столовым ножом. Джек, как по команде, вытаскивает член. Тотчас же. Не сомневаюсь, есть женщины, которым нравится боль, которые видят в ней своего рода тест на выносливость. Думаю, Анна из их числа. Но только не я.

Но теперь у меня в голове крепко застряла одна идея. Я хочу, чтобы Джек трахнул меня в попу в доме Боба Девилля, причем перед камином, на коврике из овечьей шкуры. Можно ли представить себе большее извращение и больший кайф? И я знаю, какую игру затеял Джек, и готова играть до победного конца. Я помню, как Джина сказала мне, что обожает печь, и если мне память не изменяет, я видела на полке в кухне ванночку маргарина для смазки противней. И говорю Джеку, чтобы он сходил на кухню и принес маргарин.

Пока его нет, я, словно завороженная, смотрю в огонь, наблюдая за тем, как догорают угольки, как пляшут языки пламени. Вскоре Джек возвращается. В руках у него полная упаковка весом в десять фунтов, а на физиономии – улыбка от уха до уха, как будто он собрался использовать весь маргарин до последней ложки. Как будто собрался поставить мне маргариновую клизму, чтобы потом пропустить через мою попу целую футбольную команду. И я говорю:

– Ого, ты и твоя армия?

Он ставит маргарин рядом, открыв крышку, берет двумя средними пальцами кусок, подносит его к моему лицу, чтобы я сказала, хватит или нет, и командует:

– Раздвинь попку пошире.

Я становлюсь на четвереньки, он опускается рядом со мной на колени, одной рукой раздвигает мне ягодицы, а другой намазывает мне на анус маргарин. Похоже, как будто меня мажут кремом. Я чувствую, как сначала мой анус сжимается, но потом расслабляется снова. Джек тем временем гладит его, помогая согреться.

Я протягиваю руку назад и тяну за член, чтобы тот снова встал. И как только чувствую, что он снова затвердел, наношу на него немного жира и, взяв член в кулак, помогаю размазать жир по всей его длине. Теперь мы оба в маргарине, но нам хорошо. Джек пристраивается сзади. Одна рука лежит на моих ягодицах, другой он вводит свой намазанный маргарином член мне в вагину.

Тот проскальзывает внутрь, не зная преград. Джек, не теряя времени даром, берется за дело. С точностью парового двигателя его член движется туда-сюда, сохраняя скорость и ритм. Теперь обе руки лежат на моих ягодицах. Он придавливает меня ниже, а сам Джек слегка выпрямляется. Теперь наши тела соединены где-то посередине.

Я выпрямляю руки, соскальзывая грудью на пол, одновременно повыше задирая зад. Джек вгоняет в меня член так глубоко и с такой силой, то я невольно начинаю жалобно стонать, причем так громко, что стоны эхом разносятся по всему дому. Наверное, их слышит даже Себастьян, потому что вскоре гараж оглашается собачьим воем. Мы с псом воем одновременно в знак сочувствия друг к другу.

Параллельно большой палец Джека совершает вращательные движения вокруг моего ануса, сгребая маргарин и подталкивая его к заднему проходу, щупает кожу, растягивает ее. Не успела я и глазом моргнуть – как палец уже внутри по самую последнюю фалангу, а мой анус заглатывает его, словно хищница-росянка свою жертву.

Теперь большой палец Джека у меня в заднице, и я чувствую, как он крутит им внутри, словно поворачивает в замочной скважине ключ, но открыть замок не получается. И он крутит снова, и снова, и снова. Теперь он вращает его в одном направлении – по часовой стрелке, как будто заводит какой-то механизм, и этот механизм – я.

Я готова перейти на следующий уровень, и когда поворачиваю голову, чтобы сказать ему об этом, перехватываю его взгляд и говорю:

– А теперь отдери меня как следует в жопу. По-настоящему.

Он тотчас выскальзывает из меня и шлепает членом по моей промежности, смазывая его моим липким белым соком, чтобы он стал скользким и гладким и без труда вошел в мою маленькую тугую попочку. Он для удобства кладет мне на задницу руку, а сам тем временем прижимает головку члена к моему анусу. Я чувствую, как тот напрягается. Головка члена такая большая, но Джек проталкивает ее внутрь. Я издаю сдавленный стон.

Член такой огромный. Он плотно сидит в моей попе и медленно проникает все глубже и глубже.

– Скажи, ему там приятно? – спрашиваю я.

– Приятно, – со стоном отвечает Джек. – Твоя попа такая тугая.

– А ты ее слегка растяни, – говорю я. – Я хочу, чтобы твой член проник в нее по самое не могу.

Джек стонет от удовольствия. Он проникает в меня на всю длину члена и начинает работать им, одновременно делая круговые движения бедрами. Он словно танцует на моей попе, и это так приятно. При этом он крепко схватил меня за плечи, чтобы ему было удобно вгонять в меня свой кузнечный молот. Его мокрые яички ритмично ударяются о мой клитор.

Это такой кайф – чувствовать, как мой анус растягивается, как в меня проникает толстый, мясистый член Джека. Я готова стонать и кричать, как мне хорошо. Я чувствую, что вот-вот кончу. Кажется, будто я в любую секунду могу взорваться изнутри.

Я говорю Джеку, что сейчас кончу, и не успела я это сказать, как мое тело изгибается под ним, и я издаю вой блаженства.

– А теперь, – говорю я, – я хочу, чтобы ты кончил мне в жопу, Джек. Хочу, чтобы ты накачал меня спермой, хочу почувствовать, как она будет вытекать из меня.

Я специально говорю такие вещи, дразню его, чтобы достичь желаемого эффекта, чтобы довести его до предела. Я слышу, как Джек стонет, – признак, что он тоже кончает. Последний мощный толчок – и его ружье выстреливает струей спермы. Я чувствую, как она наполняет мою прямую кишку.

Затем он медленно извлекает из меня член, и я чувствую, как из моего ануса вытекает густая белая жидкость, как она капает вниз, как собирается на завитушках растительности. Мы с Джеком лежим ложечкой на мягком коврике. Его руки крепко обнимают меня. И честное слово, я даже не представляю, бывают ли в жизни более приятные моменты. Я, Джек, настоящий камин, анальный секс, приятная расслабленность. Идеальное завершение идеального уик-энда.

Глава 19

Разглядываю себя на фотографии, которая висит над моей кроватью. На ней я такая, какой была раньше. И я с трудом узнаю себя прежнюю. Мне кажется, будто я сплю, но мои глаза широко открыты. Я стою голая. Две небольшие ракушки прикрывают соски, раковина побольше – лобок. Над головой, словно волны, бегут кучевые облака. Волны катятся над головой, как песчаные дюны, движимые ветром.

Я медленно бреду по пляжу, чувствуя соленый ветер на языке. Под ногами хрустят ракушки. Как бы осторожно я ни ступала, они все равно хрустят и ломаются. Смотрю под ноги и вижу, что это не ракушки, а кости. Я иду по пляжу костей. Ощущаю, как их острые края впиваются в ступни. Пляж неровный, и я бреду неуверенно, боясь упасть, как по брусчатке в туфлях на шпильке.

Бреду, пока не оказываюсь на променаде, заполненном юными парочками, которые буквально лучатся любовью. Все идут в одном направления, и лишь я одна – в противоположном. Я иду голая. Все смотрят на меня, и я чувствую себя незащищенной, выставленной напоказ. Однако я высоко держу голову и гордо шагаю дальше.

Иду к краю променада, где обнаженные молодые мужчины в карнавальных масках выстроились вдоль ограждения, теребя эрегированные члены. Они ждали моего появления. И я не хочу их расстраивать. Я опускаюсь на четвереньки, приподнимаю попку, покачиваю ею, будто обнюхиваю воздух, – сигнализирую о своей готовности.

Ко мне приближается первый. Он берет меня за бедра, опускается и засовывает член, до самого конца, так сказать, «по самую рукоятку». Затем медленно вылезает, оставив во мне лишь кончик, готовясь снова войти. После этого он мощными, размеренными толчками начинает меня трахать. Его мошонка бьется о мой клитор. Мне так хорошо, что я начинаю часто и тяжело дышать и впиваюсь пальцами в землю.

Джек идет по променаду под руку с Анной. Он меня не замечает. Он проходит мимо меня, мимо мужчин, теребящих члены в ожидании своей очереди. Джек останавливается примерно в двадцати футах, прислоняется к ограждению, и кладет на него локти.

Анна опускается перед ним на колени, расстегивает его брюки и вытаскивает пенис. Она зажимает его в руке, а большим пальцем проводит по головке, как это сделала бы я. Затем проводит языком, облизывая его, как облизывала бы его я, прикладывает губы к головке и медленно заглатывает член Джека на всю длину.

Она сосет член Джека так, как сосала бы его я.

Я смотрю на член Джека во рту Анны и представляю его у себя между ног.

Я хочу, чтобы Джек поднял голову и увидел, что меня трахают вот так, сзади, на четвереньках, и трахает меня незнакомец в карнавальной маске. Хочу, чтобы Джек знал, что я сейчас представляю себе, что это он трахает меня.

Хочу, чтобы он, как и все мужчины из фантазий, принимал меня такой, какая я есть. Чтобы мы могли быть вместе.

Рывком поднимаюсь в постели, как будто выныриваю из кошмара. Джек лежит рядом со мной и спит. Я обнимаю его, слышу, как он просыпается, и чувствую, как мне передается тепло его тела. Чувствую себя в безопасности, чувствую себя счастливой и желанной. Но я хочу большего.

Мои руки скользят по его груди, затем ниже, по животу. Пальцы касаются волос на лобке, я поглаживаю пенис. Глажу долго и нежно, и вскоре чувствую, как он пробуждается к жизни, увеличивается и отвердевает. Сжимаю его, он мясистый и уже полутвердый.

Поглаживая пенис Джека большим пальцем, сжимаю его остальными. Чувствую, как он напрягается. Теперь он полностью тверд и готов к бою. Отпускаю его, чтобы облизать ладонь, чтобы она стала гладкой и влажной от моей слюны. Вновь беру любимую игрушку в руку, начинаю скользить по ней вверх и вниз, размазывая слюну. Вскоре слышу блаженный стон – это Джек проснулся и теперь пребывает в состоянии полудремы.

Хочу, чтобы член Джека проник в меня. Хочу, чтобы он до смерти оттрахал меня, и мне все равно, проснулся ли он полностью. Кладу на Джека ногу и чувствую, как пенис трется о мое бедро. Поднимаюсь и усаживаюсь. Упираюсь рукой в его грудь, чтобы устроиться поудобнее. Вижу, что его глаза полуоткрыты. Вовремя, потому что теперь он видит, как я схватила его копье и приготовилась насадить себя на него. Я немного отодвигаюсь назад и медленно опускаюсь на него. Джек издает сонный вздох удовольствия. Мой бутон открывается, чтобы впустить его, и начинает истекать влагой.

Теперь Джек окончательно проснулся и полностью погружен в меня. Он начинает медленно двигать бедрами, и я чувствую, как его член ходит внутри меня вверх-вниз. Я следую его примеру: сидя на нем верхом, в унисон вращаю бедрами. Мы с ним как две шестеренки слаженного механизма. Я нависаю сверху, Джек двигается вместе со мной, согнув колени и выгнув спину, чтобы входить глубже. Его член поршнем ходит в моей горячей и влажной вагине.

– Трахай меня, Джек! – прошу я. – Трахай сильнее!

Он откликается на зов, дважды с силой вонзаясь в меня, после чего выбирает энергичный ритм. Он хочет сделать мне хорошо. Я издаю долгий довольный стон, задыхаясь, повторяю его имя и зарываюсь лицом в подушку, мои соски трутся о его лицо. Запускаю руки Джеку в волосы и подтягиваю его голову к своей груди. Губы тянутся к соску, и я чувствую кожей жаркое дыхание. Еще миг – и его губы сомкнулись.

Сосок тотчас набухает и отвердевает; Джек ласкает его языком, тянет губами и нежно покусывает.

Он берет меня за груди и сдвигает их близко, чтобы ему было удобней посасывать и покусывать их, то одну, то другую или обе одновременно.

Он уже вошел во вкус, распробовал меня, и в нем проснулся неутолимый голод. Он жадно пожирает мои груди и вколачивает в меня свой несокрушимый таран. Мне кажется, что я вот-вот кончу. И хочу, чтобы он знал об этом.

Я говорю:

– Джек, я сейчас кончу.

Приподнимаюсь, упираюсь ему в грудь рукой и насаживаю себя на член глубже обычного, как можно глубже, потому что хочу, чтобы, когда я буду кончать, он был глубоко во мне. Чувствую, как мои ягодицы прижимаются к яичкам. Слышу, как учащается дыхание Джека, слышу, как он стонет от наслаждения, знаю, что он тоже близок к оргазму. Медленно вращая бедрами, я опускаюсь на всю его длину.

Он двигается вместе со мной, дышит в одном ритме со мной, стонет со мной в унисон. Мы с ним находимся на грани оргазма, и я хочу подвести Джека к самым его высотам. Чувствую, что вот-вот кончу, и хочу, чтобы он знал об этом.

– Я кончаю, Джек. Кончаю, кончаю, кончаю…

Едва я успела это выкрикнуть, как меня накрывает сладостная волна. Тело изгибается дугой, пока его, словно ток, пронзает мощный оргазм. Чувствую, как по нему пробегают судороги. Похоже, Джек тоже достиг пика: он громко и протяжно вскрикивает, член напрягается, и он кончает в меня, выпуская струи семени. Через пару секунд он вздрагивает и мгновенно расслабляется. Я валюсь на Джека. Его грудь надрывно вздымается подо мной, мы оба судорожно хватаем ртом воздух.

Я скатываюсь и ложусь рядом. Он тоже перекатывается на бок, лицом ко мне. Я прижимаю его к своей груди. Лежим усталые, полностью выдохшиеся. Прислушиваюсь к его дыханию. Оно успокаивается, затихает, и вскоре Джек проваливается в сон.

Лежу в постели и думаю, где была, что видела и как я дошла до жизни такой. И до меня доходит нечто такое, что я всегда знала, но неизменно принимала как должное.

Добрая половина секса – фантазии.

Глава 20

Я сижу на обычном месте, в первом ряду, справа от Маркуса, в данный момент разбирающего кульминационную сцену хичкоковского «Головокружения», когда Джуди открывает свой секрет Скотти. Она признается, что она и Мадлен, мертвая блондинка, в которую Скотти влюблен, – одно и то же лицо. Таким образом она вырывает его из фантазий и заставляет посмотреть в глаза правде, чтобы он, наконец, понял, что все время жил иллюзиями.

Маркус анализирует последний кадр, в котором Скотти стоит на верху колокольни, там, где когда-то стояла Джуди-Мадлен. Он преодолел страх высоты и даже осторожно шагнул на выступ. Теперь он смотрит вниз, в бездну, на место, куда героиню увлекла его одержимость, на камни, на которые она бросилась и разбилась насмерть. Сдается мне, Маркус анализировал этот фильм добрую сотню раз, если не больше, но по какой-то причине возвращается к нему снова и снова.

Маркус настолько зациклен на «Головокружении», что готов рассуждать о нем без конца, на каждом занятии, и каждый раз находит в нем что-то новое, интересное, чем делится со слушателями. Думаю, это потому, что в «Головокружении» есть все, что Маркус любит в кино. Все фетиши и парафилии, какие только можно пожелать. Теперь благодаря Анне я знаю о Маркусе чуть больше и понимаю причины этого. И я почти уверена: подобно Скотти, Маркус одержим роковыми платиновыми блондинками, способными погубить любого мужчину. Маркус одержим Анной.

Подозреваю, что влияние Анны распространяется и на меня: я поймала себя на том, что стала одеваться так же. Не просто подражать ей в одежде, а носить ее личные вещи. Сейчас на мне полупрозрачный белый топ с низким вырезом, в котором виден бюстгальтер. Я попросила Анну его поносить, хотя не знала точно, подойдет ли он мне. А еще на мне ее лайкровые легинсы леопардовой расцветки и босоножки на шпильках. Как будто всем видом хочу сказать мужчине: я готова тебя съесть.

Даже Джек посмотрел на меня как-то странно, когда я утром вышла из спальни, поскольку никогда не видел меня в таком наряде. И когда он посмотрел на меня, я подумала: не слишком ли далеко зашло мое увлечение Маркусом?

Теперь я здесь, и, похоже, мои усилия были тщетны, потому что Маркус, как всегда, не обращает на меня внимания. Он рассказывает, как киношный Скотти требует, чтобы Джуди одевалась точно так же, как ее двойник, покойная Мадлен, в ту же самую одежду, чтобы так же причесывалась и выбрала тот же цвет волос.

Я одеваюсь для Маркуса так же, как Анна, но все мои ухищрения не срабатывают, нисколько его не возбуждают. Теперь мне точно известно: Маркус питает слабость к блондинкам, и раздумываю, не обесцветить ли волосы, чтобы стать похожей на Анну, оставаясь, тем не менее, собой. Замечаю, что не возбуждаю Маркуса, потому что он в тех же коричневых брюках, но эрекции не видно.

Маркус говорит, что все, что нам положено знать о Хичкоке-мужчине, содержится в его фильмах. Это похоже на поговорку, что о человеке можно cудить по одежде. Анализирую глубинный смысл коричневых брюк Маркуса, в которых он вечно приходит на лекции, чтобы понять, кто же он такой.

Они что, у него единственные? И похож ли его шкаф, в который он забирается в ожидании Анны, на шкаф Микки Рурка из «Девяти с половиной недель», набитый одинаковыми нарядами? Шкаф, где висят одинаковые белые рубашки, как та, которую он обычно носит, и брюки, узкие в паху и слегка расклешенные, какие вышли из моды еще в конце семидесятых.

Интересно, ходит ли он по секонд-хендам в поисках брюк точно такого же покроя и размера? Таких, которые бы крепко сжимали и подчеркивали его мужские достоинства? Прихожу к выводу, что если Маркус сохранил одежду матери в идеальном состоянии, то, скорее всего, он купил ее новой или почти новой. Маркусу на вид лет сорок пять – пятьдесят, и когда я произвожу мысленные подсчеты, получается, что, скорее всего, он начал так одеваться подростком, то есть лет в двенадцать-тринадцать. Или чуть позже, если созрел позже нормы.

Эти брюки уже тогда вышли из моды. Из чего напрашивается вывод, что он, должно быть, эмоционально к ним привязан. Возможно, точно такие же носил его отец, и когда Маркус в первый раз их надел, брюки позволили ему почувствовать себя взрослым мужчиной, как отец, и он понял, что одеваться нужно именно так.

Не утверждаю, однако смею предположить, что любой, кто одержим эдиповым комплексом, как Маркус, должен иметь проблемы с отцом, который отсутствовал в детстве физически или эмоционально или же и физически, и эмоционально. Я тотчас проникаюсь к Маркусу сочувствием: хочется прямо сейчас подойти, крепко обнять и прошептать на ухо нежные слова, успокоить, сказать, что все будет хорошо. Но этого не произойдет, потому что лектор кажется серьезным и неприступным.

Краем глаза поглядываю на часы, потому что жду, когда появится Анна. Она, как всегда, опаздывает. Жду, когда откроется дверь, и я смогу завести «вахтенный журнал», чтобы фиксировать в нем ее опоздания и попытаться увидеть в них закономерность. Часовую лекцию, которая длится вот уже сорок три минуты тридцать две секунды, Маркусу почти всегда удается закончить в ту же секунду, когда звенит звонок. Он успел рассказать нам обо всех сопутствующих парафилиях и теперь переходит к фетишам.

Я бросаю взгляд на стенные часы над дверью. До конца лекции остается пять минут, но Анны по-прежнему нет. Должно быть, она пытается расширить границы возможного, оттягивая свое появление до последней минуты. Ей явно хочется позлить Маркуса.

Мое внимание приковано к стрелке часов, подбирающейся к цифре «один». Жду, когда раздастся стук в дверь, которая тут же откроется. Мне слышен голос Маркуса, но я его не слушаю. Секунда идет за секундой.

Напряжение становится невыносимым. Я сижу на краешке стула. Точно так же, наверное, сидели по всей стране зрители во время первого показа «Головокружения», затаив дыхание, наблюдая за тем, как Скотти гонится за Джуди, как она бежит по лестнице на колокольню, откуда срывается вниз навстречу смерти.

Наконец раздается звонок, не в фильме, а в классе. Час прошел. Но Анна так и не появилась, и мне непонятно почему. Она всегда опаздывает, но никогда не пропускает занятия. Ни разу. Это так на нее не похоже.

Студенты начинают собирать тетради и покидать аудиторию, как пассажиры самолета, которые спешат как можно быстрее покинуть салон, как только самолет совершит посадку и они отстегнут ремни. Я же остаюсь на месте. Я будто приросла к стулу. Я по-прежнему держу в руках ручку, чтобы делать записи в желтом блокноте, в правом верхнем углу которого моей рукой записан ряд цифр. Я записала их сама, но совершенно забыла, что они значат.

Мне не дает покоя, почему Анна не пришла на лекцию и где она может быть. Сижу и ломаю голову. Вскоре в огромном зале не остается никого, кроме меня и Маркуса.

Маркус медленно стирает с учебной доски слова, которые написал в ходе лекции, как будто пытается уничтожить следы своих сексуальных фантазий. Стирает все слова, которые мне хотелось бы услышать из его уст.

Скопофилия – страсть к рассматриванию.

Ретифизм – фетишизация обуви.

Трихофилия – фетишизация волос.

Когда доска вытерта полностью, Маркус поворачивается к столу, собирает свои конспекты, берет их под мышку и поднимает голову. При этом он замечает меня. До меня доходит, что он впервые удостоил меня взглядом. Впервые на меня посмотрел. Я перехватываю взгляд и смотрю ему прямо в глаза.

Неожиданно я тушуюсь, потому что на мне одежда, взятая на время у Анны, одежда, которая мне нисколько не идет.

Маркус выжидающе смотрит на меня, и я сообщаю ему, что жду Анну.

– Кого? – спрашивает он.

Он шутит или говорит на полном серьезе? Не могу представить себе Маркуса-шутника. Он слишком серьезен, слишком интеллектуален, слишком погружен в себя. По его лицу или голосу вам никогда не понять его истинные чувства, угадать его мысли. Он надежно держит их в себе. Маркус скрытен и загадочен, именно поэтому я так им увлечена.

Блондинка, объясняю я, которая сидит на лекциях позади меня. Анна.

И тут меня как будто прорывает. Я выкладываю все, что узнала от нее, потому что нервничаю. Мне не по себе от того, что я сейчас здесь, рядом с Маркусом, а он разговаривает со мной. Рассказываю ему все, что мне известно. Про его квартиру, про то, что Анна приходила к нему, про шкаф, про одежду его матери.

До этого я ни разу не разговаривала с Маркусом, разве что обменялась с ним парой слов, но я хочу, чтобы он знал, что я в курсе. И спокойно отношусь к его причудам.

Более того, я не просто воспринимаю их спокойно. У нас есть нечто общее. И если ему нравится Анна, может, ему понравлюсь и я. Маркус слушает меня, не проронив ни слова. Он дает мне возможность выговориться, не перебивает, и я счастлива, я рада тому, что могу с ним пообщаться, а не просто смотреть на него и предаваться фантазиям. Это все равно что пообщаться наедине с поп-идолом, в которого вы влюблены с детских лет, встречу с которым рисовали в мечтах, с которым вели воображаемые разговоры и мастурбировали, глядя на его портреты.

И вот теперь Маркус стоит прямо передо мной, мы одни, я и он, и мы разговариваем, общаемся – по крайней мере, мне так кажется, – даже если говорю главным образом я, торопливо выкладываю все, что хотела поведать, выпаливаю, как из пулемета, и необязательно в нужном порядке. Но как только убеждаюсь, что рассказала все, ничего не упустила, ничего не забыла, останавливаюсь и замолкаю.

Он смотрит на меня со странным выражением лица – не то нахмурив брови, не то улыбаясь. Непонятно, то ли он зол на меня, то ли ему смешно.

Он смотрит на меня и говорит:

– Понятия не имею, о чем вы говорите.

С этими словами он берет свои записи и выходит из аудитории, не сказав больше ни слова. Все мои иллюзии о Маркусе разбиты вдребезги.

Возможно, Маркус никогда не был таким, каким я его себе представляла. Возможно, все, что рассказывала Анна, она сочинила, чтобы разжечь мои фантазии.

Чувствую себя полной дурой.

Все это время я считала Маркуса моей ахиллесовой пятой. Но я ошибалась, ох как я ошибалась.

Моей ахиллесовой пятой был не он, а Анна, роковая блондинка, за которой я была готова пойти хоть на край света.

Но где же Анна? Неожиданно я понимаю, что совершенно ее не знаю. Я почти ничего не знаю о том, кто она и откуда родом. Я знаю лишь то, что она мне рассказала и что она для меня значит.

Начистоту: сколько людей по-настоящему знают нас? Знают наш распорядок дня – куда мы ходим, с кем встречаемся, что делаем. Если вдруг что-то случится, если нам суждено внезапно и бесследно пропасть, кто будет знать, где нас искать, к кому обратиться, кому звонить? Друзья – даже те, кого вы считаете близкими друзьями, те, к кому вы питаете глубокую привязанность – точно ничего не знают. Родственники – тем более.

Чем больше я размышляю над этим, тем тревожнее мне становится: я посылала ей эсэмэски, я звонила, но Анна не брала трубку и ни разу не перезвонила. Что тоже не в ее характере. Похоже, Анна бесследно пропала, как будто ее не было вовсе. Я знаю лишь трех человек, которые могли бы подтвердить факт ее существования.

Маркус.

Банди.

Кубрик.