Мост в прошлое, или Паутина для Черной вдовы Крамер Марина

Лондон

«Как же больно… кто бы мне заранее сказал, что будет так больно… нет сил терпеть, просто нет сил. И это я – человек, общавшийся на «ты» с любым оттенком боли! Не думала, что в этой жизни есть что-то, чего я еще не испытывала…»

Тонкая рука тянется к тумбочке, шарит по ней и находит зеркало на длинной ручке. Подносит его к лицу, но там по-прежнему отражается какая-то упакованная в бинты мумия. Кровяные следы на белой марле, в прорезях блестят холодные синие глаза. Зеркало отброшено на одеяло.

«Как я вообще решилась на это, зачем? Опять все сначала, все снова. Не хочу, устала. Но уже ввязалась, поздно поворачивать, да и не в моих привычках делать это».

Сибирь

Он уже отвык от холода – от настоящего, русского холода, такого, какой бывает только здесь. Ежась и пряча в воротник лицо, высокий широкоплечий мужчина с белоснежным ежиком волос и такой же крашеной бородкой-эспаньолкой спустился по трапу и вошел в наполненный людьми аэропортовский автобус. До здания, где располагался зал прилета, можно было дойти пешком – самолет стоял совсем близко. Но – так положено. Сибирь в феврале – то еще счастье. Пронизывающий ветер и мороз, в комплекте это вызывает желание забиться под одеяло с кружкой чая и не выходить из дома. Но мужчине нужно было сюда, непременно нужно, и для этого он предпринял жуткий по времени и нервным затратам вояж. Бристоль – Лондон – Бангкок – Сибирь. Почти двое суток в дороге. И сейчас еще почти сорок минут на такси. Встречать некому – его тут не ждали. Сюрприз…

Такси он нашел быстро – в зале прилета толклось множество желающих заработать извозом. Вещей у мужчины не было – все свое с собой, в большой спортивной сумке. Первый же таксист заломил цену, превышавшую тариф втрое, но когда мужчина сделал шаг в сторону, отрицательно качнув головой, он ухватил потенциального клиента за рукав и зашептал:

– Это, слышь… поехали, по дороге договоримся. Я не обману. Просто тут иначе нельзя – враз шины порежут.

Мужчина с интересом оглядел невысокого плотного водителя, прикинул, что в случае чего разберется с ним одной рукой, и согласился.

«Волга» с «шашечками» была припаркована сразу за шлагбаумом, водитель открыл багажник, но пассажир отказался, забросив сумку на заднее сиденье. Сам уселся туда же, едва втиснув огромное тело, упакованное к тому же в объемный пуховик с капюшоном, в узкую дверь. С удивлением он наблюдал в окно за тем, как водитель снимает с крыши знак такси и небрежно бросает его на переднее сиденье.

Они успели отъехать от аэропорта километров на пять, уже началась хорошо знакомая лесополоса, сейчас сплошь заваленная снегом, когда наперерез «Волге» из кустов вынырнула старая иномарка. Водитель чертыхнулся, рванул руль влево, но сзади его тоже уже ждали. Заглушив двигатель, он нагнулся и стал шарить под сиденьем. Когда в его руках появилась монтировка, пассажир с оттенком жалости к себе вздохнул: «Ну, Хохол, не можешь ты без приключений. Как только ногой на родную землю – так шандец, слезай – приехали».

Дверки машины уже рвали с двух сторон какие-то люди в черных куртках и вязаных шапочках, натянутых на самые глаза. Водитель не успел даже пискнуть, как его вытащили из машины, сунули головой в снег и начали топтать ногами. Хохол неторопливо вылез и, потянувшись, спросил:

– И что за утренняя гимнастика для тех, кто в пути?

– Сядь обратно и захлопнись, а то и тебе наваляем, – не отрываясь, бросил один из нападавших.

Подобного пренебрежения к своей особе Жека Хохол стерпеть уже не мог.

– Ну, братва, извиняйте, коль что не так. – Он сбросил пуховик и, оставшись в тонкой шерстяной водолазке, схватил первого попавшегося за куртку и пояс брюк, размахнулся и отшвырнул на дорогу.

Тот неловко упал, ударившись головой о бампер иномарки. Трое остальных замерли, выпустив водителя.

– Ты че, в натуре? – протянул один, медленно опуская руку в карман, но Хохол это предвидел. Быстрым броском он оказался рядом с говорившим и вывернул тому руку так, что мужик взвыл и рухнул на колени, а Хохол выдернул из кармана его куртки пистолет.

– У, как тут у вас по-взрослому-то, – протянул он, переводя пистолет с одного нападавшего на другого. – Ну что, юноши? Постреляем?

«Юноши», однако, были другого мнения о стрельбе в столь ранний час на пустой дороге. Они подхватились и побежали к машине, и через секунду старая иномарка, взвизгнув и пройдясь юзом по обледенелой дороге, умчалась в направлении аэропорта. Хмыкнув, Женька сунул приобретенный «ствол» за пазуху – кто знает, что может случиться, да и не бросать же его на дороге. Не война же…

Он помог подняться водителю, и тот, сплевывая кровавую слюну на измятый ногами снег, выругался:

– Вот же, а… заколебали, сволочи, работать не дают!

– Что это у вас? – поинтересовался Хохол, садясь в машину и закуривая. – Не возражаешь, если я в салоне покурю?

– Да кури, что ты… – Водитель сел за руль и глянул в зеркало заднего вида. – Ну, отрихтовали рожу… что теперь жене брехать буду…

– Ну так и скажешь, как было.

– Ты что! Ей нельзя, она беременная у меня, узнает – расстроится! – вздохнул водитель. – Я ж и таксую для того – ну, чтоб там пеленки-распашонки, всякое такое-этакое. Мне по жизни и своей зарплаты хватает, но ребенок – сам понимаешь. А тут объявились волки – единая такса – и все тут, всех чужих разгоняют, цену чтоб не перебивали. Сами ломят такое бабло – страх подойти, а у нас тут так – если не на тачке и не встретил никто, то будешь автобус этот до ночи ждать. Вот они и пользуются.

«Н-да, Россия-матушка, – подумал про себя Хохол, покуривая в приоткрытое окно. – Ничего-то не поменялось».

В доме, к которому подвезло его такси, горели окна – многоквартирный «скворечник» давно проснулся, и его обитатели собирались на работу, в институты, школы – кто куда. Только два окна в том подъезде, около которого Хохла высадил таксист, были темными. Это его встревожило – а что, если Мышка в больнице? Надо было все же позвонить…

Он вошел в подъезд и поднялся пешком до знакомой двери, нажал кнопку звонка и прижался ухом к холодному металлу в районе глазка, пытаясь определить, есть ли кто-то в квартире.

– Кто там? – Женский голос успокоил его – Мышка дома.

– Открывай, не бойся – не менты.

Дверь открылась, и худая брюнетка в черном халате повисла у него на шее:

– Женька!!!

– Все, не ори, горло простудишь. – Он занес ее в квартиру и захлопнул дверь. – Ты одна, что ли? А Алена где?

Аленой звали дочь женщины.

– Они с мужем в Бельгию улетели, у него там турнир какой-то, а Аленку он с собой взял. Когда еще будет такая возможность…

– Удачно я заехал, попал аккурат к свободной женщине, – улыбнулся Хохол, и она рассмеялась:

– Прекрати.

– Ну, что ты, разве я о том?

Оба знали – не о том. И даже речи не могло быть ни о какой связи, даже намека – разве могут очутиться в одной постели брат и сестра? А они искренне считали себя родственниками, хотя никогда ими не являлись.

– Ты раздевайся, я пока чайник погрею.

Она прошла в кухню, зашумела там водой, брякнула чайником. Хохол скинул куртку и ботинки, прошел в ванную, на ходу успев бросить беглый взгляд на висевшее на вешалке ярко-желтое детское платье. Видимо, у Алены недавно был конкурс – дочь Мышки (которую вообще-то звали Машей, но благодаря Хохлу для всех в его доме она была Мышкой) занималась бальными танцами.

Мышка-Машка была довольно близкой подругой Марины, жены Хохла. Они познакомились давно, в Израиле, и это странное знакомство как-то удивительно быстро перетекло в дружбу. Марина не подпускала к себе никого, будучи в силу жизненных обстоятельств женщиной осторожной, но с Машей сошлась. Они даже со спины были похожи, и любовь к черным вещам, и черные волосы – все это делало их одинаковыми. Разве что Мышка была меньше ростом, худее и чуть спокойнее. Хотя, если надо, тоже могла отбрить не хуже Марины.

Марина… Вечная головная боль и истеричная, звериная любовь. Даже сделав ее после многих лет бесплодных попыток своей женой, Хохол не стал спокойнее и увереннее в ней. Эта непредсказуемая женщина могла все. Она могла встать и уйти без объяснений, могла выгнать его из дома, не считаясь с тем, что живут они в Англии, а Хохол по сей день владеет английским на уровне пятого класса спецшколы для детей с отставанием в развитии. Но в этом была вся Марина Коваль – в далеком прошлом глава одной из крупных криминальных группировок за Уралом. Такое вот счастье досталось Хохлу на пятом десятке жизни.

– Жень, ты, может, в душ с дороги? – спросила Мышка из кухни. – Или сначала кофе-чай-сигарета?

– Сама ведь все понимаешь, – усмехнулся он и принялся стягивать с рук тонкие кожаные перчатки, с которыми в последнее время расставался только в жару, и то не очень охотно.

Хохол нестерпимо стеснялся своих рук, покрытых затейливыми татуированными перстнями, надписями и рисунками. Это пришло внезапно, в какой-то момент, когда Женька вдруг уловил резкий, неприятный контраст между прекрасной белой кожей Марины и вот этим «великолепием», прикасавшимся к ней. С тех пор, как бы ни сопротивлялась Коваль, он всегда носил перчатки. И никакие слова о том, что ей безразлично, как он выглядит, не убеждали Хохла в обратном. Он стыдился своего прошлого, которое так явно подчеркивали эти картинки и надписи.

– Жень, ну, что ты там? – Мышка выглянула из кухни, и в ее руке он увидел сигарету.

– Так и не бросила?

– Нет, не могу пока, – виновато прошелестела Мышка. – И потом, знаешь, это помогает мне не думать.

Он подошел вплотную, забрал сигарету, докурил за одну затяжку и ткнул окурок в пепельницу на столе.

– Заканчивай, Машка, серьезно говорю. Усугубляешь ведь только.

– Телевизора насмотрелся? – почти враждебно отозвалась она и, отойдя, вспрыгнула на столешницу возле плиты – даже в этом они с Мариной были похожи. – Типа – капля никотина убивает лошадь? Знаешь, что дальше?

– А то! – усмехнулся Хохол, устраиваясь за столом. – Пусть, дура, не курит. Речь-то не об этом, Машка. Не о вреде курения для лошадей.

– Жень, да знаю я все, – с досадой пробормотала Маша, трогая пальцем прозрачную крышку сковороды, где аппетитно шкворчали разогреваемые блинчики с мясом. – Но вот поверь – иной раз ночью такое в голову лезет…

– И что – покуришь – делается легче?

– Нет, но…

– А раз «нет» и «но» – вот и бросай, – подвел черту Хохол.

Он с аппетитом принялся за завтрак, краем глаза наблюдая за Машкой, мелкими глотками прихлебывавшей крепкий кофе без сахара. Она еще сильнее похудела, хотя и до этого казалось, что дальше просто некуда. Марина, когда полгода назад увидела ее входящей в зал прилета аэропорта «Хитроу», смахнула с ресниц слезы и пробормотала:

– Мне кажется, что ей сейчас только крылья за спину – и она улетит, исчезнет…

Маша тогда провела у них почти месяц, мало выходила из своей комнаты, все больше спала или писала что-то в толстой тетради на пружинке – на столе всегда валялись простые карандаши с чуть искусанным концом. Никакие попытки вытащить ее погулять или проехаться по городу не увенчивались успехом, и Марина в конце концов вообще запретила ее трогать. Единственным человеком, с которым Машка тогда общалась с удовольствием, был Грегори, сын Марины. Мальчик приходил в Мышкину комнату в любое время, и та с радостью уделяла ему время, читала привезенные в подарок русские книжки, что-то рассказывала и отвечала на многочисленные вопросы любопытного Грега. Хохол и Марина были рады, что хотя бы их сыну удается отвлечь Мышку от тяжелых мыслей о болезни.

– Ты смотри, если надоест – не церемонься, выгоняй его, – говорила Марина, но Маша только качала головой:

– Ну, что ты! С ним так интересно – он мне много забавных вещей рассказывает, про свою школу, например. Я же одна совсем с ума сойду.

«А какого же черта тогда ты нас-то избегаешь?!» – хотелось рявкнуть Хохлу, но он понимал – нельзя. Ребенок не жалеет, не смотрит сочувственно, он просто интересуется тем, что его волнует – и это как раз не Машкина болезнь, а совершенно посторонние вещи – сколько уроков бывает у Алены, сколько времени она проводит на тренировках, много ли им задают. В общем, как раз Грег сумел отвлечь Машку от предшествовавшей поездке госпитализации и почти двухмесячного курса тяжелейшего лечения.

Сейчас, спустя полгода, она выглядела намного лучше, хотя и похудела до безобразия. И эти ее черные волосы… Они давали слишком много сходства с Мариной, особенно когда Маша сидела, опустив голову, и длинные, ниже плеч, пряди почти полностью скрывали лицо. Хохол не видел ее с другим цветом, хотя Марина говорила, что в момент знакомства Мышка была блондинкой, а потом какое-то время – рыжей, с короткой стильной стрижкой. В черный же она перекрасилась после того, как услышала о диагнозе от врача, и с тех пор больше не менялась, разве что длина волос указывала на пройденный курс лечения – после выхода из больницы Мышка вынужденно стриглась покороче.

– Хорошие блины, – заметил Хохол, нарушая тягостное молчание, заполнившее кухню.

– Как чувствовала, что гости будут, – откликнулась Маша, садясь прямо и убирая волосы за спину. – Я, когда одна, совсем не готовлю – все равно есть не могу, чего ж впустую…

– Служба доставки тебя, видимо, по голосу уже знает, – Хохол кивнул в угол, где стояли пластиковые коробочки с эмблемой японского ресторана, в котором Машка обычно заказывала суши, роллы и мисо-суп.

– Знает, – подтвердила она, даже не улыбнувшись. – Мой врач говорит, что я держусь в одной стадии так долго как раз потому, что постоянно ем водоросли и морепродукты. У японцев почти не бывает запущенной онкологии.

– Дура ты, – вздохнул Женька.

Эти разговоры всегда наводили на него бессильную тоску и вызывали злость – ну, почему это должно было случиться с человеком, не сделавшим никому особого зла? Машка, всю жизнь, со школы еще, работавшая в больнице, видела столько человеческого горя и боли, что, возможно, просто не смогла справиться, не смогла перебороть в себе чужие страдания. Марина часто повторяла, что онкология – это болезнь внутренней неуверенности, каких-то тщательно скрываемых страхов и переживаний. Он не верил, как не верят все здоровые люди – им просто страшно вникать в это.

– Давай я тебе постелю, ты поспишь? – предложила Машка, спрыгивая со своего импровизированного насеста. – Мне уйти нужно на пару часов, а ты сможешь спокойно отдохнуть.

– Куда? – почему-то насторожился Женька, и чуткая Маша уловила этот тон.

– А что за допрос?

– Не допрос, просто интерес.

– Я, дорогой, женщина самостоятельная и взрослая, и у меня могут быть дела, – отбрила она с легкой улыбкой, и Женька подавил в себе желание взять ее за воротник черного халатика и встряхнуть как следует.

Он с наслаждением растянулся на диване и закрыл глаза, слыша, как в своей комнате собирается Машка, как она ходит по кафельному полу, чуть постукивая подошвами тапочек, как, наконец, за ней захлопывается дверь, а вскоре стихает и звук уехавшего вниз лифта. В доме воцарилась тишина.

…Это было так давно, кажется, даже в другой жизни, но почему-то именно сейчас, в тишине пустой Машкиной квартиры, воспоминание стало острым и совершенно свежим, как будто вчерашним.

Марина тогда каким-то нечеловеческим усилием, чисто женской хитростью и свойственной только Коваль упертостью и изворотливостью сумела вытащить его из Бутырки, откуда, казалось, ему уже заказана дорога навсегда. Международный розыск – это вам не гусь чихнул, это уже серьезные игры. Но Марина, косвенно виновная в его аресте, сделала все, на что была способна и даже не способна, чтобы только его вернуть. Они остановились тогда у Гришки Беса, в маленьком зауральском городке, где тот «мэрствовал». Коваль, которую все считали давно мертвой, произвела небывалый фурор в доме родственника, едва не доведя того до психического срыва своим появлением. Гришка считал дни и часы до момента, когда непрошеная гостья покинет его владения, но Марина вдруг решила выйти замуж и сделать это именно в родном городе, а не в Англии, где давно и вполне благополучно жила все это время. И Бесу ничего не оставалось, как скрипнуть зубами и согласиться. И вот тогда Женька вместе с маленьким Егоркой решил поехать и купить будущей жене подарок. Он прекрасно знал, что для Марины не представляли особой ценности золото и камни, шубы и машины – к чему все это женщине, у которой и так было все? Но у него самого имелся непробиваемый стереотип о приличествующих случаю подарках, а потому Коваль придется смириться с этим.

Бес разрешил взять его машину с водителем, но велел Хохлу постараться не особенно привлекать к себе внимание разбитым лицом. Для достоверности перед побегом в тюрьме Женьку довольно честно помяли трое бывалых урок, и лицо его теперь было совершенно неузнаваемо. Он, конечно, пообещал…

– Останови-ка вот тут, Семен, – завидев торговый центр, попросил Женька. – Мы недолго, подождешь?

– Конечно, Евгений Петрович, не беспокойтесь.

Хохол нацепил темные очки, натянул тонкие перчатки для водителей, чтобы скрыть свои татуировки, и вышел с Егором из машины.

– Ветровку застегни, прохладно, – машинально заметил он, и мальчик послушно потянул вверх «молнию» джинсовой курточки.

– Папа, а что мы будем покупать? – разглядывая ярко освещенные витрины, спросил Егор, и Женька пожал плечами:

– А вот что понравится, то и купим.

– Вообще-то женщинам нужно украшения дарить, – авторитетно заявил мальчик, потянув отца за руку к большому ювелирному отделу.

Хохол засмеялся и пошел следом. К ним сразу подошла девушка в белой блузке и темно-вишневой юбке, с таким же шарфиком, повязанным вокруг шеи.

– Желаете что-то посмотреть?

– Да, пожалуйста.

– Может, что-то конкретное интересует?

– Покажите серьги, – произнес Хохол, ткнув пальцем в застекленную витрину с серьгами.

– Вот эти! – добавил Егорка, указав пальчиком на изящные золотые серьги с крупными черными жемчужинами, окруженными мелкими бриллиантами. – Пап, да?

– Да, сынок, эти, – одобрил Женька, с удивлением отметив про себя, что у мальчика хороший вкус и тонкое чутье – Марина тоже обратила бы внимание на это.

– К ним есть еще подвеска и кольцо, будете смотреть? – Девушка достала серьги на красной подушечке и протянула их Хохлу.

– Будем.

Они долго рассматривали украшения, вертели их в руках, Егорка даже приложил подвеску к себе, насмешив и продавца, и Женьку.

– Маме подарок выбираете? – спросила девушка, упаковывая украшения в коробочки. – Может, сделать особенную упаковку, подарочную?

– Да, – солидно кивнул Егорка. – Только можно я сам выберу?

Девушка, которой очень понравился этот рассудительный не по годам мальчик, разрешила ему войти за прилавок и разложила перед ним различные коробочки, пакетики и просто листы красивой упаковочной бумаги, из которой можно было сделать сверток и украсить его различными бантами. Егорка придирчиво копался в этом великолепии до тех пор, пока не нашел совсем простой золотистый пакетик:

– Вот! Мне этот нравится.

– Отличный выбор, – улыбнулась продавец, беря у него из рук пакетик и укладывая туда коробочки с украшениями. – У вашего юноши отменный вкус и склонность к простым и элегантным вещам, – обратилась она к Женьке. Тот кивнул, доставая из кармана кредитку.

– Это в мать. Она у нас тоже любит, чтобы неброско и просто. А такие вещи ведь самые красивые, правда?

– Совершенно верно, – кивнула девушка. – Пожалуйста, вот ваши покупки и кредитная карта. Надеюсь, ваша жена оценит подарок.

– Спасибо.

– До свидания, – солидно кивнул Егорка и взял в руку пакетик, прижал его к груди.

Эти серьги, кольцо и подвеску на тонкой золотой цепочке Хохол потом подарил Марине прямо на свадьбе, и она довольно часто носила комплект, хотя не очень любила украшения.

Воспоминания о жене заставили Хохла стряхнуть сонную оторопь, от которой устаешь сильнее, чем от бессонницы, и потянуться к небольшой поясной сумке, в которой, тщательно спрятанная в обложке паспорта, лежала фотография Марины. Разглядывая ее, Женька ловил себя на мысли, что постоянно исподволь ждет, когда же безукоризненное лицо жены станет менее привлекательным для других. Броская красота Марины доставляла ему массу неприятных моментов, заставляла ревновать к каждому, кто бросил на нее хоть мимолетный взгляд. Женька отчаянно страдал от этого, но понимал – показывать нельзя, эмоции нужно тщательно скрывать и носить в себе. Марина не прощала малейшей слабины – мгновенно впивалась в уязвимое место длинными ногтями и причиняла невыносимые болевые ощущения.

Сюда, в Россию, он приехал после крупной ссоры, в ходе которой Коваль снова выкинула его из дома, заявив, что больше не желает иметь с ним ничего общего. Причина, как всегда, была – Марина все чаще стала прикладываться к бутылке с текилой. «Тоска по родине», – объясняла она сыну, но Женьку такого рода объяснения, естественно, не устраивали. Он вообще считал, что ребенку незачем видеть подобные картины – из-за этого, собственно, и произошел скандал. И случилось еще кое-что. Собственно, именно это «кое-что» и явилось пусковым моментом ссоры, а вовсе не любовь Коваль к текиле – это Хохол приплюсовал уже «до кучи», так сказать. На самом же деле его неугомонная супруга решила положить конец бесконечным домогательствам Гришки Беса, а для этого улеглась в клинику пластической хирургии. Хохол бесновался, орал и угрожал, но Марина не обращала внимания, а устав, просто выставила его.

Лондон

«Для чего я пошла на это? К чему? Я все равно никогда не смогу вернуться домой насовсем. Никогда. Меня там никто не ждет. Более того – меня там не хотят видеть как раз те, на чью помощь я только и могу рассчитывать. Те, кому я доверилась, открылась. Те, кто не должен был предать, сделали это первыми».

Она встает, закуривает, чуть приоткрыв окно. Курить нельзя – врач категорически запретил, но когда ее пугали или останавливали запреты? Если бы это было так, многих проблем в ее жизни никогда бы не было. Табачный дым сладко щекочет ноздри, хочется чихнуть и почесать кончик носа, но нельзя – сплошной слой марли мешает. Она прикасается кончиками пальцев к повязке и морщится. Ноющая боль стала постоянным спутником, кажется, что хуже этого ничего не бывает. Все лицо словно стянуто, болит и чешется. Вот уже почти два месяца она здесь, и боль за это время стала почти привычной, и даже странно, когда ничего не болит.

– Всегда мои авантюры были сопряжены с физическими страданиями, – бормочет она вполголоса, выбрасывая окурок прямо за окно в стерильный больничный садик. – Ну, ничего, это временно.

Сибирь

Маша шла по грязному тротуару, то и дело поскальзываясь на высоких каблуках сапожек, и временами смотрела через плечо назад. Неприятное чувство, что за ней наблюдают, не отпускало вот уже несколько месяцев. Еще летом прошлого года в магазине к ней прицепился странного вида парень, хватал за рукав и нес какую-то ерунду, а когда Маша, не желавшая скандала и повышенного внимания к себе, выскочила на улицу, последовал за ней. В такие моменты она давно приучила себя не бежать, а останавливаться и давать отпор. Так всегда учил их заведующий отделением – не показывать спину, а демонстрировать готовность к отпору. Силы сегодня были приблизительно равны – парень казался щуплым и несильным, так что Маша, несмотря на каблуки, вполне рассчитывала, если что, справиться. Но тот просто остановился напротив, когда Маша, развернувшись, посмотрела ему в глаза, и, постояв минуту-другую, бросился наутек. Она только плечами пожала и пошла своей дорогой, однако через пару недель снова наткнулась на него, а потом еще раз и еще. Постепенно она привыкла, а через какое-то время парень вроде как исчез, но ощущение чужого пристального взгляда за спиной осталось. Он возникал еще несколько раз, и как раз в те моменты, когда Машин муж бывал в отъезде. Возможно, это было простым совпадением.

Сейчас Маша тоже чувствовала на себе этот взгляд, но, сколько ни вертела головой, поймать в поле зрения его обладателя так и не смогла.

«Хорошо, что Женька приехал, – подумала она, поправляя сползающую с плеча сумку. – Мне с ним хотя бы не так страшно».

Однако приезд Хохла – такой неожиданный, без предупреждения – показался ей странным. Как и то, что в ответ на предложение позвонить Марине он только махнул рукой и перевел разговор на другую тему.

Настораживало и отсутствие звонков от самой Марины. Последний раз они общались примерно месяц назад, а перед этим – в день рождения, который отмечали в один день. Марина тогда показалась Маше какой-то усталой, голос звучал глухо, а это всегда являлось следствием ее плохого самочувствия и настроения. Но на все вопросы она отвечала уклончиво, а потом и вовсе перешла в наступление, начав спрашивать Машу о ее состоянии, а подобная тема всегда вызывала только неприятные ассоциации. И было странно, что Коваль, прекрасно об этом знавшая, вдруг повела себя таким образом. Словом, Маша только укрепилась во мнении о том, что с подругой что-то не в порядке, оставалось только добиться от Женьки хотя бы косвенного подтверждения.

Она аккуратно, почти неслышно открыла замок входной двери, на цыпочках вошла в прихожую и прислушалась. Нет, тихо, видимо, Женька еще спит с дороги. Маша сняла шубку, сбросила с ноющих ног сапоги и пошарила рукой под выступавшим в коридор полукругом дивана в поисках тапочек.

– Ты их в кухне скинула, – раздался голос Хохла, и Мышка, вздрогнув всем телом от неожиданности, разогнулась:

– Фу, напугал! Не спишь уже?

– Да сколько ж можно? – Он вышел из кухни, потягиваясь, и бросил тапочки под ноги Маше. – Долго гуляешь, девушка.

Она только фыркнула, ничего не отвечая, и в глазах Хохла прочла недовольство.

– Чай будешь? – как будто она пришла в гости, осведомился Женька, и Маша кивнула:

– Буду, замерзла.

Пока он колдовал в кухне с чайниками и нюхал разные сорта чая в коричневых пергаментных пакетиках, коих у Машки в шкафу обнаружилась целая батарея, она успела переодеться, вымыть руки и подобрать волосы наверх большой заколкой-крабом. Женька, увидев, как она садится за стол и вынимает из кармана халата сигареты, поморщился – слишком уж Маша в последнее время напоминала ему Марину. Или это просто он хотел в каждой женщине видеть ее?

Приземлившись напротив с кружкой крепкого черного чая, Хохол поинтересовался:

– Твои-то надолго в Бельгию?

– На две недели, – откликнулась она. – А что?

– Я у тебя пока перекантуюсь, ничего? Если стесню – скажи, я не в претензии.

– Ужасно стеснишь, – без тени улыбки ответила Маша, затягиваясь ментоловым дымом, и Женька удовлетворенно кивнул:

– Прекрасно. Тогда с меня – кухня, с тебя – покупка продуктов, раз уж ты все равно на улицу ходишь.

– Не вопрос. Но скажи… – она многозначительно умолкла, однако Женька уловил суть вопроса:

– Не бойся, Машка, все чисто. Я не в бегах, не в розыске, никто за мной не ходит, все в порядке. Да и не приволок бы я к тебе такой груз, тебе своего хватает вполне.

Маша, кажется, устыдилась своего вопроса. Зная Хохла много лет, последнее, в чем она могла бы его заподозрить, было желание причинить ей – вольно или невольно – какой-то хотя бы минимальный дискомфорт.

– Убедил. Ты знаешь, так, наверное, даже лучше… – Она перевела взгляд в окно, где уже стемнело и зажглись фонари. – Я хотя бы одна не буду. Совсем стало невыносимо. Раньше ждала этого одиночества как самого желанного подарка, а теперь, получив, не знаю, что с ним делать.

Женька подпер кулаком щеку и внимательно вгляделся в ее бледное лицо. Машка ощутимо страдала – и это не было связано с физическими проблемами. У нее в голове происходило что-то, чем она не хотела – или не могла – поделиться с ним.

– Мань, а ты чего это завела такую песню? Случилось что? Ну, так прямо давай, не крутись около.

Она только покачала головой:

– Ты не поймешь. Не обижайся, Женька, но у тебя все просто и прямо, как паровозные рельсы. А у меня, к несчастью, вечно какие-то перегибы и закоулки.

– Да уж! В закоулках-то вы преуспели на пару с Мариной Викторовной! – не выдержал он, и Машка насторожилась:

– Это ты о чем?

– Так, о своем.

– Поругались? – сочувственно спросила Маша, прекрасно знавшая крутой нрав и тяжелый характер подруги, с годами не становившиеся мягче и легче.

Хохол только пожал плечами и как-то неопределенно мотнул головой, и это могло значить что угодно – и нет, и да. Он не особенно хотел выглядеть сопливым мальчиком, которого любимая девочка послала к черту, ибо в его возрасте смешно уже не справляться со строптивой женщиной. Однако все, кто когда-либо знал Марину Коваль, признавали – не было таких мужиков, кто способен был бы подчинить ее и заставить окончательно смириться и покориться. Даже ее первый и горячо любимый муж Егор Малышев, человек с сильной волей и непростым характером, и тот не мог сказать, что Марина принадлежала ему до конца. Она безумно любила его, но если было нужно, могла пойти вопреки его воле и настоять на своем. Женька же Влащенко, матерый уголовник с приличным тюремным «стажем», вообще порой казался себе слабым и нежизнеспособным щенком, которого хозяева не утопили из жалости. Марина умела так посмотреть, что ему не нужно было слов – он поджимал хвост и позорно уползал в конуру, кляня себя за слабость и понимая, что стоит ей поманить пальцем, как он забудет про гордость и амбиции и поползет за ней на брюхе. Пару раз Женька взрывался, уходил, уезжал, заводил любовниц – но все заканчивалось, стоило ему хотя бы случайно увидеть Марину. И она, к его великому несчастью, тоже прекрасно знала, что не потребуется особенных усилий, чтобы вернуть сбежавшее «домашнее животное», как сам Хохол называл себя в моменты злого отчаяния. Марина была его болезнью, его наркотиком, страстью, которая не проходила, а лишь усиливалась с годами.

– Жень… – Мышка коснулась рукой его плеча. – Ну, брось ты. Знаешь ведь – куда она денется?

– Она-то? – хмуро усмехнулся Хохол. – А то ты не знаешь, что ей стоит только бровью дернуть, как вокруг сразу толпа желающих!

– О, ревность? – мягко подколола Мышка. – Как будто ты не знаешь, что все эти увлечения и дерганья бровями – пустые забавы, не больше! Маринке просто важно убедиться в том, что она до сих пор желанна и интересна еще кому-то, кроме тебя, вот и все.

Хохол недоверчиво посмотрел на нее.

– Да? А тебе вот важно, нужна ли ты еще кому-то, кроме мужа?

– Мне это безразлично. Я всегда была спокойна и равнодушна к мужскому вниманию. Да, поклонники были, и сейчас еще попадаются, но мне это как-то все равно.

– Ты вообще странная, Машка. Не разберешь тебя. А мне эти все разборки – вот где! – Хохол энергично провел ребром ладони по горлу. – Добро бы – наедине, так ведь нет – она пацана вынуждает слушать и смотреть. И пьет опять.

– А Грег что?

– А он умнее нас обоих, по ходу. Посмотрит как на придурков – и пошел к себе, за комп сел и давай дома обставлять.

– Какие дома? – удивленно застыла Мышка, не донеся сигарету до губ.

– Виртуальные, – хмыкнул Женька, отобрав у нее сигарету и сломав пополам. – Программу мы ему для компа купили такую – дизайн интерьера, вот он и развлекается. Вбил в голову, что будет дома строить, как Малыш покойный. Видно, кровь водичкой-то не разбавишь.

– Ты с таким сожалением говоришь, словно хочешь, чтобы он был таким, как вы, – с мягким укором проговорила Маша и, взяв новую сигарету, отодвинулась на безопасное расстояние.

– Нет, конечно. Куда – как мы? В бегах остаток жизни? С чужими именами, с левыми паспортами? – невесело усмехнулся Женька. – Думаешь, это просто? Так и трясусь каждый день – а ну, как кого знакомого занесет в наши края? И ведь заносит же! Заносит, не поверишь! Лондона мало им! Нет – прутся в Бристоль, как намазано там чем!

– Что – снова кто-то появлялся? – с тревогой в голосе спросила Маша, и Хохол кивнул:

– Не поверишь – наш раззолотой племянник Коленька.

Маша почувствовала, как сердце уехало куда-то вниз и даже биться стало реже. Хохол не был в курсе того, что сделал Маринин племянник после того, как Женька вывез едва живую Коваль с годовалым ребенком в Англию, похоронив перед этим с помпой какую-то загримированную проститутку. Потому что если бы знал… Об этом страшно было даже подумать.

– И… что? – с опаской спросила она, боясь выдать себя и то, что знает о племяннике Марины.

– А что? Едва успел Маринку с Грегом в магазин затолкать, сам следом – и дверь подпер, – Женька встал и потянулся, как после сна. – Она его даже не сразу увидела, а я потом аккуратно следом прошел, до отеля проводил. Он один приехал, без семьи. Я еще пару дней у отеля светился, все смотрел, с кем и куда Колька ходит. Встречался он с каким-то мужиком, по виду – не инглиш, скорее русский, может, эмигрант какой.

Хохол щелкнул кнопкой чайника, плеснул заварки в большую кружку. Маша молчала. Ей очень хотелось рассказать Женьке все, что она узнала в свой последний визит в их город от Виолы. Но умом она понимала – нельзя, потому что Женька сразу же рванет туда и вобьет Марининого племянника в землю по пояс, а то и выше – за предательство, за то, что Николай так легко поддался на мелкую провокацию и оговорил тетку, давшую ему в жизни все – работу, деньги, даже дом. Маша знала и то, что Маринин отец, старый журналист Виктор Иванович Коваль, отказался от старшего внука, запретив тому упоминать об их родстве. Она поддерживала это решение старика, хотя глубоко внутри жалела запутавшегося Николая. Но это чувство слегка поутихло, когда Виола предъявила ей факты – запись пресс-конференции Николая и несколько газетных заметок на ту же тему. Отвращение захлестнуло Мышку, когда она увидела на экране потеющего и красного от напряжения Кольку, говорившего такое, за что не только по воровским, а и по человеческим законам полагалось нечто ужасное. «Бедная Маринка, – подумала она тогда, вертя в руках пульт. – Все для него сделала, родным считала, дело дала – а он…»

Ветка тогда по секрету сказала Маше, что Колька потом приезжал к ней, валялся в ногах и просил избавить от кошмаров, мучивших его ночами.

– Гнида! – выпуская ноздрями дым, гневно вещала ведьма, расхаживая по комнате в своем белом полупрозрачном одеянии. – Как можно?! Ведь она его вытянула из болота! Все дала, все! А этот паршивец…

– Вета, а ты ж вроде встречалась с ним… Или нет? – осторожно спросила Мышка, раскуривая сигару, к которым в тот период жизни испытывала странную тягу.

– Или да, – Ветка резко остановилась перед ее креслом и выдохнула дым. – Но что это меняет?! Что?! Я Маринку любила – и люблю до сих пор, не могу простить, когда вот так – с ней! И не позволю никому!

Это уже была прямая угроза самой Маше. Ветка до сих пор не могла простить ей странного и очень быстрого сближения с Мариной, постоянно подозревала в чем-то большем, чем просто дружба. Маша первое время оправдывалась, приводила какие-то доводы, потом устала и махнула рукой, позволив ведьме думать все, что той заблагорассудится.

Маша всегда тяготилась этими поездками, но вовсе не потому, что не хотела выполнять просьбу подруги и проведывать могилу ее мужа. Ей трудно было оказываться в доме Беса и Ветки, отношения с которыми сложились не особенно дружеские. Открытого конфликта, разумеется, не было, но напряжение чувствовалось постоянно. При этом стоило только Маше заговорить о гостинице, и оба в голос начинали обижаться и вынуждали ее сдаться. Но моральный дискомфорт все равно преследовал. Единственной отдушиной всегда оставалась домработница Даша, перебравшаяся от Марины к Ветке и Бесу. Вернее, перебралась-то она сперва к Николаю, но потом, после всего, не смогла остаться и видеть каждый день человека, оговорившего Марину, которую Даша считала чуть ли не дочерью, которой у нее никогда не было. Не умея скрывать эмоций, Даша через какое-то время все же попросила расчет и стала работать у Виолы, искренне привязавшись к ее больному приемному сыну Леше. Мальчик благодаря усилиям домработницы начал набирать вес и крепнуть физически, и Ветка с Бесом не могли не отметить этого.

Маша старалась провести с домработницей больше времени – общаться с душевной и отзывчивой женщиной было куда проще и приятнее, чем с холодной, отстраненной и высокомерной Виолой. Да и сама Даша, находя в лице гостьи новый объект заботы и повышенного внимания, старалась заходить в ее комнату как можно чаще, и всегда не с пустыми руками. От ее булочек, пышек, слоек и пирогов Маша чувствовала себя распухающей, как тесто на опаре.

Хохол, кстати, был в курсе непростых отношений Мышки и Виолы – всякий раз, вернувшись, Маша писала Марине длинные, обстоятельные письма, больше напоминавшие рассказы, полные эмоций, личных ощущений и наблюдений со стороны. Женька, от которого жена не скрывала ни своей просьбы, ни следовавших за ее выполнением отчетов, тоже читал их. Он-то как раз отлично понимал причину и мотивы такого поведения Виолы – она просто исходила от ревности, истекала ею, как зрелый персик соком, не могла пережить, что у Марины появился еще кто-то, с кем она делится сокровенным. Эта ревность усилилась стократно, когда выяснилось, что Коваль жива, и Мышка тоже знала об этом, а не только она, Ветка. Это явилось для ведьмы таким ударом, вынести который она не могла. Разумеется, подобное открытие не добавило Мышке любви и хорошего отношения со стороны Виолы, однако и впрямую конфликтовать та не решалась, понимая, что этим может настроить против себя Коваль, которую всегда было выгоднее и спокойнее иметь другом, чем врагом. Даже Бес, неоднократно пытавшийся прижать «к ногтю» строптивую родственницу, все-таки каждый раз опасался последствий, хотя и знал, что Марина не станет мстить двоюродному брату мужа. И только Хохол знал истинную причину бездействия жены – та просто-напросто брезговала связываться с непорядочным и мелочным Гришкой.

– Жень… – Мышка решила отвлечь Хохла от мыслей о племяннике Марины, чтобы ненароком не дать понять своего истинного отношения к нему и не заставить Женьку задавать ненужные вопросы. – Скажи… ты скучаешь? Ну, в смысле – по России скучаешь, по дому?

Хохол усмехнулся и потянул к себе заварник.

– По дому? А он был у меня – дом-то этот, по которому надо скучать?

– Ну а как… – растерялась Мышка, не сразу поняв, куда клонит Женька.

– А вот так, Марья. Своего дома – понимаешь, такого, чтоб мой, собственный, устроенный так, как я хочу, – у меня никогда не было. Всю жизнь в каких-то приживалках – то у Строгача, то у Маринки потом. Это был дом Малыша – и от этого никуда невозможно было спрятаться, изменить никак нельзя. Я однажды заговорил про ремонт – так думал, она меня на куски порвет. Мол, как ты смеешь, это дом моего мужа – а муж уже больше трех лет мертв был. Устроила дом-музей, понимаешь. – Хохол потер шею и продолжил с плохо скрываемой досадой: – Я ведь и там, в Англии этой, живу в его доме – прямо рок какой-то, куда ни глянь – всюду он.

– Жень… Но ведь Егора нет уже так давно. И Маринка носит твою фамилию.

– Много от этого изменилось, ага.

Сарказм не укрылся от Мышки, и она попыталась спорить, однако тщетно. Хохол имел на этот счет свою версию, отступать от которой не собирался, да и не имело это особого смысла. Марина, хоть и вышла за него замуж, и даже сняла обручальное кольцо Малыша, с которым не расставалась, но все равно ухитрилась внутри остаться женой Егора. Женька понял это совершенно четко и постарался даже смириться, но с годами обида не убывала, а всплывала в неожиданных моментах, заставляя Хохла вытворять не самые благовидные вещи. Он потом жутко стыдился собственной несдержанности, но ничего не мог поделать с этими вспышками ярости и ревности к мертвому человеку.

– И вообще, Марья, давай-ка мы с тобой эту тему закроем. Не хочу об этом, – хмуро подытожил он, и Мышка согласно кивнула.

У нее в голове крутился еще один вопрос, который ей нестерпимо хотелось задать Женьке, но она отлично видела его состояние и понимала – нет, не сейчас, позже. Но она непременно задаст его, потому что неудовлетворенное любопытство разъедает изнутри, как ржавчина.

– Ты не представляешь, как я рада, что ты приехал, – искренне призналась Мышка, глядя на закурившего Хохла.

– С чего бы?

– А просто так. Я давно вас не видела.

– Так чего не приезжаешь?

– Боюсь притащить вам неприятности.

– Неприятности, Машка, это наше второе имя, – усмехнулся Женька. – Они всегда с нами, эти неприятности. И твой приезд вряд ли добавил бы нам еще что-то.

– Ой, а помнишь, как я к вам как-то после Нового года сразу прилетала? Вы еще тогда жили дома, и у вас Жорка гостил? – вдруг вспомнила Маша, и хмурое лицо Хохла разгладилось и озарилось улыбкой.

Это была веселая история, коих в жизни случалось куда меньше, чем грустных, страшных и трагичных. Мышка тогда прилетела к ним второго января, страдая от совокупности похмелья, головной боли и гипертонии. Женька обнаружил ее в аэропорту на скамье и чуть не зарыдал от смеха – видок у Марьи был точь-в-точь как у Коваль с глубокого похмелья. Те же черные джинсы и водолазка, черные волосы до плеч, большие солнечные очки посреди зимы, распахнутая норковая шуба и высокие сапоги, правда, Машка предпочитала шпильки, а не плоскую подошву. Женька донес ее вместе с чемоданом до машины, уложил на заднее сиденье, совсем как Марину, сунул термос с горячим чаем:

– Будет плохо – ори, остановлюсь.

Однако Мышка помотала головой, стянула очки с ненакрашенных глаз, обведенных естественной синевой, улеглась удобнее и уснула.

В итоге Женька с Марьей оказались единственными убежденными трезвенниками в доме на долгие восемь дней. В гостях как раз был Жорка – приятель Хохла и весьма известный шансонье, и вот вдвоем с Мариной они и расслаблялись. Мышке и Женьке оставалось только присматривать за этой парочкой, чтобы не бросили зажженную сигарету мимо пепельницы, да заставлять их хоть иногда поесть. Машка с удовольствием заменила отпущенную отдохнуть домработницу Дашу, готовила на всех, а Хохол исполнял функции носильщика и уборщика. Но самым забавным было даже не это…

Однажды вечером, когда Марина и Жора были еще практически трезвы, за столом завязался разговор, и Мышка, вспомнив свою медсестринскую практику, рассказала случай про пивную бутылку и указательный палец. Эта, в общем-то, «бородатая» история, неоднократно уже растиражированная известными и не очень юмористами, с завидной регулярностью повторялась пьяными в разных городах. И надо же было Машке именно об этом рассказать… разумеется, Жорка решил проверить это на собственном опыте. Чем закончилось, объяснять не нужно – палец певца надежно застрял в горлышке бутылки под оглушительный хохот Марины.

– …мать твою! – расстроенно протянул Жорка, разглядывая конструкцию из бутылки и пальца. – И что теперь делать?

– В больницу ехать, – мрачно констатировал Хохол.

– Да ну на фиг! Щас, гляди… – И не успел никто среагировать, как Жора со всей силы бабахнул бутылку о край стола.

Стекло разлетелось, попутно глубоко порезав певцу палец и ладонь. Кровь полилась, как на скотобойне – у пьяного человека она сворачивается куда медленнее. Это еще хорошо, что совершенно трезвая Машка крови не боялась и навыками оказания первой помощи владела прекрасно. Вдвоем с Хохлом они перевязали незадачливого экспериментатора, который, кстати, мгновенно протрезвел, и Машка печально уронила:

– Это еще хорошо, что я про лампочку не вспомнила.