ХУШ. Роман одной недели Абузяров Ильдар

– Ты почему не берешь трубку? – спросил сердитый голос дяди, настолько сердитый и хриплый, что Мурад даже подумал: это не его дядя, а выразительный меддах, изображающий своим голосом большой гнев, отчего Мурад оторопел.

– Я читал намаз, – сказал он, справившись со своими сомнениями.

– А я стараюсь, звоню во все колокола. Думаю, как бы ты не проспал намаз.

– А я не проспал! – улыбнулся в трубку Мурад.

– Хорошо. А что ты уже сделал? Ну ладно, ладно, я не буду возмущаться, что ты так бездарно тратишь драгоценные минуты пребывания в столь прекраснейшем, божественном с архитектурной точки зрения месте. Чай на столе, творог в холодильнике, харчо в большой кастрюле. Позавтракай и займи себя чем-нибудь. Можешь почитать, а можешь посмотреть телевизор. Там тоже показывают много интересного. А когда я вернусь, мы с тобой устроим из твоего приезда фейерверк, сходим куда-нибудь, бриллиант моей души, где-нибудь послоняемся.

– Куда? – с интересом переспросил Мурад.

– Не знаю. Может быть, сходим поужинать в ресторан к моему другу. Но сначала мы с тобой пойдем искать дух Петербурга.

– Дух Петербурга? – удивился Мурад.

– Да, дух Петербурга, – оживился дядя. – Я сам давно собирался его поискать. А если нам не удастся его отыскать, то тупо залезем на крышу и посмотрим на город глазами ангела с Александрийского столпа.

– Какого осла? – не понял Мурад.

– Сам ты осел! – разозлился дядя и бросил трубку.

А возможно, эта история началась позднее. Когда дядя позвонил еще раз и сказал, что ему надо срочно уехать в другой город. В Москву. Это займет пару дней. Это очень важная встреча, и она связана с безопасностью его бизнеса.

– Возьми меня с собой, – попросил Мурад, скорее по инерции. О Москве, как и о Петербурге, он слышал много интересного из телевизора, которым уже успел пресытиться, ожидая дядю. Уж лучше один раз побывать, чем сто раз увидеть. А еще ему очень не хотелось оставаться одному в большом и пустынном городе. И в доме.

– Не могу. Я буду встречаться с очень важными, большими людьми.

– Я в машине посижу. – Мураду очень хотелось подольше покататься на дядином «Мерседесе».

– Даже в машину не могу, Мурадик. Со мной поедут люди из службы безопасности. – Из какой безопасности, из своей личной или федеральной, дядя не сказал. – Мы будем решать важные вопросы. К тому же я всего на день. Одна нога там а другая уже завтра здесь. А когда я вернусь, мы с тобой устроим божественное мероприятие из твоего пребывания, ну просто фисташковый фейерверк.

– А что мне пока делать, дядя?

– Займи себя сам чем-нибудь. Что ты, маленький, что ли, Мурад? Ведешь себя, как не мужчина. – И, секунду помолчав, добавил: – Можешь попробовать поискать дух Петербурга сам.

– А где?

– Чаще всего он находится под пролетом мостика Зимней Канавки, что рядом с Эрмитажем, чуть правее, если стоять на берегу Невы лицом к двум ростральным колоннам, а к Эрмитажу спиной.

– Что такое Эрмитаж? – спросил Мурад.

– Это приют странников, гостей, пилигримов, одним словом, тех, кто ищет дух Петербурга, – полушутя пояснил дядя, – непутевых бродяг, лентяев и сонь, как и ты, – усмехнулся он, – что хотят общаться не с хлебом, а с духами. Хотя и не всегда их находят.

– Приют, – повторил про себя Мурад. – Приют, – повторил он для себя и про себя.

– Ладно, мне надо ехать. За тобой присмотрит моя жена. Слушайся ее, как маму. Я позвоню вам из Москвы вечером.

– Хорошо.

– Постой, постой, постой! У тебя деньги-то есть?

– Есть, – гордо ответил Мурад, вспомнив, что матушка снабдила его аж двумястами рублями.

– Если вдруг понадобятся, возьми в верхнем ящике моего стола в кабинете. Или в тумбочке в спальне.

– Есть! – то ли огрызнулся, то ли отдал честь старшему по возрасту Мурад.

Позавтракав, Мурад вышел на улицу. И опять его поразили совершенная красота и нереальность окружающих зданий. Но еще более поразили красота и нереальность самого воздуха. Самого ощущения сумрачного утра и света. Дымка над Невой. Облака над головой. И сизый лед под ногами.

Окутанный и опоясанный красотой города, Мурад решил идти пешком, несмотря на промозглый ветер. Точнее, не идти, а плыть. Легкая ветровка с капюшоном надувалась и пузырилась, как парусина на мачте его тонкого костлявого тела. Порой он никак не мог понять, где находится: на мосту или на набережной канала?

Когда же он, наконец, с помощью подсказок гидов, что зазывали его на кораблики, шхуны и суденышки различных мастей на каждом шагу, все-таки дошел до мостика у Эрмитажа и встал под него, его хрупкое подростковое тело сотрясало от леденящего душу восторга. Зачем садиться на лодочки и ботики, если ты и так плывешь и твоя голова расплавляется в обжигающих потоках холода? И соединяется с металлической гладью воды и неба, образуя тот особый сплав, в котором ты теряешь себя самого. И все выглядит слишком нереально, словно чудо-дворец мираж-эрмитаж в расплавленном воздухе пустынных одиноких зданий, таких же грандиозных, как вершины в его, Мурада, стране гор.

Очарованный Мурад пошел дальше вдоль каналов и шел до тех пор, пока то ли в клубах пара изо рта, то ли в дымке над молочно-пепельной водой серого гранитного блюдца очередного канала перед ним не возник его меддах. Возник и не думал исчезать, несмотря на то, что Мурад несколько раз зажмуривал глаза. Сказитель стоял на мосту, перегнувшись через перила, и кормил хлебом уток, кидая крошки в каменную чашу с дрожащей от ветра водой. Едва намечающаяся белая корка-пенка льда напоминала Мураду сливки. И, словно в подтверждение тому, рядом со сказителем собралась стая кошек, хищно изогнувших спины и раскрывших пасти, словно хотели дотянуться зубами то ли до молока в граненой емкости, то ли до подплывших вплотную уток.

Эти создания выглядели очень странно и мордами напоминали скорее молодых львов, а вытянутыми туловищами – горных козлов; змеиными хвостами они словно отбивались от своих искаженных водой отражений.

– Ну же! – подтолкнул Мурад. – Где твоя чудо-юдо история?

– Это химеры, – сказал меддах, не поворачивая лица к Мураду. – Ты чувствуешь, как они опустошают город жарким пламенем своего дыхания? Как они разрежают и переплавляют воздух?

– Да, – выдавил из себя Мурад.

– Однажды, – прошептал меддах, – один мальчик не по своей воле отправился в дальнюю страну и попал в город смерти. В город, из разломов и болот которого выходят странные одурманивающие пары. Стоило этому мальчику выйти погулять к сфинксам и пирамидам, как его оглушили эти газы почти до потери рассудка. И тогда он узнал, точнее, ощутил кожей, что такое дух Петербурга. Узнал, вдохнув его привкус смерти и сумасшествия.

– Как его звали? – спросил Мурад чуть слышно.

– Его звали Юсуф! – ответил меддах. – Потому что он и был Юсуфом. Потому что я хочу тебе рассказать о Юсуфе, судьба которого, впрочем, схожа с судьбой Юсуфа Прекраснейшего, историю которого наш Пророк советовал записывать и пересказывать другим, потому что это самая поучительная и самая прекрасная история, какая только была на земле, как сказано в Коране… А наш Юсуф не угодил своим братьям потому, что родился не красивым и стройным, а, наоборот, слишком тщедушным и никчемным. И был брошен ими в колодец этого города, чтобы уже никогда из гадкого утенка не превратиться в прекрасного лебедя. И только здесь, в колодце, на дне, близко к болотам и земным разломам, он уловил дух этого города. Дух сырости, нищеты, одиночества, болезни и смерти… – Ты хочешь слушать эту историю? – помолчав, спросил меддах.

– Да.

– Тогда вступай на этот мостик и следуй за мной в этой истории. Но сначала я открою тебе всю химерическую сущность этого города.

Дальше Мурад только слушал, зажмурив глаза и затаив дыхание. Он почти ничего не говорил, стараясь не упустить ни слова из сказанного меддахом, речь которого ветер то доносил до слуха, то заглушал своим порывом.

Он слушал историю о городе. О его величии и убожестве. О дворцах из серого мрамора и гранита, граничащих с хибарами бедняков, с трущобами-хрущобами из серых панелей и блоков. Они, словно северный балтийский флот, проплывали мимо Мурада из Питера к острову Цусима: Юсуповский дворец, что на Мойке, форт голландской слободы за ним дворец Великого Князя Алексея Александровича Цусимского, с гостиными в стиле Тюдор и коллекцией китайского и японского фарфора.

Мурад слушал историю о городе, где разом ощущаешь как свое величие, так и свое ничтожество. О его колодцах, точно таких же беспросветных и глубоких, как тот, в который был брошен Юсуф и где он чуть было не сгинул. О каждом здании и памятнике этого города в отдельности. Слушал, пока не окоченел настолько, что не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой, и стал, будто застывшая фарфоровая емкость для историй. Такая хрупкая и незащищенная, готовуая зазвенеть и треснуть под порывами ветра и рассыпаться на осколки. Слушал, пока не ощутил себя, словно на дне ледяного колодца с замершей водой. Пока сам не превратился в каменный памятник, не застыл, как львы на портиках дворцов с беспомощно отвисшими лапами и губами и с шапками табачного снега на носу – как еще можно поиздеваться над беспомощными тварями?

– Впрочем, не все сразу, – осекся меддах, понимая, что в первый раз перегружает Мурада. – Продолжим позже. Пока же следуй за мной в нашей истории.

– Куда? – спросил Мурад.

– В припортовое кафе, – ответил меддах. – Я вижу, ты совсем продрог.

Поймав за хвост возникшую паузу, Мурад двинулся с места, чтобы хоть как-то согреться. Он шел за меддахом, который все еще говорил, выступая странным экскурсоводом. И этот его шепот то порывом ветра, то прибоем Финского залива, то перекатами волн Невы раздавался в ушах Мурада. Так бывает. Такой шум, словно вода не только под ногами, но уже попала и в уши.

И хотя у него были деньги, половины их хватило только на то, чтобы заказать молочный коктейль в портовой забегаловке и соломинку. Которую, как выяснилось, не едят, а пьют, точнее, из нее пьют. Это Мурад понял, попробовав ее пожевать. Такую сухую и пластмассовую на вкус.

А потом вспомнил, как кошки на мосту канала держали в зубах такие же длинные соломинки, протянутые под пролеты. И начал цедить через трубочку коктейль. Он ожидал почувствовать знакомый с детства вкус горячего молока. Но оказалось, что, пока Мурад приноравливался, коктейль порядком остыл.

Каково же было его удивление, когда на дне стакана он увидел подтаявшие кусочки льда! Никогда раньше ему не наливали молоко со льдом.

Химерный город, где коктейль оказывается ледяной смесью из канала…

В кафе толстой официантке, которая, если бы пожелала, могла бы наполнить настоящим теплым грудным молоком не один стакан, Мурад казался жалким. Щупленький, тщедушный, в полуботиночках на тонкой подошве и легкой куртке-ветровке, он никак не мог согреться уже вторым пузатым стаканом кофе со взбитыми сливками.

Мурад, и правда, был похож на одного из питерских чудиков. Впрочем, официантка уже давно привыкла к подобным посетителям, и вид Мурада не вызывал в ней ничего, кроме жалости. Его губы тряслись от холода, а колотили его внутренний жар и жаркий, несмотря на холод, рассказ меддаха.

Глядя на то, как мальчик странно жестикулировал и постоянно переминал ошпаренные холодом губы, словно разговаривал с кем-то, официантка решила, что это очередной сумасшедший засел у нее в кафе.

Сказитель же сидел напротив, смотрел на него спокойными, рассудительными глазами, пил кофе чашку за чашкой и ел один экзотический рыбный салат за другим. С длинными зачесанными волосами, в длинном черном пальто и длинном красном шарфе, он ласково смотрел на Мурада и между глотками продолжал свой рассказ об этом городе-химере.

Глава 2
Первая брачная ночь и санитарная книжка

Что же, наблюдать за домом – так наблюдать. Спать я решил не ложиться, чтобы не вставать в четыре часа и не пилить через весь город. Мне не впервой шататься по улицам всю ночь напролет. И я совсем не чувствую себя одиноким. Потому что с домами – это знают мои друзья – у меня особые отношения. С домами я разговариваю, я их боготворю, и я их ненавижу. Особенно такие красивые дома, как тот, в котором живет этот воротила гостиничного бизнеса.

А еще я могу часами смотреть на горящие окна. Могу представлять себе сценки из семейной жизни. Игры влюбленных, ссоры, скандалы. Даже первую брачную ночь молодоженов. Зарисовки на занавесках, так сказать. Чтобы как-то себя сфокусировать на другом, а не на своих грязных фантазиях, я стал вспоминать, как провел первую ночь в Питере.

Какой была моя первая ночь с белой невестой? Я приехал в Питер в июне и угодил на белые ночи. Белые, как фата, и бледные, прозрачные, как испуганное лицо невесты в ночь перед расставанием с девственно-беззаботной прежней жизнью. Но было ли у меня право первой белой ночи?

Я стал вспоминать свои первые ночи в Питере, свои крыши и подвалы, с которыми у меня особенно хорошо получалось разговаривать. Ох уж эти крыши и подвалы, сколько мне предстояло с ними сталкиваться! Знал ли я тогда, приехав в Питер, что сырые трипперные крыши и подвалы начнутся у меня сразу?..

Хотя нет, свою первую брачную ночь с Питером я решил перекантовать на вокзале. Я надеялся прикинуться пассажиром, ожидающим своего поезда. Но с трех до пяти, как раз в то самое время, когда организм переварил все белки и остывает подобно машине без топлива, когда самое время сну подкосить даже сидящего, милиция попросила всех очистить помещение под предлогом санитарного часа.

Всех, как паршивых собак, выгнали на улицу, хотя на огромных прозрачных саморазъезжающихся дверях, как на стеклышке под микроскопом, было крупными буквами написано, что и вокзал, и кассы работают круглосуточно.

Видимо, работников – они же люди – тоже начинал морить сон. А на нас решили поставить биологический эксперимент.

И вот я стою на улице, не зная, куда деться, ежась и сутулясь от холода. А потом, чтобы разогреть мышцы, пошел вокруг вокзала в поисках хоть какой-нибудь забегаловки – чего-чего, а таковых на вокзале хватает, – чтобы согреться чаем. Пока не наткнулся на открытую дверь, ведущую куда-то вниз.

Я решил спуститься и посмотреть. Пошел, перешагнув через развалившегося прямо на бетонных ступенях лестницы бомжа, от чего мне стало жутковато.

Но, к моему счастью, подвал оказался багажным отделением с низким сводчатым потолком. Так, кажется, и начались мои подвалы и чердаки. Помню, я не решился лечь на пол и прикорнул на железной полке приемного окна. Хорошо еще работало только одно окно, а другие были закрыты стальными решетками и заперты на амбарные замки. Железная полка оказалась вполне приемлемым вариантом, и я даже потянулся в наслаждении.

В какой-то момент я потерял ощущение реальности, и мне начал сниться сон, в котором я был чьей-то вещью. Багажом приятной дамы средних лет, отправляющейся на Средиземное море. У дамы из-под берета торчал седой пучок волос. «Бэрэта», как она сама говорила на питерский манер.

И только я приноровился к новым приятным ощущениям, как где-то с полчетвертого стали прибывать поезда, и пассажиры, грохоча своей поклажей на колесах, начали штурмовать единственное открытое окно. Ох уж эти транзитные и залетные со своими баулами и зычным южным говором! Понаехали тут, понавезли всего вкусного, понастроили здания и очереди.

Вскоре их стало так много, и от них стало так шумно, что пришлось сорваться с належанного места. Но куда?

И тут у меня впервые родилась мысль сесть в какой-нибудь поезд. Нет, не чтобы вернуться домой. Вряд ли мама сильно расстроилась, что я уехал. Нет, чтобы просто выспаться. А если меня разбудят обходчики – я знал, что вагоны периодически проверяют, – спросить, зевая и потирая глаза: «Это какая остановка – Бологое или Окуловка?»

Думаю, человек рассеянный был ни с какой ни с улицы Бассейной. У него скорее всего вообще не было ни дома, ни прописки. Позже от других бомжей я узнал, что спать в отогнанных в тупик вагонах очень опасно. Если тебя обнаружат транспортные менты, то сильно побьют и ограбят. А если свои, то просто обворуют.

А вообще железная полка в багажном отделении оказалась весьма удобной, почти как третья полка в поездах. Так что рекомендую.

Но, к счастью, в белые ночи утро гуляет, почти не ложась спать. Солнце уже вылупилось из бледного яйца и начало набирать желтизну на сковороде собственного жара. Яичница – неплохое средство от похмелья.

Быстро от похмелья бессонной ночи отошел и я, выйдя на Невский с ощущением полного счастья и первой победы. Словно я переступил через себя, бомжа в себе, желая без остатка раствориться в этом городе.

Я шел по Невскому, разглядывая дома. Я смотрел на все еще горящие фонари. На компании стильно одетых мальчиков и девочек, выходящих из клубов. На друзей и влюбленных в ярких кафе с большими витринами-стеклами красивой жизни.

Я шел и шел, решив прошататься весь день и всю следующую ночь. Я специально решил допоздна гулять по городу, чтобы потом свалиться на первой лавочке или под первым кустом и сразу вырубиться. Кажется, в этом и заключалось мое законное право первой ночи.

Я тогда еще не знал, что по Питеру нужно гулять только ночью. Я шел и шел, садился отдохнуть лишь на остановках, проверяя, готов ли я уже спать в дискомфорте. На одной из остановок ко мне со свистом подлетел троллейбус, еще на ходу призывно распахивая двери. Провода над троллейбусом напомнили мне свадебные ленты, а палки антенну с бантом.

Но я продолжал сидеть, где сидел, не шелохнувшись, пригвожденный пристальным взглядом кондуктора. Я наблюдал, как он улетал прочь от меня на скорости под парусами облаков. Такой маняще пустой, с мачтами и флагштоками проводов, с мягкими, теплыми сидениями и светлыми окнами – вот бы прокатиться, – он уплывал и уплывал все дальше.

Я боялся, что этот кондуктор от нечего делать увезет меня из центра и я заблужусь в незнакомом городе. Там, где у подростков не принято гулять по ночам, – опять призрак отчима-военного. Попаду в милицию или угожу еще в какую переделку.

А платить за три-четыре остановки не хотелось. Потом будет только холоднее выходить на улицу, и скамейки покажутся жестче. Хотя у меня еще оставалась надежда на чудо.

И чудо однажды случилось со мной. У одной двери я услышал призывный женский голос: «Входи, ну входи же…» В какой-то момент мне показалось, что это свыше обращаются именно ко мне. С верхнего этажа, что ли. Голос был не равнодушно-вокзальным, а таким трепетным, обиженным и нетерпеливым. Я подошел поближе и убедился, что это говорил домофон, он звал меня в тепло и уют.

– Ну давай, входи же. Уже вошел?

Бархатистый голосок. И я, поддаваясь его призыву, вошел внутрь, устремляясь к бархату и ковровому ворсу, к хрусталю и сверкающим хрустальным люстрам. Но уже в подъезде я наткнулся на ожидающего лифт мужчину с большим букетом бархатистых роз. Мы вместе вошли в лифт. И, выждав паузу, я после него нажал на кнопку двумя этажами ниже, чтобы затем побежать за поднимающимся лифтом.

Снизу я видел, как этот мужчина с цветами и бутылкой шипучего игристого обнялся с игривой женщиной у открытой двери тамбура. А потом дверь в семейное гнездышко захлопнулась, считай, перед моим сунувшимся с лестничной площадки носом.

– Проходи скорее, ужин остывает, – сказала женщина за дверью тем же бархатным голосом. Но теперь я точно знал, что этот голос был обращен не ко мне.

Хотя чудо уже свершилось. Эту ночь я проведу под крышей в подъезде. Вряд ли кто-то уже войдет или выйдет так поздно из своих нор. Да и мне редко когда удавалось так поздно попасть в подъезд.

Помню, в тот июнь ночи были все еще холодными. А вечерами жители проявляли чрезмерно жаркий интерес к подростку у порогов их жилищ.

Ту ночь я провел на чердачной лестнице возле шахты лифта. Я лежал, постелив свое пальто, на тонких ступенях, ведущих в само небо. Иногда я вставал и выходил на крышу дома – дверь была открыта, – и мог видеть город с высоты птичьего полета.

Возвращаясь на чердак, я прислушивался к шипению и треску мотора лифта, как к писку и клекоту птенцов. Этот звук почему-то напомнил мне детство в больнице, голоса за дверью, шипение клизм и грелок, скрип колес каталок, на которых увозят больных на операцию, лязг пинцетов и шприцов в железных емкостях и звон градусников о толстостенные склянки. Спать неудобно, как на койке-рабице в больнице. Слишком узкое ложе с выпирающими сплетениями железной проволоки. Птицы и те смягчают каркас гнезда из веточек и прутьев листьями и мхом.

Лишь под утро, когда мне удалось немного вздремнуть, лифт заработал, как часы с боем и с гирями, – вверх-вниз. Бой происходил слишком часто, не давая мне толком заснуть. К тому же охрипшая кукушка внутри мотора что-то невнятное щелкала своим клювом. Вообще по работе этих часов можно отсчитывать ритм времени в городе. Один, два, три. К шести часам ритм набирает темп, ускоряется. А я лежал и думал: сколько квартир, столько и приблизительно людей должны выйти на работу. Если откидываем два нижних этажа и умножаем одиннадцать этажей на количество квартир на площадке и в среднем на полтора работающих жильца, то получается шестьдесят шесть.

Надо считать до шишиги шестой, решил я, вспоминая военный грузовичок отчима ГАЗ-66, а лучше до ста, и тогда мне, возможно, вновь удастся заснуть. Но, досчитав до ста, я понял, что все мои прогнозы летят в тар-тарары – в шахту лифта. Это, только потом догадался я, местные алкаши с похмелья и старики от утренней бессонницы по десять раз поутру выходят на улицу в ожидании открытия магазинов.

Кстати о магазинах. Будь они прокляты, эти ранние вставания в магазины! Помню, как я сам бегал в магазин к шести утра. Если проблему жилья в первые дни я решил, то проблему еды никто не отменял. Голод – один из основных инстинктов – все настойчивее давал о себе знать.

Но долго голодать не пришлось. Однажды, проходя мимо стоящего у магазина фургона, я сам не заметил, как моя рука потянулась к еде. Я увидел, как разгружают лотки с пахучим хлебом, и какая-то сила заставила меня пойти на воровство.

– Тебе чего тут надо? – спросил меня вылезший из кабины шофер, когда я подкрался незаметно для грузчиков и уже собирался засунуть под куртку пару батонов. – Чего ты тут крутишься?

Я как-то и не сообразил, что он наблюдал за мной в зеркало заднего вида.

– Хлеба, что ли, захотел? – переспросил он, ухмыльнувшись.

– Да, – кивнул я, глупо было отрицать это после того, как шофер, наверное, минут пять наблюдал за моими маневрами.

– На, бери, не стесняйся, – протянул он мне целую буханку.

От его неожиданного щедрого жеста я зарделся, словно румяная корка в печи. Нет ничего унизительней, как брать хлеб без масла и икры из чужих рук.

– Нечего просто так давать, – сказал подошедший грузчик. – Их надо воспитывать. Пусть немного поработает и поможет нам разгрузить машину.

– А я и хотел помочь, – ухватился я за появившуюся соломинку, еще больше краснея.

– Вот и отлично, – сказал грузчик. – Бери лоток – и вперед с музыкой.

Когда я с охватившим меня энтузиазмом принялся таскать хлеб, на меня вышел посмотреть весь магазин, не исключая хозяина. Грузчики тоже бросили работу, наблюдая за мной и улыбаясь.

– Ты откуда сам? – спросил он меня, не успел я закончить с разгрузкой.

– Из Нижнего Новгорода.

– Из Новгорода? – переспросил он. – У тебя прямо прописка новгородская есть?

– Есть.

– А сколько тебе лет? Шестнадцать есть? – Он так ставил вопросы, словно хотел услышать утвердительный ответ.

– Да. Только что исполнилось.

– А постоянно на хлеб зарабатывать хочешь?

Так у меня появилась моя первая работа. Впрочем, ненадолго. Для устройства мне нужно было иметь на руках санитарную книжку и пройти медкомиссию.

Через несколько дней я отправился в больницу, которую указал хозяин. Сначала меня не хотели принимать бесплатно, сославшись на отсутствие питерской прописки. Но потом один молодой врач пошел мне навстречу и помог. Врача звали Халид, он учился в медицинском институте и сам, наверное, не раз сталкивался с безденежьем и бесправием.

Но счастье мое было недолгим. Через пару недель хозяин сообщил мне, что не может меня взять.

– Я пошел узнать насчет тебя в пенсионный фонд. А мне сказали, что, оказывается, Нижний Новгород – это Нижегородская область.

– И что? – не понял я.

– Не получится тебе у нас работать. Закон такой есть. Что же ты мне сразу не сказал, что Нижний Новгород – это совсем другой город, на Волге.

– Так вы не спрашивали, где он находится! – возмутился я.

– Я тоже не знал. Я думал, это тот Новгород, что в Ленинградской области.

Что с него взять? Чурка он и есть чурка. Говорить о том, что просто Новгород – это Новгородская область, уже не имело смысла. Но не бывает худа без добра. Благодаря этой месячной халтуре я пережил самое тяжелое время акклиматизации. И познакомился с Халидом, которого потом рекомендовал в нашу группу.

А теперь вот снова раннее утро, и я на улице. И лишь от воспоминания о шофере стало как-то не по себе. Ведь я тоже собираюсь тайно следить за людьми и уже наблюдаю. А тут еще откуда ни возьмись вдруг появился этот пьяненький мужик. Наверное, вылез из проезжавшей машины. А может, это сторож или охранник дома и он тоже за мной следит. Все друг за другом наблюдают. Нигде нельзя чувствовать себя в безопасности.

– Привет, как дела? – подошел ко мне забухавший мужик.

– Привет, – говорю я.

– Девушку, что ли, дожидаешься? – спрашивает он.

– Да! – киваю я, а иначе как объяснить мое присутствие здесь. – Жду, когда соберется, чтобы вместе поехать в институт.

– Красивая?

– Ага.

– А я так – проветриться, а точнее, от жены сбежал, запилила. Давай покурим?

– Давай! – соглашаюсь я, обрадовавшись, что этот болтливый мужик оказался не сторожем дома.

Мы молча затягиваемся. Теперь я, по крайней мере, это раннее утро могу скоротать хоть с кем-то.

– А ты правильно, дожидайся. Стереги и оберегай, раз красивая. А то у нас во дворе тут однажды случай был такой. Я тоже с дружком вот так на днях покурить вышел и на окна нормальных семей посмотреть, – начинает рассказывать мужик. – И вдруг слышим крик. Мы туда смотрим – вон на те окна на четвертом этаже. А это просто дом колодцем отражал от стен крик. На самом же деле насиловали вон в тех подворотнях. А мы стояли, смотрели, думали: сейчас выпадет из окна, выбросится, если вырвется от насильников. На что только не способна женщина прижатая к стенке. Но сами ничего поделать не могли. Не видно ни хрена, и непонятно, откуда шум. Потом только милиция приехала и разобралась, что к чему.

От рассказа выпивохи стало как-то жутко. Я передернул плечами – да и холодновато с утра.

И тут я закашлялся. Все-таки то давнее путешествие на крыше поезда для меня не прошло даром. Ветер и ночь в лесу Карелии так пробрали меня, что мой бронхит стал хроническим. А может, я заразился, общаясь с беспризорниками и бомжами с открытой формой туберкулеза, – кто знает?

– Ну все, – говорит мужичок, туша сигарету. – Пойду я, мне пора, давай, пока.

– Давай, – пожимаю я ему руку.

Опа-на! А вот и наш клиент. Я вижу, как вызывается лифт. Благо лифтовая шахта в прозрачной камере выведена наружу. А квартира нашего клиента занимает целый этаж. По плану из БТИ справа от лифтовой шахты должна быть кухня, если они, конечно, в очередной раз все не переделали-перестроили внутри. А в противоположенном конце спальня хозяев. Можно по окнам наблюдать, когда они встают и что делают. Даже безошибочно определить, моется ли кто в ванной. Потому что даже ванная комната у них с окном. Ну вот, они с супругой вышли на улицу. Ладная фигурка, так и просится на мысленное раздевание. А вот лица в темноте не разглядеть. К тому же еще и платок. И почему она вся так съеживается, кутаясь в это черное одеяние? Траур, что ли, у нее?

Они садятся в свой черный бронированный БМВ-БТР. Значит, завтра можно проникнуть уже спокойно. А сейчас пора сворачивать наблюдение – и на работу.

Но подождите, что это – лифт еще раз поднимается на этаж. Кто это, интересно? Мальчишка? Откуда в их квартире взялся мальчишка? А ну-ка я прослежу за ним.

Глава 3
Отелек-мотылек

Поддаваясь давлению Анны, Али покорно пошел на ужин. Он чувствовал себя неуютно в этой непривычной обстановке и совсем не был голоден. Он не привык есть на ночь, а печенья и холодного чая-лимонада из бара ему вполне хватило, чтобы удалить всяческое желание к пресыщению. И утолить неожиданную жажду, возникшую от сухости хасима.

На «Седьмое небо» Али решил спуститься пешком, дивясь роскоши отеля. Навстречу ему двигались коридорные и горничные на тележках-машинах, предназначенных для игры в гольф. «Удивительно, – подумал Али, – машинки для дома! Интересно, на каком топливе они так бесшумно работают?» Путешествовать в лифте с бесшумно разъезжающимися дверьми и с джиннами Али категорически отказался.

Он шел пешком по длинным коридорам, которые казались ему нескончаемыми. Они были выстланы зелеными ковровыми дорожками, словно для игры в гольф. Ступая по ним, Али думал, что он идет по траве, а справа и слева от него черные двери-дыры. Вроде неприглядные, если не считать позолоченных ручек и номерков, но Али уже знал, какие за ними скрываются богатства и чудеса.

«Это здание – как гора с лазами-лабиринтами и пещерами Тора-бора, полными сокровищ, – подумал Али, выйдя на лестничную клетку и начав спускаться вниз, – или бор с черными деревьями-дверьми и с черными лазами-дуплами».

Али не хватало только цветов, орехов и фруктов. Но они не заставили себя ждать. Потому что в ресторане «Седьмое небо» было столько фруктов, орехов и кремовых цветов на пирожных, что Али не мог поверить своим глазам.

Ведь есть такие желанные для изголодавшихся по мести, лакомые для террористов отели, что возвышаются, как многоярусный торт, как вавилонская башня в несколько слоев крема, бисквита и фруктов: позолоченных люстр, перил и ручек… Разные там киви с ананасами и с манго в шоколаде. И еще много, много, много чего… если бы, конечно, не террористы.

Но ведь это на Западе придумали кидаться тортами. Али видел это в фильме, переключая каналы, а такой торт он увидел в реальности в первый раз в витрине дорогого ресторана «Седьмое небо», когда наконец-то добрался до него. И даже не понял, зачем фрукты: персики, абрикосы и сливы, – разрезали на кусочки и положили на взбитые перины сливок и безе.

Торт возвышался вавилонской башней, окружали его, как детали конструктора, фрукты и блюда с прочими лакомствами, предназначенные для дальнейшей сборки. Нет пределов устремлениям человека ввысь и вширь. Вокруг же всех этих гигантских блюд творилось настоящее вавилонское столпотворение. Многоголосье, многоречье языков и диалектов людей, стекающихся в гигантский ресторан ручейками и теперь образовавших запруду у кувшинов с соками и морсами.

Члены делегаций конгресса кричали, хватали руками и вилками куски мяса и рыбы, и те в неразберихе выскальзывали, падали на пол и начинали прыгать и биться, как живые. Скакать, словно от радости воскрешения. «Нет, – подумал Али, – такое многоголосье добром не закончится. И зачем их всех собрали в одном месте?»

Ведь бывают такие отели, в которых есть шведский стол и шведский синдром, прелести которых Али предстояло ощутить прямо сейчас. Здесь в огромных серебряных салатницах, оказавшихся еще краше и больше, чем кубок, который вручили Белому ангелу, было столько еды! Языки, рёбрышки, хрустящие крылышки, мясо с лисичками и клюквой, оленина с ягодами горько-сладкой брусники, медвежатина и белужья черная икра, теплые оладьи со свежей красной земляникой. А на других столах енисейская рыба сиг, муксун, и омуль, и волжская стерлядка по-петергофски. Это то немногое, что Али прочитал на табличках под яствами. А еще тушеный кролик в сметане с мелкими целенькими помидорками «черри», обжаренными на кедровом масле. Или, что еще лучше, запеченная утка, фаршированная яблоками, черносливом и бразильским орехом.

Али так обалдел, что вначале долго шел с пустой тарелкой вдоль длинных столов с кушаньями, как мимо торговых рядов с золотом на базаре. И хотя все ему здесь было в диковинку, вскоре, присмотревшись и поддавшись какому-то инстинкту толпы, Али бросился в самую кучу людей и стал накладывать себе еды погуще и побольше. Он сваливал в одну тарелку жареное филе цесарки под малиновым соусом, котлеты из косули с трюфелями, пюре из топинамбура и клубники с черным перцем и соусом бальзамик. Затем Али с жадностью наливал в чашки кофе со сливками и кидал сахар под завязку, и тут же чай, и разные другие напитки, смешивая их в фужерах.

К чаю Али взял пирожное «Нуагат», большой кусок торта «Венский», чизкейки и настоящую «ловушку для сладкоежек» слоеный – «Уренгойский пирог», один слой которого состоял из черного, как нефть, чернослива, а второй – из золотистой, как медь, кураги.

Обложив себя со всех сторон тарелками с едой и стаканами с напитками, Али принялся за трапезу, хищно поглядывая на всех. Только теперь он увидел, что официанты, выносившие погонными метрами еду, были одеты в генеральские мундиры КГБ, с праздничными золотыми эполетами и звездами на фуражках и погонах. «Это действительно сотрудники армии и полиции или такой маскарад?» – недоумевал Али. В их стране генералы и офицеры были самыми уважаемыми людьми, а здесь они разносили еду!

Кстати о еде. Раньше Али не знал, что такое наесться досыта. Ему казалось, что голод – естественное состояние человека. А теперь он наелся так, что уже не мог даже спокойно глядеть ни на котлетку «Хэйро» из оленины, ни на строганинку из муксуна, ни на фруктовый микс с мороженым. Жри в три горла – не хочу.

Когда же он так нажрался, то вдруг вспомнил стариков-нищих и детей, что собирали подаяние на Рамазан-байрам и кидали в один пакет и хлеб, и кашу. Мать же всегда учила Али не бросаться хлебом. И подбирать его с пола, если тот случайно упал. Обдувать, прося прощения у Всевышнего, если хлеб испачкался. Ведь это Он накормил и напоил их. А потому надо есть уважительно, благоговейно и бережно, не кидаясь тортами.

«Здесь же страсти берут тебя в заложники. Захватывают, когда ты их совсем не ждешь, – подумал Али, – а чревоугодие шведского стола и похоть шведской семьи берут тебя в заложники. Ведь это только кажется, что тебе удалось приблизиться к кормушке и отхватить себе от пирога «Золотого миллиарда» кусок пожирнее. Но на самом деле в этот момент от тебя откусывает шайтан самый лакомый кусок – твою душу».

Али сидел и чувствовал, как от обилия пищи его живот и щеки раздаются вширь и покрываются красной краской, то ли от красной икры и прихлынувшей к лицу крови, то ли от стыда. Наливаются, как у того трубача из оркестра, что изо всех сил надул щеки и дует в свою трубу. И пока он, весь красный, напряженный, играет о страстях датского короля, собравшиеся могут забыть о своих пороках, подсознательно перекладывая вину на единственного распятого медным гвоздем-трубой.

Не в силах больше терпеть собственный позор, Али прикрыл пылающие щеки и жирные губы салфеткой, чтоб секунду спустя, вытеревшись, встать из-за стола. Переваливаясь, как медведь, Али направился в свой номер.

Потому что есть такие отели, про которые говорят: они преемники былой роскоши халифов и султанов, шахов и падишахов. Они полны невиданных богатств. Они построены на деньги и из материалов предыдущих владетелей, мечети и дворцы которых были разрушены в великой войне. Они пришли к нам из страны тысячи и одной ночи, из северной холодной страны, где говорящих медведей по улицам водят цыгане с вырванным языком и отрезанными ушами. А еще говорят, что в этих отелях живут разбойники с кольцами в носу, разграбившие их страну. И что в этих отелях все их богатство и даже золотая балалайка с платиновыми струнами.

Обратно Али шел по лестнице, постоянно закидывая голову наверх: далеко ли там еще, – и натыкаясь глазами на решетчатое окошко на восьмом этаже.

Вернувшись в номер, Али первым делом повалился в кресло и включил телевизор. Ему было ужасно плохо. Он впервые объелся, напихал в себя что ни попадя от жадности и в итоге еле поднялся. Теперь же тяжесть на желудке не давала ему свободно дышать. Али понял, что заболевает внутренним танцем живота.

Потому что есть такие, желанные, беленькие и пушистые, как медсестры и врачи со своими халатами и бинтами, отели, про постояльцев которых пророческие языки говорят: не будет ничего удивительного, если они не доживут, не дотянут до конца всей этой истории.

Потому что эти отели, как больницы, в которых ты лежишь, охваченный ознобом, когда тебя мутит и мучают изжога и жар собственного тела, в тысячу раз сильнее сорокаградусного жара улиц. Но еще больше терзают муки совести. А тут спасительная медсестра с клизмой кондиционера и холодильниками, в которых все эти препараты и бесплатный морфий. И ее глаза – как теплые окна в марле занавесок.

Чтобы отвлечься от болей в желудке, Али смотрел телевизор. Сначала показывали гейзеры, которые бывают только в Исландии и в Гренландии. «Чего только не бывает в мире – по воле Аллаха», – по-взрослому, подражая старшим братьям, выдохнул Али. А желудок продолжал болеть.

«Может, попить воды? – подумал Али. – Зря я столько сразу напихал в себя и в особенности зря съел столько слоеного пирога с пластами черного, как нефть и уголь, чернослива».

Да, нужно было срочно попить воды. Али резко встал и пошел к гейзеру с горячей водой для чая, льющей прямо из колонны на кухоньке, постоял у дымящегося очистителя воздуха. Полный недоумения: а не в Исландию ли он укатил по ошибке? Не в Гренландию ли его перенесли сейчас джинны?

И, словно в насмешку, в эту секунду Али так скрутило, что он стремглав рванул к… как бы это помягче сказать, к туалетному мраморному стульчику, восседая на котором, как на троне, ты чувствуешь все свое величие и важность, словно превращаешься в памятник, да хотя бы и в памятник гейзеру.

Работая памятником гейзеру, Али жутко вспотел. А тут на него дунуло холодком из кондиционера – знать, точно в Гренландии. Пар, похожий на тот, что при дыхании испускают джинны, поднимался к решетчатому окошку, которое Али уже неоднократно сегодня имел удовольствие видеть.

Решив проверить, не в тайные ли пещеры к джиннам ведет эта черная дыра, Али, как пушинка или перинка, взобрался на стол в кухне и открыл для себя тайный лаз. Спустя секунду он уже проник в вентиляционную шахту со всевозможными проводами и проводками и пополз по этим «нитям Ариадны». Теперь Али двигался легко, таз и живот проходили, не касаясь стен, только вот сердце колотилась так, словно вот-вот заденет за провода. Он уже догадался, что через эти проводки джинны управляли всем в его комнате.

Через несколько метров Али выполз в более широкую и просторную шахту, а уж по ней выбрался на галерею гигантской залы, где за огромным квадратным столом должен был проходить конгресс молодежных и детских организаций. И где сейчас проводился семинар-репетиция «Дети мира против террора». И где все эти умные «дети мира» сидели и говорили, говорили, говорили на всех языках планеты Земля. Говорили о каких-то совершенно непонятных для Али вещах. О какой-то глобализации и экологии, о том, что терроризм – это самое большое зло. Что его ничем нельзя оправдать. О том, что ничем нельзя оправдать гибель невинно убиенного ребенка.

«О ком это они так пекутся? – подумал Али. – Неужели о моих братьях и сестренках? Вот в прошлом году умерла моя сестренка. То ли от голода, то ли от нехватки лекарств. И почему никто не говорит об этом?»

Али наблюдал за ними с галерки-галереи, протянувшейся вдоль периметра огромной залы с мягкими креслами, ровным счетом ничего из сказанного не понимая. Так далеко все это было от его жизни. «И что мне здесь делать, – с ужасом подумал он, – зачем я сюда приехал? Что это за бред создавать детское правительство и детский парламент? Чем и кем будет управлять это правительство? А вдруг они и меня попросят выступить в роли президента? Что я тогда им скажу? – схватился за голову Али. – Только опозорюсь сам и опозорю свою семью».

– Да, – взял слово один из делегатов, мальчик из Швеции, который в подражание президентам был в костюме и галстуке, – террористы сеют хаос и перманентное зло во всем мире.

Что такое хаос и перманентное зло, Али не понимал. Зато он прекрасно знал, что такое смерть детей от ковровых-коровьих бомбардировок.

Он вспомнил, как однажды они с братом пошли за коровой на край села, а когда возвращались, их сверху настиг жужжащий, как шмель, штурмовик-бомбардировщик. Когда он был высоко в небе, он выглядел точкой, безобидной мошкой. А когда резко сбросил высоту и спустился, то оказался гигантской осой – с жалом ракеты, торчащей из задницы. Али отчетливо видел, как это жало хищно зашевелилось и как в кабине хищно зашевелилась голова пилота в шлеме, что так походила на огромный безжалостный черный зрачок в глазу. Это не говоря о сотне других зрачков-приборов наведения.

– Ложись! – схватив в охапку своего восьмилетнего братишку, крикнул Али, и они вдвоем кинулись в овраг, в котором их спустя секунду накрыло сначала шумовой, а потом и взрывной волной.

Вдруг стало очень темно. Темно, как в этом тоннеле. Али понял, что их засыпало землей, схоронило заживо. Оглушенный, он ничего не слышал и не видел. Он не слышал даже писка испуганного братишки, что лежал под ним. Поддаваясь какому-то инстинкту, Али стал откапываться, как муравей, а когда наконец вылез на поверхность и вытащил брата, то увидел разорванную на куски корову и большую лужу крови. И почувствовал, что у него из носа и ушей тоже течет кровь.

– Что это было, ага? – спросил брат.

– Это гигантский шмель ее ужалил.

– О, ничего себе шмель! А разве такие бывают? – зажмурил глаза братишка.

– Еще как бывают, и лучше тебе спрятать от них свою задницу побыстрее.

От нахлынувших воспоминаний Али стало душно и темно, словно он вновь оказался под землей. Надо отсюда выкарабкиваться, ползти назад в номер. Али полз, разгребая черную пустоту, как землю, руками, одновременно загребая невидимый воздух себе в легкие.

«Ага, раз сорок разбойников так боятся террористов, что же это за храбрецы? В сказках ничего подобного я не слышал. Но, видимо, очень славные парни эти террористы».

Подползая к номеру, Али замер, прислушиваясь, потому что в номере его ждал звенящий осой телефон. Али долго не решался выползти из укрытия, наблюдая из лаза одним глазом за телефоном, присевшим на тумбочку у кровати с раскинувшейся шкурой покрывала. А потом, наконец-то разобравшись, спрыгнул и взял трубку, что оказалась соединена с телефонным аппаратом лишь сухожилием провода.

– Алло, это Анна, – заговорила трубка. – У нас сейчас проходит пробный семинар, так сказать, круглый стол, не хотите присоединиться и поучаствовать?

– Нет, – ответил Али, – я уже был там, и мне не понравилось.

– Как были? – удивилась Анна. – Я вас не видела.

– Был – и все. Только там столы не круглые, а квадратные.

– Допустим, – выдохнула Анна. – Как бы там ни было… А чем вы сейчас собираетесь заниматься?

– Спать, – Али хотел было уже положить трубку, но потом, секунду подумав, добавил: – Спать, но только один. И пусть она больше сюда не приходит.

– Кто? – Трубка дергалась и сотрясалась, как только что оторванная от туловища коровы нога.

– Горничная. Она мне не понравилась.

– Хорошо, – согласилась Анна. – Спокойной ночи, Али. Отдыхайте – тем более у нас завтра насыщенная программа.

– Я уже сыт, – сказал Али, кладя голень коровы на ее рога.

Теперь он собирался лечь, боясь одного, что сон будет мене ярок, чем реальность. Боясь этого еще и потому, что во сне он часто видел Алю.

Глава 4
ЦПКО – комбинация знаков

А дома Мурада уже ждал звонивший телефон. Он даже через стены звенел громче, чем массивные ключи, которыми Мурад пытался отворить дверь в гулком подъезде. Но тяжелый, как наполненное водой ведро, ключ сорвался с паза и утонул в колодце замка, не удержавшись в дрожащих заледеневших пальцах юноши. Благо он был на цепи и его можно было тянуть назад, наматывая виток за витком цепь на запястье. Крутить, крутить, подбирать и подбираться – быстрее бы вернуться в теплое жилище.