ХУШ. Роман одной недели Абузяров Ильдар
Если захотите, вы можете присутствовать в качестве эксперта РОНО на этом уроке. Хотя вы, собственно, и присутствуете на этом открытом уроке каждый Божий день. Потому что каждый день вы встречаетесь с открытой формой туберкулеза у этих детей. И даже сталкиваетесь с ней в закупоренном, удушливом метро.
Говорят, что они вандалы, что от них одни беды, что они неуправляемы, невоспитуемы. Но разве вы в своем детстве не познавали мир, ломая подаренные игрушки? А у этих детей нет других игрушек, кроме собственной жизни и мира, что окружает их!
Хотите узнать дух этого города? Хорошо, я проведу вам экскурсию, я ведь сталкер-экскурсовод. Я знаю каждый уголок этого города, каждый двор, крышу и подвал.
Это дидактический город-гувернер в сером казенном платье и с желтой физиономией. На его лице педагогически отсутствует краска, отчего на фоне выморочных глаз складывается впечатление, что лицо облезло от плохого климата, как штукатурка.
И вот этот гувернер уже заносит указку петропавловского шпиля, чтобы обжечь тебя холодком по пальцам. Звездануть со свистом, как пронизывающий ветер.
Хотя любой педагог знает: первое правило воспитания – не бить. А если уж бить, то бить жестоко и наотмашь, чтобы не было никаких шансов. Бить, как крыс за крысятничество. Самое жестокое наказание допустимо только за одно прегрешение – за ложь. За ложь своим. Только за ложь и следует наказывать, чтобы не врал близким. Не врал тем, с кем делишь кров и пищу.
Пусть знает, что за все простят, кроме лжи своим. Если же наказывать за другое, то все равно сокроет, а потом на улице сделает. Улица, она такая. Она жестче дома. Она только и учит, как врать и выкручиваться. Она делает из беспризорников химеру двуличную.
И дальше они уже потеряны для общества. Редко кто из них доживает до сознательного возраста, не говоря уже о стержне, который может помочь ответственно принимать решения. Потому что семья – это и есть тот самый защитный стержень ребенка. Без семьи дети сбиваются в химерные дикие стаи, к которым никого не подпускают и близко. Они никому не доверяют. Но все равно их выкашивает, как траву. Они бродяжничают, попрошайничают, оказывают сексуальные услуги.
А главное – они социально не встраиваемы. Познав раз свободу, они не могут от нее отказаться. Они очень чувствительны к несправедливости и равнодушию. Даже когда их разбирают по домам и приютам, они сбегают на свободу, почувствовав малейшую несправедливость. Мол, вымой посуду за двумя сотнями людей и пол в коридоре в триста метров длиной, и тогда тебе все простится, и ты сможешь посмотреть мультфильм. Разве так относятся к своим детям в семье, разве, чтобы сходить в кино или съесть мороженое, им приходится так ишачить?
Я стоял на углу дома и издали смотрел на занесенную металлическую указку шпиля. Чем она для меня станет в следующую секунду? Вряд ли защитным стержнем. Мимо меня проходили люди, не обращая никакого внимания, будто я поставлен лицом в пятый угол непробиваемой стены равнодушия.
Холодный ветер высекает из глаз слезу. И вот уже весь мир кажется выпукло-несправедливым. «Слеза ребенка – думаю я, – это та призма, тот алмаз, через который его страдания проецируются на всю историю его жизни и на судный день».
Слеза ребенка – как священный сосуд со своей биоструктурой и биополем, со своими биоколебаниями и резонансной энергетикой, с ритмами, соответствующим организму, как и любая часть тела, как живой ноготь или волос. Но влага – лучший хранитель информации. Влага – как матрица всего сущего. И рано или поздно все слезы детей сольются в страшный поток. И в Ноев потоп.
Начав ходить в мечеть, я узнал от живущего там Вали, что наше сердце – маленькое зеркало и оно отражает весь мир. А мир – это и есть Всевышний, потому что каждую секунду он присутствует в каждой точке пространства.
– Как может маленькое зеркало сердца отражать весь мир? – спросил я тогда.
– Наше сердце, – пояснил Вали, – как глаз, который видит только одну точку в микросекунду; в другие микросекунды за счет быстрого перемещения зрачка он успевает зафиксировать еще несколько кадров. Остальное же восстанавливает по памяти, дорисовывает, как компьютерная программа, для которой задали несколько параметров.
Так же и сердце дорисовывает будущее из прошлого, потому что Всевышний вне времени и пространства. Он одновременно и в прошлом, и в будущем. А что такое мир обычного человека? Прежде всего, это его близкие. Его семья и друзья. Его соседи и знакомые. Его сослуживцы и однокурсники. И просто прохожие.
Мы все очень сильно друг с другом связаны, вы даже не подозреваете, как мы крепко связаны. И как жизнь каждого зависит от жизни соседа или простого знакомого.
«Джихад до Судного дня! – твержу я вновь и вновь. – Джихад до Судного дня! Мы больше не дадим себя в обиду. Мы будем драться и накажем лицемерный мир взрослых. И умрем шахидами. Сказано ведь: «Будьте, как дети, и войдете в царство Мое».
Нам неведом страх смерти. Смерть в нашем молодом возрасте вообще не воспринимается как некий конечный феномен. Юный возраст – единственное время, позволяющее, не задумываясь, жертвовать своей жизнью ради великой идеи.
Да, мы не боимся смерти, потому что мы дети. А раз мы не боимся смерти, значит, мы искренне верующие. Наша религия наивна и прямодушна. Это самая молодая религия. Можно сказать, детская по возрасту среди всех мировых монотеистических.
Лицемерный мир дал нам неплохой урок, отвернувшись от нас, как отворачиваются от глупостей. Хотя известно уже, ни в коем случае нельзя отворачиваться от ребенка, пусть он даже говорит глупость или творит шалость. Но еще хуже – ставить в угол и отнимать любимые игрушки. Потому что если в тот момент, когда ему плохо, от него отворачиваться, с ним не разговаривать, то у него пропадет вера в семью, справедливость и старших, как олицетворение мира людей и справедливости.
А потом начинается фрустрация, а из фрустрации вырастают страхи и комплексы в виде чудищ. И я отчетливо вижу грядущие призраки. Я знаю все, что с ними будет. Все, что их ждет, – потому что сам это прошел. Они будут кружиться по городу и сгинут бесцельно и бесследно, распылятся, распадутся.
Тем, кто побывал на улице, уже трудно отказаться от пьянящей вседозволенности и неорганизованности. Трудно заставить себя учиться или жить в домах-интернатах. Они начинают гулять. Прожигать свою жизнь.
А поскольку жизнь жестока и требует платы по счетам, за эту необузданность и расхлябанность рано или поздно приходится платить таким жестким режимом, как камера в тюрьме или отдельный карцер полметра на два и еще на полтора метра под землю.
Все это я пытался объяснить ребятам, призывая их к дисциплине и конспирации, призывая их к покорности всевышнему. Их ненависть к прогнившему, лицемерному миру взрослых и жажду разрушительной свободы нельзя просто так проиграть на задворках истории. Ее нужно организовать и направить в нужное русло или канал. Еще один канал этому городу не повредит.
Пусть это молодая, здоровая энергия, что скопилась внутри этих ребят, закипит и прорвет плотину, сметая все на своем пути. Пусть наводнение, вода, пришедшая под напором, сотрет с лица Земли весь этот гнилой мир.
Первый раз я обратился к этой силе, когда мне случилось наказать старого педика. Однажды я разглядывал журналы у лотка на Московском вокзале и ко мне сзади подкрался незнакомый мужчина.
– Мальчик, хочешь подзаработать?
Холеное лицо и руки. Сладострастная самолюбивая улыбка. Толстые губы.
– Как?
– Давай займемся с тобой любовью.
– Да пошел ты! – ответил я и ушел в зал ожидания смотреть телевизор.
Но он нашел меня там и сел рядом. Я отодвинулся немного.
– Да ладно, – сказал он, – я пошутил. Предлагаю тебе стать моделью. Будешь фотографироваться для модных журналов, рекламировать нижнее белье. Да что ты там сидишь? Давай садись ближе, поболтаем.
Я молча встал и вышел из зала ожидания. Меня всего просто трясло от возмущения и страха. На вокзал я решил пока не ходить. Позже от ребят я узнал, что этот старичок – сутенер. Заманивает к себе ребят посмотреть телевизор, переночевать в квартире, поесть тортик. А потом насилует и заставляет работать проститутами.
Судьба еще раз столкнула меня с ним. Это было в туалете кинотеатра. Во время показа бесплатного фильма для беспризорных. Последнее время, в том числе через центр бездомных «Эрмитаж», рисунки и картины бомжей выставляли на специальных выставках, а самих сто восьмых стали привлекать к участию в театральных постановках. Тенденция, однако, а тут еще и бесплатные киносеансы.
Накануне я встретился с Куртом, и он мне рассказал об этом. Мы решили сходить все вместе. И вот в туалете кинотеатра этот козел силой попытался принудить меня к порочной связи. Он подкрался, пока я отливал, сзади. То ли я не закрыл защелку в кабинке, то ли она висела на соплях и дверь была прикрыта неплотно. Этот старик попытался силой согнуть меня пополам. Я хотел вырваться, но ботинки скользили на обоссанному полу. Я, не удержав равновесие, упал и ударился локтями об унитаз. Я был почти сломан, и мне очень хотелось заплакать от возмущения. Но, с другой стороны, я понимал, главное сейчас – не сдаться и не заплакать. Завалившись на спину, я начал пинаться ногами и орать благим матом.
– Что с тобой? – спросил Курт, когда я вылетел из туалета без пальто. Пальто этот козел сорвал с меня, когда я, отпихнув его, все-таки побежал, высвобождая руки из рукавов.
– Там сейчас на меня напал старый педик, помнишь, я тебе рассказывал? Он набросился на меня со спины.
– Что, изнасиловал? – заулыбался Курт.
– Да пошел ты!
– Ладно, не дрейфь. Давай проучим эту суку, – предложил Курт. – Я давно сам хотел его вздрючить. Иди и скажи этому педику, что ты согласен за деньги. Но только не здесь. Помнишь, за углом есть заброшенный дом с тремя подъездами?
– Ага, – кивнул я, еще не зная, соглашаться ли на план Курта. Было противно даже смотреть на этого козла.
– Давай, иди, замани его в этот дом… Да не дрейфь ты!
Было уже поздно, и я позвал педика. Сказал, что согласен за триста рублей. Но не здесь.
– А где, мой мальчик?
– Есть здесь одно укромное местечко!
Когда мы зашли в глухой подъезд, у меня все внутри съежилось: а вдруг ребята еще не пришли или перепутали подъезд? Или я перепутал. Эти секунды тянулись невообразимо долго. Сердце мое бешено стучало, пока я стоял напротив улыбающегося старика. Когда мы входили, педик поддерживал меня под руку, а потом развернул лицом к себе и расстегнул ширинку – мол, давай начинай.
И тут за спиной старого пидора я увидел скользнувшую тень. Она показалась из-за приоткрытой двери, а потом я увидел и лицо Курта. Неожиданно его рука поднялась и кирпичом ударила старика по голове. Как по взмаху волшебной палочки, из подвала и с верхних пролетов налетели пацаны и начали пинать упавшего в живот и в лицо.
Меня тоже охватил жуткий восторг, я тоже пинал и пинал этого урода, утоляя голод обиды. Я не хотел дотрагиваться до него руками и никак не мог остановиться. Восторг от чувства собственной силы захлестнул меня с головой. А когда Курт сказал: «Давай снимай с него штаны, поможем ему справить его потребности», – я вместе с другими пацанами стащил с него брюки, благо ремень и ширинка были уже расстегнуты, а заодно и лакированные ботинки. В следующую секунду из трусов вывалился сморчок на катамаране. Курт нагнулся и резким движением бритвы-опаски надрезал мошонку. Кровь брызнула на стены. Сквозь разбитое лицо, точнее, не лицо, а одно сплошное месиво кровавых мясных губ, вырвался стон боли.
Мы оставили умирать этого козла прямо в заброшенном доме. Спустили только за ноги в подвал. Ни подняться, ни позвать на помощь он не мог. В каком-то экстазе мы пошли дальше по улице, что-то выкрикивая и замахиваясь на все, что попадалось на пути. Одни швыряли камни, другие слова, вспоминая недавнее действо и хвастаясь друг перед другом мрачными подвигами.
– А я его в печень! – кричал Вася.
– А я!!! А я!!!
Я тоже был в эйфории. Вскоре мы вышли в парк, где уже ничто не могло помешать выражению нашего восторга и где мы встретили одного бомжа. Он сидел за бетонной колонной коллектора, спустив штаны. Сначала мы думали, что он опорожняется, но потом заметили, что, глядя на совокупляющихся собак, он натирал своей затвердевшей наждачной пятерней шкурку члена. Его ладонь бешено ходила вверх и вниз, пытаясь высечь искру. Вот они – рука, член и страсть – вечный двигатель и безграничный резервуар человеческой энергии. Что еще нужно для счастья?
– Ату его! – крикнул Курт. – Истребим эту мерзость!
Все с ревом кинулись на бомжа, а тот, завидев приближающуюся озверевшую толпу, путаясь в штанах, пытался убежать с места преступления. Но против молодых и стремительных пацанов у него не было никаких шансов.
Беззащитного пьяного бомжа со спущенными штанами догнали в дубовом молодняке. Кто-то в прыжке бросился ему на спину и повалил на землю. Кто-то сразу обрушил сто восьмому на голову дубины своих тумаков.
– Режь ему мошонку сразу! – крикнул Вася Курту. – Полюбуемся, как он мучается…
И тут на меня нашло отрезвление.
– Вы что делаете? – заорал я. – Вы что, хотите убить ни в чем не виноватого безобидного человека?
Но было уже поздно.
– Какой он человек! – оттолкнул меня Курт. – Посмотри внимательней. От них воняет. Лучше умереть, чем быть такими.
– Он мешает нам работать, – убеждали меня другие, пиная окровавленного бомжа. – Мы санитары леса. Мы очистим землю от этой заразы.
Они вели себя, как фашисты. Мне было ужасно стыдно, стыдно за радость и восторг, который я испытал, набрасываясь на бомжа. И еще меня охватил ужас от того, что я испытывал эту радость. Два сменивших друг друга в течение каких-то секунд чувства. «Неужели во мне живут два человека, – впервые закралось у меня тогда подозрение, – один человек инстинкта со звериным лицом, а другой, стремящийся к справедливости и правде?» И вот теперь этому второму стало стыдно глядеть на забитого и беспомощного человека со спущенными штанами и надрезанной мошонкой.
Я как мог, пытался убедить ребят, что так поступать нельзя, что эти несчастные бомжи ни в чем не виноваты, что многих может поджидать такая участь.
Но мог ли я убедить их в том? Дикие, необузданные мальчишки, заключившие меж собой негласный договор. Высшей ценностью у них была дружба до гроба без предательства и доблесть в добыче пищи. Культом у них являлись огонь и тепло. Их идолом была теплотрасса.
– Эти старики собирают наши бутылки и занимают наши точки, – рассудительно пояснял, оправдывая себя, Василий. – После них так воняет, что в этом месте уже невозможно поесть. Они наши конкуренты. А на свободе, как в лесу, конкурент конкуренту враг.
– Ладно, успокойся, – хлопнул меня по плечу Курт. – В конце концов этот старик и так бы скоро коньки отбросил, а мы ему всего лишь помогли.
– И многих вы так обрезали? – спросил я, глядя на мучения бомжа.
– Обрезаем впервой. А убили уже порядком. Потом либо сжигали, либо закапывали. Нам за это даже деньги приплачивают.
– Кто?
– Да есть тут одни. Из тех, кто на бездомных кошек и собак охотится.
Глава 3
Прожект инженера Жарова
Вскоре, впрочем, жизнь Юсуфа разнообразилась. Ему надоело просто дежурить у ворот и убирать конское дерьмо и небесные экскременты в виде снега и дождя. Потому что надоело гулять и рассматривать Питер без гроша в кармане. Хотелось леденцов «Ландрин» или еще какого монпансье. Хотелось прокатиться на трамвае и откушать сдобную булку с желудевым кофе. А чтобы заработать чаевые, нужно разносить дрова и воду.
К тому же право проникновения в чужие квартиры теперь само по себе не удовлетворяло Юсуфа. Изучение жильцов и расположения комнат вызывало лишь раздражение и желание жить, как люди. В силу того, что появлялись все новые изобретения, такие, как лампа, телефон и водопровод, традиционная нищета переживалась теперь Юсуфом как глубокая ущербность. Ему самому захотелось чего-то большего, чем сундук за ширмой. Какого-нибудь развлечения, что ли, вроде этих забавных игрушек, или хотя бы карманных денег на аттракционы в Александровском саду, или на билет в цирк «Чизонелли», или в синематограф «Пикадилли».
И поэтому Юсуф старался, гнул спину больше других. Он уже заработал право быть полноправным членом артели, и ему стали поручать разносить дрова и воду по квартирам жильцов.
С какой завистью Юсуф смотрел на те дома, где были лифты и телефоны, водопровод и центральное отопление! В таких домах нового типа дворники не разносили воду и могли связаться с жильцами в случае надобности через коммутатор телефонной подстанции. Они не гнули спину и, если что, взлетали вверх на лифте. И чаевые получали поприличнее, потому что жилье в таких домах стоило дороже, плюс еще жильцами оплачивались услуги лифтеров и телефонистов. Один только лифт обходился в два целковых. А значит, и жильцы были на порядок состоятельней.
Их же дом был архаизмом для центра города, хотя в свое время стал первым пятиэтажным каменным домом на всей Конюшенной. Управляющий – престарелый Евгений Павлович – хотел лишь спокойно дожить свой век и с подозрением относился ко всему новому. А у владельцев Нобелей голова была занята другими проблемами.
– У меня такое чувство, что дальше может быть только хуже, – частенько произносил Евгений Павлович свою любимую приговорку.
Куда уж хуже, думал Юсуф. Прежде чем подняться на пятый этаж с охапкой дров, ему приходилось порядком попотеть. Пределом его последних мечтаний было стать швейцаром в современном доходном доме с лифтом и телефоном и отапливать только парадную лестницу, брать с жильцов верхних этажей за поднятие на лифте и вызов к телефону чаевые. Даже натирать красивый мозаичный пол и лакированные перила казалось Юсуфу блаженством.
– Устал? – как-то спросил жилец мансарды, оторвавшись от бумаг, когда шуршание их заглушило шуршание березовых брунек, ссыпаемых Юсуфом на пол возле печки-буржуйки.
– Немного. Вам растопить печь? – вытерев со лба пот, спросил Юсуф скорее по инерции, зная, что жильцы мансард потому и снимают такое холодное жилье, что не могут себе позволить потратить лишнюю копеечку.
– Давай, давай затопим печку, поставим самовар! – оживился жилец, явно радуясь собеседнику и потирая руки. – Согреем чаю. Чаю хочешь? С сахарком?
Странно, подумал Юсуф, до сего дня одинокий нелюдимый квартирант, значащийся в списке как инженер Жаров, не то чтоб чаю, разговора-то не предлагал. А тут на тебе – с сахаром!
– Нет, – отказался Юсуф, – мне еще дрова по другим квартирам надо разнести.
– Что же это ты, малец, начал с самого верхнего этажа? – спросил инженер. – Думаешь, так ты сэкономишь больше сил? И правильно делаешь, что думаешь. Похвально, похвально. Но скажу я тебе, братец, вот что. Энергия сжигается в теле человека неравномерно, ибо, когда мышцы разогреваются, ее требуется меньше, а когда забиваются, то больше. Я бы на твоем месте начал со средних этажей, например, с третьих. А потом, когда мышцы разогреются, полез бы наверх. А первые оставил бы под конец.
«О чем это он? – не понял Юсуф. – Я вообще ни о чем не думал. Какая мне разница, с каких этажей начинать? Тут за день так набегаешься, что мышцам и остывать некогда. А то, что запыхался, – это мои проблемы.»
Ну не перегрелся ли он сам, экономя свою энергию, этот квартирант, думал Юсуф, глядя на раскрасневшееся, возбужденное лицо Жарова. Вообще-то от почтительно раскланивающихся с постояльцами старших дворников он знал, что этот инженер выполняет на дому какой-то важный заказ. Порой целыми днями не выходя на улицу, он постоянно в своем засаленном халате корпит над замысловатым чертежом, что-то все время рисует с линейкой. А потому финансовые затруднения у него носят временный характер, до тех пор, пока заказ не будет выполнен. Так что с этим Александром Юрьевичем Жаровым нужно быть повежливее.
– Давно пора эти дома оборудовать лифтом и телефоном, – словно читая мысли Юсуфа, продолжил инженер. – И, в сущности, это не так сложно сделать. При наличии, разумеется, свободного времени я бы мог предложить проект и составить план работ, так и скажите Евгению Павловичу. Точнее, раньше мог бы. Но сейчас уже и не знаю, будет ли у меня время, – широко улыбнулся Жаров. – Вообще у меня сегодня прекрасное расположение духа. Я нашел для себя теплое местечко. Так и передайте…
– Сами скажите! – огрызнулся Юсуф. В конце концов он еще ни какой-нибудь швейцар, чтобы улыбаться в ответ на каждую улыбку.
– Да ладно, ладно, чего там! – Инженер словно не обратил никакого внимания на невежливость Юсуфа. – С утра, видите ли, ходил по рекомендации в одну контору, и меня приняли на работу… Знаете, кто мне помог? – вдруг ни с того ни с сего перешел на «вы» Жаров. – Сам товарищ Сулейман! А вы знаете, кто такой товарищ Сулейман? Товарищ Сулейман – это великий инженер и великий человек. Он отвечает за все электричество в этом городе. Возглавляет общество «Электросила». Кстати, товарищ Сулейман тоже считает, что давно уже пора оборудовать всё электродвигателями и облегчить тяжелую долю рабочих. А как только машины начнут выполнять работы за людей, например за вас, у нас у всех появится больше времени, чтобы развиваться, читать книги, участвовать в политической борьбе за свои права и за лучшую жизнь. Революция начинается не тогда, говорит товарищ Сулейман, когда люди живут плохо и все время думают, как бы найти лишний кусок хлеба, то есть занимаются физическим выживанием, а когда они начинают жить лучше. Когда с помощью машин у них появляется свободная нервическая и физическая энергия.
Так впервые Юсуф услышал о Сулеймане. И, слушая эти речи, опять заподозрил неладное.
Когда инженер только попросился на житье-бытье в дом «хозяина», Евгений Павлович послал Юсуфа выведать у предыдущих квартиросдатчиков, насколько благонадежен новый жилец. Всегда ли Александр Жаров платил в срок и не напивался ли допьяна. Были ли у него какие-нибудь проблемы с властями, не ругался ли, не дебоширил ли с соседями и не остался ли у него должок за квартиру. Все это делалось во избежание неприятностей, и Юсуфу даже дали тридцать копеек на извозчика, потому что ему предстояло отправиться на южную окраину столицы в Коломну, где раньше снимал комнату инженер.
– Нет, – сказал дворник Федор. – Жилец тихий, спокойный, платил в срок и исправно. Только вот полиция почему-то о нем сведывалась. Но почему, мы не знаем. Вы спросите о том у его бывшей хозяйки, возле техноложки. На Загородном, кажися. Могу, если надо, точный адрес посмотреть.
– Не надо. – Юсуф не стал говорить ни о полиции, ни о техноложке, потому что ему новый жилец показался симпатичным. К тому же, желая сэкономить, он уже все ноги стоптал, пока шел, как Муса, вдоль петляющего Екатерининского канала до Египетского моста.
А теперь ему еще идти назад, по безлюдному, словно Синайская пустыня во время бури, городу. «Адский огонь низвергает искры величиной с целый дворец, подобный желтовато-черным верблюдицам», – вспомнил Юсуф аят, глядя на выкрашенные в песочно-желтый цвет, с черными подтеками, дома и дворцы и на горбатые мосты над Криушей, Пряжкой и Мойкой.
Питер, особенно в Коломне, очень походил на Синайскую пустыню. Такой же безлюдно-пустой и каменно-холодный. А в центре, с глыбами-пирамидами зданий, со сфинксами и столпотворением людей, он походил на столицу Египта. Картинки с изображением Мемфиса и Фив Юсуф видел в книжной лавке Смирдина, что на Невском. Побыстрее бы уже добраться до обетованной земли Невского.
Пока Юсуф вспоминал обстоятельства своего путешествия в Коломну, инженер продолжал разглагольствовать о том, как машины в скором времени облегчат труд людей, и о восьмичасовом рабочем дне. И вообще грядет эпоха, когда труд людей станет намного приятнее.
– Ведь уже целый век прошел с того момента, как усовершенствован паровой двигатель. А у нас до сих пор используют труд детей! – возмущался Жаров, указывая перстом на Юсуфа. – Посадили в тюрьмы и физически уничтожили лучших инженеров: Кибальчича, Морозова, Кржижановского, Кропоткина. Но нет, прогресс таким образом не остановишь. Гоббс и Руссо со своим «Общественным договором» доказали, что природа, которая и есть Бог, и весь народ как воплощение общей воли гораздо разумнее всех царей и королей, вместе взятых. А Маркс возвестил миру о явлении нового мессии – пролетариата, что выведет человечество в райское будущее. Скажи, Юсуф, это разве не рождение новой религии? Наступает великая эпоха смены одних царей царями новыми, а именно техникой и наукой. Грядет царство знания, точного расчета и математического доказательства. Человек уже научился подниматься в воздух. А скоро появится такой лифт, что вознесет простого человека не только выше царей, но и выше богов! Сами-то монархи и вся их монархическая династия первыми в России установили себе в Зимнем безопасный лифт. Первыми, да вот только тринадцать лет спустя после первого лифта. Ха-ха-ха! «Безопасный лифт фирмы «Отис». Ха-ха-ха! Тринадцать лет спустя. Забавно, не правда ли? И это-то в век прогресса! Да знаешь ли ты, что «Сименс и Гальске», компания, в которой я сейчас работаю, уже в 1880 году установила первый в мире электрический лифт? А сам «автоматический ловитель» был изобретен аж в 1852 году. Полвека прошло, а мы все пешком поднимаемся. Отстает, отстает матушка Россия от прогресса! – разглагольствовал инженер социальных лифтов, шагая по комнате в сальном халате и нервно пощипывая свою жидкую бородку. – А пора бы уже сделать побольше лифтов для простого народа, а не заставлять одних ходить через темную, неосвещенную лестницу, а других через отапливаемый парадный вход.
Юсуф не понимал, о чем так жарко говорит и над чем так заразительно смеется Александр Юрьевич. И чего это он вдруг так привязался к лифтам? Для Юсуфа главным было извлекать свои уроки из жизни. И слова Жарова он впитывал в себя как часть урока, стараясь все запомнить. Потому что в любой момент Жаров мог спросить, понимает ли Юсуф, и если понимает, то пусть повторит.
Однажды, выясняя предыдущее место жительства очередного жильца, чиновника-статиста Пафнутия Аскольдовича из какого-то городского ведомства, Юсуф отправился через Троицкий мост на Каменноостровский проспект. И там в доме № 24 он остановился у вывески «Технологическая контора инженера Г.Г. Кольсгорна». Ниже значилось: «Электрические подъемники, подъемные машины» и еще ниже: «В комплекте кованые решетки из кузниц Сан-Галли».
– Знаешь ли ты об этом, мой милый мальчик? – вернул инженер отвлекшегося Юсуфа в комнату.
– Нет, – помотал головой Юсуф.
– Да, да, и взаправду, откуда же тебе все это знать? Ты, поди, и читать толком не можешь. Но я смотрю, ты интересующийся. Скажи честно, ты сирота?
– Да, – кивнул Юсуф.
– Хочешь, я тебе буду давать уроки? Чтобы ты не был вечно домовой и дворовой прислугой. Хочешь научиться математике и физике? Понять суть природных явлений и разобраться с тем, что происходит вокруг?
– Очень.
– Тогда давай договоримся так. Я тебе буду давать мелкие поручения: отнести бумаги или сходить в магазин. Работы у меня много, сам видишь, из дому выходить некогда, а взамен я буду тебя учить некоторым азам. Договорились?
– Хорошо, – согласился Юсуф.
– Обучение и образование – великий свет прогресса, юноша. За знанием будущее и отдельного индивидуума в частности, и всего сообщества, так сказать. И надо, надо не забывать о малых делах. О каждом отдельном человеке. Пора, пора идти в народ. А когда ты выучишься, мы тебя в народную школу определим. А потом и в инженерное училище.
– В инженерное училище?! – обрадовался Юсуф.
– Но не думай, что все тебе дается даром. Мне сейчас особенно нужен помощник. Мне некогда будет ходить по лавкам. Две работы как-никак, и надо успеть вовремя. Ты меня понимаешь, малай? – вдруг прервавшись, спросил инженер.
– Что? – вздрогнув, переспросил Юсуф, уже витавший в нарисованных перспективах обучения.
– Син бене белиерсун? – переспросил Жаров, вдруг перейдя на кавказско-татарский язык.
– Откуда язык знаете? – удивился Юсуф.
– Помогал строить электростанцию в Баку. А там, чтобы работать с обозами, хочешь не хочешь, а пришлось выучить.
– Электростанцию?
– Да, для завода Нобеля в Баку. Нужно было переводить промыслы с пара на дешевую и эффективную электрическую силу. Там я и познакомился с Сулейманом. Помогал ему газету «Искра» выпускать в типографии. И там же видел храм огня в Суруханах. И как поклоняются столпам огня и бьющему из-под земли фонтану горящего масла огнепоклонники. И понял, что в огне будущее, и тоже почти стал зороастрийцем! – засмеялся Жаров.
– А знаешь ли ты, что такое пары? Что такое тепловая энергия? Пары – соль и перец земли. А если захочется рафинада, то, пожалуйста, – газы. Видел бы ты, какие фонтаны под давлением газов хлещут в Баку из-под земли! Такой высоты и такой силы, что только десять тысяч пудов груза и пятьсот человек за сорок дней смогли остановить фонтаны. А выбросил такой разбушевавшийся фонтан восемь миллионов пудов нефти. Да они не то что лифты, они весь дом в небо поднять могут! А в основе всего тепло огня, что в недрах нашей земли-матушки. И тогда я убедился, что есть такая сила, что может вывести города на орбиту…
«Не знаю, как города, – подумал Юсуф, – а он сейчас точно взлетит».
Инженер Жаров к своим сорока с лишним годам выглядел как подросток. Маленький, щупленький, он был ниже Юсуфа и же его в плечах. Из-за такого телосложения Юсуф совсем не воспринимал Жарова как старшего по отношению к себе. К тому же у Александра Юрьевича были юношеские, болезненно горящие, глаза и светлые, встрепанные по-мальчишески кудри, которые походили скорее не на рыжий костер, а на бледно-соломенный столп, готовый вот-вот вспыхнуть при ярком разряде очередной молнии на лице инженера.
При взгляде на лицо, и на хрупкую фигуру, и на весь облик Жарова создавалось такое впечатление, что он болен туберкулезом или какой-нибудь лихорадкой.
Юсуф и не предполагал, что Жаров, выходец из духовной семьи, увлекшись чертежами и техникой, поссорися с отцом из-за нежелания учиться в духовной семинарии. Хотя в приходской школе учился и оттуда за хорошие успехи был переведен в реальное училище, которое окончил тоже легко. К вузу готовился самоучкой, покупал на книжных развалах Питера книги, сам поступил в Институт инженеров путей сообщения, но был отчислен за участие в антиправительственной демонстрации. После отчисления жил случайными заработками, пока ему не удалось восстановиться в институте по ходатайству преподавателей. Но если не судьба, то не судьба. Во второй раз Жаров сам бросил научную деятельность и по Волге спустился на Кавказ, где начал работать на строительстве туннеля через Суруханы. Там, на Закавказской железной дороге, талантливого юношу заметили и предложили место в «Каспийско-Черноморском нефтепромышленно-торговом обществе».
И там-то через местную ячейку РСДРП Жаров познакомился с товарищем Красиным, строящим электростанцию и работающим в Бакинском товариществе.
Но не только инженерная работа интересовала Жарова. В Баку он помогал выпускать и распространять газету «Искра». И с этой же газетой чуть не был пойман в то самое время, когда пытался «поджечь» Кавказ. Отсидел в тюрьме и на каторге, где подхватил чахотку. После возвращения и ссылки все университетские города и промышленные центры были для инженера Жарова закрыты на восемь лет. В поисках заработка он эмигрировал в Германию, а затем в Англию, где помимо работы пытался поправить свое здоровье. Обычная биография революционного авантюриста.
Вообще же Жаров слыл очень способным инженером с нестандартным мышлением, способным конструктивно решать поставленные задачи, и немного лукавил, выдавая себя за непристроенного инженера. При желании он мог бы сконструировать хорошую взрывчатку и даже ракету.
– Да мало ли где мне по моей работе пришлось побывать! – продолжал разглагольствовать Жаров. – Я вот, например, в Германии и в Англии по службе бывал. И что интересно, там в 1890 году за однокомнатную квартирку в год мне приходилось всего сто рублей платить. А здесь все сто пятьдесят. И то, если повезет. За двухкомнатную разница уже семьдесят пять рублей составляет не в нашу пользу. Хотя у нас несравненно больше домов в четыре, пять и более этажей. Там, и в Берлине, и в Лондоне, преобладают, в основном, небольшие семейные коттеджи в два этажа. А таких инженерных махин, как в Питере, мало. Так о чем это говорит? О том, что у нас больше спрос?
– Наверное. – Юсуф по-глупому пытся поддержать разговор. Хотя Жарову никакой поддержки и не требовалось, был бы лишь благодарный слушатель, чтобы в моменты отдохновения поделиться всеми своими воспаленными идеями.
– Но спрос спросом, а дороговизна ведет к чрезмерному переполнению квартир. Посмотри, сколько кругом нищих и беспризорных, попрошаек и приживалок! Они целыми днями шатаются по городу. Думаешь, откуда их столько здесь?
– Не знаю, – пожал плечами Юсуф.
– Их земля отвергла, а огонь привлек. Машины поменяли равновесие в этом мире. И теперь труд землепашца обесценился. Он ничто против производства фабрик. Желая приобретать современные товары, дворяне, привыкшие жить в роскоши, все более нищают. А дворяне и крестьяне – две половинки одного целого. И те, и другие живут от земли. И вот уже наводняют люди сохи город, потому что огонь оказался вдруг сильнее земли. А огонь всегда против земли. И то, что Александр Второй освободил крестьян, не наделив землей, ерунда. Это не он, а развивающаяся промышленность их обанкротила и выкинула на улицу. Посуди сам, по статистике в 1894 году в Питере было четыреста фабрик и заводов, а сейчас уже, почитай, тысяча заводов и шестнадцать тысяч торговых предприятий. Это пятая часть промышленности страны. А статистика, брат, великая научная сила. Нет, прогресс не остановить… И хотя извозчиков за это же время тоже увеличилось вдвое с двадцати шести тысяч, это ничего. Это временное явление. Скоро их заменят автомобили и трамваи. Грядет великое время технической революции!
Когда чай вскипел, Юсуф с удовольствием его попивал, рассматривая разные вещи на столе Александра Юрьевича. Ему нравилось смотреть на коробку для графитных стержней «O Leonardi & Co», на зажим для бумаги с рекламой «Русского общества всеобщей компании электричества», на коробки для карандашей мануфактуры А.В. Фабера, на коробку с канцелярскими принадлежностями и устройства для заточки карандашей фирмы «Рапид». Собственно, глядя на письменные и счетные принадлежности, он и учился у инженера Жарова читать по слогам, равно как учился читать по городским вывескам и афишам. И даже считать.
Считать сначала, сколько новых слов сказал в своих рваных предложениях дерганый собеседник. А потом и сколько суждений. Откуда он, интересно, знает все эти цифры и названия? Какой умный человек!
Хотя вообще этот сумасшедший инженер напоминал Юсуфу больше деревенского дурачка Рашида или питерского чудика-душевнобольного.
Он, может быть, потому и выкладывал свою теорию вслух Юсуфу, как бы оттачивая и тренируясь на нем, потому что боялся говорить о ней увлеченным идеей марксизма товарищам. А тут мальчик – чистая душа, который вряд ли толком поймет, а если и попытается пересказать полиции, то уж точно получится полный бред.
– Я тут давеча Достоевского Федора Михайловича читал, – развалившись на диване, говорил Жаров. – А он пишет, что все кругом, вся Европа и Россия, будто заражены некой чумой, моровой язвой, которая носится в самом воздухе, обитает в газе и вселяется через газ в тела людей. И будто бы этой язвой разрушаются целые города и даже целые народы. А имя этим газам – революция.
Ну так вот, на Кавказе, в Балаханах, я понял, что это за газы. Это энергетические газы, это джинны. А в нашем городе они из тлеющих торфяников. Россия напоминает мне один сгусток темной, непонятной энергии, которая держится за эту землю не как за почву, а как за некое пространство физическое, в котором может обитать, черпая подпитку экстенсивным методом – сегодня там, а завтра здесь. Эта энергия движется, кочует, как шаровая молния, как перекати-поле. Почему так убоги русские деревеньки, почему неказиста и не прибрана русская провинция? Россия до сих пор ходит в дырках, и эти дырки разрастаются в одну сплошную черную дырищу-прорву…
– Ой, мне еще черную лестницу убирать, туда частенько ходит прислуга, – не желая в мороз выходить на улицу, вдруг спохватился Юсуф. И пулей вылетел, зная, что в свободную минуту обязательно зайдет.
Глава 4
Город чудиков
Хотите ощутить дух этого города, тогда следуйте за мной. Ибо это дидактический город. Он учит, он ведет, он ставит на место. Он рушит надежды и создает видимое благополучие. Так как у каждого в этом городе есть свое место, где он может прочувствовать и понять всеми фибрами души, всем телом его дух.
Понять и почувствовать, что слишком много на себя берет и что далеко не все в его власти. Этот город так много соединяет в себе и так много дает. И, как следствие, вскоре ты должен потерять нечто очень важное. Потерять самое ценное и единственное, что имеет, например, свою свободу. А может быть, потерять и самого себя в «Крестах». Ибо слишком много имеешь здесь, в пристанище шизофреников.
Здесь, где тебе неожиданно станет плохо. Где ты ощутишь себя полным ничтожеством. Где ты заболеешь и встретишь холодную женщину в постели, которая не согреет, не спасет. Где все ложно, все фальшиво, где слабый пол красит волосы в нереальные багряные и медно-рыжие цвета, чтобы компенсировать недостаток красок. Где даже деревья, словно бледные тени, ищут такую краску, чтобы сохла быстро, не разрушаясь и не осыпаясь под порывами сильного ветра с залива. И не смывалась мгновенно холодным душем дождя.
Спасаясь от этого дождя в середине февраля, я спускаюсь в пролетарскую блевалку-пивнушку на Васильевском острове. И встречаю здесь столько низко склонивших голову, подавленных и раздавленных обстоятельствами, как и ты, чудиков. И явственно ощущаю: им тоже плохо.
Ибо здесь, в срамной забегаловке, что находится в подвале, я ощущаю дух этого города. Да, только здесь, в замызганной, заплеванной забегаловке, где посетители ссутулили плечи и пригнули головы. Зачем они пришли сюда, эти странные люди? Неужели есть – не чудики ли они? Я глядел на них – на горбатых, как мосты, придавленных к мрамору столешниц, словно к граниту берегов, людей. На одинокую женщину с ребенком – чистую, светлую, как белая ночь, как летний сад. Зачем она зашла в такое странное, страшное место с этим ангелом? Не оттого ли, что здесь дешевле чем где бы то ни было? Здесь, среди бомжей и алкашей, где нет положительного примера и где ее ребенок смирно сидит с портфелем-рюкзаком, достав учебник и пытаясь, пока есть время, решать примеры. А она, белокурая и нежная, разворачивает бутерброд, вынимает из целлофана, чтобы как-то согреть и накормить малыша. Нет, это не бутерброд, это пышная ватрушка с мякотью творога, с ореолом желто-розового сосца в центре.
Мать-одиночка, мать-героиня, мадонна, думаю я, глядя на эту милую женщину… Никому и никогда еще не удавалось ей помочь. Никогда.
А вокруг нее пьяные мужчины. Алкоголики, бомжи, гастарбайтеры. И два солдатика жмутся, считают мелочь: «Давай уже, заказывай», – подталкивает один другого в спину. «Что, тогда по кофе и бутерброду?» – растерянно спрашивает первый, и по его затравленному голодному взгляду видно, как ему хочется кофе. Хочется и колется.
Если только смурное асфальтное, как и небо этого города, пойло, конечно, можно назвать кофе. Ячменный напиток, сваренный из ячменных зерен с Сенного базара, да еще разбавленный желтым порошком сухих сливок из пакетика.
– Мне не надо, – отвечает второй, – я лучше потом пива на улице дерябну.
Кто они: дембеля, дезертиры или отпускники? Или их выгнали из учебки, с учебных стрельб, чтобы научились стрелять для дедов сигареты и мелочь на водку? По внешнему виду – по желтым лицам и воспаленным глазам, по шинелям и бушлатам – их можно принять за дезориентированных деморализованных дизентерийных дезертиров…
ДДДД – стучат от холода зубы обоих. Разгромленная армия. Оборванные, замызганные, они словно отнимают у своих лошадей ячмень, а у дикарей собачатину и кошатину, что наверняка подают в этой забегаловке…
Не так же ли они возвращались сто лет назад с немецких фронтов, наводняя Петроград?
А в дальнем углу совершенно пьяная, опустившаяся и какая-то затравленная женщина с жалостью-завистью в глазах смотрит на маму с ребенком. Кто она? Почему спилась? Может, она бывшая подруга местной рок-звезды, что ездил, кутил и пьянствовал, не просыхая. Был когда-то псевдодиссидентом. Выступал в клубе «Сайгон» против войны во Вьетнаме и Афгане и вообще против всех войн. А теперь вот прославился и стал гуру. Обрел всемирную славу и заморскую веру. Поет другие песни и проповедует другие истины.
А она, когда-то во всем потакавшая возлюбленному в любимом деле и за этим делом поистаскавшаяся, еще недавно была частью богемы, женой кумира на гребне славы… И, пытаясь угнаться за просветленным, спилась просветленными горькими слезами любви. Женщины тоже склонны к алкоголизму. Дольше привыкают, но уже не излечиваются. К тому же стресс от ушедшей любви, когда кумир ее бросил… Она, наверное, до сих пор его любит и поет по подворотням его песни. Кто, спрашивается, за нее отомстит?
А вот мужик с азиатской внешностью не пьет. Пока еще не пьет, держится. Гастарбайтер – униженный пролетарий, прибывший в этот город на сезонный заработок. Побросавший на родине свои персиковые сады под цветочным одеялом и рисовые и чайные плантации. Хотя в этом городе долго без пшеничного и ячменного пития, на одном рисе и чае, не продержаться. Не так ли было перед революцией? Приехавшие из своих деревень и сел, кишлаков и аулов, спустившиеся с гор и небесных степей, становились дешевой рабочей силой и пушечным мясом…
Впрочем, больше всего меня интересуют не спивающиеся работяги и гастарбайтеры, не бородатые мудрецы и бомжи. А юный паренек в легкой куртке. Совсем пацан, что сидит, как-то оцепенев, положив руки на колени и уставившись в жирную точку-миску на столе. Перебирая губами и что-то бормоча себе под нос.
Кто он? Почему одет не по сезону?
Сбежал ли он из дома, из детской колонии, из части суворовского или кадетского училища, от дедов и офицеров?
А может, он сбежал из больницы, может, он больной, шизофреник, очередной, разговаривающий сам с собой и слышащий голоса чудик. Голоса людей, что встречаются ему на каждом шагу и нашептывают на ухо, что никто, кроме них, ему не поможет. Никто не спасет теплым словом. А лишь странным образом подтолкнет еще ближе к бездне.
Вот жирная тетка, изображающая из себя официантку, протискивается меж столиков и приносит ему горячий коктейль с соломинкой, а он, как корова с большими выпученными глазами и пухлыми губами, начинает ее жевать. Я же ловлю себя на мысли, что где-то это уже видел, где-то это со мной уже было.
Здесь, в забегаловке, седьмой гость – он как раз седьмой. Если считать мать с ребенком, пьянчужку-бомжишку, двух солдатиков, гастарбайтера. Чудик – седьмой. Я, получается, уже восьмой.
А когда, выпив свой напиток, он встает и направляется к выходу, я иду за ним. Потому что питерские чудики – это моя страсть. Они попадаются здесь везде и всюду, стоит только приглядеться. И я не очень расстраиваюсь, если теряю или упускаю из виду одного из них. Потому что в этом городе приходится больше всего чудиков на метр квадратный. А метры квадратные здесь самые эталонные, потому что это самый европейский город страны.
Идеально выстроенный европейский город. И Васильевский остров с идеально, словно линейками в школьной тетрадке, расчерченными линиями улиц. И вся твоя судьба в этом городе давно прописана, будто в прописях для первоклашек.
И вот по этому непостижимому городу, городу чудиков и шизофреников, я иду за странным пареньком. Иду, чувствуя себя неуверенно в завтрашнем дне, и отсюда повышенная нервозность. А по-другому не получится. Ибо в основании этого города два чудища – пустота и туманность. И в этой пустоте-туманности ты внезапно можешь столкнуться нос к носу с тем, кого преследуешь, или с тем, кто за тобой идет. Например, с Таахиром в толстолинзовых очках.
Проводив его до дверей «Технического букиниста», я пошел к метро по одной из линий Васильевского острова, чтобы сесть на автобус и отправиться по параллельной линии на службу. И вот, следуя по очередному своему магическому маршруту, я столкнулся с Таахиром на одном из перекрестков. Сколько их, этих чудиков! Сколько их в этом городе!
– О, привет, Ирек! – обрадовался Таахир. – Как я рад тебя видеть!
– Привет, привет, – опустив глаза, отозвался я.
– Что ты здесь делаешь?
– Да так, прогуляться вышел! – Не мог же я сказать, что заподозрил Таахира в глупости и неадекватности, и решил последить за ним.
Хотя у меня есть оправдание. Теперь я подозреваю всех, потому что подозреваю даже себя. Теперь мне кажется, что в каждом из нас сидит по две сущности. А у чудиков вторая сущность наружу. У них вторая сущность наиболее проявлена, потому что именно через нее они соприкасаются со скрытыми мирами, которые тоже проявлены в этом чудо-городе.
– Пойдем посидим в кафе, – предлагаю я Таахиру.
– Да я только что покушал! – отказывается он благодушно. – Хотел в «Букинист» зайти, у а них учет.
– Тогда давай прогуляемся, разомнем ноги, покурим. – Я беру Таахира под руку, и мы идем по городу-призраку с горящими факелами витрин.
– Слушай, давно хотел у тебя спросить, – увлекаю я Таахира в сторону баржи биржи, – а ты случайно не знаешь, чем занимался твой отец? Ну какой физической проблемой?
– Точно не знаю, – поморщил он лоб. – Но догадываюсь.
– И чем же, по-твоему?
– Пирокинезом. Двигающимся огнем.
– А поподробнее, – предлагаю я, – можешь ты объяснить чайнику?
– Ну если чайнику, то можно, – смеется довольный собой Таахир. – Ты видел, как выкипает вода в чайнике? А потом и сам чайник раскаляется и начинает гореть?
– Ну, – киваю я.
– Плазменный внутренний тип горения. Сверхтекучие электроды образуют мощный электромагнитный вихрь, сжигающий объект изнутри, – увлекается Таахир объяснением для чайников. – Например, при пирокинезе человек сгорает изнутри на ровном месте. Причем сначала закипает вода, и ожог носит больше внутренний характер, кожа темнеет, а одежда и место вокруг очага даже не страдают. При смерти тело должно быстро остывать. А тут наоборот, долго невозможно до человека дотронуться.
– Не может быть, – с недоверием заглядываю я в глаза Таахиру: не перепутал ли он опять чего, начитавшись статей из Интернета?
– Почему же? Вулканы копят энергию и горят по такому же принципу. Через трещины земной коры лава движется наружу и если жидка, то растекается, а если плотная, то до поры до времени сдерживает газы и варится сама в себе, а потом те взрываются, и образуется взрыв-извержение изнутри.
– Но человек на девяносто процентов состоит из воды, – начинаю спорить я, – и, чтобы загореться, требуется мощный источник энергии, большой заряд, и, как он там образуется, непонятно.
– Вот именно, – задумавшись, соглашается Таахир, а потом, помолчав, добавляет: – А еще он работал над новым видом топлива, как-то связанного с водородом. Думаю, эти две проблемы неразделимы.
– Подожди, – сказал я, – с твоей памятью – может, ты помнишь: твой отец никогда не называл фамилии Петров?
– Что значит «называл», это же его друг! – возмущается Таахир. – В самом деле! Петров даже бывал у нас в гостях и на день рождения папы обязательно приходил. А еще они вроде бы вместе ездили в иранский город Баоболь на место падения так называемого геофизического метеора, или шаровой молнии, который непонятно откуда взялся, свалился на голову и разворотил несколько домов.
«Перегорел, – думаю я о профессоре Петрове. – Мне кажется, я тоже скоро сгорю, не дождавшись самой операции». Есть единственное объяснение всему – большие перегрузки и перенапряжение. Но, как бы ни было тяжело, надо разобраться в сложившейся ситуации. И поэтому я предлагаю Таахиру проехаться на такси. На минивене «Форд» нового типа с синими сидениями с высокой спинкой, на самых задних местах, чтобы нас никто не мог услышать.
А сам думаю – верить ли Таахиру? Не получится ли с его рассказом, как со штрих-кодом на бутыли? Я продолжаю расспрашивать вновь и вновь, каким бы трудным для меня ни было общение с Таахиром на физические темы.
Попрощавшись с Таахиром, я остаюсь еще более озадаченным, потому что не могу даже предположить, какой еще выверт выкинет этот город-призрак. Какой еще пирокинез устроит нам этот город воды? Озабоченный, я стою и вспоминаю, как однажды мы с ребятами решили ограбить и сжечь ларек. Он стоял на отшибе, на пустыре, и продавал водку и сникерсы только днем, а ночью закрывался на амбарный замок. Курт и компания выследили, что в три часа ночи продавец чупа-чупсов покидает свой пост и уходит спать домой, оставляя свой киоск-призрак в полном одиночестве. Место пустынное, тихое. И вот уже горбылем, железками и монтировками мы поддеваем дверь, гнем петли, срываем замок и проникаем внутрь нашего рая. Кругом столько шоколадок, лимонада и жвачек! Водки и сигарет!
Страшно идти на такое в первый раз. Но, с другой стороны, посты расставлены, а внутри столько выпивки и курева, жарева и парева! А если повезет, еще и денег надыбаем.
Ворвавшись в киоск, мы набиваем пакеты и карманы. Кидаем жвачки и сникерсы за пазуху и в штаны, пока Курт включает микроволновку и кладет внутрь банку с каким-то дезодорантом-дихлофосом. И еще включает камин, который так плохо обогревал продавца в эту зиму и не давал ему выспаться. Ну ничего, после того, как киоск бабахнет, продавец наспится вдоволь. Курт, раскупорив одну из бутылок со спиртом «Рояль» и оросив стены и прилавок, поджигает киоск.
– Чтобы замести следы, – поясняет он, – все, давай быстро, уходим.
Мы все тикаем, как жидкость из бутыли, убегаем и издали, из-за гаражей, смотрим на зарево. Трах-тара-рах, – взрывается микроволновка фейерверком.
Курево и жарево у нас в карманах. Мы идем по дороге и надуваем пузыри жвачек.
И все вроде бы хорошо, но какое-то беспокойство на душе. Я оглядываюсь и вижу, как за нами медленно ползет черный, обгоревший киоск. Призрак летучего корабля движется за нами, пока мы идем и идем. Он движется медленно, беззвучно, не обгоняя и не приближаясь. Он такой черный, что почти сливается с ночью. Страх охватывает меня. Уж не будет ли киоск теперь преследовать меня всю жизнь?
– Ну все, – говорю я, – попались.
– Не бойся, – улыбается Курт, – от судьбы, что следует за нами по пятам, не уйдешь.
Он выходит на середину дороги и встает лицом к киоску. Киоск тоже останавливается и зажигает фары. Только теперь до меня доходит, что нас преследовал громадный джип с выключенными огнями, а не гроб на колесиках.
Читать бесплатно другие книги:
