Ни слова правды Гарный Ульян

Глава 6

Пакет спасения

Когда я открыл глаза, то увидел исцарапанную надписями серую стену и понял, что проснулся оттого, что меня за плечо трясет человек в милицейской (или уже полицейской?) форме и что-то орет.

Я ни слова не понял из его воплей, выходило у него что-то вроде:

– Я м-аать твоюю, тебяяя, убыть час назад, вставай и дергай! И по фиг мне все, нельзя больше!!!

По-видимому, милиционер (или все-таки полицейский?) был в стельку пьян[35], но спорить было глупо, и я позволил вытолкать меня на свободу взашей, правда, на прощание пропел пару рулад, сладких славянскому уху, когда славяне не в духе.

Хотел пустить еще вонючих ветров, но меня уже выставили. Денег, естественно, не было, еще и посетило удивительное желание закурить. А не курил я лет десять, наверное, но навеяло: «…и я откинулся такой базар-вокзал: глазел на шлюх и мирно кушал пончик…» М-да, русский шансон, это вам не вздохи на скамейке: «…и на руке расцвел, с чайками Магадан…» И все эти «Владимирские централы» с такой силой нажали мне на черепную коробку изнутри, что я затряс головой и испытал чувство падения и безысходности от внезапного понимания тускло-нецветного восприятия окружающего мира тех людей, которые пишут такие песни, и тех, кто ими наслаждается.

Воистину прав Патанжали[36], что снизу миров не существует, есть только уровни сознания, а спуск в нижние слои этих уровней и есть ад кромешный о семи кругах.

Захотелось встать на колени и покликушествовать в стиле Данте Алигьери: а круги те холодные, обмороженные. От одного до другого иди-иди, не дойдешь, не доедешь, в каждом круге-то смотрящий сидит, покрикивает. А в деснице-то[37] у него плеточка, а в шуйце-то[38] вазелин: знай себе – наказывай…

Думаю, неплохую выручку бы собрал с сердобольных христиан. Нищих много на Руси, а блаженных – единицы, опять же идея оригинальная, никаких там: сами мы не местные, дайте денег на обратную дорогу и т. д.

Не знаю, как вы, но я нищим денег всегда даю, бог тебе дает – «за что» не спрашивает, и ты не думай, просят – дай, если есть.

Если нет – сопереживай на секунду.

Вот здесь надо сказать, что если выложить самому себе всю правду начистоту, то хорошего кому-то сделать, хотя бы и самому себе, получается немного, поэтому стремиться к этому следует специально, а то случай может и не представиться. Если вспомнить все, что ты сделал плохого или что тебе плохого сделали, то списки получатся значительные. А вот список добрых дел собственного изготовления до обидного скромен. От таких мыслей мне сильно захотелось облагодетельствовать все человечество, пусть даже и против его воли. Но, решив начать с кого-то конкретного, я вспомнил про Витьку. Меня даже в пот бросило – черт, я же его там оставил даже без денег, запертого в квартире. А ведь он командировочный!!!

Да, ни денег, ни «пакета спасения», а спасать Витьку как-то надо. Отделение от ларька и Витькиной квартиры недалеко, и вспомнил я про торговку, которая побеседовать хотела, а я торопился похмелиться и общаться не стал. Между размышлениями и действием время нужно неутомимо сокращать: это и есть решительность. Я почти бегом влетел в ларек. Но здесь меня ждал неприятный сюрприз: за прилавком был парень, который с неприязнью взглянул на мой расхристанный вид: драка с милиционерами и пребывание в кутузке не прибавили мне привлекательности. Парень несколько секунд рассматривал меня, а потом опустил руку под прилавок: видно, нащупал «тревожную кнопку». Новая встреча с городской стражей не входила в мои планы, и я молча вышел из ларька. Да и что я мог ему сказать: у меня командировочный друг заперт и страдает? Вряд ли он вошел бы в положение, хотя не попробуешь – не узнаешь. Я решительно развернулся и увидел через стеклянную дверь, как тот парень вынул руку из-под прилавка. В руке был обрез охотничьего ружья. Из него он целился куда-то вниз и широко разевал рот: орал на кого-то. Я тут впал в легкий ступороз[39], согласитесь, для одного дня многовато, теперь вот скачок[40]. Стою и глазею через дверь, как он там орет, и в этот момент мне в левую лопатку уперся ствол и хриплый голос вежливо предложил: «Давай, дяденька, внутрь, не стесняйся!» Я и глаз скашивать не стал, резко повернулся вправо боком и по ходу движения выбросил руку сверху вниз, почувствовал, что попал и кувыркнулся с крыльца ларька прямо на асфальт, приземлился на колени и локти и на карачках судорожными скачками убежал за угол.

За спиной грохнул выстрел, посыпалось стекло, потом еще один. Я снял куртку и высунул рукав из-за угла. Никакой реакции. Спрятал рукав, высунул полкуртки. Тихо. Аккуратно выглянул: парень, который меня вежливо приглашал, сидел на корточках, держась руками за лицо, рядом валялся такой же обрез, как у его дружка внутри ларька, стволы дымились. Стеклянная дверь разлетелась на осколки, но было тихо, парень только слегка поскуливал, видимо, сдерживался, чтоб лицо не потерять. Хотя как же он его потеряет – вон как вцепился.

Однако раненый, или, вернее, стукнутый, меня волновал мало, но вот где его напарник? Я быстро на цыпочках добежал до следующего дома и осмотрелся: ларек был как на ладони. Второй двери не было, значит, он внутри. Я решил подождать: все равно не выдержит – побежит, время не на него работает, выстрелы наверняка слышали, кто-то уже в милицию звонит.

И точно, через минуту из ларька выскочил парень, ошалело оглянулся, что-то крикнул своему подельнику и метнулся во дворы. Второй так и остался сидеть на корточках.

Ну все, операцию по спасению Витьки следовало начинать незамедлительно. Пробегая мимо неудачливого разбойника, я подхватил обрез, открыл патронник и ударил прикладом об лестницу. С удовлетворением услышал характерный хруст: теперь не постреляешь, гаденыш.

В ларьке повсюду валялись осколки стекла, и казалось, что ходишь по снегу: хрусть-хрусть. За прилавком лежала бездыханная продавщица, я ее тронул за грудь – живая! Знепритомнила[41] просто. Где что лежит, мне напоминать не надо, по-прежнему маршруту пробежал: водка, рыбка, финики, пиво… и бегом на выход, дал себе при этом клятвенное обещание, что расплачусь с процентами при первой же оказии. Все равно было неприятно, тут бы женщине помочь. И вот тут я понял, что тупо не смогу, недавно хотел весь мир осчастливить, а теперь тырю водку, как давешние разбойнички. Поставил я «пакет спасения» (вот уже второй до Витьки не донес) на прилавок, подошел к продавщице и стал ей уши тереть, втайне надеясь, что делать ей дыхание рот в рот не придется, очень уж от нее табаком пахло. А так бабенка вполне симпатичная, при других обстоятельствах я бы порадовался случаю стать ее спасителем.

Но, слава богу, обошлось, открыла «королева ночного ларька» глаза свои зеленые, которые немедленно наполнились слезами. Меня она признала и… кинулась на шею, далее, пылая благодарностью, она должна была изобразить несколько номеров из немецких фильмов про сантехников и разносчиков пиццы. Но жизнь не богаче фантазии: все тот же «день сурка» без конца и начала.

Вот в каком-то старом голливудском фильме главный герой говорил, что вы зря прожили жизнь, если хоть раз не услышали фразу: «Выходите по-одному с высоко поднятыми руками». Но когда вы ее или очень похожую на нее фразу слышите, то ощущения, что ваша жизнь наполнилась новым значительным смыслом, не возникает. Вот не возникает, и все тут! Напротив, возникает череда очень странных мыслей, вызванных досадой и страхом: мне подумалось в стиле шансона: опять весна, опять грачи, опять тюрьма, опять дрочи. И пожалелось о трех вещах: не успел спасти Витьку, не успел помыться, с барышней даже не познакомился.

На этот раз стража прибыла в пятнистом: ОМОН – вот одна из причин, по которой я по рекомендации господ милиционеров (полицейских?) улегся мордой в пол и сложил руки на затылке, чтобы почувствовать оковы и продолжить свое кружение между ларьком и отделением. Вторая причина – да будет так, да и третья – устал я, вот честно – устал.

Но делай добро и бросай его в воду, оно всегда к тебе вернется. Продавщица не осталась в стороне от событий, вот она ОМОНа совсем не боялась, вскочила и во весь свой неслабый низкий голос, таким в опере петь не стыдно, стала объяснять, что когда ее несчастную здесь грабили и унижали и вообще собирались изнасиловать, где были все эти крепкие ребята. А вот когда ее спасают, то вот они заступнички – надежа и опора – хрясть и заковали. Мужики чего-то прогудели в ответ, потом еще, но спасенная не угомонилась, пока меня не расковали и не подняли.

Пришел опер (говорят, упал намоченный), опросил. Пришел следователь-женщина, матерая как Родина, которая с плаката зовет, допросил(а). По разговорам, которые кипели вокруг нас, понятно стало, что взяли из разбойничков одного, который убегал с обрезом, а который тут посиживал, ушел: где-то во дворах потеряли. Но дескать, долго не пробегает, раненный, и собака-чемпион по нюху скоро будет здесь.

Личность мою, в районе очень известную, установили, но моя защитница заявила, что теперь меня ни за что не отпустит, потому что ей страшно, и вообще не ваше дело. Милиционеры (или все-таки полицейские) потоптались, но спорить не стали, следователь (ница, ша) выдала повестку на завтра, явиться как свидетелю, и все вывалились на улицу. Остались в ларьке только я да спасенная (и спасительница) в одном флаконе.

И стали мы спокойно беседовать о том о сем. Зовут барышню Ира, очень она мне благодарна: обмен мобилами, невинный поцелуй. Несмотря на романтическую обстановку, мне хотелось выпить и помыться, а ей неплохо было бы конфетку мятную употребить. Поэтому никакого хардкора, не надо ставить многоточие, включать образ пылающего камина или пролетающей мимо стаи журавлей.

Помог я ей картонкой разбитую дверь закрыть, рассказал про закрытого дома Витьку. Перепирались маленько: я клялся, что заплачу, но после, а она мне «пакет спасения» подарить хотела. Но я – кремень, на своем настоял. Дождался я ее хозяев, пожилую пару из предместий столицы, и с чувством исполненного долга и удачно начавшейся интрижки удалился. Немного испортило общее приятное ощущение мимолетное воспоминание о Заре, но ведь она мне только в бреду является, так что имеются несомненные смягчающие обстоятельства.

Бегом кинулся к Витьке, донести «пакет спасения» теперь дело чести.

Пробежал я первые сто метров, как из подъезда слабо так: «Братан, бра-та-ан, постой». Мне бы пройти мимо, но ведь христиане мы, хотя кляну себя самого последними словами, а поделать ничего не могу – надо помочь. Захожу в подъезд, никого, только голос, что за напасть.

Прислушался, а голос из-за двери в подвал, дверь на замке. Ничего не пойму.

– Эй, ты как там очутился, чего орешь-то?

– Да менты гоняют, сюда и спрятался.

Вот тут я начал кой-чего понимать.

– А ты, сокол, часом, не ларек ли грабил?

За дверью примолкло, зашуршало, в щели показался пылающий ненавистью глаз.

– А-ааа, юные комсомольцы, помощники милиции пожаловали. Ну радуйся, гад, что я обрез потерял. А то бы…

– А то бы что? Застрелился бы с досады, что ли? Ты, дружок, где научился в людей оружием заряженным тыкать, а?! Потом обижаешься еще.

– Да я хотел, что б ты в ларек зашел, и все.

– Иди ты, и там бы ты мне водки бесплатной выдал и варенье «на завтра». Чего примолк, вот именно, что сам не знаешь, что бы ты с кентом своим решили. А я, значит, вот какой плохой, застрелить себя не дал, да еще и сбежал. А за то, что ты, говнюк, за мирными гражданами, нонкомбатантами бегаешь с обрезом наперевес, за тобой теперь дяди-милиционеры гоняются, и это прямо верх несправедливости – заплакать хочется. Эй, чего молчишь?

За дверью слышно было только сопение, но как-то низковато.

– Ты чего там – упал, что ли? Эгей.

А в ответ тишина. Вот что делать, ума не приложу, может, так молчит, а может, с ним случилось чего. Поди разбери. Дилемма, почище агни-йоговских задач.

Рерих пишет: к одному отшельнику явился враг рода человеческого и предложил ему святые дары. И получается: если возьмет отшельник дары – значит, сотрудничает с дьяволом, не возьмет – ценность святых даров приуменьшит. И тогда отшельник стал с молитвой на беса наступать и заставил его дары бросить и исчезнуть.

И у меня ситуация: какое мне дело до негодяя, который меня чуть не угробил. Но услышал его я, а если он и вправду там валяется без сознания, может, его милиционеры ранили, или я ему лампочку окончательно стряс[42], кто ему, кроме меня, поможет, то-то и оно, что некому.

Вот елы-палы, я что, «пакет спасения» до Витьки сегодня не донесу, что ли? Но, шалишь, если загнется этот малознакомый разбойник, значит, такая его судьба, а Виктора я спасти просто обязан, это же друг мой, и никогда в меня оружием не тыкал, даже в шутку. Решено, дал я себе обещание, что вернусь, и стремглав побежал исполнять свой долг.

Когда к дому подходил, обратил внимание на «шестерку» без номеров. Она стояла возле первого подъезда с работающим мотором, с погашенными фарами и габаритами. Очень подозрительный автомобиль, но хватит на сегодня полиции (милиции) помогать, «пакет спасения» надо до Витьки донести и отправиться к придурку, который на меня напал.

Но, как только я в подъезд зашел, сразу стало ясно, что планы придется скорректировать: ждали меня четверо гопников – мой давешний дружок с заплывшим глазом и трое его соратников. В профессиональной форме, как положено, спортивные костюмы, кожаные куртки, трое в кепках. В руках пистолеты и ножи, хоть сейчас в комиксы про опасности в городе. И под картинкой надпись: увидев в своем подъезде таких парнишек, паникуйте и сваливайте что есть мочи. Так я и поступил. Не вступая в разговоры, я метнул в них «пакет спасения» (прости Витек!), одновременно ногой закрывая дверь тамбура, и присел вниз, развернулся и с низкого старта выскочил из подъезда, издавая победное рычание: догнать меня – утопия. Но вдруг почувствовал резкую боль в ноге и увидел, как приближается к моему лицу серый асфальт, хотел выставить руки, но не успел – хорошую, видно, скорость набрал. Последнее, о чем подумалось: «А вот и пятый!» – и хлоп, отрубился.

И снова треклятый голос: «И образы, порожденные цифрами, нашли отражение во всех человеческих культурах. В частности, птица или бог, витающий над водами и роняющий в воду частицу себя, из которой произрастает множество вещей, – суть единица и ноль, числа, с помощью которых можно отразить любые объекты и их состояние: обратите внимание на двоичный код. Ноль символизирует собой воду – океан изначальной энергии, единица – творческое начало. Сливаясь, они образуют новое, преображая друг друга: 01 – еще не достигшая слияния энергия и преобразующий ее творец, 10 – уже преобразованная энергия, подвергшаяся изменению через влияние творца. То есть шкала от одного до десяти и есть история возникновения всех вещей: закодированное послание. Творческая сила двух начал 1+1=2, это единение противоположностей, слияние, а иногда и частичное уничтожение двух сил для создания некой новой силы или вещи, такое противостояние извечных сил породило нечто синтетическое: существо, которое и бог, и дьявол, и душа, и материя: человек – это 3. Единица, двойка и тройка – суть рассказ о диких неконтролируемых изначальных стихиях, которые бушевали на заре времен и при любом смешении раскладываются на самих себя. После подобных потрясений необходимы были отдых и покой, единение слияний 2+2=4: в объединении преобразованных сил, их взаимодействие не вызывало той разрушительной силы, содержащейся в творческом начале. Так же объединение нестабильной тройки с творческим началом 1+3=4 качнуло весы в сторону осознания присутствия божественной силы в мире, желание трансцендентальных откровений, которые невозможны без созерцания и самосозерцания. На землю снизошел покой. Но он не мог длиться вечно, взаимодействие человека и знаний, умений, вещей породило творчество человека 3+2=5.

Все указанные этапы и все последующие трансформации происходят в результате воздействия творческой силы – единицы, которая прилагалась по мере созревания мира для нового откровения. Причем сложение гораздо древнее отрицательной шкалы: понятие чисел, которые «меньше, чем ничего», возникло только в 15 – 16-м веках нашей эры.

Однако продолжим: следуя развитию творческих сил, возникло множество людей, они осознали себя как силу в общности 5+1=6 или 3+3=6, но в мире было множество вещей 2+2+2=6, и люди желали их. Это породило убийства, войны, разрушения – антропогенный фактор влияния на окружающий мир. В связи с этими событиями восприятие шестерки негативное, отрицательное.

Новый этап развития принес спокойствие, но многое и усложнил, особенно восприятие творческого начала, высшей воли универсума и бога, 3+4=7. Семерка породила стремление к покою и познанию, многие культуры почитают это число как священное. 5+2=7, творчество человека приложенное к вещам, понятиям, знаниям и др.

Восьмерка, которая у многих народов означает счастье и удачу, число противоречивое. С одной стороны, это 4+4, то есть двойной покой, с другой: 6+2, взаимодействие разрушения и всех вещей. А также множество вещей 2+2+2+2. Неудивительно, что этим же символом обозначают бесконечность, так как число самое многоплановое, но, безусловно, творческое и позитивное. Вообще чем число больше, тем выше его творческий потенциал:1+1+1+1+1+1+1+1+1=8.

Девятка – число союзов, 3+3+3, число взаимодействия творчества и покоя 5+4, число пика человеческой цивилизации. Указывает, что время отдельных личностей прошло и настала пора человеческих объединений: партий, союзов, международных корпораций и т. д. Девятка – число магии, ведь на какое число его ни умножь, девятка всегда воспроизводит саму себя 89 = 72, 7+2 = 9, 912 = 108, 1+0+8=9 и т. д.

Глава 7

Чужая душа – загадка

Разбудил меня утренний холод неподалеку от города Славена, Косматко костер уже разжег и возился с котелком, готовил нам завтрак. По его спокойствию я понял, что нам ничего не угрожает.

– А, проснулся, герой, вставай, там слева ручеек течет – умоешься, да позавтракаем, – с улыбкой сказал Косматко.

– А косорылые мне умываться не помогут? – в тон ему спросил я.

– Ну допустим, они не косорылее нас с тобой. Присмотрись при случае, а случай ждать себя не заставит – вот увидишь. Они копье твое еще вечером приметили, скоро пожалуют. Ждут, когда ты копье снимешь. А пока копье стоит, можешь хоть в пляс пускаться – твое право, – объяснил Косматко.

Ну что ж, понятно, подумал я, но меч взял с собой. Слева от стоянки действительно протекал небольшой ручей. Я не спеша умылся холодной и чистой водой и с осторожностью попил из ручья, помня о недавнем инциденте. Правила у местных приемлемые, где-то даже благородные. Но в военном смысле непонятные, разить врага надо везде и всегда – вот путь к победе, другого не придумали. Хотя надо поподробнее расспросить про воинские обычаи, пригодится.

Когда вернулся, Косматко подал мне обеими руками богатырский бутерброд: на целом хлебе кусок окорока и полный какого-то отвара котелок.

– На-ко, поправся. День у нас долгий предстоит. Теперь, чтоб к своим пройти, задания надо выполнять, – сказал Косматко.

– Какие задания? – заинтересовался я.

– А такие, какие мрассовцы тебе зададут. Уж какие придумают: может, бороться, может, из лука стрелять, бывает, и загадки загадывают. Три задания исполнишь – без боя к своим пропустят, а не исполнишь – нападут всем скопом, – ответил мой нынешний наставник.

– Так, может, того, обмануть их? Военную хитрость применить: копье до вечера не снимать, а ночью проскочить к своим, – предложил я.

– Ишь ты, хитер бобер, тока главного не допер! Ты хоть из другого канона витязь, а понимать должон, дураков везде хватает, да только счастливец их всегда встречает. Мрассу нас обложили и ждут, если копье до вечера не преклонишь, они ждать не станут. Навалятся со стрелками да конницей, и сыны грома у них есть, а как же, иначе они на Славен не сунулись бы. Так что доедай, и начнем, – продолжил наставления Косматко.

– Да что же ты, старый пень, вчера-то мне не объяснил, – рассердился я, – в ночь бы и попробовали прорваться.

– Чего о том болтать, объяснил же: традиция, – отрезал Косматко.

– Традиция, шмрадиция, – проворчал я в ответ, – а сказать надо было.

– Вот бы ты всю ночь и ворочался, думал – что да как. А теперь ты свежий да пригожий, на любое дело гожий! Да ты не сумлевайся, богатырь, сдюжишь! – подбодрил меня Косматко. – Я с тобой буду, ежели чего, подсоблю.

Хотел я чего-нибудь в ответ буркнуть, но сдержался. В самом деле, богатырь, а нюни распустил, как школьник: а мне не сказали, что контрольная будет, а я не готов. Готов, готов, еще как готов, эвон давеча урарайствовал, лихостью бахвалился – изволь, соответствуй.

Позавтракали, собрались мы с Косматкой и Каурым, придется копье снять. Только я его из земли вытащил, не успел к седлу приторочить, явились к нам гости: трое сыновей грома на огромных скакунах, правда, не таких мощных как Каурый, и с десяток обыкновенных всадников, на обыкновенных косматых коньках. Вот и выпал мне шанс присмотреться к черным мрассу, или мрассовцам, они же басурмане, они же бич божий, они же жорцы и июрзцы. Народец крепкий, жилистый, но помельче, чем в Славене. Даже сыны грома – мне по грудь. Одеты были гости шикарно: шелк, атлас, парча, дамаскет[43], сафьяновые сапоги, на кривых саблях сапфиры, рубины, изумруды. Хоть сейчас на картинку: были мы повсюду, грабили разного люду, кто нас видал, сразу сапоги снимал, а если без сапог, отдавал пирог, а не было пирога, пробовал батога, а некуда бить, приходилось зарыть.

Ясно, что не рядовые пожаловали. Но кроме сабель и луков – никакой брони: ни шлемов, ни кольчуг. Я на Косматку глаз скосил, тот молчит, на гостей спокойно смотрит. Значит, и я промолчу, по крайней мере не ляпну какую-нибудь глупость по незнанию. Гости тоже молчали и глядели на нас с нескрываемым интересом. Лица все молодые, самому старшему лет 30, не больше. И вот тут я понял, что разные они: с широкими глазами, с узкими, с карими, с серыми и даже с голубыми, лица скуластые и вытянутые, носы маленькие и большие, и брюнеты, и блондины, и рыжие – всякие. Вот это да, а я их за азиатов почитал, а тут: интернационал собственной персоной. Загадка, надо Косматку расспросить, потом, за семечками.

Выждав еще с минуту, Косматко важно провозгласил:

– Мы стояли, вы пришли.

– Приглашаем вас присесть, спеть, попить, барашка съесть, – откликнулся сын грома в самой богатой одежде.

– Это большая честь, кто оказывает ее нам? – так же важно продолжил старик.

– Я, Азамат, сын Раклы, мой отец великий и могучий султан, Аман Шестой этого имени.

Тут я чуть не подпрыгнул на месте, потому что в голове у меня раздался голос Косматки: «Гляди-ка ты, прынц пожаловал, младший, но прынц». Я мысленно проворчал в ответ: «Мог бы и предупредить, старый пень, напугал. Ты мысли мои постоянно читаешь?» «Да какой там постоянно, очень мне любопытно, что ты там в башке гоняешь. Ты думаешь, и корова поднимает хвост, знаешь, что общего – и в том, и в другом разе – навоз», – возмутился старый телепат. «Ладно, дедуля, не горячись, сам виноват, лучше объясни, как это он сын какого-то Раклы и султана, у него что, два отца?» «Ну а в вашем каноне таких вроде даже супругами признают». «—», – только и смог подумать я. «Рот можешь закрыть, – пошутил я, – веселился вовсю, внутри моей головы, Косматко, Ракла – его мать, видно, знатного рода, из белых мрассу скорей всего. – Только давай мы потом об этом поговорим, и головой не мотай, как блаженный».

– Я Тимофей, сын Тихона, – представился Косматко. Славно, и я буду знать, как его зовут, а то не до этого как-то было. «Представься, дубина», – опять продемонстрировал свои телепатические умения Тимофей Тихонович.

– Я Василий Тримайло, сын Владислава, – подражая Азамату и Косматке, сказал и я.

Остальные промолчали, видо, не по чину. Человек пять обыкновенных всадников тут же спрыгнули с коней и шустро забегали по лугу, на котором была наша стоянка. Как по волшебству на траве развернулся ковер, на нем появились низкие столики, над ковром белый шелковый навес, с кистями, на столиках фрукты, вино и посуда, а на старом кострище уже вовсю пылал огонь, а над огнем висел прокопченный кофейник с водой.

Азамат жестом пригласил под навес. Я и Косматко присели каждый за свой стол, по размеру сразу было понятно, какой из них кому предназначался. Азамат сел за свой, золоченый, один из всадников налил нам в чаши вина и вышел из-под навеса. Азамат был пониже меня, по-юношески стройный, со светлыми волосами, но темными бровями и усами, светло-карие глаза смотрели на нас задорно, с веселыми искрами.

«Загадки будут, по всему видно. – Снова воспользовался скрытым каналом связи Косматко. – Больно мягко стелют, твердо будет спать. Загадки они любят. Когда ночами скот пасут, друг другу их загадывают. А весной все мрассу возле Скармуша, священной горы, собираются, у них там состязания разные, есть и по загадкам. Его выиграть так же почетно, как и козлодрание».

Азамат выпил вина, дождался, пока мы оба пригубим свое, и перешел к делу:

– Ты, Тимофей, мрассу уже встречал, по всему видно, обычаи наши знаешь. Хочу, чтоб Василий загадки мне загадывал, если отгадаю три загадки – не обессудь, скрестим клинки, если хоть одну не отгадаю, вольному воля, хочешь назад, откуда пришел, а хочешь в Славен, никто тебя не тронет до городских ворот.

– Загадки – это можно, – с некоторым недоумением протянул я. И мысленно: «Что скажешь, дедуган, идеи есть?» «Ты лучше из своего канона загадки вспомни, мои он скорее всего наперечет знает, – отозвался Тимофей Тихонович, – хоть я в голове твоей порылся, но многое мне непонятно, так что ты давай сам».

– Ну слушай первую, – начал было я, но Азамат жестом прервал меня, указав на мрассовца с кофейником, дождался, пока тот разольет кофе и уйдет. Потом громко заорал что-то на своем, и все мрассу убрались на приличное расстояние, видно, следующей весной Азамату конкуренты на конкурсе загадок не нужны. Азамат снова жестом предложил мне продолжать.

– Берешь обеими руками и суешь между ногами, толкаешь коленями, пятками бьешь, ты движешься медленно или рывками, бывает, паришь с ними за облаками. Ты любишь их, кормишь и кров им даешь, ты бьешь их до крови, пускаешь под нож. Что за ласковый за зверь, отвечай же мне теперь.

Азамат задумался, отхлебнул кофе, зажмурился от удовольствия и ответил:

– Женщины[44].

– Ответ неверный. Правильный ответ: лошади[45], – не без злорадства, с расстановкой произнес я. Первый выстрел, и сразу в яблочко.

Азамат, похоже, нисколько не расстроился, улыбаясь, сказал:

– Гудрякши[46] зикреджи[47], фех[48]! Замечательная загадка, гудрякши, у нее две правильные отгадки, только выбирай! На нее невозможно ответить правильно, – путаясь в языках продолжал Азамат, – ты большой мастер, Василий, сын Владислава, я запомню это имя и расскажу о тебе в степях. Это достойная победа, но я прошу тебя продолжить состязание, пусть оно больше и не имеет смысла. Это доставит мне удовольствие, и я готов заплатить за него, назови цену за оставшиеся две.

«Проси коня. Он сейчас на все согласен, – тут же подключился хитрый старичелло, – у мрассу кони – огонь».

– Постой, я знаю, что тебе предложить, – продолжал в восторженных тонах Азамат. – Вас двое, но фех один – кому он принадлежит?

– Каурый – мой, – ответил Косматко.

– Василий, я дам тебе коня за две загадки!

«Соглашайся, чего молчишь – загадок жалко?» – спросил Косматко. «Да не в этом дело, просто обмен должен быть справедливым, а то я себя обманщиком чувствую», – признался я. «Да ты не сумлевайся, витязь, для Азамата две хорошие загадки – ценность, он на весенних играх чемпионом станет, для младшего принца это случай отличиться, соглашайся, а то пешком пойдешь. Бери коня, тем более что сам предлагает».

– Я согласен! – не стал больше спорить я. На базаре два дурака, один покупает, другой продает.

– Рикжан, приведи Ассама, – прокричал Азамат в сторону своей свиты.

– Слушай следующую загадку: волос на волос, тело на тело, и начинается темное дело.

Азамат стал набивать деревянную курительную трубку табаком, лукаво улыбаясь, задумался ненадолго и ответил:

– Если бы я отгадывал эту загадку первой, я бы ответил, что это муж и жена занимаются любовью, но я уже понял, что твои загадки с подвохом. Но я не зря, среди мрассу черных и белых, зовусь мудрецом, хоть и молод. Мой ответ – веки.

– Верно, ты быстро учишься, Азамат, быть тебе победителем в состязании загадок, – похвалил я младшего принца. Слушай следующую: берут его двумя пальцами, вставляют в дырку с волосами, туда идет сухой и сильный, оттуда влажный и бессильный.

Азамат закурил, прищурился на солнце, выпил кофе и задумался надолго. Потом лицо его просветлело, он отложил трубку и достал из сумы на поясе табакерку и предложил ее мне.

– Да, верно, – рассмеялся я, – это нюхательный табак.

Азамат встал, мы поднялись тоже.

– Ассам твой, забирай.

Как только мы сошли с ковра, его тут же свернули. Оказалось, что утварь со столиками уже исчезла, ушлые ребятки из свиты уже собирали навес. Но тут я увидел Ассама и забыл обо всем на свете. Он стоял, накрытый синей шелковой попоной, без уздечки и седла. Огромный, выше Каурого в холке, но много изящнее и хищнее, тонким по сравнению с телом ногам, казалось, нет конца. Ассам нетерпеливо переступал ногами на месте, фыркал и скалил зубы на мрассу, который его привел за белую шелковую ленточку, привязанную к шее прекрасного животного. Конь был черный, как вороново крыло, как антрацит, как кусок полированного мрака. Косил на меня огромным карим глазом, как будто все понимая.

Я шагнул к нему, но Ассам натянул ленточку и попятился, оскалив зубы. Понятно, Азамат отплатил за загадки с подвохом, подарком с сюрпризом. Видно, немало тех, кто захотел сесть на спину этому коню, лечат руки-ноги.

– Послушай меня, Ассам, ты не будешь мне слугой, я хочу стать твоим другом. Нас ждут дальние дороги и немалые опасности, но ты можешь положиться на меня: я не брошу тебя, я не оскорблю тебя ударом кнута, я надену на тебя седло только для того, чтобы не натереть тебе спину. Я никогда не надену на тебя уздечку, никогда тебя не коснутся шпоры. Я не могу обещать тебе легкой жизни, но знаю, что о нас с тобой сложат песни и все люди и кони будут завидовать нашей дружбе, если сейчас ты пойдешь со мной, – поклялся я, в надежде, что если лошади не понимают слов, то чувствуют эмоции.

Ассам, когда я начал говорить, перестал пятиться и с интересом прислушался, когда я закончил, он сделал шаг вперед. Я остался на месте, предлагая коню сделать окончательный выбор самостоятельно. Ассам мотнул головой, подцепил мордой белую ленточку, мрассу тут же ее отпустил. Выскользнув из попоны, вороной подошел ко мне, крепко укусил за плечо и встал рядом. Союз заключен, и я еще раз дал слово, на этот раз самому себе, что не нарушу данной сейчас клятвы.

Азамат искривил лицо в улыбке, больше похожей на оскал, отрывисто произнес, как пролаял:

– Дайте ему попону и седло. Прими и не благодари, завтра я все верну себе обратно, когда Славен падет или заплатит.

Царевич-мрассу уже повернул было коня, но в последний момент развернулся и спросил:

– А ты, Василий, знаешь ли еще загадки?

«Знаю ли я еще загадки, да, конечно, знаю, это у вас тут Интернета нету, и «Мурзилку» вы в детстве вряд ли читали. Чтобы спереди погладить, надо сзади полизать[49]. Мы ребята удалые, ищем щели половые[50]. Как хорошо тебе и мне, я под тобой, а ты на мне[51]. Да им счета нет, этим загадкам, только вспомнить надо». Все это пронеслось в моей голове, но ответил я коротко:

– Да, знаю.

Азамат больше ничего не сказал, развернул своего белого скакуна и унесся в лагерь мрассу, только куски земли полетели. Свита рванула следом, оставив на траве попону и богатое кожаное седло, расшитое бисером и жемчугом, с серебряными стременами и одного из сынов грома, который был должен проводить нас через лагерь мрассу.

Я одел седло на Ассама, попону свернул, почесал его за ухом, приторочил сумы, запрыгнул на коня, не касаясь стремян.

– Васька, подъедь к Каурому, пусть познакомятся. Токо ухо держи востро, вдруг задерутся, тогда тебе, главное, с Ассама слезть, чтоб не помяли, а я их по-своему угомоню, – сказал Косматко, уже верхом на Кауром.

– А что, Тимофей Тихонович, ты теперь в голову не лазишь? – поинтересовался я.

– А ты если бы хоть раз посрал через ухо, понял бы, каково это – тайновещание-то, или, как в вашем каноне бают, – телепатия. Слово какое поганое удумали – страсть. Телепает телепат, телепается, если долго так протелепает, скоро расклепается, – изгалялся Косматко.

Я слегка сжал коленями Ассама, тот подошел к Каурому, они обнюхались, довольно равнодушно, не пришлось Косматке особыми умениями пользоваться. И теперь втроем, с Азаматовским мрассу, мы поехали к Славену.

– Ох, и зря ты, богатырь, Азамату сказал, что еще загадки знаешь, – посетовал тайновещатель, – теперь ты ему – кость в горле.

– Что так? – полюбопытствовал я. – Чем не угодил, не пойму. Тем, что в состязании его победил, так он вроде даже не расстроился. Или из-за Ассама?

– Ну за Ассама, то отдельная история. Он хоть его и ценил, за жеребят, однако до тебя на нем никто не ездил. Тот Рикжан – единственный, кто его привести мог, Ассам его с жеребячьего возраста знает. Слышал же, Азамат его вернуть надеется. А вот то, что ты свои загадки другим мрассу рассказать можешь, – это и вправду для него беда. Он на все пойдет, чтобы этого не произошло, так что держи ухо востро, богатырь. Нажил ты себе лютого врага.

Я ничего не ответил, глазел по сторонам на мрассовский лагерь, который раскинулся по обе стороны дороги. Тысячи разномастных шатров стояли повсюду, дымили костры, вдоль дороги собралась толпа любопытствующих. Так, глазея, без особых происшествий, мы добрались до городских ворот. Подъемный мост был опущен, на нем стоял конный отряд витязей во главе с Осетром. Как только мы въехали на мост, сопровождавший нас мрассу развернулся и поехал в лагерь. При въезде в город перед воротами стояли пушки странного вида, широкоствольные, на стальных лафетах, здорово похожие на гаубицы времен Второй мировой, при них Кудло сотоварищи. Кудло с гордостью указал на пушки, дескать, смотри, чего наваял. Я кивнул и поехал за Осетром.

Глава 8

Здесь тебе не там

Рядом с Осетром ехал Косматко и рассказывал о наших приключениях, оба изредка поглядывали на меня, усмехаясь. Я молчал, поглядывая вокруг, искал Зарю и Леха. Но их нигде не было видно.

Спешились возле казарм, Осетр крепко стиснул мне руку и сказал:

– Коня устроишь – приходи ко мне.

Я молча кивнул, еще раз удивленно поняв, что подчиняться воеводе легко и приятно. Такая сила и правота в этом человеке, что даже сомнений не возникает в правильности его решений, настоящий генерал.

Ассама я привел в богатырскую конюшню, расседлал, почистил, проследил, чтоб его устроили не хуже, чем Каурого Косматко в своем зиккурате, натаскал ему свежей воды, пошел в свою комнату, умылся, сменил пропотевшую одежду и отправился к Осетру. Зари по-прежнему нигде не было видно. Не встретил я и Леха, ни во дворе ни возле воеводиных палат.

Светлицу воеводы можно было отыскать по громогласным раскатам хохота, доносившимся оттуда. Когда я вошел, увидел в центре светлицы Косматко, который явно изображал Азамата в момент, когда тот отгадывал загадки. Азамат у него вышел совсем не похожий, но полный жадности и глупости и строил уморительные рожи. Тут черед дошел до меня, я у Косматки был изображен, как полный достоинства и мужества мудрец, снисходительно разъясняющий Азамату смысл бытия. Но, увидев меня, Косматко прервал представление и указал на меня. Находящиеся в комнате богатыри и гридни, знакомые и незнакомые, уставились на меня во все глаза, на секунду воцарилась тишина. И… взорвалась восторгами и здравицами, грохнуло троекратное «слава!», каждый старался подойти, пожать руку, обнять, незнакомые наперебой знакомились, знакомые стучали одобрительно по спине и плечам. Словом, я теперь местная знаменитость, похоже.

Осетр подошел, крепко пожал руку, снял с пояса кинжал, сунул мне за пояс, торжественно произнес:

– Держи, заслужил. Нарекаю тебя княжеским отроком в младшую дружину. Пойдешь под начало… – Тут он помрачнел, развернулся и гаркнул: – Тихо!!! Хорош орать и веселиться, враг у ворот!

В светлице все затихли, стали усаживаться на места, улыбки померкли, лица посерьезнели. Осетр продолжил, обращаясь к одному из гридней:

– Сивуха, ты давно служишь, возглавишь младшую дружину, пока Лех не вернется. Или пока… В общем, временно его место займешь.

– Слушаюсь, – ответил гридень, вставая. – Не посрамим Русь, воевода.

– Садись, воин, и ты присядь, Василий, будем совет держать.

Как по волшебству рядом со мной появился табурет, кто-то из отроков, теперь сослуживцев моих, расстарался. Эх, теперь бы имена всех бы выучить, а то неудобно.

– Скажи, Тримайло, когда последний раз Леха видел? – спросил Осетр.

– Возле Косматкина болота расстались, больше не видал, – ответил я.

– После этого от него шептун прилетел про мрассовцев, и все, с тех пор ни слуху ни духу, – посетовал Осетр. – Ладно, если жив – объявится. А теперь слушать меня! К князю посол был от поганцев, сказал слово султана: завтра на рассвете русы уплатить должны по золотому за каждого жителя Славена, всех коней, коров и баранов отдать, признать при свидетелях себя данниками Амана, и признать все войско русское войском черных мрассу, и по велению халифа белых мрассу или султана черных мрассу участвовать в походах басурманских.

По светлице пробежал недовольный ропот, раздались возмущенные возгласы: «Чего захотел», «Накося – выкуси» и прочее в таком же духе, в основном непечатное.

– Цыц, тихо, дайте сказать, – побагровев, заорал Осетр. Перевел дух и продолжил: – Если откажет князь славенский Всеволод в просьбе султанской, на рассвете быть сече, мрассовцы обещают город пожечь, горожан побить, в живых никого не оставить, даже в полон брать не будут. Стены сровняют с землей, а пожарище засыпят солью, чтоб лет двадцать на месте Славена ничего не росло, и только звери лесные землю соленую грызли. Князь Всеволод, подумав, велел вече созывать, всех горожан на площади перед детинцем. Уже глашатаи по всему городу о слове султанском кричат и народ к детинцу сзывают. Времени приготовиться у нас где-то часа два-три, не более: всем тысяцким на стенах караулы удвоить, на воротах утроить, всех, кто от стен и ворот свободен, без копий и щитов, только кольчуги, мечи охотничьи[52], – на площадь. Старшая дружина с гриднями, кольчуги под епанчами спрятать, шапки с кольчужным подбоем надеть, никаких шеломов, разрешаю только кинжалы да пистоли, но так, чтоб не напоказ. Младшая дружина с купеческим ополчением, возле казарм собраться, сигнала ждать. Вам железо любое разрешаю, кроме копий, они в большой толпе без надобности. Как народ на площади соберется, на главной башне княжеский стяг развернут[53]. Тогда, Сивуха, ты своих на четыре кустодии[54] разбей и с четырех сторон площадь отроками и купцами запрешь наглухо. Вот гляди-ка.

Осетр на столе развернул пергамент, я подошел следом и заглянул ему через плечо.

– С северо-востока и юго-востока двинет чернь, из Речной слободы, Нижнего Славена, Кузнецкого и Черного посадов. Мокрый шлях и Протасовскую я приказал закрыть от греха подальше, так что деваться им некуда. По Сабельному проезду, Ножику, Булатной и Дикопольской попрут. Туда больше всего людей поставишь. Если по-хорошему все получится, с башни княжий стяг уберут. Тогда кустодия, что Булатную держит, пусть отступит до Оружейного рынка, и займет оружейные ряды, и охраняет их, пока конный полк Петрухи Жеребцова не прибудет. Те, кто Дикопольскую запрут, отступят на Сабельный проезд и там ждут, пока я сам их не сниму. Кустодия, что на Торговой будет, на Протасовскую двинет до самой Дикопольской и приказа ждет. Бойцы, которые Красную охранять будут, на месте остаются, пока тысяцкий Дегуня их в казармы не отправит. Если добром с народом не разойдемся, на площадь не выходить, там без вас разберутся. Ту кустодию, что на Дикопольской будет, сам возглавишь. Если народ, убереги господь, буянить станет, до ножей дойдет, ты со своими – на Протасовскую бегом, и там насмерть стоять. Пусть бегут хоть до Степных ворот, там Кудло с пушками, Сердюк со стрелками отстоят порядок. Кустодии на Булатной в таком разе, засеки сделать, бревна уже на месте, оборону в круг, вас обойти могут с дикопольской стороны, не боись, не бросим, Жеребцовская тысяча, как смердов со Славенской площади отожмем, вам на помощь придет. Сигнал отступать только для Булатной и Дикопольской: рядом с княжим стягом – красное полотнище. Остальным стоять – никого не пропускать. Боярские и купеческие старшины упреждены, их люди нам на площади помогут, а в случае чего и подождать согласны. Старшим кустодий держать дозоры на улицах Протасовской, Армянской, на Мокром шляхе, Сабельном проезде, Ножике. Особо глядеть за Армянской и Протасовской, если проспим, запылает Купецкая слобода – считай султану ворота откроем. Если кто чего не понял, милости прошу – сейчас скажите! – После небольшой паузы Осетр продолжил: – Тогда бегом приказы исполнять, времени в обрез!

«Вот и служба, снова в строй, страна зовет, пора в поход», – радостно подумалось мне, когда бежал к себе, на площадь собираться. Тяжело бывает стране своей помогать, а сердце поет. В такие моменты мужчина понимает, что родился он не для того, чтобы в офисе жопу давить и в ресторанах пузо отращивать, а именно для этого – служить и защищать. В комнате кто-то порядок навел, грязную одежду унесли, на кровати – свежая чистая рубаха, пол подметен и вымыт, на столе в глиняной крынке – полевые цветы: красота. На сердце потеплело: Заря, Зорюшка, Заринка. Ну слава богу, здесь любимая, еще свидимся. Быстро оделся: кольчуга, шлем, наручи, сапоги, поножи. Взял большой каплевидный щит, меч, кинжал – готов молодец. Только бы не пришлось своих бить, нету в этом никакой славы.

Подошел к казарме, там уже от блеска начищенного металла глазам больно. Сивуха, из сыновей грома, возвышался над толпой простых отроков, как скала в море. За ним стояли еще с десяток таких же богатырей, в полной амуниции. Я присоединился к ним. Сивуха меня заметил, кивнул. Через полчаса, как видно, все собрались. Площадка перед казармой и все окрестные улицы были забиты вооруженными людьми. Сынов грома стало уже человек тридцать. Сивуха назначил командиров отрядов, те стали народ делить и строить. Мне приказал идти с ним на Дикопольскую. Наш отряд построился по двое, мы с Сивухой впереди, забегали меж нами иноки в черных рясах, произнося молитвы и кропя святой водой. Не успели священники молитвы произнести, как на главной башне детинца захлопало на ветру огромное черное полотнище. Сивуха молча двинулся на юго-восток. Колонна наша двинулась по пустынным улицам Славена, почти бегом мы пришли на широкую, мощенную дубовым горбылем улицу где-то через час. Сивуха крикнул:

– Мы на месте! Занять всю ширину Дикопольской и двигаться к Славенской площади!

Воинство, пыхтя и отдуваясь, – все-таки за сынами грома угнаться не так просто, – стало заполнять широкую Дикопольскую железным потоком, и с Протасовской улицы выходили все новые и новые шеренги, их шествие казалось бесконечным. Сколько же мы народу сюда привели? Не меньше нескольких тысяч, вот тебе и кустодия – считай, добрая дивизия. Шли мы, пока не увидели толпу людей, которые стояли, сидели вдоль стен, висели гроздьями на фонарных столбах. Над людским морем разносились слова князя: «…если сделаем по слову Анатолия и уплатим Аману, много жизней убережем, но души свои не спасем, Русь Святую с заветами ее попраем. Не злато дорого, не серебро, что металл – тлен и суета, что богатства земные перед вечным сиянием истинной веры. Если станет дружина княжеская по слову султанскому города православные зорить, храмы рушить, кто сердца их сохранит от скверны. Опоганятся, среди язычников жен станут брать, зашатается правда в душе, запоют со слов чужих о Бархударе и прочих идолах. Христос Спаситель наш креста не убоялся, кровь пролил и смертью смерть попрал за нас грешных. Великую муку принял, вкус предательства и суда неправедного испытал. А ведь мог отступиться, и миновала бы его чаша сия. Мог признать, что он не сын Божий и не Спаситель, а простой человек, сын Иосифа и Марии, оговорили его, и он не призывал разрушить храмы и низвергнуть ложных богов и кесарей. Но тогда, что бы стоили все его призывы воздвигнуть Храм в душе, освободиться от неправды бесовской. Можно молиться словами, а есть и иная молитва – поступком. Сегодня этот выбор – перед вами, жители стольного Славена. Говорю «перед вами» не потому, что отделил себя от вас, а потому, что выбор свой я уже сделал. И если решите платить, пусть так. Но я, с верными своими, басурманам не слуга, ибо сказано у апостола Матфея: «Никто не может служить двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет усердствовать, а о другом нерадеть. Не можете служить Богу и маммоне»[55]. У меня господь один: Иисус Христос, Сын Божий. Ему и послужу, как умею. Если решите под руку басурманскую идти, отрекусь от престола дедина и отчего, приму бой, быть может, последний. Мертвые сраму не имут. Кто со мной, у воеводы записывайтесь, он вам оружие и броню выдаст, завтра оросим кровушкой землицу Русскую, во славу божию. Так какой ваш ответ мне, други православные?!»

На секунду мне показалось, что началось землетрясение: всколыхнулось людское море, и восторженный рев разнесся по округе, заговорил народ в полный голос. Кричали все: люди на площади, воины у меня за спиной, все как один. Затем стало потише, можно было различить отдельные возгласы: «Слава князю!», «Не посрамим!», «Ответим басурманам!» и другое, но в том же ключе. Ясно, что жители Славена постановили. Завтра – в бой!

Постояли мы еще с час, народ задвигался и начал по одному, по двое, группами побольше расходиться, подходить к нам, спрашивать, когда идти домой можно будет. Сивуха всем улыбался, объяснял, что вот-вот. Но княжеский стяг на башне реял, как и прежде. И тут вдруг произошло неожиданное: рядом с княжим стягом поднялось и затрепетало красное полотнище. Сивуха побледнел, но виду не подал, руку поднял, и стали все воины потихоньку на Протасовскую отступать. Народ не напирал, стоял спокойно, ждал, когда мы им дорогу дадим, на лицах воодушевление. Не слышно было ни криков, ни пальбы. Просто не верилось, что после такой речи, после чувства всеобщего объединения перед лицом страшной угрозы где-то там сейчас русские бьются с русскими.

На Протасовскую кустодия втянулась быстро, минут за десять. По сравнению с Дикопольской, здесь было тесновато, тем более что задние шеренги напирали на передних: очень всем хотелось посмотреть, что происходит. Но Сивуха быстро порядок восстановил: приказал строй держать, задним шеренгам разослать дозоры по близлежащим улицам и переулкам. Самого быстроногого отправить на Славенскую площадь к Осетру, узнать, как дальше быть.

А тем временем народ шел мимо нас бесконечной рекой, никто не нападал, более того, некоторые махали нам руками в знак приветствия, а пьяная компания, человек в шесть, нестройными голосами затянула «Многая лета, многая лета…», что было благосклонно принято окружающими, и скоро здравица зазвучала многоголосым хором. Но красное полотнище вместе с черным трепетало на башне детинца зловещим знамением бунта и братоубийства.

Меня же беспокоило странное чувство незримого присутствия. Какое-то неуловимое движение в уголках глаз, как будто кто-то прозрачный и очень быстрый крутился на границе видимости. Но при повороте головы снова уходил за незримую границу. Что ж, настала пора воспользоваться новыми навыками, и я замедлил время и увидел, что над толпой мельтешат прозрачные тельца смешных, уродливых человечков, они летят в сторону Степных ворот и утыкаются в радужную стену, но не оставляют своих бесплодных попыток, а бьются и бьются, но стена не пропускает их на ту сторону. Смысл происходящего ускользал от меня, так что я вернул себе обычное ощущение времени в надежде расспросить Сивуху. Но тут все разъяснилось само собой, из задних рядов пришла весть, что всадник от Осетра прибыл, кричит, что в княжеском тереме – измена, на башне флаг подложный, но снять его нельзя, в башне – мрассовцы. Пока их оттуда выбьют, будет страшная беда: шептуны до Степных ворот не долетают, а у Кудла с Сердюком приказ – по народу стрелять. Нужно нарочного к воротам слать, а Дикопольская народом забита, никак не пробиться. «Так вот они какие, шептуны-то», – не к месту подумалось мне. Я вдруг со страшной ясностью осознал, что сейчас произойдет. Воодушевленная, мирная толпа сейчас напорется на снаряды и пули охраны Степных ворот. Даже если жертвы будут невелики, весть об этом разнесется по всему Славену. Готовые сражаться за князя окраины будут возмущены и захотят отомстить. По всему городу пройдет волна стычек с дружиной, как неизбежность – пожары и новые жертвы. А завтра город вряд ли будет способен на ратный труд, мрассу попрут со всех сторон, считай, победа у Амана в кармане.

Я выглянул из-за угла, увидел только головы и спины – не пробиться, а время уходит, первые ряды уже недалеко от пушек. И я стал, впервые в жизни, искренне молиться: «Господи, убереги, господи Иисусе Христе, Сыне Божий, вразуми, помоги. Помилуй нас грешных, отведи напасть. Во имя Отца, и Сына, и Святого духа. Аминь». И произошло чудо! Нет, не было никаких архангелов с пылающим мечом, ничего такого. Я вдруг понял, что нужно делать, даже мимоходом посетовал на самого себя. Стоит дубина стоеросовая, шесть метров с гаком роста, защитник Земли Русской, и помощи просит, когда действовать нужно. Спасибо тебе, господи, за вразумление!

Все это я думал, уже карабкаясь на крышу близстоящего дома. Ускорив время, я понесся по крышам, со всей прыти перескакивая с дома на дом, как белка, только черепица деревянная и керамическая во все стороны полетела. Радужную стену, для шептунов препятствие, проскочил, даже не заметил. За считаные секунды показались и приблизились башни Степных ворот, я через них в город попал. А вот и пушки. Кудло стоит, разинув рот и поднявши руку, пушкари застыли возле пушек, взялись за веревки спусковых крючков гаубиц (смотри-ка, а ведь смог Кудло новые знания применить), за пушками на наспех сколоченном деревянном помосте стояли два десятка стрелков, целились из своих пищалей в толпу, до которой осталось едва полтора десятка метров. Понимая, что не успеваю, я все же задрал все гаубицы в небо, все стволы пищалей туда же. Вернул себе обычное восприятие времени, заорал: «Не стрелять, красный флаг подложный!» – и повалился на землю – слишком много сил отняла у меня гонка по крышам. Одновременно с моим падением грохнул залп из всех орудий и ружей, даже уши заложило. Через секунду надо мной склонился Кудло и как сквозь вату спросил:

– Васька, ты чего?

Над его головой в небе цвели белые цветы разорвавшихся снарядов, гляди-ко шрапнель, и до этого додумался талантливый пушкарь.

Обретя дар речи, я снова заорал:

– Не стрелять!!!

Кудло успокоил меня:

– Да поняли уже, не стреляет никто. Ты-то откуда взялся, прилетел, как ведьма на метле, приказ княжеский хаешь…

– Мрассовцы башню захватили. Как там и что, не знаю. Слава богу, успел.