Пьяная Россия. Том первый Кременская Элеонора

Дневник дурачка

То, что тринадцатое – самое несчастливое число на свете, я лично убедился в полной мере

Пятница 13-е (Один месяц сего года)

Мне не везет, вот и сегодня, в пятницу 13-го в трамвай влезла женщина больших форм. Такая огромная, что еле-еле протиснулась в узкие двери трамвая. Отдышавшись, она сразу устремилась ко мне, мирно сидевшему на одном из многих сидений. Мест пустых было хоть отбавляй, но женщина пожелала занять именно мое сиденье.

Однако, вместо того, чтобы вежливо попросить уступить ей место, принялась пыхтеть, тараня меня своим животом.

В панике от неожиданной атаки я вскочил и убежал в самый дальний конец трамвая. Оттуда удивленно наблюдал, как наглая баба что-то бурча себе под нос, расположилась на сидении, ее объемистый зад тут же свесился по обеим сторонам трамвайного кресла.

И тут до моего слуха донесся восторженный шепот двух школьников. Они стояли возле меня, не желая садиться и дурачась, изредка подпрыгивали, раскачиваясь на верхних поручнях. Явно они видели всю сцену произошедшего. Их взгляды, изредка устремленные на меня, выражали сочувствие, над бабой же они откровенно потешались:

– Представь, – шептал один другому, – как она на унитаз садиться!

– Это какой же должен быть унитаз?! – вторил ему другой.

Я тоже представил и, разразившись насмешливым хохотом, выскочил на своей остановке…

Просто 13-е (Следующий месяц сего года)

Мой старший брат, обласканный судьбой, решил жениться. Накануне свадьбы, вечером собрал мальчишник. В доме было не протолкнуться. От мужицкого духа кошка бы сдохла и бабка Клава, наша с братом бабушка, ретировалась ночевать к подружке-соседке.

А у моего брата, под влиянием выпитого разгорелись глаза. Он вскочил, широко размахивая руками, готовый к подвигам и загремел:

– Дайте мне дубину, я пойду кого-нибудь убью!

– На, – протянули ему лопату, – иди, убей огород, вскопай как следует!

– Это будет великое дело? – спросил мой брат.

Пьяные дружки кивнули ему в ответ.

Утром бабка Клава вернулась от соседки, по привычке сразу же вышла на огород и обмерла. Все ее гряды с укропом, луком, морковью, а главное с картошкой были тщательно перекопаны, мало того, не осталось даже дорожек между грядами.

Заметив пучок укропа уже успевшего подвянуть под утренним солнцем бабка Клава завыла будто над покойником:

– И кто же это сделал, кто же такое сотворил?

С дальнего угла огорода, из-за вскопанной гряды вынырнула лохматая голова ее старшего внука:

– Я! – и голова упала обратно.

А бабка Клава надолго застыла с разинутым ртом, ну что тут сказать?!

13-е число (Последующий месяц сего года)

Солнце озарило комнату. Занавески на окне не задернутые были с вечера, и солнечные лучи беспрепятственно проникнув внутрь комнаты, беззастенчиво высветили валявшиеся в беспорядке, на загаженном полу, тела. Изредка, правда, тела эти шевелились, поворачивались, почесывая потные бока. Мало-помалу разинутые рты, издающие оглушительный храп, закрывались.

Пьяницы просыпались и, сменяя друг друга пили жадными глотками холодную воду из чана, куда в обыкновении мы с братом натаскивали ведер с водой из колодца. Вытирая потрескавшиеся от сухости губы, пьяницы толкались и вновь пили, стремясь залить внутренний алкогольный пожар.

Тесть брата, сложив руки на пивном животе тяжело сопел в кресле, в гостиной, изредка всхрапывая и запрокидывая голову, просыпался, бессмысленно таращился перед собой, а после опять засыпал и, свесив голову на грудь, пускал, вдруг булькающие звуки более похожие на то, как будто кто-то хлебает чересчур горячий суп.

Невесты нигде не было видно, и бабка Клава исчезла. Может, их похитили инопланетяне? Нет, никогда не женюсь, лучше пойду, утоплю голову в бочке с водой, во дворе…

13-е (Какой-то месяц сего года)

Брат снял комнату в коммуналке. Поселился с женой. На правах гостя я совершил экскурсию и был поражен обилием людей скопившихся в вечерний час у четырех газовых плит на кухне. Над головами переговаривающихся о чем-то несущественном соседей висели протянутые накрест веревки с сухими пеленками, цветными мужскими трусами-семейниками и белыми огромными лифчиками.

Ванная в коммуналке была одна и туалет один, а жителей много. На стене, в коридоре висело расписание с номером комнаты, жильцы которой обязаны были мыть и прибирать в такой-то день кухню, ванную и чистить унитаз.

Я вернулся в комнату, к молодоженам. В полутьме мерцал магнитофон, тихо мурлыкала музыка, светились глаза женщин, переплетались тени, слышались страстные вздохи и шепотки проносились от одной пары к другой, передавая по эстафете любовную лихорадку.

Как ошпаренный, вылетел я в коридор, не желая связываться ни с одной из представительниц «слабого» пола.

На кухне, женщина больших форм, та самая, из трамвая, в легком маленьком халатике трещавшем при каждом ее движении говорила соседкам о своей любви к холодным котлетам.

Как во сне, я проследил за ее движениями. Отрезав большой ломоть хлеба, она уложила на него котлету, оглядела любовно, прищурилась, поднесла ко рту и… я позорно бежал.

13-е (Еще какой-то месяц сего года)

Бабка Клава попросила меня зайти к соседке. Соседка обещала дать розовый куст, не весь конечно, а так, для роста. Вечно эти бабушки чем-то обменивались. Но не только куст интересовал бабку Клаву, а возможность подработать, об этом и должна была поведать мне соседка, так как с подработкой у нее было все в порядке, не то, что у меня…

Маленькая старушка-соседка провела меня в дом, где было белым-бело: покрывало на кровати, кружевная круглая салфетка на стене, занавески, узорчатая скатерть на столе. Накрахмаленная до хруста поразительная эта чистота поразила меня в самое сердце. Вот так же родная бабка Клава – «роднулечка-бабулечка» бывало, стирала, белила, крахмалила мои школьные рубашки. Натаскивала из колодца воды, кипятила в печке, в котелках, а после стирала в корыте, трудилась. И я, боясь потревожить хрусткую белизну надевал белоснежную рубашку с трепетом, подвязывал воротник пионерским галстуком.

Внучка у бабушки-соседки глазастая и деловитая. Они обе активные:

– Пенсии плотют махонькие, – пояснила соседка, – приходится робить.

И она, бойко шаркая, принялась раскидывать газеты по почтовым ящикам улицы.

– А ведь што нам старым и не жить? – повернулась она ко мне. – На пенсии отдохнуть бы, мир повидать, съездить на юга косточки погреть. Пенсия – слезы, на хлеб, на налоги едва хватает. Пенсионеры – не люди, для нашего царя-батюшки кормить стариков, ой, как трудно. По всему видать мечтает он от нас отделаться да в могилы поскорее загнать.

Я молчал и пожирал глазами внучку. Она дичилась, но поглядывала. Зовут Настя.

13-е (Месяц сего года)

Размечтался о девчонке-соседке. Настей звать. И вот результат. Из больницы вышел. Выписали. Сказали, дома долечишься. Подумаешь, какой нашелся. Всего-то ребро сломал, легкое ребром пробил. А пациент из седьмой палаты хребет переломил, пьяным с пятого этажа сиганул, жить надоело и ничего не жалуется, дома лежит-полеживает, жена его заместо медсестры уколами потчует, услуги медиков нынче дороги, легче самому научиться уколы себе вкалывать, наркоманы же могут.

Нет, я не жалуюсь, но все же этот из седьмой палаты целый месяц в больнице провалялся перед тем, как его домой вышибли, а я лишь три дня! А у меня ребро сломано, легкое пробито, с присвистом разговариваю, потому как передних зубов нету!

Я к главврачу пошел. А он улыбнулся мне дежурной улыбкой и по спине меня, по-отечески постучал, мол, ты кто? Ты – человек обыкновенный, не богач, а стало быть, нам, врачам, ты не интересен.

А у меня ребро сломано, легкое пробито, с присвистом разговариваю, руку переломил, нервный тик правого глаза получил, так что не знакомым людям все кажется, будто я им подмигиваю.

Пошел правды в соседнюю больницу искать, психиатрическую. Там, хорошо. Пациенты по стенкам слоняются, сами с собою разговаривают, себе же поддакивают, ну точка в точку, как обычные люди по сотовым телефонам.

Главврач психиатрической на меня посмотрел, выслушал, посочувствовал и записал меня в клиенты своей больницы.

А у меня ребро сломано, легкое пробито, с присвистом разговариваю, руку переломил, нервный тик получил да еще и голова затряслась.

В психиатрической и переломы мои решили полечить. И хотя я – человек обыкновенный, не богач, а выписывать меня не торопятся. А мне того и надо, глядишь, ребро срастется, легкое поправится, рука как новенькая станет, тик пройдет, а голова трястись перестанет. Я ведь как эти увечья получил? Пошел к соседке с цветами, Настю повидать, а там ее ухажер, здоровенный десантник на побывку из армии приехал. Я же не знал, я же думал, будто Настя для меня одного предназначена. Казалось мне так. Считал я, что она сидела-посиживала с бабушкой своей и меня, такого хорошего, дожидалась. А тут десантник! Неожиданно и обидно! До крыльца я кубарем летел, а как с крыльца слетел, так и забылся.

А в психиатрической хорошо. Тихо. Вон в пятую палату самоубийцу с переломанным хребтом определили, опять, говорят, попытался сигануть на тот свет, ан, не вышло! Жена его воркует, ухаживает, а он на нее волком глядит и молчит, ну ничего, подлечат. Врачи, здесь, хорошие, старенькие, еще советской закалки и, стало быть за народ, страдающие. Недавно, женщину больших форм, что я в трамвае да в общежитии видал, тоже сюда доставили. Оказалось, одиноко ей чего-то сделалось, ну и наелась таблеток. Хорошая женщина, две кровати заняла, пружины под ней скрипят, но держатся.

Бабка Клава с братом моим принесли мне недавно кастрюльку с холодными котлетами, так пойду, угощу свою новую знакомую, чего уж там, от судьбы бегать…

Баянист

Ранним утром Первого мая Федор Иванович Колесников, пенсионер со стажем, причесался, спохватился, что позабыл умыться, почистил зубы и потрогав обросший щетиной подбородок тут же начисто сбрил всю шерсть. Тесный старинный костюм трещал по швам, и он грустно усмехнулся своим мыслям: «Вырос!» Обтер тряпочкой запылившийся футляр от баяна, проверил и сам инструмент.

Тульский баян ответил обрадованными переливами. Приободрившийся Федор Иванович щелкнул напоследок ногтем в одну из многочисленных фотографий, висевших в рамочках на стене, где ему улыбались выпускники по классу «Баян» музыкальной школы номер семь города Ярославля. Впрочем, Колесников продолжал преподавать и, несмотря на почтенный возраст, более восьмидесяти лет, бегал по жизни бодрячком, не собираясь сдаваться на милость болезням и смерти.

Колонна единороссов сгоняемая со всех сторон суетливыми распорядителями только-только начала формироваться. Белые, голубые, красные флаги, составлявшие в целом триединство русского флага, трепетали на холодном весеннем ветру. Солнце светило ярко, но не грело. Люди поеживались, переминаясь с ноги на ногу, боязливо оглядывались на присутствующих здесь же начальников. Все они и власть имущие, и простые смертные совсем не рады были предстоящему шествию, но «дежурные» улыбки на всякий случай натянули на посиневшие от холода губы.

Федор Иванович оказался как раз, кстати, со своим тульским баяном. Когда он развернул мехи и послал в толпу людей звуки плясовой музыки, когда пошел частить простые народные частушки про любовь да нелюбовь, куда только и девалось уныние витавшее, несмотря на яркое солнце, над толпой.

Баян перелетел за спину артиста, виртуоз продолжал играть, как ни в чем не бывало. Толпа дружно, без раздумий, отдалась во власть русских плясовых.

Сказывалось всеобщее равенство, мужики с силой топали, им в ответ топали женщины. Частушки, одна заковыристее другой перелетали от одной стенки танцоров к другой. Не уступая ни на пядь, будто от этого зависела вся их жизнь, лихие частушечники яростно сверкали друг на друга глазами и горделиво подбоченившись, наступали.

Русские всегда останутся русскими, при каком угодно правительстве всегда, тем более, что правители приходят и уходят… Скоро вокруг баяниста выстукивали каблуками, подпрыгивали, пускались вприсядку разные ловкие танцоры. Над головами неслись слова веселых частушек. Молодежь, удивленно хлопая ресницами, подвигалась поближе, находя народные частушки весьма похожими на моднявый реп.

Сияя начищенными трубами, протопал вперед сводный духовой оркестр и скоро под звуки марша, колонна единороссов двинулась к центру города.

Колесников помахал им вслед, свои ведь, русские люди, просто подневольные! Заставили! Куда денешься? А не явись, попробуй-ка на первомайское шествие, выживут из учреждения, вышибут с завода, куда пойдешь, чем будешь детей кормить?

– Плавали – знаем! – вздохнул Федор Иванович.

Через полчаса отхода огромной толпы единороссов на том же месте стали собираться немногочисленные коммунисты.

Им он играл светлые советские песни. Старики с чувством в голосе пели, им вторили плачущие ностальгирующие старухи. Колонна формировалась, баянист притягивал людей мелодиями полузабытых песен.

И вот, украшенный красным бантом, прикрепленным к петлице пиджака, сияющий от счастья Федор Иванович двинулся вслед за маленьким духовым оркестром.

Красные флаги реяли над стариками. По пути, постепенно к шествию присоединялись прохожие среднего возраста, молодежь не отставала. Активисты шествия тут же передавали новеньким красные бантики, ленточки, бумажные флажки, яркие воздушные шарики.

Старики пели и шумно шагали в ногу. Колесников, подхватывая на лету боевые марши духового оркестра и ловко подстраиваясь, помогал своей музыкой всеобщему ликованию.

Холода никто уже не чувствовал. Федор Иванович заметил давешних танцоров, они сумели сбежать с митинга единороссов. Довольные, легко присоединились к демонстрации коммунистов, что было для них куда как привычнее, нежели лживые отчеты, речи сегодняшних управителей России.

После короткого митинга коммунисты не спешили расходиться. Колесников играл, а в перерывах потрясая уставшими руками, слушал отрывистые речи окружающих его людей:

– Я – советский человек! – ударял себя в грудь один худощавый старик. – У меня ни копейки за душой!

– Вот, лично тебе, сколько денег для счастья надо? – прозвучало где-то совсем рядом.

– Купить дом, – забормотал в ответ не молодой уже мужик, по виду простой работяга, – как минимум дом миллион рублей стоит. Трактор, дойную корову, мебель, по мелочи что-то, одним словом, на все про все тоже миллион рублей уйдет. «Уазик» не помешал бы, итого три миллиона рублей вполне хватит!

– А президент наш каждый месяц зарплату в три миллиона рублей получает! – съехидничал кто-то из толпы.

Ему ответили недоверчивым молчанием. Наконец, переварили информацию и ахнули:

– Это сколько в год? Куда ему такая прорва денег?!

Колесников вовремя разрядил накалившуюся обстановку плясовой мелодией.

До самого вечера ему не давали уйти. Песни, частушки, разговоры крутились вокруг баяниста резвым ветерком и высокое чистое небо сияло над головами собравшихся. А в центре города, на большой площади единороссы в пику коммунистам устроившие концерт не знали, что поделать с толпами пьяных гуляк набежавших отовсюду, на праздник жизни. Бутылки катались под ногами прохожих и скоро брезгующие подобным зрелищем добропорядочные не пьющие горожане перекочевали к коммунистам, затертым властями на небольшой дворик возле городского театра. Из толпы горожан вынырнули ученики Колесникова и он смог отдохнуть, передав свой инструмент в надежные руки молодых баянистов. Виртуозов среди них хватало.

День закончился для многих людей сказочно. И долго еще в городе рассказывали про Колесникова и его игру на баяне, оказавшуюся спасительною для стариков, да и не только для стариков. Молодежь города увлеклась народной музыкой, удивляя библиотекарей требованием выдать им книжки с частушками. В интернете беспрестанно блогеры обменивались боевыми стихами из военных песен советских времен. На улицах появились гитаристы и баянисты, мгновенно собиравшие внушительные толпы зевак. Все советские песенники шли в ход. Сами того не ведая, русские люди нанесли тяжеленный удар в солнечное сплетение власти единороссов и чем? Тем, что возвернулись к своему прошлому, к корням и вычеркнули всю бездарщину заполонившую радио-эфир, что уж говорить о телевизионных передачах частенько «слизанных» с второсортных американских шоу…

И Федор Иванович радовался, что внес маленький вклад в победу над властью врагов народа:

– Значит и на них можно управу найти! – шептал он, посиживая на своем балконе, с восторгом прислушиваясь к народному пению, доносившемуся с улицы.

Единороссы же растерянно молчали, надеясь, что возможно стихийное движение в сторону советских песен само по себе прекратится. Но прекратится ли, а?..

Новый год

В снежном вихре под лучами уличных фонарей, медленно-медленно кружились белые хлопья.

Крупные снежинки, сверкая и искрясь, бесшумно ложились на красный нос Леньки Куролесова переодетого Дедом Морозом.

Широко распахнув руки в красных варежках, он лежал, удобно раскинувшись в сугробе, и весьма прозаически храпел. Таким его и нашли…

В первом часу ночи, как известно, русские люди не просто выпивают, а отмечают праздник под гром новогодних салютов. Пороховые склады имеются в каждом доме, за месяц до праздника скупаются в диком ажиотаже бомбочки и петарды. А огромадные ракеты, способные, кажется, долететь до Луны, русские покупают принципиально, говоря, мол, устроим тот еще Новый год! И устраивают же! Даже в захолустье, в глухих деревнях находится пара-тройка сумасшедших людишек неопределенного возраста, которым мало хлопушек да бенгальских огней и какая-нибудь глухая бабулька давным-давно живущая в мире тишины, вздрагивает от грохота взрывов, выскакивает за дверь своей старинной избушки и кричит, размахивая платком:

– Ура! Я слышу!

А в темное небо, пугая лесное зверье, летят ракеты и рассыпаются над головами восторженных зрителей сотнями разноцветных огней.

Остальные не отстают и только спят и видят, как бы перещеголять умопомрачительными запасами фейерверков соседей или друзей, родственников или врагов.

Но это и понятно. Народ, способный рассуждать, что в нынешней России надобно не выбыть из строя, а раз уж выбыл, так и помирай, нечего мучиться и мучить других, конечно же, готов, действительно готов к внезапной смерти. Именно, к внезапной…

Тем, кто погиб сразу, в одну секунду, завидуют и кивают со вздохом, что, мол, зато не мучился, а ты неизвестно еще как откинешься. В связи с этим русские совершенно не ценят свою жизнь. И только говорят:

– Работаем, пока ноги носят!

И потому пьяный Дед Мороз несомненно оказавшийся в беспомощном состоянии, кандидат во внезапные покойники, сразу привлек внимание гуляк высыпавших из многоэтажного дома на улицу.

Гуляки быстро определили, что Мороз еще живой и, не дав ему помереть, испытывая жадную зависть к такой легкой смерти, вцепились в него и без раздумий поволокли в тепло своей квартиры.

Без лишних церемоний Леньку Куролесова избавили от карнавальной одежды: шубы, варежек, накладной бороды и усов. В сторону полетели серые валенки и парик служивший Леньке заместо шапки.

Куролесов выглядел никаким, но в определенный момент он открыл глаза и уставился на присутствующих. Глаза его почти потеряли цвет, видимо от пьянства, но глядел он востро и будто ощупывал людей невидимыми радарами, излучая, одновременно и недоверие, и любопытство.

Он не ответил на вопросы о состоянии здоровья, но безропотно дал осмотреть руки, щеки и нос на предмет обморожения. Впрочем, гулякам пришлось повозиться, густой грим наложенный пластами на лицо Леньки, где были и румяна, и тени, и яркая помада, и даже черная тушь, подчеркивающая всю значимость и красоту редких ресниц Куролесова, не давал ясной картины. Однако, с помощью разных лосьонов удалось справиться и с этой напастью. И когда выяснилось, что все в порядке, развенчанный Мороз поднялся на ноги, отстранил от себя своих доброжелателей, горячо заговорил, глядя на присутствующих убежденно и уверенно:

– Мы были всегда, – авторитетно заявил он, – вначале мы жили динозаврами. Моя жена, например, жрала всех подряд, она и сейчас жрет, в основном, меня. Я же жевал листья и траву.

– И сейчас жуешь? – хохотнул кто-то.

В ответ Ленька лишь фыркнул пренебрежительно, дернул головой, непримиримо подергал плечами:

– А когда «серые» развязали войну с инопланетянами и грохнули заряд ядерных бомб, чтобы все на Земле погибло, и планета никому бы не досталась, мы перешли в камни. Потом появились инопланетяне, растопили лед и мы перешли в инопланетян, вернее в их детей, которые и стали обзываться людьми. Постепенно, мы свели все способности и мозги инопланетян к нулю, развратили их и сейчас успешно деградируем к первоначальному состоянию, то есть, к тупым травоядным и плотоядным динозаврам, ну может, не таким здоровенным, но ведь и животные с насекомыми тоже значительно уменьшились! И, стало быть, делаем вывод, кто мы? А паразиты, вот кто!

И он неожиданно для всех расхохотался, напоминая своим внезапным смехом и странной речью вконец обезумевшего человека.

Впрочем, гуляки тут же махнули рукой на ненормального Мороза. Кто из нас без странностей, особенно выпивши? А, если честно, вся наша жизнь в России – сплошное безумие.

Между тем, Ленька тут же позабыв о своих словах, уставился на чудо. У чуда были густые, белые, кудрявые волосы волнами ниспадающие до пояса. Темно-серые глаза, чрезвычайно спокойные, с поволокой, даже лучше сказать, томные. Красавица глядела на Леньку с ленивой любовью, пробирая его до самых глубин. У Леньки даже кожа покрылась «гусиными» пупырышками, несколько раз он сильно дернулся от внезапного озноба.

Он и не понял, как оказался с нею рядом, протянул руку, чтобы дотронуться до нее и тут же затрясся, когда она сама, внезапно, упала в его объятия и тесно прижалась к его груди. Минуту она серьезно и внимательно разглядывала лицо Леньки, а он потрясенно молчал, увидев в ее глазах серебристые звезды, наверное, прилетевшие с новогоднего ночного неба.

Красивая мелодия, зазвучавшая из магнитофона, привела их в чувство.

Они танцевали. И Ленька, ошалев от необычного ощущения, держал невесомую ручку красавицы в своей руке. У него было такое впечатление, что он во сне. Только во сне бывают вот такие моменты абсолютного слияния душ, когда не надо слов, а молчание не напрягает, а как бы очаровывает. Все это выбило его из колеи, и Ленька потеряв былую уверенность, просто слушал и только внимал всей душой ее движениям. И не было места для привычной животной страсти, хотелось ему лишь обожествлять ее. Хотелось целовать ее пальчики и прикоснуться губами к подолу ее праздничного платья, но не более…

Между тем, танец закончился и у Леньки появился конкурент. Твердой рукой он отстранил Леньку от прекрасной незнакомки, и красавица тут же обняла могучего кавалера, а на Куролесова больше не посмотрела. Ленька этого стерпеть не смог.

В драке с довольно сильным противником Куролесов явно проигрывал. Через несколько минут его, сопротивляющегося и негодующего, вытолкнули из квартиры, а потом и из подъезда на улицу. Вслед полетели его валенки, шуба, варежки, накладная борода и усы, а после кинутый меткой рукой, приземлился на голову Леньки и парик.

Он угрюмо оделся и долго вглядывался в дом, чтобы на трезвую голову найти своих обидчиков, а может и сорвать поцелуй с уст сероглазой красавицы, кто знает, это как повезет…

Тяжело потоптавшись и потирая отбитые в драке места тела, поплелся прочь. В душе у него открыто бушевало ледяное недопонимание ситуации, однако Ленька как-то так быстренько подзабыл о своих невзгодах, потому как новогодняя ночь продолжалась, и в темное небо летели многочисленные ракеты, озаряя беспечных прохожих разноцветными снопами искр.

Карнавальный костюм деда Мороза, который, по правде говоря, Ленька случайно приобрел на барахолке у какого-то пропойцы, пришелся в новогоднюю ночь как нельзя, кстати.

Толпы подвыпивших людей бросались к Леньке, окружали, смеясь и пританцовывая, звали, тащили за собой, наливали в стаканы и шампанского, и водки, и бог весть что. Ленька не отказывался, а напротив, выпивал.

И тут, в числе прочих других, вылетел с заснеженных улиц на площадь, где вся в огнях сверкала большущая живая елка. А возле елки сцена и ряженые Мороз со Снегурочкой настойчиво приглашали к веселью. Звучала музыка. Плясали все, не разбирая, где, кто. Народ перемещался от своих к чужим, от чужих к своим и уже кто-то тщетно пытаясь найти знакомых, бродил посреди танцоров, но подхваченный вихрем большого хоровода забывал на прочь о своей цели и ошалело хохоча позволял себя увлечь в беготню вокруг елки.

Ленька обнаружил, что помимо своей воли приплясывает на месте. Сквозь хмельной туман, окутывающий его сознание он все-таки, нет-нет, да и ловил на себе взгляды прекрасных незнакомок. В конце концов, не выдержал и впрыгнул в хоровод, в последнюю секунду успев втиснуться между двумя блондинками. Блондинки крепко схватили его за запястья, потому как, к стыду своему, он таки пошатывался. Но в новогоднюю ночь все прощалось. И после продолжительного забега в хороводе, змеей, в несколько оборотов окруживших елку и сцену с распоясавшимися новогодними героями сказок, Ленька внезапно для себя протрезвел.

А может, подействовали усиленные физические упражнения в виде бега или морозный воздух, как знать? Сам Ленька был убежден, что протрезвел из-за близости прекрасных дам, нет-нет, да и постреливающих в его сторону кокетливыми взглядами.

Хоровод распался и без передышки перешел к умопомрачительным ритмам одного из моднейших танцев. Блондинки со смехом увернулись, исчезли в беснующейся толпе. А Ленька тут же оказался в объятиях некоей маски. Куролесов сразу понял, что теперь он точно пропал. Сквозь ватин шубы почувствовал упругую большую грудь. Маска плотно к нему прильнула и, обнимая, заговорила бесстыдные слова о близости с ним, таким, к тому же переодетым Морозом.

Они танцевали медленный танец, хотя вокруг все исполняли быстрый. Маска играла с замирающим Куролесовым и целовала его в ухо отчего у Леньки звенело в ушах, но это было бы еще ничего. Как вдруг, танец закончился, и народ плотной волной кинулся к сцене играть с ряжеными Петрушками. Маска тут же бросила Куролесова и бросилась прочь, Ленька слабеющими пальцами еще попытался ее удержать, но схватил только шарфик, который немедленно выскользнул у него из рук под ноги толпе. Маска же легко скрылась в толпе, хотя нет, впрочем, помахала ему на прощание ручкой.

Куролесов попытался подпрыгнуть и высмотреть ее, но куда там, его поднесли на плечах и на руках, так, что не вырваться, к самой сцене.

Он сразу же получил приз в виде пакета с множеством маленьких шоколадок за самый лучший костюм на новогоднем маскараде и был вытолкнут обратно, в толпу, где тут же попал в плен к смеющимся девушкам и неловко, медведем, поворачиваясь между ними, протягивал пакет с шоколадками в качестве угощения. Чувствуя себя рыцарем, Ленька готов был упасть на одно колено и целовать хохотушкам ручки.

Между тем, кто-то из толпы уже протягивал Куролесову стакан до верха наполненный водкой. И Ленька покорно выпил, а потом орал вместе со всеми под веселую канонаду очередного бурного фейерверка, затеянного на площади веселыми гуляками. Но до того, как последний салют успел прогрохотать над землей, произошло еще одно событие.

Куролесов обнаружил себя в тесной темной палатке в обществе рыбака. И скромная свечка в бутылке освещала мерцающим светом заиндевевшую бороду рыбака, которую Ленька рассматривал с большим вниманием. Рыбак молчал и пялился на маленькую лунку у себя под ногами. В руке у него была небольшая удочка. На льду валялось несколько рыбешек.

В руке у Куролесова неожиданно что-то булькнуло. Он вздрогнул, схватился за сердце, поглядел с опаской, но оказалось, что это всего-навсего початая, хотя еще и полная бутылка шампанского. И вдохновившись находкой, Ленька смело протянул ее угрюмому рыбаку. Рыбак поднял белые от мороза ресницы, поглядел на Куролесова и неожиданно застенчиво улыбнулся.

А Ленька горячо заговорил:

– Рыбаки? Да, это же тихие сумасшедшие. Вон они маячат на льду! Сидят черными воронами над лунками, часами сидят, чего-то ожидая и медитируя над поплавками.

Рыбаки – это особые люди. Они почти не думают, а как бы спят с открытыми глазами, погружаясь в сладкий плен плещущейся воды. Их образ жизни – это особая Вселенная. Им не так улов важен, как кажется. Кому улов важен, тот не рыбак вовсе, а охотник. А настоящий рыбак ходит на рыбалку не столько за добычей, сколько отдохнуть от домашних, отдохнуть душой, удочка же – только предлог!

По окончании своей речи он обнаружил, что пьет из пластиковой кружки самогон, который от щедрот своих налил, почему-то из термоса, молчаливый застенчивый рыбак.

Уже под утро Ленька Куролесов нашел свой дом и свою квартиру. Поскребся в двери. Тут же и открыла жена. Ленька еще попытался поклониться, но не удержался на ногах, а мягко шлепнулся, ей под ноги, на пол.

– Шпать домой! – удовлетворенно пробормотал он, засыпая.

Жена, располневшая от родов троих детей и солидного возраста, сильная женщина, хмыкнула на пьяного мужа. Впрочем, тут же за шиворот втащила его в коридор квартиры, а затем и в маленькую комнату, где бросила, как есть, в карнавальном костюме, отсыпаться на коврике. Компанию бывшему Морозу составил толстый и ленивый пес, довольно привычно привалившийся к хозяину. Ленька еще прошептал ему на ухо последнюю в этот день речь:

– Жена должна быть тенью мужа. Муж пьет, и жена должна пить. Муж гуляет, и жена должна гулять. Муж спит, и жена должна спать!

И потянулся целоваться, а наткнувшись на лохматую шерсть пса, помотал головой, бормоча с отвращением:

– Муж бреется, и жена должна бриться!

На что пес ответил продолжительным вздохом.

А жена Леньки Куролесова шаркая мягкими подошвами домашних тапочек заглянула в другую комнату, где на своих кроватках спали ее дети, трое сыновей, один меньше другого.

Посреди комнаты раскинулась новенькая железная дорога, которую она подарила от имени обоих родителей самому младшему сыну. Средний получил долгожданный конструктор и нагородил уже рядом с дорогой целый замок. Старший улыбался во сне, потому как не очень новый, но все же хороший компьютер, появился у него на письменном столе.

Она вздохнула, улыбаясь и пошла прибирать праздничный стол в гостиной, убирая в холодильник бесконечные тарелочки с недоеденными кусочками торта и салатиков. Нет, все-таки, праздник удался… И после, все прибрав, разобравшись с посудой, помыв полы, побрела, наконец, спать в маленькую комнату, мечтая о мягкой кровати. Там ее уже ожидали двое привычных, как солнечный рассвет за окном, уютно свернувшиеся на коврике клубочками, старый пес и старый муж…

Фея

Говорили, что она подменыш, что не человек, а именно фея…

Она и вправду походила на фею. Все у нее были кружева на воротниках и манжетах. Она носила немыслимые для нашего времени шляпы с вуалями, изящные кофточки и длинные приталенные юбки.

Очень спокойная, всегда улыбалась задумчивой улыбкой. Никто никогда и не видывал ее раздраженной или просто сердитой.

Говорила она мало, но всегда так, что ее собеседник или собеседница просто терялись. Казалось, мудрости ее нет предела, и ее побаивались. Женщины, даже самые умные не могли найти с ней контакта. А мужчины, по природе своей чрезвычайно самолюбивые создания, опасались ее, потому как не хотели выглядеть в ее глазах тупицами.

Правда, однажды, ею увлекся один мужчина. У него оказалась чрезвычайно страстная натура, он любил сразу пять женщин и метался между ними, испытывая почти физическую боль при их просьбах о браке с каждой из них, единственной. Он страдал так сильно, что, аж качался при ходьбе и часто забывался, застревая столбом на одном месте и глупо глядя вдаль.

Фея называла его уменьшительно-ласкательно Ванечкой. Впрочем, его домогательства и призывы к физической близости она удивленно отклоняла. И все чего он смог добиться – это разве что выманить ее на вечернюю прогулку по парку. Было это в мае. Они гуляли неторопливо, будто супруги сто лет состоящие в браке и только изредка она, вдруг, замирая, шептала восторженно про соловьев, так и заливающихся в переливчатых трелях, где-нибудь, в кустах:

– Ты только послушай!

А он не слушал, все его тело хотело только одного – ее! Какие там соловьи! И Ваня с жадностью провожал взглядом каждое ее движение и сотрясался внезапной мелкой дрожью страсти, когда она в простоте душевной брала его под руку, склоняясь головою в темной короне пышных волос к его плечу.

Ему хотелось накинуться на нее голодным зверем, растерзать ее одежды и насладиться ею. Голова его пылала, все плыло перед глазами и он совершал невероятные усилия воли, чтобы успокоиться, сдержаться и выглядеть более-менее приличным человеком.

Ничего подобного Иван раньше никогда и ни с кем не испытывал, женщины ему отдавались без раздумий.

Фее было за тридцать, не девчонка уже и ее отказы его шокировали. Тем более, она постоянно поглаживала свою шею, машинально проводила рукою по груди, мысленно, как видно, отмечая те места, куда бы она хотела, чтобы он ее поцеловал. Но едва он делал попытку, как она отводила его не дрогнувшей рукой в сторону и категорически качала головой:

– Зачем это? Не надо!

Он терялся в догадках, пробовал следить за нею, но так ничего и не выследил. Расспрашивал ее соседей, но так ничего и не добился. Она явно жила одна, любовников у нее не было, в порочащих связях никто ее уличить не мог.

Он использовал все известные способы охмурения: таскал ей конфеты, пытался одурманить вином и тут пьяную обработать! Но она не пила, а только глядела задумчиво на свет сквозь бокал и восторгалась, что вино просвечивает и в красном свете алкогольного напитка замечательно четко видно Луну за окном.

Ваня совсем отощал, одурел и окончательно потерял голову. Дошло до того, что ему опротивели все его многочисленные любовницы. Он собрал вещи и ушел от жены к родному брату, любителю выпить и почесать языком. Брат, старый холостяк, одиноко живущий на свете вот уже которое десятилетие, обрадовался долгожданному собутыльнику и сидя на кухне, привычно разливая по стаканам портвейн, рассуждал, ратуя за свободные отношения:

– Замужние дамы рано или поздно становятся стервами, и у них появляется эдакий взгляд… загнанный что ли.

– Почему? – тупо спрашивал неудачливый воздыхатель феи.

– Да, потому что, – наставительно продолжал гнуть свое старый холостяк, – что они теряются в догадках и мучаются, с кем грешит сейчас их муженек, где он, куда пошел, сколько выпил? – и он демонстративно поболтал в стакане портвейном. – А у свободных дам взгляд открытый, оценивающий. Они смотрят так, будто вещь покупают.

И он прицокнул языком, поводил рукой перед носом согласного на все собеседника и повторил, убежденный:

– Эдак!

Ваня только тяжело вздохнул, вспоминая взгляд феи, не оценивающий, не загнанный, а какой-то отсутствующий. Будто она здесь и в то же время не здесь, а где-то, в неведомых мирах видит что-то такое, чему-то улыбается… И он вскрикнул раненной птицей:

– Но я люблю, люблю ее, спасу нет! Я постоянно в тревоге о ней! Я сам по себе, просто, перестал существовать! Она, она повсюду! В свете солнца, в окне проезжающего мимо троллейбуса, в книге, где я, как безумный, выискиваю описание ее…

Он вскочил и все крошки, что он, бездумно, в душевной тревоге, нащипал от белого, мягкого батона посыпались на пол.

Брат изумленно глядел на метания Вани.

А поутру, Иван, в сером шерстяном костюме брата, насквозь пропахшем нафталином, в белой рубашке со строгим галстуком, стоял перед квартирой феи. В руках у него был букет ее любимых цветов, белых хризантем.

Фея открыла и, увидев такую картину, сразу все поняла. Иван тут же получил согласие, а спустя совсем небольшое время они отпраздновали свадьбу.

И Иван, сияя от счастья, ухаживал за своей невестой, одетой в немыслимо-воздушное белое платье, будто прилетевшее с курчавых облаков. Что уж говорить о самой свадьбе. Конечно, она была необычной. Вместо привычных всем автомобилей с ленточками и шариками, у них была белая карета запряженная четверкой белоснежных коней. Вместо пьяных гостей и осточертевших всем одинаковых песен про свадьбу – ужин на двоих и стол, украшенный изящными подсвечниками с ярко-горящими золотыми свечами. Музыка? Но сама невеста сыграла своему жениху на домашнем рояле. И он, не сводя с нее восторженного взора и все на свете позабыв, слушал с упоением мелодичные вальсы Штрауса и хрустальные мелодии менуэтов Моцарта. Даже, если бы она сыграла реквием, и тут он бы не растерял своего счастливого состояния.

И впоследствии, Ивану все казалось, что он попал в сказку. Жена ему всегда улыбалась мягкою улыбкою. Многочисленные цветы в горшках на подоконнике кланялись и изящно протягивали ему для рукопожатия вместо рук свои листочки. Бабочки порхали у него над головой, куда бы он ни пошел и он мог бы поклясться, что стал понимать возгласы драчливых воробьев. Ближе всех ему оказались из пернатого царства вороны, и он кивал им, едва только завидев хоть одну восседающую на дереве, а ворона тут же привстав, кланялась ему в ответ. Впрочем, его это не удивляло и казалось вполне естественным, он даже удивлялся, как это раньше не замечал таких простых вещей и проходил мимо бездомного голодного животного. А теперь он всегда носил с собой корочки хлеба для птиц, сосиски для кошек и косточки для собак.

Отношения с женой? О! Они тоже изменились, если раньше, в прежней жизни он только и думал, что в семейной жизни необходимо предъявлять права, требовать чистых носков и жирного обеда, то теперь… Он узнал с удивлением, что оказывается в семье можно понимать и доверять друг другу…

Фея? О чем думала она, глядя на своего новоиспеченного мужа? Мы так и не узнаем. Но только подсмотрим, как она, прикасаясь длинными пальцами ко лбу Вани, что-то такое да проделывает, потому что нет-нет, но из-под ее пальчиков, вдруг, вспархивают искорки белого света, похожие на мотыльков и кружатся вокруг головы ее супруга. И тогда Ваня поднимает на жену влюбленный взгляд, такой, что, как говорится, растворится и пропасть навсегда в любимом человеке остается…

Иногда, правда, бывают казусы и Ваня сцепившийся с поджидающей его бывшей пассией, оглядывается на окно своей квартиры и замечает, как бывшая подруга, теряя к нему всякий интерес, поворачивается и идет прочь, будто пьяная. А фея, загадочно усмехаясь, глядит ей вслед, помахивая каким-то предметом, весьма напоминающим волшебную палочку с сияющей звездою и искрами, фонтаном вылетающими с тихим шипением, похожим на бенгальские огни, из этой самой звезды. Супруги глядят некоторое время друг другу в глаза, кивают, заговорщицки подмигивают и расстаются, с неустанной мыслью друг о друге, как бы помогая друг другу на расстоянии, зная доподлинно, что и как поделывает другой, другая, счастливые свои знанием, искренние и открытые…

Как сходят с ума в России?

А как сходят с ума? Просто. Еще проще. Вечером, раздается звонок в дверь. Вы открываете, на пороге ваш друг (подруга). Лицо расстроенное, как всегда, вечная проблема с любовными отношениями, сошлись-разошлись, трали-вали. А с горем к вам и не просто так, а с бутылкой водки. Вы опасливо коситесь на бутылку, будто она может подпрыгнуть и укусить вас, и быстренько накрываете на стол, простенько, колбасочки, сырочка, солененьких огурчиков. А потом вспоминаете, что ваш порог в выпивке – это бокал вина, ну два бокала, но не больше, а тут бутылка водки на двоих и сразу решаете не пить, а делать вид, ведь завтра на работу. Но друг (подруга) наливает два полных стопарика, себе и вам, до краев, чокается с вами и выпивает залпом, из уважения приходится и вам выпить все, до капли. Затем после скорбных словьев о том, как не любят и как бросают, второй стакашек выпивается гораздо легче, ну, а после третьего что-то происходит странное. Мир перестает напрягать и уже не особо бесят крикливые соседи за стеной, и уже не тянет набить морду лица депутатам Госдумы, и уже даже как-то все равно какие там цены в магазинах, и уже не напрягает погода за окном. Перед вами сидит ваш друг (подруга), и за это надо выпить. Скоро, очень скоро бутылка водки заканчивается и вы, вдруг, обнаруживаете себя в супермаркете, где вы сосредоточенно пытаетесь разглядеть марку какой-то там бутылки. Наконец, покупаете вина (водки), распихав «горючее» по карманам, идете, неровно спотыкаясь на каждом шагу. Идете домой. По пути вы знакомитесь с задушевной компанией и все вместе, улыбаясь, заговорщецки друг другу подмигивая, идете к вам домой. Новые знакомые тоже с выпивкой по всем карманам и вы, спустя время обнаруживаете себя в туалете, где вас немилосердно рвет. Руки и ноги у вас трясутся и вы даже плачете, так вам плохо. Где-то на дальних полках кухонного шкафа вы обнаруживаете несколько пакетиков кофе со сливками и завариваете, и пьете вместе с крепким не сладким чаем. Все вместе, потому что на часах уже шесть утра, а в девять надо быть на работе. Дома хаос, но вы не обращаете внимания. На столе вперемежку с грязной посудой валяются чьи-то часы, бумажки, под торшером на полу забыт чей-то сотовый телефон, а рядом, почему-то носки, полосатые, оранжевые. Вы долго смотрите, не помня, не зная, что же это? А в квартире никого и только тикают настенные часы, громко, размеренно и вы хотите спать, непреодолимо, это после десяти-то чашек кофе и чая! Заводите три будильника и падаете на диван прямо в чей-то пиджак, мгновенно засыпаете, как странно, как странно…

Еще как сходят с ума? Да, просто! Весной, например. Вы вооружаетесь лопатой, рассадой и семенами, влезаете в переполненную электричку и едете на дачу. Там, вы сосредоточенно и споро копаете грядки, так как понимаете, что вам надо посадить буквально все: и картошку, и моркошку, и огурцы с помидорами, и так далее, всего за два дня выходных. И вы копаете, как крот, как сошедший (ая) с ума даже при свете Луны. Луна, между прочим, тоже неплохо светит, а потом падаете в грядки и тут же засыпаете, чтобы на рассвете вскочить, опять копать, копать, копать… Вспухшие, в кровавых мозолях ладони нестерпимо болят, и вы появляетесь на работе с бинтами и лейкопластырями, удивляя сослуживцев своими «ранениями»…

Еще? Да, вот. У вашего ребенка день рождения и вы, глупо улыбаясь, дарите своему чадосу подарочек, на который копили целый год, но это не так важно. Важно, что вашему ребенку уже столько-то лет, и вы рассказываете ему или ей какие-то ситуации из его или ее младенчества. Ваше дитя вежливо улыбается, но не особо-то и слушает, тянется к подарку и к торту. А когда наступает вечер и все друзья, подруги вашего ребенка уже разошлись, вы неожиданно для себя плачете, не в состоянии поверить, что ваше собственное детство уже ушло и ушло безвозвратно. А чадо удивленно смотрит, не понимая, что за слезы? И вообще, почему взрослый (ая), а ревет, будто маленький (ая)?

Еще сходят с ума в День города. Вы вываливаетесь гулять, конечно, с семьей, с друзьями, в красивенной одежде, одним словом, при параде. Но при первой же возможности покупаете себе дурацкую шляпу или дурацкие рожки. И сразу же чувствуете полную безнаказанность, и сразу же делаете то, что вам давно, очень давно хотелось сделать. Вы кривляетесь перед телекамерами, перед всеми телекамерами, какие только есть у крупных магазинов и банков. Вы показываете язык, и строите рожи и никто вас за это не наказывает. А потом, вы прямо в одежде, лезете в фонтаны и плескаетесь там вместе с другими сумасшедшими, а стражи порядка, улыбаясь, спокойно проходят мимо. Конечно, еще много чего вы творите в этот день и прыгаете, и танцуете, и кричите громко-громко, а после фейерверка, в двенадцать ночи, идете домой пешком, потому, что весь транспорт переполнен. Идете с толпой народа, в темноте и не чувствуете усталости, а только веселье и первым (ой) начинаете петь, а вся толпа подхватывает и вы поете все больше советские песни и веет на вас сладким духом вашей юности, когда все вокруг казалось надежным, а будущее представлялось определенным и чудесным…

Еще как? Да вот так. В стране выборы, неважно кого. Повсюду расклеены листовки-зазывалы, по телевизору крутят соответствующую рекламу, и вы медленно раздражаетесь, медленно и верно. Сами себя успокаиваете, выбрасываете на помойку листовки, которые вам в изобилии запихивают в почтовый ящик. Но не сдерживаетесь, когда вас, нежданно-негаданно, в центре города или еще где, окружают некие люди в одинаковых куртках, одинаково-оживленные, будто роботы, заучившие радостно-округлые тексты в поддержку выборов, ну неважно кого… Здесь, вы отчаянно, будто сирена кричите и посылаете на… всех этих одинаковых, которые быстренько рассыпаются, образуя вокруг вас пустое пространство, и вы бодро бежите дальше, куда вам надо, чувствуя легкость на душе. Но, если, не дай-то ангелы, в этот же день вам опять подворачиваются агитаторы, вы, позабыв обо всем на свете, в абсолютной ярости, бьете их прямо в одинаковые лица и прыгаете, и бьете, и брызжете слюной, пока усиленный наряд милиции не забирает вас в отделение, где вы в клетке еще долго орете о неблагополучии в стране, напоминаете безразличным, ко всему привыкшим милиционерам, что жить в России становится все хуже, сколько не выбирай, и замолкаете только после того, как выведенные из себя тюремщики угрожают для вас вызвать еще и скорую психушку…

Еще? На Новый год, конечно! Самый любимый праздник в России. Настолько любимый, что вы наряжаете искусственную елку еще первого ноября, а затем подкупаете по игрушечке и радуетесь, будто малый ребятеночек. К Новому году ваше жилище уже становится ярким-ярким, звездным-звездным, повсюду сверкают дождики и гирлянды, увита блестяшками даже люстра. Холодильник забит по самую морозилку, празднование продлится целых десять ден. В самый Новый год вы съедаете бумажку, на которой написано ваше желание и скоренько бежите на улицу взрывать ракеты, петарды и хлопушки. Повсюду гремит и сверкает, бегают чокнутые люди и ваши ракеты летят в небо вместе с другими. Все небо в огнях, фейерверк над всем городом до трех утра. А в час ночи дискотека в центре города и вы прыгаете в запоздалую маршрутку, где трезвый водитель умело отнекивается от счастливых пассажиров со стакашками шампанского, через несколько минут вы оказываетесь в вихре сумасшедших хороводов и танцев. Кажется, весь город в едином порыве примчался в центр и пьянущий дед Мороз вместе с пьяной Снегурочкой отплясывают на сцене русского… Незнакомые, но родные горожане поят вас шампанским, вином, водкой и обратно водкой, вином, шампанским… Скоро, совсем скоро вы закружившись в хороводе падаете кому-то на руки и вас увлекают за собой в совершенно чужой дом, где вас и кормят, и поят безо всяких церемоний, и вы засыпаете на пушистом ковре, уткнувшись носом в ножку шкафа, счастливый (ая), в полной уверенности, все люди – братья, все горожане – человеки…

Еще? Пожалуйста! После долгой зимы, едва-едва, припекает солнышко, но этого оказывается достаточно. Набережная, враз, оказывается заполненной народом. И создается впечатление, что все просто жаждут увидеть, ну, когда же вскроется река? Толстые голуби атакуют задумчивых семечкоедов и те, щедро разбрызгивают черные семечки, попадая и в спины, и в шляпы счастливых, окрыленных надеждой весны, горожан… Проходит несколько дней, река вскрывается, плывут темные льдины, и горожане опять облепляют набережную, жадно обсуждая и предстоящий день города, и будущие прогулки на маленьких теплоходиках, и замечательные танцы под звуки духового оркестра… Парки с каруселями гудят, как улей, радостному этому гулу вторят бубенчики свадебных машин и колокольные перезвоны церквей. Благословенны русские, готовые воскреснуть от зимней спячки, благословенны русские, готовые воскреснуть к нормальной жизни, прочь от собственного безумия пьянства.

Петровна

«Как у наших у ворот

Много старцев и сирот

Ходят, ноют, хлеба просят,

Наберут – Петровне носят,

Для коров ей продают

И в овраге водку пьют.»

М. Горький, «Детство»

Есть в Ярославле набережная, Тверицкая набережная, нет, не та, что переполнена гуляющим людом, нет, а напротив, полупустынная, на той стороне Волги, где песок и крутой берег с березовой рощей, где кладбище кораблей и скопище домов и домишек, где возле Октябрьского моста загорает на небольшом пляже, жаждущий солнца, народ…

На улице пятая Тверицкая стоит дом. Давным-давно покрашенный, он некогда может и блистал яркими красками, но со временем облупился и сквозь многолетнюю грязь едва-едва можно разглядеть первоначальный цвет, небесно-голубой… Хозяйка дома – старуха Петровна. Часто, она бродит по ночам, подолгу застывая на перекрестках, где-то подобрала черного кота, весьма умного и он наподобие собачки следует повсюду за хозяйкой, будто преданный пес.

Все соседи, без исключения, считают Петровну ведьмой, и только ее сын убежден, что она сумасшедшая. Она совершенно не спит и все чем-то занимается, даже, если просто сидит ночью в углу кухни на скрипучей скамейке, все равно беспокойно перебирает бахрому на скатерти, тщательно пересчитывая ниточки.