Восточное наследство Анисимов Андрей

– Не видела…

– Если проехали, плохо.

– На что тебе Волга? – спросила Шура.

Она с удовольствием отвлеклась от навязчивых воспоминаний. Да и было ли все это? Может, она видела себя во сне? И теперь этот тягостный, страшный сон преследует ее?

– На что мне Волга? – переспросил Алексей. – Не знаю… Люблю Волгу переезжать. От нее душа светлеет. Мне всегда хочется возле Волги остаться Бросить все и остаться. Сколько раз проезжал, всегда так думал.

– А я на Волге выросла. Река как река. Ничего особенного. В последние годы стала грязной. Купаться неохота, потом от нефти не отмоешься, – сказала Шура и пожалела, что сказала. Пускай бы человек о Волге хорошо думал… Зачем портить?

– До Волги еще часа четыре, – прошамкал беззубый сосед из отсека через проход. – Там настоимся. Мосты в ремонте.

Поезд торчал в степи. Ни станции, ни поселка, ни домика. До горизонта ровное травяное море. Зеленые волны накатывались под легким ветерком, белесо серебря внутренними листьями. Народ проснулся и ел. Лупил о столики яйца, чавкал фруктами и чаем, шамкал, сопел и заглатывал первую порцию дневного рациона. Толстый слюнявый ребенок в одном башмачке носился из конца в конец вагона, злобно улюлюкая. Щекастая проводница, громко хлопнув дверью, удалилась в соседний вагон.

– Куда ты едешь? – спросил Алексей.

Шура не знала, что ответить.

Этот вопрос Шура себе не задавала. Хотелось ответить – домой. Но где теперь ее дом?

Вахид увез ее из общежития. Калининская областная больница владела частью пятиэтажки, недалеко от парка. В комнате жили три девушки. Шура, Катя Фролова и Сима Черняева. Катя еще тогда собралась замуж. Сима Черняева, сухая хромоножка, небось, живет там по сей день. Охотников жениться на ней найти трудно… Возвращаться в общежитие Шура не хотела. Поехать к матери в деревню Селище? Шура вспомнила суровую, рано постаревшую женщину с набухшими от тяжелой работы жилами рук, бестолкового алкаша папашу по кличке Заяц. Однажды, зацепив по пьянке забор, он разодрал губу. Эта раздвоенная шрамом губа и стала причиной прозвища.

Шура вспомнила убогую бессмысленную волокиту с раннего утра до позднего вечера. Волокиту ради самого существования на белом свете – с тонкой облезлой избы, колодезным оброком – три ведра с коромыслом… Еженедельным полосканием белья с мостков. Вспомнила мутную масленую Волгу, превращенную человеческой жадностью в стоячее болото. От стариков Шура слыхала, что раньше Волга быстрой чистой водой бежала по перекатам. В сетях поутру рыбаки находили и судака, и стерлядь, и много другой вкусной дорогой рыбы.

Потом понастроили плотин, вода встала болотом, ценная рыба подохла. В деревню Шура возвращаться не хотела. И не только из-за скукоты, ожидавшей ее в Селищах. Шура теперь должна прятаться. Надо такое присмотреть место, чтобы не нашли. А искать будут. Шура в этом не сомневалась.

– Куда еду? Да куда глаза глядят, – ответила она Алексею, уже и не чаявшему дождаться ответа.

– Вот те на! – удивился сосед. – Такая ладная молодица и без якоря? – Голубоватая сталь глаз замерла внимательным вопросом.

– Так уж вышло… Может, когда и расскажу… А ты куда?

– Туда же, – ответил Алексей и показал белозубую пасть.

– Как это? – не поняла Шура.

– Вот так. Куда глаза глядят, а поезд везет.

На верхней полке зашевелился сосед. Он беспробудно спал с самого Ташкента. Теперь он свесил ноги и ошалело огляделся.

– Где мы есть?

– Ишь, проснулся, – сказала Шура. – Если бы не сопел, я уж думала, помер. Почти сутки придавил… В степи стоим, скоро Волга…

Сосед почесался пятерней, промычал что-то невразумительное и снова повалился на полку. Через минуту опять засопел. Локомотив свистнул, загудел. Состав дернулся и, нехотя набирая скорость, поплыл по степи.

– Вот что, соседка… Пойдем завтракать в ресторан? Я приглашаю, – улыбнулся Алексей.

– У нас свои харчи пропадают, – неуверенно ответила Шура.

– Не пропадут, на полках еще насидимся.

Надо для души просветление устроить, да и знакомство отметить. – Алексей приглашал просто, без рисовки. Шура подумала и согласилась.

– Подожди, я тогда хоть немного марафет наведу…

– Давай. А я пока в тамбуре перекурю. – Алексей извлек из кармана пачку «Беломора» и моментально исчез. Шура достала платье, сунула за пазуху пакет с деньгами и паспортом и, взяв маленькую сумочку, отправилась в вагонный умывальный сортир.

С трудом балансируя в загаженном пенале, она чудом умудрилась вынырнуть из спортивного синего трикотажа. Не прикасаясь к грязному умывальнику, облачилась в легкое сиреневое платьице. Умылась, причесалась, а потом, вернувшись на полку, закончила скромными косметическими штрихами свой выходной марафет.

Вернувшись, Алексей разинул рот.

– Вот это да! Какую деваху я себе в соседки надыбал. Ай да Алексей…

Шуре было приятно видеть его восхищенное удивление. Но она старалась оставаться строгой.

– Я готова.

Алексей надел чистую светлую рубашку, джинсы и тоже преобразился. Еще бы револьвер на пояс, мокасины, ковбойскую шляпу – и айда на голливудские съемки.

До ресторана между девятым и восьмым топать пять вагонов. На каблуках для такого перехода Шуре потребовалось мужество. Кроме дребезжащих вагонных сцепок путь баррикадировали мешки, ящики и узлы. Узбеки везли на русские рынки недозрелые груши, томаты и зеленую редьку. Из купе торчали ковры, коробки от телевизоров. По проходам бегали дети – офицерские семьи меняли места дислокации.

После спертого мешочного плацкарта ресторан казался хрустальным замком. Плоская, как вобла, официантка с подрисованным помятым лицом пьющей женщины заканчивала готовить столики. Шура и Алексей пришли первыми. Официантка протянула меню, но сразу предупредила, что ничего из указанного там на самом деле на кухне нет. Оставшись без права выбора, Алексей заказал дежурный бефстроганов, бутылку коньяка, коробку конфет и лимон.

Поезд нагонял упущенное стоянкой в степи время. Вагон болтало на стыках, и Алексей с трудом разлил коньяк. Приятное алкогольное тепло тихо расходилось в груди. Несмотря на изрядные добавки чая и портвейна, в напитке кое-что от коньяка сохранилось. Алексей сидел и восторженно разглядывал Шуру.

– Чего уставился? – строго спросила Шура, с трудом удерживая серьезность.

– Красивая ты, – ответил Алексей, не отводя взгляда.

– Если ты год без бабы живешь, тебе любая Баба Яга красавицей покажется. Ишь, разгулялся… У тебя что, денег куры не клюют?

– Год зря работал? – Алексей закурил и добавил:

– Тратить на себя много не умею…

– Такой видный мужик и один? – Шура спросила как будто между делом, но ждала ответа напряженно.

– Хочешь мою биографию узнать? – Алексей искал подтверждения интереса к своей персоне.

– Время есть, почему не послушать…

– Шура, не обидишься, если я прямо скажу, что думаю?

– Если не обидишь, не обижусь.

– Давай вместе слезем с поезда на Волге.

Зачем нам дальше ехать?! – Алексей со свистом затянул «Беломор».

– Как это слезем? Ты спятил? – Шура ожидала чего угодно, но не такого напора.

– Слезем и все. Работа везде найдется.

Деньги у меня есть. С жильем устроимся.

– Ты серьезно? – Шура тянула время, чтобы собраться с мыслями.

– Ты не думай, я не уголовник. За мной плохих хвостов нет. Только я не совсем свободный. Должен тебе сразу сказать. У меня под Краснодаром два парня у сестры. Мне их взять придется…

– Еще чего закажете? – спросила плоская официантка и, получив отрицательный ответ, поджала губы и ушла на кухню.

– О чем ты мне толкуешь? – спросила Шура.

– Два сына у меня. Старшему три, младшему – полтора года. Вот такой довес по жизни имеется.

– А куда мать их подевалась?

– С моим братом сбежала. Два с половиной года назад из экспедиции вернулся – дети у сестры, жены нет. Потом письмо прислала… – Алексей разлил коньяк по рюмкам, свою махнул залпом. – Ты не думай, мальчишки хорошие, не шпана. Белобрысые, на меня похожи.

– А про Шуру ничего узнать не хочешь?

Может, я змея подколодная? Оберу тебя до нитки и тоже смоюсь, как твоя… – Шура отвернулась к окну.

– Захочешь – расскажешь. А на змею ты не тянешь. И Бог два раза наказать не может.

Я за прежние грехи рассчитался… Давай выпьем, – Алексей потянулся рюмкой к Шуре, – выпьем за нашу новую жизнь…

– Ишь, какой быстрый! Я что, тебе согласие дала? – Шура возмущенно вскинула бровь.

– Моих пацанов испугалась? – Алексей стукнул рюмкой Шурину и, не дожидаясь, выпил. Шура тоже медленно влила в себя алкоголь и стала смотреть в окно. Там продолжала тянуться ровная, как доска, степь.

«Знал бы он, кого с собой в жизнь приглашает, – думала она. – За ним плохих хвостов нет. А за мной? С другой стороны, судьба второй раз такой шанс не выдаст. И дети. Своих не рожу, хоть чужих помогу вырастить. Я же баба, должна материнскую ласку, Богом заказанную, в мир отдать».

– Чего замолчала? Все-таки обиделась? – тихо спросил Алексей. – Давай начистоту. Не нравлюсь я тебе? Закроем разговор и баста.

– Почему не нравишься? Я бы тебя сразу к чертям собачьим послала. Раз сижу с тобой, значит ничего…

– Тогда давай по рюмке за новую жизнь и пошли вещи собирать.

– Ты сейчас напился, потом протрезвеешь и за голову схватишься, – зацепила Шура.

– Я от трех рюмок?! Обижаешь… Девушка, рассчитайте нас.

В проходе между вагонами Алексей сзади обнял Шуру и притянул к себе. Она обернулась, нашла его губы.

– Вон где надумали?! – удивилась щекастая проводница, непонятно как оказавшаяся за три вагона. – Дайте пройти. У меня скоро станция.

Алексей вытащил на платформу вещи. Затем вывел за руку-Шуру. Обнял ее, и Они так стояли, прижавшись друг к другу, пока поезд ждал, а рядом входили и выходили пассажиры. Из окон вагона на них глазели бывшие попутчики. Щекастая проводница стояла у дверей, с видом глубокого неодобрения отвернув от них свою мощную тушу. Потом поезд тронулся. Перрон опустел, а они все продолжали стоять, словно боялись, что это случайное соединение в большом и чужом мире может внезапно нарушиться и они вновь останутся каждый со своим одиночеством. Поезд обернулся маленьким длинным червячком. Вдали под ним прогремели стыки моста. Под мостом текла великая русская река, загаженная нефтью, запертая плотинами, но полноводная и мощная, несущая корабли и новые надежды.

На четвертом этаже дома на Фрунзенской набережной на подоконнике сидел рыжий сибирский кот Фауст. Голубыми влажными глазами Фауст смотрел на чертово колесо. Колесо крутило кабины в Парке культуры имени Горького на другой стороне Москвы-реки. В отличие от других котов Фауст мог считать себя полиглотом. Он знал три языка: родной – кошачий, немецкий и теперь русский. Немецкий Фауст начал понемногу забывать. Предки Фауста всегда жили в Берлине в семьях больших военных чинов. Прапрапрадедушка Фауста имел в хозяевах адмирала фон Дица и, таким образом, считался не последним котом в Третьем рейхе. Вместе с полуразрушенным домом предок Фауста перешел к советскому генералу Прянишникову, одному из заместителей коменданта низложенного Берлина. Рыжих сибирских котят советские военачальники стали дарить друг другу. Подполковнику Аксенову юного Фауста принес в день рождения дочек-тройняшек его заместитель капитан Сотин. Девочки тут же принялись изливать на неокрепшего Фауста свою любовь. Эта любовь, троекратно умноженная на каждую из тройняшек, могла стоить котенку жизни. Поэтому Марфу Ильиничну, бабушку малюток, Фауст по праву считал своей спасительницей. На Фрунзенской набережной Фауст чувствовал себя превосходно. Дух старой генеральской квартиры создавал коту генетический комфорт.

Однообразный круговорот чертова колеса приелся Фаусту. Он потянулся, подняв к небу плоское пушистое «лицо» плюшевой игрушки, спрыгнул на пол, что-то коротко произнес не то по-немецки, не то по-кошачьи и, пройдя по гостиной с гордо поднятым хвостом, запрыгнул на колени к хозяйке.

– Соскучился, бездельник? – ласково произнесла Марфа Ильинична и потрепала Фауста за ухом. – Кончилась твоя масленица. Нынче приедут внучки и тебе зададут…

Марфа Ильинична Аксенова еще плотнее уселась в мягкое несуразное кресло из шикарного немецкого гарнитура и уставилась в экран телевизора. Передавали новости. Лысоватый руководитель страны общался с народом прямо на улице. Лидер сообщал обступившей толпе, что теперь жить можно совсем не так, как раньше. Генеральская вдова отметила про себя, что все это глупости и до хорошего не доведут… Зачем все менять? Чтобы жить лучше?

И раньше жили неплохо… Она прикинула, как бы отнесся к «новому мышлению» ее покойный Слава. Он строил Берлинскую стену, а они рушат. Что теперь будет с ее мальчиком?

Сегодня вдова ждала сына. Она взглянула на часы – пора и быть… Петрович два часа назад отправился в Шереметьево. Сама вдова в аэропорт не поехала под предлогом тесноты. Но это был всего лишь предлог. Можно взять такси и вернуться двумя машинами… Да, много чести – встречать невестку.

В отличие от генеральских жен, которые чаще всего выходили в генеральши из деревенских девок, Марфа Ильинична вела свой род из московских купцов Стреминых. В том роду мужчины получались маленькими и юркими, а женщины дородными и властными. Марфа Ильинична переняла повадку женской линии рода целиком. Дома покойный Вячеслав Иванович ходил тише воды, ниже травы…

Это там, на Сенеже, в дивизии, генерал наводил ужас одним своим появлением. Не боялся генерала только его личный шофер Петрович. Но Петрович – это дело особое… Петрович спиной принял его пулю. С той пражской весны он стал членом семьи. Петрович и генеральшу звал, как генерал, матушкой. И на охоту вместе, и за праздничным столом по правую руку. Но водитель свое место знал и близостью с генералом не кичился. Вячеслав Иванович такт Петровича ценил и не оставался в долгу. Водитель получил квартирку рядом с хозяином, не с видом на Москву-реку, но тоже с большой кухней, сталинскими потолками и мусоропроводом. И участок под дачку в «Правде». И личную «Победу» Петровичу также выдали по письму генерала. Машина простояла в масле на армейских складах лет двадцать и досталась Петровичу почти даром.

Смерть хозяина Петрович пережил как личное горе и, выйдя на пенсию, вдову не бросил. Навещал часто, технику в квартире поддерживал, а раз в неделю обязательно возил в «Военторг», где Марфа Ильинична отоваривалась по льготным ценам.

Марфа Ильинична гладила Фауста, поглядывала на часы и на фиолетовую отметину лидера в телевизионном экране. Внучек своих бабушка не видела семь лет. Четыре года назад она посетила сына в Берлине с двухнедельным визитом, но девочки в это время отдыхали в Артеке, и Марфа Ильинична их не дождалась. Вот тогда она и забрала в Москву Фауста. Больше в Германию к сыну она не поехала. В доме Аксенова-младшего хозяйкой она себя не чувствовала. Порядки, заведенные Еленой, ее раздражали. Обедали там, когда придется. Всей семьей сесть за стол за две недели так и не пришлось.

Кроме того, Марфа Ильинична вообще не любила оставлять свою московскую квартиру.

Даже летом отправлялась в санаторий с неохотой. Дачу в «Правде» после смерти мужа сразу продала. Покойный генерал на даче любил играть в карты. В те времена у них на террасе за преферансом можно было встретить и знаменитую певицу из Большого, и известного писателя, и даже директора цирка. Нет, не Никулина. Тогда Никулин ходил в простых клоунах. Когда сын увозил тройняшек в Германию, те были совсем малютками, а сегодня она встретит двенадцатилетних девиц. Полгода назад сын по ее просьбе прислал фотографии девочек. Она заказала, чтобы фото напечатали крупные и снимали девочек по отдельности. Раньше Аксенов высылал групповые снимки, и Марфа Ильинична не могла как следует разглядеть внучек.

Когда фото пришли, генеральша надела очки и уселась за письменный стол покойного мужа.

Она разложила на зеленом сукне массивного стола три портрета и стала изучать. Близнецы, родившиеся в один день в далеком азиатском городке, не сливались, как три капли. Две рыженькие имели удивительное сходство, а третья, Надя, отличалась. «Пошла в невестку», – решила Марфа Ильинична. Покойный муж передал сыну по наследству огненную шевелюру.

Когда сын вырос, он немного посветлел, но различие в оттенках отца и сына улавливала только сама Марфа Ильинична.

Елена – невестка вдовы – улыбчивая, тоненькая, с мелкими правильными чертами была не просто блондинка. Такую белобрысую девицу генеральша по жизни не встречала. Она даже долго думала, что Елена красится. Но Лена волосы не красила. Невестка подкрашивала белесые брови и ресницы. Надя пошла в мать, но, что удивительно, при совершенно белых косичках девочка глядела на мир карими глазами из-под почти черных бровей и темных ресниц. При этом светлые волосы выглядели седыми. «Странный ребенок, – размышляла вдова, разглядывая фотографию третьей внучки. – Рыженькие Люба и Вера с зелеными глазами – наши, аксеновские, а эта в Лену», – подытожила осмотр Марфа Ильинична и спрятала фото в ящик стола.

Зазвонил телефон. Марфа Ильинична скинула Фауста, грузно поднялась и пошла в холл.

Петрович звонил из аэропорта. Много вещей.

Задержались с таможней.

– Я вас в дверях жду, а вы с летного поля звоните… – поворчала генеральша и пошла проверять готовность квартиры к приему семейства. В доме все блестело. Сиял лаком могучий сервант из того же немецкого гарнитура пятидесятых годов. Снежно белела скатерть на овальном обеденном столе. Марфа Ильинична не любила новой мебели на все случаи жизни.

Зачем вместо обеденного ставить стол журнальный и на него подавать обед? Зачем вместо стульев держать возле стола мягкие кресла? Когда ешь, до тарелки не дотянешься и капаешь на себя соусами и винами… Везде глупость и дурь.

Вдова подошла к портрету мужа и стерла несуществующую пыль. На кухне под суровым полотенцем на доске сохранялась для гостей кулебяка с капустой и мясом, сладкий пирог ждал своего часа в буфете. В духовке остывал гусь с яблоками, и его остывание генеральшу волновало. Горячий гусь одно, подогретый – другое. Пусть лопают так, если не могут приехать вовремя.

Марфа Ильинична открыла холодильник и извлекла бутылку «Столичной». Это была особая водка, и бутылка была особенная, «с винтом». Изготавливали напиток для экспорта. Генеральша получала водку в пайке к празднику. Марфа Ильинична вынула из буфета графин синего стекла, аккуратно перелила в него водку из бутылки, пустую бутылку унесла в кладовку и поставила в ящик. Раз в месяц Петрович посуду сдавал.

Услышав шум на кухне, важно явился Фауст.

Кот потерся о ноги генеральши. Марфа Ильинична снова открыла холодильник. Тушки хека, чищеные, с отрезанными головами, служили пищей кота по будням. По праздникам полагался фарш. Марфа Ильинична на минуту задумалась, затем извлекла пакет с фаршем. Фауст ел, не торопясь, стараясь не пачкать свой подшейный плюш. Марфа Ильинична смотрела, как ест кот, а думала почему-то о Берлинской стене. Стена рушилась. Рушилась и понятная, предсказуемая карьера сына. Предстояла совместная жизнь с невесткой в одной квартире. Властная вдова ничего хорошего от такой перспективы не ждала.

Но смутная тревога вызывалась не только эгоистическим соображением…

«Я уже свое пожила, и пожила недурно. Что будет с сыном, с девчушками? Как отразится на семье это дурацкое слово «перестройка»? – думала вдова, а Фауст тем временем доканчивал фарш из своей мисочки, вместе с ним приехавшей четыре года назад из столицы ГДР.

Петр Григорьевич Ерожин заканчивал посещение бассейна последним заплывом на спине. Осталось полчасика погреться в сауне и можно отправляться к Ларисе. Роман с Ларисой длился вторую неделю, и ее свежее золотистое тело еще сильно влекло капитана. Лариса умела быть приятной не только в постели. Ерожин уже привык, что девушка, встретив его в одном шелковом халате, сперва вкусно накормит. Водочка на столе у Ларисы всегда холодная, а коньяк комнатный. Угощая возлюбленного, Лариса не станет говорить о скучных делах, а проведет веселый воркующий флирт, когда между словами и улыбками невзначай мелькнет розовая грудка, а случайно откинутый халат покажет стройность бедра, нестесненного атрибутами женского белья.

Затем они незаметно перекочуют в спальню, где при мягком зашторенном свете шелкового абажура начнется неторопливый и сладостный процесс, ради которого в основном и существовал на свете заместитель начальника Новгородского уголовного розыска капитан Ерожин. Петр Григорьевич с чувством исполненного долга вернется домой, соврет жене Наташе что-нибудь о причине задержки и засядет у телевизора. Новый американский боевик он прихватил с работы. Два с половиной часа в кругу семьи также обещают быть не слишком тоскливыми. Сын Гриша, симпатичный белобрысый мальчик с прижатыми по-отцовски ушами, промается до ночи со своей математикой, а Наталья совместит домашние хлопоты с ролью репетитора сына.

Предвкушая остаток дня, Ерожин перевернулся и по-спортивному упругим рывком покинул бассейн. Плаванье – часть распорядка офицерской жизни уголовного розыска. Стражам общества надлежит быть в форме, и потому бассейн и сауна входят в служебные обязанности. Петр Григорьевич отладил в душевой струю горячей воды. Он любил душ или очень горячий, или ледяной. Часто пользовался то одним, то другим попеременно. Приятный миг, когда под горячими струями млеет сильная мужская машина, переливаясь мышцами, а голова занята осмыслением удовольствия и истомы, нарушил инструктор Митин.

– Петь, тебя к телефону. – Митин протянул полотенце.

– Нельзя попозже? – Ерожину вовсе не хотелось прерывать приятное течение процедуры.

– Секретарь обкома. Срочно! – Митин уже вытирал спину Ерожина, хотя душ продолжал свою работу. Завернувшись в махру банной простыни, оставляя босыми ногами влажный след крупной стопы, Петр Григорьевич проследовал в кабинет директора.

– Вот какое дело, Ерожин, – начал секретарь высоким тенором. – Убит начальник потребсоюза Кадков. Вести поручается тебе. Машина Управления к спорткомплексу вышла.

Срочно выезжай на место.

– А почему я? – удивился Ерожин. – Кадков – фигура! Его делом должен заняться начальник. Мне не по рангу…

– Всеволод Никанорович так распорядился. Я с ним разговаривал пять минут назад. Начальник райотдела считает тебя самым способным сыщиком…

Ерожин оделся быстро по-солдатски.

«Прощай, Лариса», – пришла первая мысль, и сделалось грустно. Машина, вереща сиреной и мигая синим глазом, мчала по узкой дороге. В окне мелькнуло солнечным бликом озеро Ильмень, впереди показалась стена кремля.

«Почему Семякин не взялся сам? – мучительно думал Ерожин. – Что за этим стоит?»

И вдруг понял. Родственник убитого, не то брат, не то дядя или муж сестры, – большая шишка в Москве. Такая большая шишка, что не приведи Господи… Всеволод Никанорович не дурак. Не справишься с расследованием, неприятности начнутся по самому первому разряду. Вот и причина, его просто подставили.

Промелькнул кремль, здание обкома… За гостиницу направо. Вот и двор. В этих старых сталинских домах жили прежние хозяева города. Теперешние селились в новой кирпичной башне, построенной обкомом прямо над озером.

В новый дом Ерожин попадал всего два раза.

Отвозил букет от райотдела в именинный день жены секретаря и сопровождал урну для голосования к лежачей бабке, теще председателя исполкома. А в старом сталинском Ерожин знал многих. Заместитель начальника райотдела по розыску – чин в области немалый.

Знакомств хватало. Не хватало для этой должности у Ерожина только звездочки. «Справлюсь – дадут как пить дать», – пронеслось в голове.

Возле подъезда дежурил сержант Крутиков и стояли зеваки. Труп Кадкова чинно лежал в своей постели в спальне. Если бы не два кровавых пятнышка на шелковой пижаме, можно было подумать, что хозяин, приподнявшись на подушке, смотрит телевизор. На экране болталась мерцающая сетка из штрихов и пятен. Работал видеомагнитофон. Наверное, кончился фильм. Ерожин поздоровался с криминалистом Суворовым. Витя Суворов походил на великого однофамильца только хромотой и плюгавым ростом. Тихий ехидный очкарик Суворов слыл дельным работником и славился как один из самых заядлых болельщиков. Причем хилый криминалист болел не за футбольные или хоккейные команды, а за борцов, боксеров и «тяжелых атлетов»;

– Ничего? – спросил Ерожин, цепко оглядывая спальню.

– Как в санатории: тишь, гладь и Божья благодать.

– Кто обнаружил? – Ерожин приподнял одеяло. Убитый пижамных штанов не надел.

Две ноги торчали из трусов в мелкий цветочек.

Таких трусов мужчины в городе еще не носили, и Ерожин ухмыльнулся. Костя щелкнул в этот момент вспышкой.

– Обнаружила жена, – ответил Суворов, исследуя пепельницу. – Вышла на полчаса в магазин. Мужу захотелось свежей сметаны, к обеду. Вернулась – и вот…

– Где жена? – спросил Ерожин, думая; что хозяин – человек далеко не бедный. Может, грабанули?

– Жена в кабинете.

Соня Кадкова сидела на кожаном диване в кабинете убитого мужа, жадно курила и смотрела в одну точку. Слез на глазах молодой вдовы Ерожин не заметил. Кадков пять лет назад женился во второй раз. Соня, моложе мужа на пятнадцать лет, к тому времени тоже успела развестись. Детей у них не завелось. У Кадкова был сын от первого брака – известный в городе пьяница, хулиган и повеса. Он жил отдельно. Все это Ерожин быстро вспоминал.

Кадкова капитан знал шапочно. Ублажая своих приятельниц, Ерожин несколько раз обращался к Кадкову за дефицитом. Директор потребсоюза занимал в городской раскладке место тихого бога. О нем вспоминали, когда что-то приходилось добывать. Тогда на Кадкова молились. Получив, забывали. Но и сам Кадков ни в одном высоком кабинете отказа не ждал.

Ерожин смотрел Соню с ног до головы и отметил – если не этот сухой блеск темных напряженных глаз, девчонка что надо. Возраст немного за тридцать. Круглые широкие бедра при узкой талии и объемной груди. Белая гладкая кожа, тугие каштановые волосы. Темные, сросшиеся брови кого-то Ерожину напомнили.

Он напряг память. В сознании поплыл пыльный азиатский город. Коньяк «Плиска», грудь с темными сосками и бритые промеж ног волосы…

«Надо думать о деле», – решил Ерожин.

– Как это случилось? – спросил он вдову.

Соня посмотрела на Ерожина непонимающим взглядом и ответила вопросом:

– Что – как?

– Как вы обнаружили мужа?

Соня мотнула головой, как бы сбрасывая сон. Посмотрела на Ерожина, будто только что его увидела:

– Пришла из магазина, а он там…

– Супруг болел?

– Почему?

– Время пятый час дня, а он в постели, – резонно заметил Ерожин.

– Да-да… Я не подумала… – Соня поглядела на потолок. Женщина тяжело собиралась с мыслями… – Нет, сегодня муж устроил себе выходной. Очень трудная у него выдалась неделя. Сказал, из спальни не выйду. Вот и не вышел…

– Мы еще с вами поговорим, – сказал Ерожин. – Только я вас очень прошу все в доме проверить. Может, что пропало? Вещи, деньги, документы.

Соня мотнула головой, но Ерожин не был уверен, что она его услышала. И повторил все сначала. Соня снова мотнула головой, а Ерожин пошел осматривать квартиру.

Жилище Кадкова сразу заявляло о богатстве хозяина. Богатства тут не скрывали. Начиная с румынской ореховой вешалки и дверок стенного шкафа, все было дорогое и солидное. Хрусталь огромной люстры в гостиной мерцал подвесками, как в столичном театре. На стенах в золоченых рамах висели три большие картины. На одной, на фоне голубых гор, пастушка слушала свирель пастушка. А рядом ниспадал водопад. Ерожин подумал о том, что художник не умел логически мыслить. Рядом с шумом такого водопада свирель не услышишь. На другой картине, похожей на марины Айвазовского, темные волны несли мачты гибнущего корабля. Потом Ерожин узнал, что картина действительно принадлежит кисти великого мариниста. На третьей, поменьше, но зато в самой массивной раме, изображалась пошлая сценка из испанской жизни. Стол, стулья и горка гостиной из ореха с инкрустациями наполняли комнату музейным величием.

Не заметив ничего особенного в гостиной, Ерожин проследовал на кухню, отметив по дороге в холле большой настенный календарь с подмигивающей японкой на обложке. Причем под разным углом зрения японка меняла не только выражение лица, но и гардероб. Стоило сдвинуть точку осмотра, и девушка оставалась в неглиже. А подмигивающая улыбка недвусмысленно призывала не только к изучению чисел месяца… Ерожин хмыкнул и несколько раз сменил точку обзора. Одев, раздев и снова одев гейшу, он, наконец, перешел к осмотру кухни.

Дубовая обстановка просторной кухни сильно отличалась от обычного убранства блока питания среднего советского обывателя. Над иностранной электрической плитой, зеркальная поверхность которой не несла видимых мест для готовки, встроенная вытяжка. Двухметровый «Розенлев» с гигантской морозильной камерой непривычного зеленого цвета.

И совершенное чудо для российской действительности – посудомоечная машина… На столе с гнутыми ножками, совсем даже не кухонном, и только пластиком столешницы отличным от гостиного, стояли несколько чистых тарелок, лежали ножи, вилки и поварешка. Все приборы из массивного серебра вычурного дорогого литья и чеканки. Поварешка даже золоченая внутри. На модной плите кастрюля с картинкой на зеленой эмали. С сюжетом также из пастушечьей жизни. Ерожин потрогал кастрюлю – чуть теплая. Заглянул под крышку – полная густого темного супа с кусочками сосисок и маслинами. Солянка, вычислил Ерожин и пожалел покойного, что тот не успел пообедать.

Ерожин вернулся в спальню. Суворов затсанчивал возню со своими баночками и пакетиками. Медэксперт Горнов, опоздавший к началу осмотра, теперь внимательно изучал пулевые дырочки на груди убитого:

– Мне все ясно. Но, как полагается, заключение после экспертизы…

– Нашли одну гильзу, – заметил Суворов. – Дамский маленький пистолетик. В нашей практике не упомню…

– Он быстро кончился? – спросил Ерожин Горнова.

– Мгновенно, – ответил тот. – Проникающее в сердце…

Ерожин еще раз оглядел спальню и только теперь заметил, что телефонная трубка неплотно лежит на кнопочном белом аппарате.

Телефон стоял на полу, по правую руку от убитого.

– На трубке отпечатки проверил? – спросил Ерожин Суворова, направляющегося к выходу.

– Обижаешь, – ответил Суворов. – Поеду, поглядим в лаборатории, может, чего выплывет.

Ерожин положил трубку на рычаг, и тут же раздался звонок. Ерожин снял трубку.

– Говорит замминистра внутренних дел… – В телефоне назвали фамилию, после которой Ерожин машинально вытянулся.

– Слушаю, товарищ заместитель министра.

– Кто говорит? – басом спросили в трубке.

– Заместитель начальника уголовного розыска капитан Ерожин.

– Вам поручили расследование?

– Так точно, товарищ заместитель министра.

– Давай без субординации… Как тебя зовут, капитан?

– Петей, – растерялся Ерожин.

В трубке ухмыльнулись:

– Вот что, Петя, а меня окрестили Иваном Григорьевичем… – Отчества одинаковые, мелькнуло в голове Ерожина… В трубке продолжали басом:

– Про тебя, Петя, ваше начальство Лазаря поет. Лучший следопыт в области. Найди мне убийцу. Нужна помощь из Москвы – проси, не стесняйся. Работай без паники. Я понимаю, тебя начальство подставило… Не дрейфь. Справишься, далеко пойдешь.

Работай. Все понял?

– Так точно, Иван Григорьевич.

– Молодец. Запиши мой прямой телефон.

Возникнут вопросы, звони днем и ночью… А теперь позови дочь.

– Кого? – не понял Ерожин.

– Дочь, Соню, балда.

Соня взяла трубку в кабинете, там стоял второй аппарат. Ерожин опустил трубку на рычаг, достал из кармана платок и вытер испарину. Два парня в клеенчатых передниках ждали, пока капитан закончит говорить по телефону:

– Можем забирать? – Ерожин, еще весь в разговоре с заместителем министра, не сразу понял вопрос. Очнувшись, подумал и утвердительно кивнул.

Парни дело знали. Убитый без всяких усилий перекатился на брезент, мелькнув трусами в цветочек. Парни накрыли тело и ловко просочились с ношей через дверь спальни.

Судмедэксперт и техник уехали раньше. Ерожин остался один. Сел на краешек кровати и задумался.

Надо забыть, что Соня – дочь шишки, и спокойно доработать квартиру. Вещи, тряпки, деньги, золото. Соня может и соврать. Давить на женщину в сложившейся ситуации трудно…

Нельзя ее пока и исключить как одну из подозреваемых.

Ерожину представилась ясно, как в кино, картина смерти Кадкова. Он лежит в своей постели, смотрит фильм по видику и говорит по телефону. Кстати… Ерожин позвонил связистам и попросил установить, с кем разговаривал абонент.

– Нет, сейчас был разговор с Москвой. Мне нужен разговор перед междугородним.

– Попробуем, – чирикнул звонкий женский голос…

Ерожин задумался, кто из девочек сегодня дежурит. Голос смахивает на Галю Филиппову. Если Галя, то три майских праздничный дня с ленинградской экскурсией она должна запомнить. Ерожин улыбнулся. Куда ни ткнись – везде знакомые девчонки. – Скоро в городе делать будет нечего.

На чем остановилась мысль? Кадков смотрит видик и говорит по телефону… Допустим, с любовницей. Соня приходит из магазина и слышит этот разговор. Разговор ее бесит. Она берет дамский пистолетик и пиф-паф… Правдоподобно? Вполне.

Версия, что Кадкова застрелил человек, хорошо ему знакомый, подтверждается тем, что он дверь не открывал, а продолжал спокойно лежать в удобной позе…

Почему Всеволод Никанорович Семякин, начальник розыска большого города, поручил расследование щекотливого дела Петру Ерожину, сам Петр разобрался почти верно. Но только почти. Капитан, известный начальству своими донжуанскими наклонностями, имел настоящий сыскной талант. Ерожин распутал несколько совершенно безнадежных дел, не выходя из кабинета. То ли ему Бог дал чутье на преступление, то ли очень умную голову с криминальным уклоном. Этого и Петр не понимал. Но налицо факт: то, над чем другие пыжатся, вытаптывают кучу версий, роются в архивной пыли, Ерожин раскручивает между делом. А делом Ерожин считает вещи для него важные и приятные.

Сперва легкость, с которой молодой сыщик решал уголовные головоломки, сослуживцев бесила. Но поскольку сам Ерожин относился к своим способностям без всякого уважения, а на похвалы скалил белозубую пасть, по-котовски прижимая уши, то раздражение коллег улеглось. А анекдоты, связанные с похождениями капитана, окончательно сняли напряжение. Стоило на собрании упомянуть фамилию Ерожина, все начинали улыбаться…

Соня вошла в спальню и, увидев капитана, вздрогнула.

– Вы еще здесь?

– Мы же договорились. Осмотрите квартиру. Скажите, что пропало. Составим список.

Вещи могут сильно помочь следствию. – Ерожин положил руку на плечо Сони. – Куда ты положила пистолет?

– В ящик… – ответила Соня и побледнела.

– Понятно, – сказал Ерожин. – Что будем делать?

– Не знаю… – На глазах Сони наконец появились запоздалые слезы, плечи женщины затряслись, она обмякла и прислонилась к Ерожину. Ерожин так постоял некоторое время, затем взял голову Сони за щеки и поднял вверх.

Через минуту он почувствовал вкус теплых соленых от слез губ. Рука капитана автоматически опустилась ниже. Соня, не сопротивляясь, повалилась на кровать и, всхлипывая, не шевелясь, ждала, пока Ерожин ее разденет.