Собственник Алиева Марина
– Процесс запущен. Немного подождем и все, – сообщил он.
Я вяло распечатал печенье. Есть хотелось ужасно, но сонливость, сковавшая тело, да ещё и пристальный взгляд Гольданцева, заставляли медлить.
– А вы не любопытны, – заметил он. – Ни разу не спросили, что и для чего я делаю, и, что из этого получится.
– Разве это было необходимо? – спросил я, надкусывая печенье.
Гольданцев засмеялся.
– Нет, конечно же, но как-то это… неестественно.
Я пожал плечами.
– Что получится, я и так знаю. А из чего и каким способом, знать не хочу.
– Странно. – Гольданцев поскреб в затылке. – Знаете, у меня такое ощущение, что вы боитесь об этом узнать.
Я поперхнулся и поднял на него мутный сонный взор.
– С чего бы это?
– Да так… Вы ведь, простите великодушно, немного… трус.
Вот это было, как обухом по голове. Ничего себе заявленьице! Меня много кем обзывали, но, чтобы трусом…
Я сердито отставил кефир и положил недоеденное печенье.
– Да не обижайтесь вы! – хлопнул меня по колену Гольданцев. – Я, конечно, сказал обидную вещь, но, поверьте, без желания обидеть. Просто не мог и вообразить, что человек без веской причины, станет отказываться от тайны, равной по масштабу египетским пирамидам, а, может, и того больше! Это ненормально! Это против человеческой природы! Все эти дни я размышлял, и вот – сделал вывод.
– Хорош вывод, – надулся я. – Пользуетесь моим зависимым положением и попросту оскорбляете. А вот я сейчас возьму, плюну на все и уйду!
– Не уйдете, – ласково улыбнулся Гольданцев. – Вы ведь не только трус, но ещё и собственник. И то, что вам кажется оскорблением, на самом деле самые естественные и самые распространенные человеческие качества. Судите сами – страх лишиться своего имущества заставил вас принять меня, хотя в первый момент очень хотелось выгнать, не так ли?
– Не так! – брякнул я слишком поспешно и тут же отвел взгляд.
Черт! Этот Гольданцев, для ученого фанатика, был слишком уж проницателен. И мое вранье, конечно же, от него не укрылось.
– А вот я думаю, что именно это вы и хотели сделать, – невозмутимо продолжил он. – И даже могу попытаться угадать причину этого. Хотите?
– Ну, попытайтесь.
Я, с напускной иронией, закинул ногу на ногу и, обхватив ладонями колено, вызывающе уставился на Гольданцева.
– Все дело в вашем дяде, – уверенно заявил тот. – И не опускайте глаза, я уже увидел в них, что угадал верно. Василий Львович, наверняка, оставил вам устное или письменное завещание, в котором строго-настрого запретил связываться со мной. И, особенно, если я приду с какой-нибудь завлекательной тайной. Но беда в том, что наши близкие, любя нас и желая оградить от бед, не могут предугадать всех жизненных обстоятельств, в которых нам предстоит оказаться. Мой отец даже собирался уничтожить свои записи, лишь бы я не сунул в них нос, но, к счастью, рука не поднялась. Не сумей я продолжить его дело, многое, ох, многое, пошло бы в моей жизни не так… А теперь… Видите, я живой и здоровый.., действительно здоровый, хоть вы, наверняка, считаете меня немного безумным, сижу тут, разговариваю с вами и даже оказываю посильную помощь в разрешении ваших проблем. Заметьте, кстати, что помощь оказывается именно благодаря той самой страшной и опасной тайне, которой вас так запугали… Да, не спорю, для отца и для Василия Львовича она действительно оказалась роковой, но я-то пошел дальше! Я понял их ошибку, не стал её повторять, благодаря чему познал много больше, чем мой отец. И теперь остается совсем чуть-чуть до открытия того единственного компонента, который обезопасит всю тайну в целом! Грубо говоря, я занят поиском противоядия для того безрассудного эксперимента, который поставили на себе мой отец и ваш дядя.
– Так они что, отравились? – глупо спросил я.
– Да нет же, нет!
Лицо Гольданцева сморщилось, как от боли.
– Они просто увлеклись… Отец верил в Галена, как в бога, ни одной минуты не сомневался в верности его изысканий, но упустил из вида то обстоятельство, что рукописи обнаружились в тайнике, тщательно и замысловато укрытые другим великим ученым. Зачем он это сделал? Почему? Отец все списал на инквизицию. На тот период, когда учение Галена хотели запретить, признать ошибочным и вредным. Но гения невозможно запретить! Точно так же, как невозможно отнять у человечества знания, на которых построена вся современная медицина.
– И, тем не менее, ваш Гален благополучно забыт, – вставил я.
– Да нет, он не забыт! – воскликнул Гольданцев. – Просто учение его так объемно, так велико, что толпы последователей «раздергали» его на отдельные составляющие, развили их, добились собственных открытий в какой-то одной, узкой области, стали корифеями, а Гален, который засеял это поле зернами своей гениальности, все больше отходил в тень. Но его даже церковь признавала. Канонизировала в тринадцатом веке, потому что оказалось очень удобно – заменить понятие мировой пневмы на божественную сущность и проповедовать свои идеи ещё и от лица науки. Однако рукопись из книги де Бове так и осталась спрятанной. Выходит, её прятали не от инквизиции…
Тут из кухни донесся противный дребезжащий звук. Я невольно вздрогнул, а Гольданцев сорвался с места и выбежал из комнаты.
Снова послышался лязг и треск. Противный звук прекратился. «Наверное, это таймер», – подумал я и выдохнул с облегчением. Проклятый Гольданцев сумел-таки пробудить во мне любопытство. Не столько своими лекциями о Галене и его открытиях, сколько возможностью узнать, от чего же, все-таки, умер дядя.
Я задумался.
Момент был подходящий. Гольданцев сел на любимого конька, и теперь нужно было только терпеливо его дослушать, а потом спросить о дядиной смерти. Он ответит, не сомневаюсь. А заодно, не станет больше считать меня трусом…
Хотя, нет…
На «слабо» меня даже в детстве не могли развести. А вдруг тайна все же не такая безопасная, как он пытается мне внушить? Дядя, конечно, не мог предвидеть всех моих жизненных обстоятельств, но, хорошо его зная, я был уверен – просто так Василий Львович категорических запретов делать бы не стал. Пожалуй, лучше не связываться. Кое-что я и так уже понял, а остальное поищу в тетрадке, прежде чем отдам её Гольданцеву. Не найду, так не найду. А если что-нибудь обнаружу, то, по крайней мере, не от Гольданцева…
– Ну вот, ещё двадцать минут и все будет готово, – бодро заявил Николай, возвращаясь из кухни. – Итак, на чем мы остановились?
– М-м, послушайте, – промямлил я, – все это очень интересно, но я, честное слово, к этому разговору не готов. Вы правы, дядя запретил мне влезать в это дело, и я намерен выполнить его последнюю волю. Можете считать меня трусом, кем угодно, но разговор о рукописях и опытах мы продолжать не будем.
Гольданцев с минуту смотрел на меня обескуражено, потом криво усмехнулся.
– Что ж, не хотите, как хотите. Не навязывать же, в самом деле… Жаль. Помните, у Булгакова было: «Трусость – самый страшный порок…»? Впросак попасть не боитесь?
– Булгакова вспомнили? – не удержался я от улыбки, – А недавно говорили, что беллетристику не любите.
– Не люблю, – кивнул Гольданцев. – Но кое-что читаю. Я даже ваше читал.
– И как? Понравилось? – спросил я, желая сменить тему. Ответ мне слышать не хотелось.
Гольданцев, кажется, понял и это.
– Даже не знаю, говорить, или не говорить… Боюсь, мое мнение для вас, мягко говоря, мало что значит. Но, раз вы не хотите говорить о другом, можно отвлечься и на это.
– Ради бога.
Само собой, от мнения Гольданцева я ничего хорошего не ждал. С одной стороны – наплевать. Что он за критик? Сам же говорил – беллетристику не любит, а, следовательно, понимать в ней ничего не может. Но, с другой стороны, я прекрасно сознавал, что мои последние книги никакого лестного отзыва и не заслуживают. Высосанные из пальца штампованные истории, за один только хороший литературный язык, никому, мало-мальски думающему, понравиться не могут. А Гольданцева, при всей моей неприязни, человеком, не думающим, не назовешь. Да и литературный язык у меня в последнее время стал совсем уж так себе. Все тороплюсь, тороплюсь, выдаю главы «на гора»…
– Давайте, давайте, – подбодрил я, видя, что Гольданцев снова смотрит с видом папы Карло, только теперь показалось, что я уже не полено, а вполне сформировавшийся Буратино. – Мне критику слышать не впервой, и я к ней нормально отношусь.
– Критика критике рознь, – вздохнул Гольданцев. – Как-то мне довелось читать отзывы о ваших чеченских публикациях. Полнейшая муть! После подобных критических замечаний все достоинства ваших статей стали только заметнее. Но вот книги, – он сокрушенно покачал головой. – Ваши книги, кроме первой – это сплошная капитуляция перед сегодняшним днем. Вы геройски взялись переплывать мутную реку действительности, но где-то на середине сложили руки и поплыли по течению.
– Жестко, – произнес я, стараясь ничем не выдать своей досады. – А говорите, что не любите беллетристику. Вам бы самому писать.
– Но ведь это верно, не так ли?! Вы вложили себя полностью в первую книгу, а все последующие тянутся следом, как бледный шлейф. И, чем дальше, тем бледнее. Помните, как Некрасов написал о Достоевском после публикации «Села Степанчикова»? «Достоевский вышел весь». Но гений есть гений! И после этого «вышел весь», на свет появились и «Униженные и оскорбленные», и «Идиот», и «Преступление…». Вы же, Александр Сергеевич, исчерпали себя в одной-единственной книге. Я тщетно пытался найти во всех последующих хоть какой-то намек на новые мысли. Но, увы, похоже, осмотревшись пристально один раз, вы больше не даете себе труда присматриваться. Впряглись в довольно тяжелый возок, но покатили его по проторенной дорожке. Так, конечно, легче, да и бежать можно резво. Жаль только, что, от быстрой езды, с возка вашего падает все самое ценное. Этак добежите до конца, глянете, а тележка-то пустая. И назад уже не вернуться, чтобы ценности подобрать. Знаете поговорку – «что с воза упало…»? Ничего, что я так откровенно?
– Ничего, – сквозь зубы процедил я.
Глядя в глаза Гольданцеву, я всеми силами противился его правоте и пытался отыскать в этой правоте хоть какой-то изъян. Но изъянов не было, как не было никакого смысла в моих последних книгах. До сих пор, осознавая это, я находил оправдания в том, что меня все же печатают, издают, и многие это покупают. Иной раз, оценив эпизод, во всех отношениях слабый, я, что греха таить, высокомерно думал: «А-а, ничего, скушают», и продолжал писать дальше, прикрывая выпирающие огрехи затейливыми историческими отступлениями. В этом-то я изрядно поднаторел. Но, вот ведь беда, с тех пор, как к истории я начал обращаться «корысти ради», живые образы ушли. И приходилось, по журналистской традиции, выкапывать «сенсации» на ровном месте, подтасовывая, порой общеизвестные факты. «Плевать, – думал я. – Такую литературу никто проверять не станет. Я же не претендую на звание историка. Вон, Дюма-отец, тоже кроил исторические сюжеты, как хотел. Анна Австрийская, может, того Бэкингема терпеть не могла. Но зато сейчас, разбуди любого среди ночи и спроси у него, кто был возлюбленным этой французской королевы, тут же последует ответ: „Кто, кто? Конечно, Бэкингем!“».
Смешно, правда?
Но почему-то, сидя теперь перед Гольданцевым, в его облезлой вонючей квартирке, и не испытывая к нему никакой приязни, я вдруг ощутил жгучий стыд за каждое непрочувствованное слово. И сам собой возник в голове диалог из шедевра, выстраданного всей жизнью:»«Не пишите больше!», – попросил пришедший умоляюще. «Обещаю и клянусь!», – торжественно произнес Иван…».
Тут из кухни снова полетел надрывный трескучий звон.
– Ну, все! – подскочил Гольданцев. – Это таймер. Ваш эликсир готов.
Глава четвёртая.
Нерешительность страшнее трусости
Через полчаса я вышел из вонючего подъезда, унося в кармане маленький пузырек с пульверизатором, плотно закрытый и завернутый в полиэтилен. А, вместе с ним, и странную пустоту в душе.
На прощание Гольданцев ещё раз напомнил про тетрадку и добавил:
– Вы хоть сами её полистайте, прежде чем отдавать. А когда будете готовы к разговору – приходите. Самолюбие ваше не пострадает, если вы просто спросите: «От чего умер мой дядя?», зато станете одним из первых, кто стоял у истоков великого перерождения человечества.
Я рассеянно кивнул, но тут же забыл и про тетрадку, и про пузырек, и вообще про все, что не было связано с писательством.
Слова Гольданцева о моих книгах упрямо прокручивались в голове, как попсовый шлягер, с той лишь разницей, что глупый шлягер не перечеркивал несколько лет твоей жизни. Зато, в остальном, так же пошло и так же раздражает, и, в конце концов, вызывает активный внутренний протест. Что я, в самом деле, так разнюнился?! Сколько людей, столько и мнений. Гольданцеву не нравится, зато другие читают, и всем довольны.
Но внутренний голос тут же возразил: сейчас кого только не читают. И больше всего именно тех, кого вообще издавать было нельзя!
Ну и что? Разве от этого кто-нибудь страдает? Время такое – все живут быстро, и все хотят жить хорошо. А, что такое жить хорошо? Это когда нет никаких проблем. Ты ведь тоже любишь вкусно поесть, хорошо одеться; мечтаешь побыстрее закончить ремонт. Вот и пиши то, что пишется быстро, чтобы поскорее издать, продать и получить то, что за это причитается. А начнешь рассусоливать, копаться в каждом душевном порыве и рассуждать о мировом устройстве, тут тебе и конец! Люди, которые читают, они ведь тоже хотят жить без проблем. Хлеба и зрелищ! Не тобой это придумано, не тебе и отменять.
Но, как же тогда Толстой и Достоевский? Чехов, Бунин, Булгаков.., Пушкин, наконец?! Мы же на каждом углу кричим о своем преклонении перед их творчеством?
Ну да, кричим… Даже в классики записали. Вот пусть они там, в классиках, и пребывают. А сейчас, повторяю, время не то. И, коль уж ты решил побыть честным с самим собой, то честно и ответь: если сейчас кто-нибудь принесет в издательство новую «Войну и мир», напечатают такое? Вряд ли. Но, даже если кто-то и возьмется, то тогда другой вопрос – станут ли это покупать? Черта с два! Ты востребован, если уже считаешься классиком, или легко пишешь о легком. Но до классика тебе не дорасти, так что, скажи спасибо, что в твоих книжках есть, по крайней мере, исторические какие-то вставки. Все-таки, сеешь доброе, мудрое…
Я зло тряхнул головой, но внутренний голос не унимался. Смотри, смотри, – кричал он – вон книжный магазин! Зайди, оцени расстановку сил… Ну что, убедился? Кто у нас лицом к народу? Вот они, бестселлеры, лидеры продаж – сериалы, псевдодетективы, фэнтези про одних и тех же героев и пошлые любовные историйки. Если что-то стоящее и затешется – уже праздник! А вот, гляди, гляди, и твое рядом с ними. И тоже лицом к покупателю. Популярное, значит… А где же наши классики? О-о, они-то в профиль. Высокомерно, через корешок, смотрят с полок и сияют золотым тиснением, словно огненные, стыдящие письмена! Видишь, на них не скупятся – изданы-то как красиво… Но на полках! Тянись за ними, кто хочет, и, если хочет. То ли дело здесь, почти у ног, нагибайся и бери! Легко, просто, как и содержание самих этих бестселлеров…
Ну, куда ты побежал, милый дорогой, Александр Сергеевич? Не можешь разрешить дилемму, что почетнее – на полке или у всех под руками? А вот твой тезка, между прочим, такими вопросами не терзался. И, знаешь, почему? Потому что талант имел! А у таланта свойство есть нехорошее – до халтуры не дает опуститься, только на вечность и работает. Но мы же с тобой только что убедились – вечность, она там, на полках. И не бойся, тебе это не грозит. Право стоять рядом с ними заслужить надо…
Я выскочил из книжного магазина, почти физически ощущая себя оплеванным.
Право… Заслужить… А кто дает это право? Кто определяет, заслужил ты, или нет? В этом магазине его определяют люди, но по жизни, кто? Время? Или все те же люди, которые, из поколения в поколение кого-то читают, а кого-то нет? Или, все-таки, существует некий «Высший судия» – распределитель, сортирующий авторов направо и налево? Этого он отсылает в забвение, этого – в обязательно-хрестоматийное болото, а другого – в вечные гении! Почему Достоевского не смогла затрепать даже школа, с её тупым препарированием? «Вышел весь…». Интересно, что сказал это Некрасов, которого, действительно, мало кто читает теперь. Но, все-таки, судьи-то кто?! Может, «Высший Судия» и есть та самая Совесть, сверяясь с которой, автор сам определяет свое место?
В памяти внезапно возникли два потрепанных тома «Войны и мира» на дядином столе. Он никогда не убирал их в шкаф, эти книжки в аскетичных, серовато-зеленых обложках. Всякий раз, когда выдавалось время, открывал наугад, читал и что-то чиркал карандашом. «Разве можно писать на книгах?», – наивно спрашивал я. «А это уже давно не книга, – улыбался Василий Львович. – Это дневник моих самых откровенных мгновений. В двадцать лет я подчеркивал одно, в тридцать – совсем другое… Сейчас вот сижу и удивляюсь своей юношеской чистоте и наивности, но все равно подчеркиваю. Только теперь то, что раньше лишь пробегал глазами. И, знаешь, Сашка, ужасно горжусь, что дружу с этой книгой. Чтение само по себе процесс увлекательный, но здесь уже не простое чтение. Здесь словно взбираешься по огромной горе куда-то вверх, к небесам. И всякий раз, когда хочется схватиться за карандаш, чтобы удержать, подчеркнуть новую мысль, это означает, что небеса раскрылись, указывая тебе дорогу…».
Так, может, здесь ответ и кроется? В таких вот читателях, которым понятно не только каждое твое слово, но и мысль, открывшаяся тебе, пока ты это слово писал? Тогда все сходится и с Совестью. Был честен – тебя услышали; слукавил – и все, гора рухнула, небеса закрылись. А по равнине, конечно, бездумно бегать легко и просто. И Совести, брезгливой до всяких грязных дорожек, не угнаться.
Но вот сейчас я, кажется, готов остановиться и подождать её. Нет, я уже остановился! Я оглядываюсь назад и спрашиваю… Впрочем, для чего спрашивать? Ответ известен: «Широков вышел весь в первой книге». Но жизнь ведь ещё не кончена! Я чувствую, мыслю… Вот приду сейчас домой, удалю из компьютера всю дребедень про Лекомцева – не буду ничего заканчивать – и сяду писать новую книгу! Книгу с большой буквы Ч, потому что Честную…
Но дома все сразу пошло как-то не так.
Едва захлопнув дверь, я, как и собирался, побежал включать компьютер. Но только протянул руку к системнику, как на столе затрещал телефон.
– Да! – рявкнул я, срывая трубку.
– Что ты так кричишь? – после короткой паузы спросила Екатерина.
– А, это ты. – Я сбавил тон. – Прости. Только вошел, ещё даже куртку не снял…
– Да, тебя не было, – как-то печально сказала Екатерина. – Я звонила несколько раз, боялась, что так и не застану. Мне нужно срочно уехать. Мама заболела. Надо отвезти ей лекарства и вообще, побыть рядом.
– Как уехать? – опешил я, вспомнив, что чуть ли не завтра собирался сделать ей предложение. – Мне же надо… Я хотел с тобой… Хотя, да… Прости… Конечно. Надо, так надо. Ты надолго едешь?
– Не знаю, – ещё тише произнесла Екатерина. – Я позвоню, когда вернусь.
– А оттуда что, нельзя позвонить?
– Нет… Не знаю. Мама в больнице. Скорей всего, придется быть там с ней.
– Возьми мобильник.
– Денег нет, – совсем сникла Екатерина. – Лекарства очень дорогие, на билет потратилась, да и там на что-то жить нужно. Спасибо Бумбоксу – одолжил немного… Извини, Саш, я больше не могу говорить, скоро ехать.
– Подожди! Ты что, уже на вокзале? Во сколько поезд? Я провожу.., – запоздало засуетился я.
Но Екатерина уже повесила трубку.
Черт! Вот что теперь делать?! Можно, конечно, схватить такси – у них тут за углом как раз стоянка – помчаться на вокзал, найти, проводить… Но до города, в который собралась Екатерина, можно доехать и автобусом. Что если она именно автобусом и поедет?
Нет, решил я, никуда мчаться не буду. В конце концов, хотела бы проститься по-человечески, то сказала, откуда едет и во сколько, а так… Она ведь ещё, кажется, и обиделась. А на что? На то, что меня дома не было весь день? Но нельзя же ждать от человека, что он сидит перед телефоном в вечной готовности услышать неприятную новость! Да, я сглупил, не проявил должного сочувствия, но разве она дала мне время опомниться и это сочувствие как-то выразить? А если я и сам переживал в тот момент какое-то потрясение, (как оно, в сущности, и было), я же не обижаюсь, что она не поинтересовалась моими делами!
Короче, ладно! Может, все ещё и к лучшему. Сделай я предложение, как собирался, ещё неизвестно, как скоро был бы начат новый роман. А так, в одиночестве, все пойдет, как по маслу. То, что Екатерина уехала именно сейчас, можно расценить, как знак, что задуманное непременно должно реализоваться. И тянуть, полагаю, с этим не нужно.
Сказано – сделано! Я немедленно включил компьютер и, ожидая, когда откроется рабочий стол, задумался: а о чем будет новая книга?
Когда-то давно, довольно долго, зрела во мне идея написать роман про актрису. Талантливую, удачливую, для которой её роли стали единственной реальностью. Проживая чужие жизни, написанные кем-то и логически завершенные, она оказывалась абсолютно беспомощной перед лицом жизни собственной, реальной – такой непредсказуемой, непонятной, где партнеры не отвечают нужными репликами, а сюжет то разворачивается слишком быстро, то тянется монотонно и вяло, выводя, порой, к финалу совершенно не такому, какой ожидался. В обидах на эту свою неправильную и несправедливую жизнь, героиня пыталась уподобить её актерской игре, подменяя подлинные чувства теми, которые, по её мнению, более подошли бы персонажам, которых она в тот момент играла. И постепенно человек в ней полностью переродился в лицедея, растеряв все, что дарила, или ещё могла подарить реальная жизнь. А вслед за человеком умер и талант, потому что в узком, замкнутом ото всех мирке, его невозможно сохранить живым, понятным и востребованным.
Помню, идея эта мне очень нравилась. И прообраз имелся. Я переживал в ту пору отчаянно-безнадежный роман с актрисой местного театра, которая была значительно старше, но со сцены смотрелась просто великолепно. Короткая связь с ней открыла мне двери за кулисы, да и сама моя пассия много чего о театральной жизни поведала. Может, она и не отличалась особым талантом, скорее, выигрышной внешностью и умением держаться на сцене, как примадонна. Но, играясь со мной в любовь, мучая и дразня, сама того не ведая, вдохновила меня на книгу о том, как в потоках зависти и склок тонет всё подлинное и искреннее. Люди правильно говорят – страданием душа полнится, а я тогда страдал отчаянно. Вот и родилась идея романа об актрисе. Монолог-воспоминание перед старым зеркалом, которое видело героиню в разных лицах – и гордую, упивающуюся могуществом своего таланта, защищенную гримом, как забралом, и беззащитную, растирающую по лицу слезы то горя, то радости. Перед этим зеркалом она и умирала в конце, рассмотрев, наконец, пустоту за увядшей оболочкой. И последними словами романа должна была стать фраза: «Все, решено, я ухожу из театра».
Я даже наброски какие-то начинал делать, выдумывал детали сюжета – муж-драматург, писавший для героини пьесы, которые никто не ставил, потому что слишком смелы и новы они были; злейшая подруга, гадящая по мелочам; благородная соперница, которую они, вместе с подругой, вытравили из театра, и этот грех преследовал героиню всю жизнь; режиссер – почти бог – от мелкого компромисса дошедший до крупной подлости. И, как итог, последняя роль – роль пенсионерки, вахтерши в родном театре. Одинокая, без мужа, которого давно бросила за его несостоятельность, она тайком наблюдает из-за кулис за репетициями одной из его пьес, которые, наконец-то, признали и начали ставить. Ей кажется, что она одна знает, как нужно это играть – ведь писались—то они когда-то для неё, идет к режиссеру, все ему показывает, рассказывает, умоляет дать хоть какую-то роль, но в ответ слышит лишь деликатную, обтекаемую благодарность, не более. Её режиссерские «находки», идеи, манера игры – все безнадежно устарело, никому не нужно и не интересно…
Пожалуй, покопаться во всем этом будет сейчас и занятно и полезно. Идея, конечно, не нова, о деградирующих талантах многие писали. Но «ничто не ново под луной». Буду писать, как о себе – безжалостно, крепко, может быть, даже грубо, но зато так, как хочу! Коньюктурно-финансовые соображения больше не будут вмешиваться в сюжет, диктовать стиль и рецензировать диалоги. Через свой роман я, отчасти, покаюсь за ту халтуру, которую писал последнее время. Пусть не режиссер, пусть моя героиня, которую в начале я сделаю чистой, незлобивой и полностью преданной одному Искусству, пусть она, от компромисса к компромиссу, теряет себя, поддаваясь, то обстоятельствам, то давлению окружающих, то боязни лишиться чего-то устоявшегося, комфортного… И даже если писать я буду «в стол», все равно, труд этот бесполезным не будет. Ничего, «чему быть прочитану, то прочтется…».
Компьютер уже давно «заснул», ожидая меня, и я, встряхнувшись, решительно задвигал мышью. Вот сейчас удалю весь свой последний дурацкий роман, чтобы не осталось соблазна его продолжать, а потом залезу на антресоли, достану старые записи и отыщу те наброски, которые когда-то делал.
Роман о Лекомцеве, словно понял, зачем его открывают, и открылся не сразу. Последняя, незаконченная страница жалобно повисла на мониторе, глядя на меня вымученными словами. «Николай достал клинок из ножен, осмотрел его и с силой рубанул воздух. Острый клинок рассек штору, и тут же послышался сдавленный стон. «Выходи!», – сурово приказал Лекомцев…».
Ох. И на это я тратил время и силы?! Слава Богу, не придется терзать мозги, высасывая из пальца окончание.
Я выделил весь текст и уже потянулся к клавише «Delete», но так и не нажал. «Пусть останется памятником моей деградации, – подумал я. – Когда-нибудь перечитаю и посмеюсь. А пока стану думать, что это своеобразная точка отсчета – хуже писать уже некуда…».
Почему-то стало весело.
Поручив компьютеру создание нового документа, я бодро отстучал на чистом листе рабочее название будущей книги – «Актриса» – и, с давно забытым энтузиазмом, полез на антресоли.
Первое, что бросилось в глаза, была коробка с дядиными бумагами. Как кстати! Сейчас и тетрадку для Гольданцева достану.
Я стянул пыльную коробку вниз, обтер её и открыл.
Как странно, порой, действуют на нас вещи дорогих, но уже умерших людей. Из старой обувной коробки повеяло слабым отзвуком запаха дядиного одеколона, и я словно съежился, уменьшился в размере, возвращаясь в пору своего отрочества. Эх, дядя, дядя, как же хорошо мы жили! Рядом с тобой мне лучше и глубже думалось, легче писалось, и беззаботная молодость, ничем не стесненная, только при тебе, бесстрашно порхала вокруг радужной бабочкой… Доставая бумажку за бумажкой, я оживлял в памяти дни, с которыми эти бумаги были связаны. Вот опись, сделанная ещё до моего переезда – в ней нет и половины того, что есть теперь. «Шкаф резной, зеркальный…». Это есть. Это я помню… А вот большой конверт, уже прорванный с одного края – здесь хранятся письма моей матери. Первое было отправлено ещё в Абрамцевское училище. Когда-то я без конца доставал их и смотрел на мамин почерк. Не читал. Но не доставать не мог. Тайком от дяди вытягивал аккуратно сложенные листочки из надорванных конвертов и, задыхаясь от горя, безудержно плакал над ними, выпадая из времени, из пространства и Жизни вообще… А вот и предсмертное письмо Василия Львовича. Значит, где-то рядом и тетрадка! Да, вот она, обычная, школьная, с таблицей умножения на задней стороне обложки. Может, полистать, раз уж такая оказия вышла?
Я поудобнее устроился на полу, раскрыл тетрадь, но успел лишь заметить, что писал в ней не только дядя, а, судя по почерку, кто-то ещё. Остальное рассмотреть не удалось – зазвонил телефон…
– Александр Сергеевич? – послышался голос Гольданцева. – Ну, как? Вы уже обработали дверь?
«Ах, черт!», – застонала память. Эликсир! За всеми переживаниями о нем как-то забылось, и теперь, чтобы не выглядеть полным идиотом, нужно что-то наврать.
– Э-э.., да.., побрызгал.
– И как? Кто-нибудь приходил?
– М-м… нет. Рано ещё. Времени-то прошло.., – забормотал я, зачем-то оглядываясь на дверь, которую с моего места все равно видно не было.
– Что ж, может, так и лучше, – после короткой паузы произнес Гольданцев. – Я, собственно, звоню вот по какому делу – вы не спросили, а я так был одержим идеей все вам рассказать о существе дела… Короче, оба мы забыли об очень важном – как провести сквозь эликсир того, кого вы хотите видеть в своем доме.
Я снова мысленно чертыхнулся. Действительно, не поинтересовался самым, наверное, главным! Вот было бы весело, приди мы сюда завтра с Екатериной праздновать помолвку, а она не смогла бы переступить порог.
– И, как же?
– Да очень просто. Возьмите за руку, или, не знаю, обнимите за плечи… Одним словом, любой физический контакт, и запрет эликсира перестанет действовать на вашего гостя.
– Хм, – недоверчиво усмехнулся я. – Как-то все это слишком просто.
– Не так уж и просто, – возразил Гольданцев. – Но вы ведь сами не захотели узнать механику происходящего, так что теперь верьте на слово. Вы, кстати, тетрадку ещё не искали?
– Уже нашел, – буркнул я. – Но, по вашему совету, хотел бы сначала сам её просмотреть.
В трубке повисло молчание.
– Аллё, вы меня слышите?
– Да, да, конечно, – изменившимся голосом произнес Гольданцев. – Это хорошо… Очень хорошо, что вы уже следуете моим советам… Однако.., как скоро.., – голос сорвался. Он прокашлялся. – Я хотел спросить, как скоро вы сможете мне её передать?
– Да хоть завтра, – произнес я с раздражением.
Замечание о следовании его советам почему-то разозлило.
– О, это будет чудесно! – воскликнул Гольданцев. – Очень, очень все кстати! Я уж больше не буду вас сегодня тревожить. Завтра и расскажете, как действует эликсир. – Он захихикал. – Уверяю вас, это очень занятно – не откажите себе в удовольствии, понаблюдайте в глазок…
– Непременно.
Я положил трубку.
Определенно, сегодня Судьба на каждом шагу посылает мне знак за знаком. И надо быть полным идиотом, чтобы им не следовать. Загоревшись идеей нового романа, я забыл обо всем на свете, а, между тем, вчера ночью кто-то же ковырялся в моем замке, и пренебрегать этим не следует. Так что, спасибо тебе, Николай Гольданцев, за звонок и напоминание.
Я решительно зашагал в прихожую. Вытащил из кармана куртки полиэтиленовый сверток и, разворачивая его, посмотрел в глазок – не торчит ли кто-нибудь в подъезде?
Нет, вроде, никого.
Почему-то старясь делать это, как можно тише, я отпер замки. Ещё раз осмотрел подъезд и выскользнул наружу.
Из квартиры напротив подсматривать некому. Пожилая пара, жившая там, уже переселилась в мир иной, а их сын все никак не мог найти достойных жильцов, чтобы сдать им освободившуюся жилплощадь. Что ж, я его понимаю, только и слышно про всяких квартирных жуликов, аферистов и прочих бандитов, от которых, вместо прибыли, одна головная боль, если не хуже…
Пузырек в моей руке выглядел пустым. На короткий миг показалось, что Гольданцев надул, и никакого чудодейственного эликсира нет. Но потом вспомнилось, что пузырек, показанный им во время первого визита, тоже выглядел пустым, однако, на моих глазах, Гольданцев обрызгал из него газету, и я не смог её взять.
Что ж, ладно, попробуем.
Я вытянул руку и, нажимая на головку пульверизатора, стал водить пузырьком, сначала по периметру двери, а затем, острыми зигзагами, по всей её поверхности.
Черт! Состояние идиотское! Стою, как дурак, перед собственной дверью и поливаю её из пустого пузырька! Если Гольданцев действительно хотел посмеяться надо мной, то ему самое время начинать это делать – я достаточно нелеп и смешон.
Наверху хлопнуло, и я, быстро «пшикнув» последний раз на пуговку звонка, юркнул в квартиру. Кто-то спускался по лестнице. Через глазок удалось рассмотреть грузную фигуру соседки с пятого этажа – склочной, толстой бабы, откликавшейся на ненавидимое мною имя Люся. Сколько себя помню, эта Люся постоянно таскала какие-то тяжелые сумки и пакеты. Вот и сейчас, не успев покинуть дом, уже волокла набитый до отказа огромный черный пакет с неуместной надписью «Шамбала». «Шамбала для амбала», – весело подумал я, перевирая ударения, но тут же буквально прилип к глазку.
Словно налетев на невидимую стену, Люся вдруг остановилась перед моей дверью и даже потерла лоб рукой, как если бы и вправду стукнулась обо что-то. Она ошарашено повертела головой и попыталась сделать ещё один шаг, но опять не смогла.
Меня прохватил озноб. Батюшки-светушки, неужели перестарался, и теперь даже мимо моей квартиры никто пройти не сможет?!
Но Люся, потоптавшись немного, ухватилась рукой за перила и кое-как протащила свою тушу на следующий лестничный пролет. И дальше, сколько я мог видеть, шла беспрестанно оглядываясь.
Выходит, Гольданцев не шарлатан! Эликсир действует, и действует даже круче, чем я ожидал! Хотя… Люся баба дурная, у неё вечно, то понос, то золотуха. Может, просто голова закружилась, и как раз перед моей дверью? И, несмотря на то, что Люсино торможение было достаточно неестественным и очень убедительным, я, все же, ради чистоты эксперимента, решил проверить действие эликсира на ком-то ещё.
На свет снова была извлечена записная книжка с телефонами. Звать нужно не самого близкого знакомого, чтобы с расспросами не лез. Но и такого, чтобы мое приглашение не выглядело для него чем-то из ряда вон… Кого же позвать? И, самое главное, какую причину выдумать? Она должна быть очень веская, иначе меня не поймут. Как-то так сложилось за последние годы, что, без особой нужды, я к друзьям-приятелям перестал обращаться. Все обзавелись семьями, и наши встречи получались, как правило, только по какому-нибудь поводу. Просто так, «на огонек», забежать мог один Леха, да и то, в рабочий день, когда «косил» от какого-нибудь интервью. Но сегодня суббота. Святой семейный день…
Впрочем, почему не попытаться? Что такого ужасного или неестественного в приглашении одинокого холостяка? У меня, в конце концов, Екатерина уехала! Могу я затосковать и позвать кого-нибудь выпить пива? Вон сколько номеров в книжке, неужели никто не отзовется?
…Я сник уже после четвертого звонка. Как говорил когда-то дядя, если дело не клеится с самого начала, то упираться в него лбом бессмысленно. Или для него время ещё не настало, или это вообще не твоё дело, и, даже если ты и переломишь ход вещёй, радости от него все равно не будет. У всех, кому я позвонил, как раз и были важные, неотложные дела, которые, видимо, ладились с самого начала. Все извинялись, обещали зайти на следующей неделе или завтра, но никто прямо сейчас, сию минуту, когда именно и было нужно!
На пятом звонке я решил схитрить. Сказался больным, который жаждет, чтобы ему поднесли стакан воды. В ответ мне заботливо предложили вызвать «скорую».
«Боже мой! – подумал я. – У меня совсем нет настоящих друзей!».
От отчаяния звякнул Лешке, но трубку взяла его жена Лена. Сухо бросила: «Он спит» и повесила трубку. Все ясно – Лешка, видимо, вчера засиделся с кем-то, и теперь его ждет не самый лучший семейный вечер. Ленка в гневе просто мегера. С полчаса я торчал перед дверным глазком в надежде, что кто-нибудь пройдет мимо моей двери, но так никого и не дождался. Всерьез стал подумывать о том, чтобы на самом деле вызвать «скорую», однако, отказался от этой мысли в пользу вызова на дом доставщика пиццы.
Увы, и здесь тоже вышла осечка. После долгих дозвонов удалось, наконец, пробиться сквозь частые гудки, но лишь затем, чтобы узнать, что в пекарне отключили электричество, и сегодня пиццу доставлять не будут.
Удивительно, как, оказывается, сложно заманить к себе кого-то субботним днем!
К тому же, мысли о пицце вызвали жесточайшие позывы к еде. Вдруг вспомнилось, что, кроме кефира и печенья у Гольданцева, я ничего сегодня не кушал. В холодильнике, разумеется, толковой пищи не было, а хотелось чего-то солидного, плотного и сразу. Так что пришлось одеваться и идти в кафе.
«Ничего, – думал я, шагая по улице, – сейчас поем, куплю что-нибудь на вечер, а там и за роман засяду. Или за тетрадку, чтобы уж разом со всем покончить? А, ладно, дома решу, за что мне лучше засесть. Сейчас – еда, еда, и ещё раз еда! А эликсир? Да, Бог с ним! Рано или поздно он проверится сам собой».
Воодушевившись и предвкушая приятный остаток дня, я нырнул в теплые, ароматные недра кафе «Бибигон», где частенько «зависал» то с Екатериной, то с кем-нибудь из приятелей-предателей. На это они время находили…
– Сашка! Широков!! – окатило меня возле кассы щедрым на модуляции баритоном.
Я обернулся.
Раскинув руки, на меня надвигался громила в военно-полевом камуфляже, и заломленной на затылок кепке.
– Что смотришь? Не узнаешь друга Гену?
– Сипухин? Ты? – выдохнул я.
– А то…
Генка Сипухин – бывший одноклассник и вечный спортсмен – очень мало походил на ушастого паренька с выпускной школьной фотографии. Не будь на нем формы с прапорщицкими погонами, я бы, пожалуй, принял его за спившегося грузчика. Но самыми ужасными были три металлических зуба, украшающие самый центр Генкиной улыбки.
– Старый, а ты совсем не изменился! – рявкнул Сипухин и двинул меня кулаком в плечо.
– Рад слышать, – криво улыбнулся я и виновато скосил глаза в сторону кассирши, ожидающей заказ.
Генка тут же навалился на стойку.
– Девушка, – заговорил он тоном армейского бабника, – перед вами лучшие люди города – знаменитый писатель и, не менее знаменитый, прапорщик. Вы уж накормите нас по полной.
– Заказывайте, накормим, – холодно произнесла девушка.
Генка звонко цыкнул языком и уставился в меню. Воспользовавшись этим, я попытался сделать обычный заказ, но он властно меня отодвинул, прокашлялся и стал диктовать кассирше названия блюд, на которые упал его благосклонный взор. Девушка застучала по кнопкам кассы, изредка вскидывая полные легкого ужаса глаза на металлические зубы, а потом равнодушно произнесла общую сумму.
– Ты с ума сошел! – зашипел я. – У меня даже на половину этого с собой нет!
Генка невозмутимо помотал головой, как гуляющий во всю дурь купец, и растопырил у меня перед носом пятерню, якобы успокаивая. Хотя, кого такая пятерня могла успокоить, я не знаю.
– Санек, не рви душу. Я заказываю, я и плачу.
Он выудил из-за пазухи приличную стопку пятисоток и отсчитал, сколько было нужно. Девушка аккуратно выложила сдачу, затем протянула пластиковую табличку с цифрой «4».
– Вам все сейчас принесут.
Генка проигнорировал сдачу, цапнул табличку и по-хозяйски загреб меня в камуфляжные объятья.
– Пошли туда, в уголок. Хороший столик, я там только что ел.
– Ты только что ел? – изумился я. – И опять назаказывал, как на роту?!
В ответ Генка только весело прихрюкнул.
Мы сели за столик, с которого только что стерли остатки Сипухинской трапезы, и выставили на угол табличку.
– Хорошо в армии платят, да? – спросил я, кивая на полевую куртку, в недрах которой исчезли оставшиеся пятисотки.
Генка расцвел металлической улыбкой.
– Раз в месяц хорошо. В остальные дни хуже. Но сегодня, как раз, тот день и есть, когда хорошо.
– То-то ты шикуешь.
– А то!
– Давай, хоть часть тебе отдам, а то неудобно как-то…
– Обижаешь, Санек.
Генка откинулся на стуле и осмотрел меня с явным удовольствием.
– Хорош. Прикинь, только недавно видел у одного нашего твою книжку, ещё хвалился, что сидел от тебя через парту, а сам думал: все, теперь к Сашке, небось, на дохлой козе не подъедешь, как пить дать зазнался. А ты – вот он, ничего так, нос не дерешь, дружками не брезгуешь.
Я опустил глаза.
– Да чего уж тут нос драть? Все мы люди, все человеки.
– Во! Правильно! А школьная дружба, она, брат, с годами только крепче!
Я посмотрел в Сипухинское пропитое лицо и вспомнил, как однажды, классе в седьмом, пригласил Генку в гости. Он пришел, увидел дядин антиквариат, и потом, до самого выпускного, презирал меня за мещанство и «буржуйство».
– Да, школьная дружба не стареет, – вздохнул я. – Ты лучше скажи, с чего, вдруг, тебя в армию занесло? Неплохой, вроде, спортсмен был…
– Был, да весь вышел, – озлобился Генка. – Не светило мне ничего в том спорте. Это в школе я считался чемпион из чемпионов, бугор на ровном месте. А как в институт поступил, так сразу и понял: или я рву жилы и гроблю на фиг свое здоровье, или валю из этого спорта куда подальше! Оно, конечно, хорошо – сборы там всякие, чемпионаты.., но жить-то когда? Тренер прессовал по-черному. А тут, на соревнованиях одних, раздолбал себе, к черту, колено, и – пошло-поехало! Никому, блин, не нужен стал! На тренерскую не брали, инвалид, говорят, а больше мне и податься некуда было. Целый год по больницам шкуру тер. Все, что успел заработать, на лекарей этих долбанных спустил, а вылечить не вылечили. Так и хромаю до сих пор. Ощущения, Санек – ниже плинтуса! Но, как говорится, не было бы счастья… Лежал со мной как-то в одной палате мужик военный. Майор. Ох, и расписывал про армейскую жизнь – форма, паек, надбавки всякие. Сказал, что можно попробовать в их часть, по контракту… Ну, я подумал, подумал, взял и попробовал…
Генка выразительно развел руками и, выпятив нижнюю губу, издал не совсем приличный звук.
– Теперь, видишь вот, цельным прапорщиком заделался. А знаешь, что такое прапор в армии?
– Знаю, – усмехнулся я.
– Вот, то-то…
Принесли наш заказ, и Генка отвлекся, начав активно переставлять с подноса на стол салатники и тарелки с горячим.
– Я теперь, старик, всем доволен, – с вызовом заявил он, когда официантка отошла. – Сам теперь, как тот майор – к родне в деревню приеду, и давай соловьем заливать, мол, на золоте ем, на золоте сплю, и ни черта при этом не делаю. И ведь верят, гады, завидуют…
– А на самом деле как? – спросил я.
Генка с минуту тоскливо смотрел мне в глаза, но потом во взгляде его что-то неуловимо изменилось, и три металлических зуба победоносно сверкнули.
– Как видишь, – развязно сказал он, обводя руками стол. – Ем, конечно, не на золоте, да и сплю не на перине даже. Но, много ли мне одному нужно.
Я подавил вертевшийся на языке вопрос о семье и, вместо этого, спросил, кем же Генка служит.
– Да у меня самая халявная должность, – обрадовался вопросу Сипухин. – «Начальник телевизионных коммуникаций», или, по-простому, теле-радио узла. Только прикол весь в том, что никакого узла давным-давно нет, и я, что-то вроде штатной затычки для дыр. То лампочки вкручиваю, то шторы вешаю, а, по большей части, сижу и жду, когда «призовут». Лафа!
Читать бесплатно другие книги:
