Цена неравенства. Чем расслоение общества грозит нашему будущему Стиглиц Джозеф
Система управления и подотчётности в Соединённых Штатах для нашего центрального банка должна, фактически, быть оскорблением. Денежная политика устанавливается комитетом (называемом Комитет открытого рынка), состоящим из семи членов совета директоров ФРС плюс двенадцать глав региональных Федеральных резервных банков, из которых только глава нью-йоркского ФРБ и четверо других имеют право голоса. Но региональные президенты Федеральных резервных банков выбираются в непрозрачном процессе, который не даёт общественности сказать много и в котором банки (которые они должны, по идее, регулировать) имеют слишком много влияния640.
Хотя нынешний президент ФРС Бен Бернанке в своё время мощно написал о добродетели прозрачности641, он, кажется, изменил своё мнение с тех пор, как предоставление скрытой помощи банков переместилось в центр повестки дня ФРС. Когда СМИ запросили информацию, ссылаясь на то, что государственные органы обязаны её раскрывать в соответствии с Законом о свободе информации, ФРС заявила, что она не подпадает под действие этого закона. Федеральный окружной суд не согласился, но ФРС была непоколебима – она отказалась раскрывать то, что пресса хотела знать. ФРС подала апелляцию на это решение окружного суда, но и апелляционный суд подтвердил: да, подотчетна. По некоторым сообщениям, ФРС хотела апеллировать в Верховном суде, не скажи ей Белый дом, что она является фактически частью правительства и обязана подчиняться законам, которые касаются других государственных органов. Конгресс, независимо, потребовал аудит того, что делает ФРС, в том числе – кто получает деньги.
В конце концов, ФРС поддалась давлению судов и конгресса. И, когда информация была раскрыта, американцы поняли лучше, почему Федеральный резерв не хотел её открывать. Реальная причина секретности, как оказалось, была – спрятать политику, не встречавшую народной поддержки, и скрыть нестыковки между тем, что ФРС говорила и что происходило на самом деле642.
В великой финансовой помощи, которая отметила начало Великой рецессии, глава нью-йоркского ФРБ был одним из триумвирата (вместе с главой ФРС и министром финансов), кто сформировал помощь, определив, кого спасать, а кого наказывать, и кто сколько получит, и на каких условиях. И он, как оказалось, был назначен комитетом, состоявшим из банкиров и топ-менеджеров некоторых из тех самых фирм, что получили помощь на самых лучших условиях643. Это – проявление, если не реальное воплощение, конфликта интересов. Американцы никогда до конца не поймут, почему AIG получила финансовую помощь в таком размере. И почему, когда их деривативы были выкуплены обратно, за них платили по 100 центов за доллар – куда больше, чем было необходимо. Но когда конечные бенефициары финансовой помощи AIG были раскрыты, все стало ясно: самым большим бенефициаром оказался Goldman Sachs, другими получателями были большие зарубежные банки, некоторые из которых подозревались в сложных финансовых махинациях с Goldman Sachs. Казалось особенно странным, что Соединённые Штаты оказывали финансовую помощь зарубежным банкам. Ведь если зарубежные банки в беде, то кому, как не зарубежным правительствам, спасать свои банки!
Чем больше информации раскрывалось, тем яснее становилось, что ФРС масштабно кредитовала зарубежные банки задолго до кризиса сентября 2008 года644. Очевидно, что ФРС США была последней надеждой не только для банков США, но и зарубежных банков645. Если бы американские банки предприняли подобные сложные и рискованные контакты с этими другими банками, а они бы затонули, то что – американские банки оказались бы в опасности? Если так, то очевидно, что ФРС провалила свою надзорную работу точно так же, как и регуляторную ответственность. Также стало ясно, что, несмотря на заявления ФРС, утверждающие, что проблема ипотеки и лопнувшего пузыря была под хорошим контролем646, глобальные финансовые рынки переживали травму месяцами.
Данные, которые ФРС заставили обнародовать, показали также, что в месяцы после коллапса Lehman Brothers большие банки (как Goldman Sachs) занимали огромные суммы у ФРС, одновременно утверждая публично, что находятся в отличном состоянии.
Ничто из этого не должно удивлять: независимый центральный банк, захваченный финансовым сектором, будет принимать решения, которые представляют убеждения и интересы финансового сектора.
Даже если было бы желательно иметь центральный банк, независимый от демократического политического процесса, совет директоров должен, по крайней мере, быть репрезентативным, в нем не должны доминировать представители финансового сектора экономики. Некоторые страны не позволяют специалистам из финансового сектора работать в советах директоров центральных банков – они усматривают в этом очевидный конфликт интересов. Существует огромное количество экспертов за границами финансового сектора. В самом деле, люди из финансового сектора настроены на заключение сделок и не являются экспертами в сложностях макроэкономических взаимозависимостей. Сегодня, к счастью, есть реальные эксперты в ряде организаций, не входящих в финансовый сектор, – включая академии, НГО (негосударственные организации) и союзы.
Те, кто предпочитают независимый центральный банк, часто приходят к выводу, что никакие компромиссы не вовлечены в решения, принимаемые банком. Технические эксперты могут выяснить лучший способ управления экономикой, так же как они решают, как лучше спроектировать мост. Но компромиссы – это суть экономической политики. Всегда есть, как мы отмечали, выбор; некоторые от этого выбора получат выгоду, другие проиграют. Очевидно сейчас, что ФРС провалилась в поддержании экономической стабильности – а после кризиса она провалилась в восстановлении экономики. Также очевидно, что экономические доктрины, на которых её политика основана, сильно подпорчены. Нет политики без риска. Но политика, выбранная ФРС, накладывает тяжесть риска на плечи домовладельцев, работников и налогоплательщиков, в то время как прибыль достается банкам. Существуют другие стратегии – с другими рисками, в которых лучшее получило бы общество, даже если банки что-то проиграли бы. Мы должны понимать, что решения центрального банка обязательно политические; они не должны быть переданы технократам, и они точно не должны быть оставлены тем, кто непропорционально представляет корыстные интересы647.
Еврокризис – пример
Институциональные недостатки в проектировании системы центрального банка для регулирования деятельности банков и определения процентных ставок в Соединённых Штатах проявились также по всему миру. Перед кризисом Америка считалась моделью хорошего институционального дизайна, и страны повсюду имитировали его. В период после кризиса недостатки в системе стали очевидны, а Соединённые Штаты и другие, что приняли подобные институциональные механизмы, должны размышлять о реконструкции.
Каким бы я ни был критично настроенным к ФРС, я нахожу в Европе вещи даже похуже. Американский центробанк официально должен следить за инфляцией, ростом и занятостью. Европейский Центробанк (ЕЦБ), европейский эквивалент Федеральному резерву, управляет еврозоной из семнадцати стран и предполагается, что он фокусируется только на инфляции. Это отражает менталитет банков и финансового сообщества даже больше, чем ФРС. Реакция ЕЦБ на огромный долговой кризис, который начался с Греции в январе 2010 года, представляет показательный пример. Сначала Греция, затем Ирландия и Португалия, затем – Испания и Италия столкнулись с процентными ставками по своему долгу, которые были неустойчивы. Призрак греческого дефолта с отдаленной возможности в январе 2010 года сместился к неизбежности к июлю 2011 года, хотя были использованы более вежливые слова вроде «реструктуризация долга». Греция задолжала больше, чем могла, вероятно, выплатить без причинения политически неприемлемой боли гражданам страны. Когда единственная проблема, казалось, была в Греции, простая заплатка на европейской системе могла сотворить чудо. Но когда большие страны (типа Испании и Италии) столкнулись с трудностями в финансировании своего долга по разумным процентным ставкам, стало ясно, что проблема потребует более решительных действий.
ЕЦБ сыграл, в лучшем случае, двусмысленную роль648. Например, в случае Греции он настоял, что любая реструктуризация долга (просьба кредиторов списать долг или отложить возвращение) должна быть добровольной. Они сказали, что какое бы соглашение ни было достигнуто, нельзя позволить устанавливать «кредитное событие». Это означает, что подобное событие запустит выплаты по кредитным дефолтным свопам, рискованным ценным бумагам, которые окупятся, если Греция признает дефолт. Говоря это, ЕЦБ, казалось, ставил интересы банков далеко впереди интересов греческого народа. Греция нуждалась в глубокой реструктуризации (можно сказать по-другому: в большом сокращении долгового бремени), далеко превосходящей то, что могло бы возникнуть из добровольной реструктуризации. Но – только добровольное списание не считалось бы кредитным событием.
Было кое-что ещё более любопытное в позиции ЕЦБ. Кредитные дефолтные свопы предполагаются для представления страхования. Если у вас есть страховой полис, вы хотите, чтобы страховая компания была к вам добра и объявила, что «страховой случай» имеет место: это единственный способ получить компенсацию. Фактически иногда люди делают нечто, чтобы создать такую ситуацию (именно отсюда и появился термин «моральный ущерб»). В случае Греции ЕЦБ сказал, что он не хочет, чтобы подобные страховые полисы были затронуты. Если деривативы были куплены как страховые продукты, тогда банки должны хотеть забрать страховку, и ЕЦБ, защитник банков, хочет того же. Единственное объяснение было в том, что ЕЦБ провалился в роли регулятора, а некоторые банки, вместо того чтобы покупать страховку, были вовлечены в азартные игры и могли проиграть, если бы кредитные дефолтные свопы пришлось гасить. Здесь, как кажется, ЕЦБ поставил интересы этих банков уже впереди интересов не только жителей Греции, но и тех банков, которые были более ответственны и купили страховку649.
Разумеется, ответственность ЕЦБ и европейских финансовых властей заключалась в том, чтобы обеспечить адекватную капитализацию банков и не позволять им излишне рисковать. То, что они безжалостно провалились, было очевидно: недели спустя после того, как европейские финансовые организации получили чистое карантинное свидетельство (за прохождение стресс-теста, спроектированного предположительно, чтобы убедиться, что банки могут пережить большой экономический стресс), ирландские банки пережили коллапс. А после того, как несколько недель спустя они получили ещё один знак одобрения, предположительно усложнив стандарты, потерпел крах другой главный европейский банк (Dexia)650.
не хотел принять эти результаты. Он не мог опровергнуть их. Он просто знал, что они были ложными. Он и другие экономисты свободного рынка имели два ответа: даже если теоретические результаты были истинными, они были «курьезами», исключениями, подтверждавшими правила; и даже если проблемы были широко распространенными, в их разрешении нельзя было полагаться на государство.
Денежная теория и политика Фридмана отражает его приверженность идее скромной роли государства и ограничения его влияния. Доктрина, которую он продвигал, называется монетаризм; она утверждает, что государство должно просто повышать денежную массу фиксированными темпами (темпы роста производства, равные темпам роста рабочей силы плюс темпы роста производительности). То, что эта денежная политика не могла быть использована для стабилизации реальнойэкономики – то есть обеспечить полную занятость – не было поводом для беспокойства. Фридман верил, что экономика сама по себе будет оставаться практически на уровне полной занятости. Любое отклонение, с его точки зрения, быстро корректируется, пока государство все не испортит.
В глазах Фридмана Великая депрессия была не провалом рынка, а провалом государства: ФРС провалилась в осуществлении того, что должна была сделать. Это позволило денежной массе ослабнуть. В экономике у нас нет возможности экспериментировать. Мы не можем организовать новую Великую депрессию, сменив в её ходе денежную политику, чтобы посмотреть на последствия. Но Великая рецессия предоставила (в некотором смысле) чудесную (но дорогую) возможность протестировать некоторые из этих идей. Бен Бернанке, ученик Великой депрессии, зная критику действий в ту пору Федерального резерва, не хотел быть обвиненным в игнорировании выученных уроков. Он наполнил экономику ликвидностью. Стандартная мера деятельности денежной политики – это размер бухгалтерского отчёта ФРС: сколь много она одолжила банковской системе и купила в государственных и других облигациях. Бухгалтерский баланс практически утроился, от докризисных $870 миллиардов (28 июня 2007 года) до $2,93 триллиона на момент печати этой книги (29 февраля 2012)652. Этот рост ликвидности – вместе с масштабной казначейской помощью – мог спасти банки, но потерпел крах в предотвращении рецессии. ФРС могла вызвать кризис через свою скверную денежно-кредитную политику или слабое регулирование, но она мало что могла сделать, чтобы предотвратить спад. В конце концов, её председатель это признал653.
На взгляд Фридмана, регулирование банковской деятельности – как и большинство других регулирующих вмешательств, мешает экономической эффективности. Он защищал «свободную банковскую деятельность», идею, которая была опробована и потерпела крах в XIX веке. Эта идея нашла добровольного студента в лице чилийского диктатора Аугусто Пиночета. Свободные, ничем не ограниченные банковские услуги привели к взрыву экономической активности, поскольку открывались все новые банки, и потоки кредитов свободно текли. Но точно так же, как это у американской нерегулируемой банковской индустрии не заняло много времени поставить американскую экономику на колени, Чили испытало глубочайший спад уже в 1982 году. У Чили ушло более четверти века на то, чтобы расплатиться с долгами, в которые государство влезло в решении этой проблемы.
Несмотря на эти опыты, мнение, что финансовые рынки хорошо функционируют сами по себе (и что государство не должно вмешиваться), стало доминирующей темой в течение прошедшей четверти века, продвигаемой, как мы видели, главой ФРС Аланом Гринспеном и непрерывающимся рядом министров финансов. И опять, как мы отмечали, оно хорошо служило интересам финансового сектора и других наверху, даже если искажало экономику. Более того, хотя коллапс финансовой системы стал, казалось, для ФРС сюрпризом, так быть не должно. Пузыри являются частью западного капитализма с самого начала – от тюльпаномании 1637 года в Нидерландах до жилищного пузыря 2003–2007 годов654. И одна из ответственностей денежных властей в обеспечении экономической стабильности – сдерживать появление этих пузырей655.
Монетаризм был основан на заключении, что скорость обращения – количество раз, которое долларовая банкнота оборачивается в течение года – была постоянной. И пока в некоторых странах и в некоторых местах это было так, в быстро изменяющейся глобальной экономике конца двадцатого века это было иначе. Теория была глубоко дискредитирована всего через несколько лет после того, как она стала модной среди чиновников центральных банков. Что ж, они быстренько отказались от монетаризма и стали искать новую религию, соответствующую их вере в минимальное вмешательство в рынки. Они нашли её, нацелившись на инфляцию. В этой схеме центральные банки должны держать уровень инфляции (2 % было модным числом) и в любой момент, когда инфляция превосходит этот уровень, они должны поднимать процентные ставки. Более высокие процентные ставки, дескать, замедлят рост и, значит, замедлят инфляцию656.
Помешательство на инфляции
Нацеливание на инфляцию было основано на трёх спорных гипотезах. Первая – что инфляция это верховное зло; вторая – что поддержание низкой и стабильной инфляции необходимо и почти достаточно для поддержания высокого и стабильногореального темпа роста; третья – что все получают выгоду от низкой инфляции657.
Высокая инфляция – такая, как гиперинфляция, заразившая Германскую Веймарскую республику в ранних 1920-х – это настоящая проблема; но это не толькоэкономическая проблема, да и, зачастую, не самая важная658. Инфляция, как мы заметили, не была главной проблемой в Соединённых Штатах и Европе треть века. По крайней мере в Соединённых Штатах ФРС имеет сбалансированный мандат – в её ведении инфляция, занятость, рост. Но на практике в центре внимания – инфляция, и до недавнего времени любой банкир, предположивший иное, рисковал стать парией. Даже в Соединённых Штатах, которые столкнулись с безработицей в 9 % (и скрытой безработицей, что означает настоящий уровень безработицы куда более высокий), три «инфляционных ястреба» во главе ФРС проголосовали за поднятие процентных ставок, поскольку их единственной проблемой на уме была инфляция.
В 2008 году, незадолго до коллапса глобальной экономики, нацеливание на инфляцию было подвергнуто тесту. Многие развивающиеся страны столкнулись с более высокими темпами инфляции не по причине плохого макро-менеджмента, но потому, что цены на топливо и еду выросли, а эти вещи представляют собой значительно большую часть бюджета среднего домовладения в развивающихся странах, нежели в богатых. В Китае, например, инфляция подошла к порогу в 8 % и перевалила за него. Во Вьетнаме она достигла 23 %659. Возведение инфляции в статус главной цели означает, что развивающиеся страны должны поднять свои процентные ставки. Но инфляция в этих странах была по большей частиимпортирована. Поднятие процентных ставок в них не имеет большого эффекта на международные цены зерна или топлива660.
Настолько долго, насколько страны остаются интегрированными в глобальную экономику – и не предпринимают мер по ограничению влияния международных цен на домашние цены, – они, их домашние цены на еду и энергию, будут связаны и подниматься, когда поднимаются международные цены661. Повышение процентных ставок может сократить совокупный спрос (что может замедлить экономику) и укротить рост цен на некоторые товары и услуги, особенно на те, что не связаны с внешней торговлей. Но пока они держатся на терпимом уровне, эти меры сами по себе не приведут к снижению инфляции до целевых показателей. Если глобальные цены на еду и энергию взлетают на 20 % в год, для уровня общей инфляции в 2 % потребуется, чтобы зарплаты и цены повсюду упали. Это практически точно запустит отмеченный экономический спад и высокую безработицу. Лекарство может быть хуже, чем болезнь662.
Для инфляционных ястребов экономика всегда на краю пропасти. Посыл примерно такой: однажды стартовав, инфляция будет трудно поддаваться контролю. А так как расходы на ликвидацию последствий инфляции – дефляцию, как это называют, – слишком велики, то лучше расправляться с нею немедленно. Но эти взгляды не основаны на тщательной оценке свидетельств. Там нет пропасти, а мягкие подъемы инфляции, если они выглядят так, будто грозят стать постоянными, могут быть просто обращены вспять усложнением доступности кредитов663. Короче говоря, просто неправильно считать, что лучший способ поддерживать высокую занятость и сильный рост – сконцентрироваться на инфляции. Фокус на инфляции отвлекает внимание от вещей куда более важных: потери от даже умеренной инфляции несравнимы с потерями в результате финансового коллапса.
Делая кому-то одолжение
Как мы видели, в стандартных экономических моделях существует обоснование для поддержания низкого уровня инфляции, но эти модели ведут в неверном направлении. На основании этих моделей защитники удержания инфляции на низком уровне борются за низкую инфляцию, поскольку это будет хорошо для экономики в целом. Они не выделяют держателей облигаций как больших получателей выгоды от низкой инфляции. Инфляция, как она есть, это самый жестокий налог. Он влияет на каждого без разбора и особенно – на бедных, кто меньше всего способен её вынести. Но спросите кого угодно, кто находится без работы уже четыре года, что он предпочтет – ещё один год безработицы или небольшой рост инфляции, скажем, от одного до двух процентов. Ответ однозначен. Потери, которые безработица приносит работникам, высоки и ими трудно управлять. Лучше хоть какая-то работа, зарплата на которой понижается в реальных терминах на несколько процентов, чем её отсутствие.
Эксперты Уолл-стрита привыкли утверждать, что инфляция вредит бедным пенсионерам, но этот аргумент также некорректен – по крайней мере с тех пор, как программа социального страхования корректирует инфляцию664 и её получатели, следовательно, защищены. В периоды, когда рынки работают хорошо, работники также защищены. Растущие цены увеличивают (предельный) доход производителей, а значит, соразмерно должна увеличиваться зарплата работников665. Это в основном потому, что в периоды исторически высокой инфляции были большие стрессы в реальном секторе экономики, эпизоды инфляции часто сопровождались снижением реальных доходов работников.
Держатели облигаций не делают никому одолжения, когда они поддерживают бдительность в отношении инфляции, и особенно тогда, когда они убеждают денежные органы повышать процентные ставки. Они просто помогают себе. И это – односторонняя ставка: если даже центральные банки бдительны чрезмерно, а инфляция ниже, чем они ожидали, или если цены на самом деле индуцированы её снижением, то держатели облигаций все равно выиграют – как из-за высоких процентных платежей, ими получаемых, так и за счёт более высокой стоимости денег, которые они получат назад, когда настанет срок платежа по облигации.
Нет компромиссам
Докризисный экономический анализ утверждал, что государственное вмешательство не нужно не только потому, что рынки сами по себе – эффективны и стабильны, но и потому, что вмешательство это неэффективно. Пузыри, по этой логике, не существовали. А если он, пузырь, возникал, государство в него не верило до тех пор, пока он не лопался. Да и то сказать, единственный видимый властями инструмент избавления от него – тупой инструмент процентных ставок. Выходило, что лучше было позволить пузырю надуваться и лопнуть, чем искажать экономику в попытках его предотвращения, поскольку расчистка хаоса после оказалась более дешевой.
Если бы лидеры ФРС не были так привязаны к мысли, что пузырей не существует, им было бы очевидно (как это было очевидно профессору экономики Йельского университета Роберту Шиллеру (Robert Shiller), одному из ведущих экспертов жилья)666, что беспрецедентный рост цен на жилье относительно доходов почти наверняка представляет собой пузырь. Добавим, что Федеральный резерв не должен был опираться на изменения процентных ставок, чтобы замедлить пузырь – он должен был повысить нижний порог платежных требований или усложнить стандарты кредитования. Конгресс дал ФРС власть делать это в 1994 году. Однако ФРС связала себе руки своей привязанностью к рыночному фундаментализму.
Примерно то же имели в виду экономисты, говоря о том, что деятельность ФРС должна соблюдать условие не обращаться к безработице. Люди в динамичной экономике должны передвигаться с работы на работу, а это требует времени, что создаёт естественный уровень безработицы. Толкать экономику за пределы этого естественного уровня будет, в сущности, означать – подталкивать экономику к постоянно растущей инфляции (с этой точки зрения). Как только уровень безработицы падает ниже естественного уровня, даже ненадолго, – инфляция повышается; но участники рынка ожидают именно такой динамики инфляции, а потому встраивают её в зарплаты и повышение цен. В конце концов (и в глазах этих экономистов – довольно скоро) центральный банк будет вынужден сдаться, позволяя безработице вернуться в естественное состояние. Но тогда, согласно этому взгляду, дальнейшая цена должна быть заплачена, чтобы понизить уровень инфляции. Чтобы это сделать, безработица должна быть выше естественного уровня. Иначе инфляция станет просто постоянной. Их утверждение: выгод от временно низкого уровня безработицы гораздо меньше, чем издержек – в более высокой инфляции и последующей высокой безработице.
Эти идеи обеспечили интеллектуальный комфорт для центральных банков, которые не хотели ничего делать по поводу безработицы. Но существовала суровая почва для скептицизма по поводу этих идей: некоторые страны, как Гана и Израиль, сумели понизить инфляцию очень быстро и с малыми затратами. Лежащая в основе гипотеза о том, что существуют устойчивые отношения между уровнем безработицы и скоростью ускорения инфляции, не прошла испытание временем. И даже более сильная гипотеза, обосновывающая утверждения, что издержки дефляции куда больше, чем польза от несколько повышенной инфляци, никогда на самом деле не была доказана667.
Использование термина «естественный» к уровню безработицы предполагает, что это «естественно», а естественное – это хорошо, или, по крайней мере, неизбежно. Однако нет ничего естественного в высоком уровне безработицы, который мы видим сегодня. И эти идеи используются теми, кто не хочет, чтобы государство предпринимало шаги в этом отношении. Существует, как я верю, значительная возможность для понижения уровня безработицы. Миллионы американцев имеют работу, но работают неполный рабочий день или укороченные часы просто потому, что в экономике нет достаточного совокупного спроса. Какими бы ни были догадки по поводу уровня «естественного» роста безработицы сегодня (да и можно ли верить, что идея естественной безработицы в принципе имеет смысл?), ясно, что пользу принесет только повышение совокупного спроса668.
Разумеется, государство должно делать больше, чем просто повышать совокупный спрос; оно должно помогать людям менять сектор экономики – с того, где они были нужны вчера, на тот, где они будут нужны завтра. Эти «стратегии активного рынка труда» доказали эффективность в некоторых странах, особенно в Скандинавии. Сокращения в государственных расходах для таких программ не только понизят общий доход (с понижением спроса), но приведут также к более высокому уровню «естественной безработицы» (если такая вещь существует). Сокращения государственной поддержки высшего образования – которые были особенно велики в науке, инженерном деле и сфере здравоохранения, поскольку эти области особенно дороги для обучения, – означают, что некоторые рабочие места в этих сферах останутся незаполненными, а урезание непропорционально сократит способность бедных учиться больше и получить хорошую работу669.
Заключительные комментарии
Для большинства людей зарплата – наиболее важный источник дохода. Результат макроэкономической и монетарной политики, приводящей к высокой безработице – и более низким зарплатам для обычных граждан, – это основной источник неравенства в нашем обществе сегодня. В течение последней четверти века макроэкономическая и монетарная политика и институты, её одобряющие и проводящие, потерпели крах в обеспечении стабильности; они потерпели крах в обеспечении устойчивого роста; и, что важнее всего, они потерпели крах в обеспечении роста, который принес бы пользу всем гражданам нашего общества.
В свете этих драматических провалов можно было бы ожидать поисков альтернативной макроэкономической и денежно-кредитной конструкции. Но многие из тех, кто придерживался ошибочных убеждений о макроэкономике, убеждений, которые и привели к порочной денежно-кредитной политике, остались непоколебимы. Они утверждают, что ни одна система не является устойчивой к стихийным бедствиям. Они говорят, что стали жертвами потопа, который случается раз в век. По их мнению, текущая рецессия не является причиной изменения системы, которая работает. Особенно успешны в противостоянии возвращению регулирования были банкиры. Они не желают менять своих убеждений. Они утверждают: теория была корректной, было лишь несколько недочетов в её воплощении670.
По правде говоря, макроэкономические модели обращают слишком мало внимания на неравенство и последствия политики для распределения. Политики, базирующиеся на некорректных моделях, помогают создавать кризис, они доказали свою неэффективность в борьбе с ним. Они могут даже делать вклад в обеспечение того, что, когда наступит восстановление, оно будет столь же безработным. Для целей этой книги важнее показать, каков вклад макроэкономической политики в высокий уровень неравенства в Америке и по всему миру.
Политики, базирующиеся на некорректных моделях, помогают создавать кризис, они доказали свою неэффективность в борьбе с ним.
Защитники подобных стратегий могут утверждать, что это – лучшая политика для всех, однако это не так. Нет единственной, лучшей политики. Как я подчеркивал в этой книге, политика обладает распределительным эффектом, поэтому отыскиваются (и находятся) компромиссы между интересами держателей облигаций и должников, старыми и молодыми, финансовым сектором и другими секторами, и так далее. Но ещё я подчеркивал, что существуют альтернативные стратегии, которые, будь они осуществлены, привели бы к неизмеримо лучшим общим экономическим показателям – особенно если главным критерием экономической эффективности считать то, что происходит с благосостоянием большинства граждан. Но если эти альтернативы будут воплощены, институциональные механизмы, с помощью которых принимаются решения, должны измениться. Мы не можем позволить себе денежно-кредитную систему, которая управляется людьми, чье мышление поймано в ловушку банкиров и эффективно управляется для пользы верхушки.
Глава 10. Путь вперед: другой мир возможен
Нет смысла притворяться. Вместо длящегося убеждения, что американцы владеют большей социальной мобильностью, чем их европейские коллеги, надо признаваться: Америка – больше не страна возможностей. Ничто не иллюстрирует то, что случилось, более живо, чем положение сегодняшних двадцатилетних. Вместо того чтобы начать новую жизнь со свежим энтузиазмом и надеждой, многие из них сталкиваются с миром, полным волнений и страха. Обремененные студенческими займами (о которых они знают, что будет нелегкая борьба за то, чтобы их выплатить, и что суммы не будут сокращены, даже если они объявят себя банкротами), они ищут хорошую работу на умирающем рынке. Если они достаточно удачливы, чтобы найти работу, зарплата будет разочарованием – зачастую настолько низкая, что они должны будут продолжать жить со своими родителями671.
А их родители в пятьдесят с небольшим? Переживая за своих детей, они также волнуются по поводу своего будущего. А не потеряют ли они свои дома? Не заставят ли их рано выйти на пенсию? Смогут ли они протянуть на свои накопления, сильно уменьшенные Великой рецессией? Они знают, что если столкнутся с трудностями, могут не найти помощи у своих детей. Из Вашингтона приходят ещё худшие новости: сокращения в Medicare, делающие доступ некоторых групп к медицинскому обслуживанию невозможным, широко обсуждаются. Программа социального страхования также, кажется, уже лежит на разделочном столе. В момент, когда старшие американцы встречают свой закат, мечты о комфортной пенсии кажутся миражом. Мечты о процветающей, лучшей жизни для их детей могут быть устаревшими, как нечто из кино 1950-х годов.
То, что происходит с Америкой, происходило со множеством стран мира. Но это не неизбежно. Это не неумолимые разработки рыночной экономики. Существуют общества, которые управляются с вещами куда лучше – даже в мире, где рыночные силы и доминирующая политика парадигм ведут к значительному неравенству из-за разницы в способностях, усилиях и удаче. Эти общества обеспечивают для большинства своих граждан жизненные стандарты выше, чем в Соединённых Штатах. Они измеряются не в терминах дохода, но в терминах здоровья, образования, страхования и многих других, являющихся ключевыми для определения качества жизни. И некоторые общества, где неравенства куда больше, чем в Соединённых Штатах, приблизившись к пропасти, увидели, что лежит впереди, и отступили. Они смогли сократить уровень неравенства, помочь бедным и распространить образование.
Другой мир возможен. Мы можем достичь общества, которое более согласуется с нашими фундаментальными ценностями, – с большими возможностями, более высоким совокупным национальным доходом, более сильной демократией и более высокими стандартами жизни для большинства людей. Это не будет легкой задачей. Существуют некоторые рыночные силы, которые тянут нас в другую сторону. Эти рыночные силы сформированы политикой, правилами и предписаниями, которые мы, как обество, принимаем, способом, которым наши институты (как Федеральный резерв – наш Центробанк, как другие органы государственного регулирования) себя ведут. Мы создали экономику и общество, в которых огромное богатство накоплено с помощью рентоориентированного поведения, иногда через прямой трансфер от государства к богатым, более часто – через правила, позволяющие богатым собирать «ренту» с остального общества через монопольную власть и другие формы эксплуатации.
Мы можем достичь общества, которое более согласуется с нашими фундаментальными ценностями, – с большими возможностями, более высоким совокупным национальным доходом, более сильной демократией и более высокими стандартами жизни для большинства людей.
Эта книга не о политике зависти. Нижние 99 процентов в большинстве своём не завидуют социальным вкладам, которые некоторые из 1 процента сделали из заслуженных доходов. Эта книга – о политике эффективности и справедливости. Центральный аргумент заключается в том, что модель, которая лучше всего описывает определение дохода верхушки, не базируется на индивидуальном вкладе в общество («теория пограничной производительности», представленная ранее), хотя, конечно, некоторые наверху сделали невероятные вклады. Большая часть дохода верхушки – это то, что мы называем рентой. Эти ренты переместили доллары снизу и из середины наверх и исказили рынок в пользу одних и не в пользу других.
Более эффективная экономика и более справедливое общество строятся на том, чтобы заставить рынки работать именно как рынки – более конкурентными, менее эксплуатирующими – и закаленными к эксцессам. Правила игры имеют значение не только для эффективности экономической системы, но также и для распределения. Дурные правила ведут к менее эффективной экономике и более разделенному обществу.
Не скупясь инвестировать в наше общество – в образование, технологии, инфраструктуру, – давая больше уверенности обычным гражданам, мы получим эффективную и динамичную экономику, более соотносящуюся с тем, что мы утверждаем как наши ценности. Ведь одна из них – это предоставить больше возможностей более широкому слою общества. Даже 1 процент (те, кто там сейчас) может получить пользу, когда способности столь многих внизу не тратятся впустую. А многие другие почувствуют реальную возможность однажды попасть в 1 процент.
В конце концов, стремление сделать общество более равным, скорее всего, скорректирует превалирующую идеологию, которая влияет на нашу микро– и макроэкономическую политику. Мы выявили несколько мифов, на которых идеология строится. Мы можем разорвать порочный круг, где политическое доминирование наверху ведёт к убеждениям и политике, усиливающей экономическое неравенство и политическое доминирование.
Треть века американские рабочие видели, как качество их жизни сначала стагнировало, а затем стало распадаться. Тем, кто (в глубинах Великой депрессии) сказал, что рыночные силы будут в конечном счёте довлеть и вернут экономику к полной занятости, Кейнс возразил: да, в долгосрочном периоде рынки могут работать, но в долгосрочном периоде мы все помрем. Но я не уверен, что даже он имел в виду срок настолько долгий, что американские рабочие увидят свои стандарты жизни, сровненные с землёй.
В этой главе я рассмотрю то, что нужно сделать, чтобы создать иной мир, – реформы, которые нам нужны в нашей экономике и политике. К несчастью, мы двигаемся в неверном направлении; существует риск, что политические и экономические изменения ухудшат положение. Я заканчиваю на ноте, подчеркивающей, что должно случиться, если мы изменим курс – осторожной ноте оптимизма.
Когда мы думаем о том, как усилить нашу экономику, крайне важно не поддаваться ВВП-фетишизму. Мы видели (в главах 1 и 4), что ВВП не является хорошей мерой экономической эффективности; он не отражает точно изменения в уровне жизни, в широком смысле, большинства граждан и не говорит нам, является ли испытываемый нами рост устойчивым.
План экономической реформы
Реальная экономическая реформа одновременно повысит экономическую эффективность, справедливость и возможности. Большая часть американцев получит свою долю; единственными проигравшими могут быть некоторые из 1 процента – те, чей доход, например, зиждется на рентоориентированном поведении, и те, кто с ними сильно связан. Реформы следуют из нашего диагноза: мы имеем проблему наверху, посередине и внизу. Простое решение недостаточно. Мы обозначили несколько факторов, делающих вклад в текущий высокий уровень неравенства в стране и низкий уровень возможностей. Пока экономисты часто спорят об относительной важности каждого фактора, мы объяснили, почему решение вопроса – практически невозможная задача. Кроме того, неравенство возможностей в Америке выросло до точки, когда мы должны сделать все, что в наших силах. Некоторые из причин неравенства могут находиться вне нашего контроля, на другие мы можем влиять постепенно, в долгосрочном периоде, а есть и те, на которые мы можем повлиять немедленно. Нам нужно комплексное нападение, некоторые ключевые элементы которого я изложу ниже.
Сдерживая излишки наверху
Глава 2 показала, как много состояния наверху получено (одним или другим способом) от рентоориентированного поведения и правил игры, которые сдвинули преимущество наверх. Искажения и извращения нашей экономической системы глубоки, но следующие семь реформ внесут в неё большие отличия.
Обуздать финансовый сектор. С тех пор как столь большой рост неравенства связан с излишками финансового сектора, это естественное место для начала программы реформ. Закон Додда – Франка – это старт, но только старт. Вот шесть дальнейших необходимых реформ:
a) Сдерживать принятие чрезмерного риска в «слишком-больших-чтобы-провалиться» и «слишком-взаимосвязанных-чтобы-провалиться» финансовых организациях. Они – летальная смесь, которая привела к повторяющимся кризисам, отмеченным в последние тридцать лет. Ограничения на леверидж (соотношение заемного и собственного капитала) и ликвидность являются ключевыми, особенно для банков, которые каким-то образом верят, что они могут создавать ресурсы из воздуха с магией левериджа. Так не бывает. То, что они создают, – это риск и нестабильность672.
b) Сделать банки более прозрачными, особенно в их обращении с деривативами, продаваемыми в розницу, которые должны быть более ограничены и не должны подписываться финансовыми институтами, застрахованными государством. Налогоплательщики не должны обеспечивать эти рисковые продукты, неважно, считаем ли мы их страховкой, игровыми инструментами или, как их назвал Уоррен Баффет, финансовым оружием массового поражения673.
c) Сделать банки и кредитные компании более конкурентоспособными и обеспечить, чтобы они действовали конкурентно. Мы имеем технологию создания эффективной электронной системы платежей двадцать первого века, но мы имеем банковскую систему, нацеленную на поддержку кредитных и дебетовых карточных систем, которые не только эксплуатируют потребителей, но накладывают огромные сборы на продавцов за каждую транзакцию.
d) Сделать более сложным для банков вовлечение в хищническое кредитование и порочные кредитные практики, включая наложение более четких ограничений на ростовщичество (чрезмерно высокие процентные ставки).
e) Сдерживать бонусы, стимулирующие принятие чрезмерных рисков и недальновидное поведение.
f) Закрыть офшорные банковские центры (и их коллег в офшорах), которые были так успешны в обходе предписаний и продвижении уклонения от налогов. Нет хороших причин для того, чтобы финансы уходили на Каймановы острова; нет ничего такого в климате, что способствует банковскому делу. Это существует только по одной причине: уход от регулирования.
Многие из этих реформ взаимосвязаны: более конкурентная банковская система менее вероятно будет вовлечена в практику злоупотребления, менее вероятно будет успешна в рентоориентироанном поведении. Сокращение финансового сектора будет тяжелым, поскольку банки слишком умны в уходе. Даже если банки ограничить в размере – что достаточно трудная задача, – они будут заключать сделки между собой (такие, как деривативы), которые обеспечат то, что они из «слишком-больших-чтобы-провалиться» мягко перейдут в «слишком-взаимосвязанные-чтобы-провалиться».
Более строгая и более эффективная реализация законов о конкуренции. В то время как каждый аспект нашего правового и нормативного кодекса важен для эффективности и справедливости, законы, регламентирующие конкуренцию, корпоративное управление и банкротство, имеют особое значение.
Монополии и несовершенные рынки – главный источник ренты. Банковские услуги – не единственный сектор, в котором конкуренция слабее, чем она должна быть. Если мы пробежимся глазами по секторам экономики, поразительно, сколь во многих из них доминируют две, три или четыре фирмы. Одно время это считалось нормальным – что в динамической конкуренции, связанной с технологическими изменениями, одна доминирующая фирма будет заменять другую. Была конкуренцияза рынок, а не на рынке. Но мы знаем сейчас, что настоящему рынку этого недостаточно. Доминирующие фирмы имеют инструменты для подавления конкуренции, и часто они могут подавлять даже инновации. Более высокие цены, которые они устанавливают, не только искажают экономику, но действуют практически как налог, прибыль от которого, тем не менее, не идёт на государственные цели, но скорее обогащает казну монополистов.
Улучшение корпоративного управления – особенно сокращение власти топ-менеджмента по выведению большого количества корпоративных ресурсов на собственные нужды. Слишком много власти, слишком много пиетета по отношению к их предполагаемой мудрости дано корпоративным руководителям. Мы видели, как они используют эту власть для своих собственных нужд. Законы, которые дают акционерам право контролировать заработную плату, изменят ситуацию. То же сделают и бухгалтерские правила, которые дадут акционерам точное знание того, сколь много они отдают своим руководителям.
Многоуровневая реформа закона о банкротстве – от отношения к деривативам до «утонувших» домов и студенческих займов. Закон о банкротстве предлагает ещё один вариант того, как основные правила игры, которые определяют то, как рынки работают, имеют сильные распределительные последствия и влияние на эффективность. Как и во многих других областях, действующие правила играли на пользу верхушке.
Каждый займ – это сделка между добровольным заемщиком и добровольным кредитором, но одна сторона предположительно понимает рынок куда лучше, чем другая; существует масштабная асимметрия в информации и рыночной власти. Согласно этому нести груз последствий за ошибку должен кредитор, а не заемщик.
Закон о банкротстве, более дружелюбный к заемщику, даст банкам мотивацию быть более внимательными при кредитовании. Мы можем иметь меньше кредитных пузырей и меньше американцев с огромным долгом. Один из наиболее вопиющих примеров плохого кредитования, как мы отметили, это программа студенческих займов; и плохое кредитование здесь стимулировалось несписываемостью долга.
Короче говоря, несбалансированный закон о банкротстве сделал вклад в раздутый финансовый сектор, в экономическую нестабильность, в эксплуатацию бедных и финансово менее подкованных, а в целом – в экономическое неравенство.
Положить конец государственным раздачам – будь они расположены в государственных активах или закупках. Предыдущие четыре реформы сконцентрировались на сокращении способности тех, кто наверху, – включая тех, кто в финансовом секторе, – извлекать прибыль от эксплуатации своих потребителей, заемщиков, акционеров и других людей в частных транзакциях. Но большая часть рентоориентированного поведения принимает форму эксплуатации налогоплательщиков. Эта эксплуатация подразумевает множество различных обличий. Некоторые из них лучше всего описать как простые раздачи, подарки, другие скрываются под пояснением «корпоративное благосостояние».
Как мы видели в главе 2, сумма государственных раздач корпорациям огромна, варьируется от поставки лекарств без аукциона до дорогостоящих военных контрактов с Halliburton. Вспомним ещё о плохо спроектированных аукционах на нефть, раздаче частот телевидению и радио, о ставках роялти на добычу минералов ниже рыночных. Эти подарки – чистое перераспределение денег от остального населения к корпорациям и богатым. Но в мире бюджетных ограничений они даже больше, чем простой трансфер, поскольку в результате остаётся меньше денег на государственные инвестиции с высокой отдачей.
Положить конец корпоративному благосостоянию – включая скрытые субсидии. Мы объяснили в ранних главах, как государство слишком часто, вместо того чтобы помогать людям, нуждающимся в помощи, тратит ценные средства на помощь корпорациям, через корпоративное благосостояние. Многие из субсидий заложены в налоговом кодексе. Пока ещё все лазейки, исключения, вычеты и предпочтения сокращают прогрессивность налоговой системы и искажают стимулы. Это особенно правдиво в отношении корпоративного благосостояния. Корпорации, которые не могут работать самостоятельно, должны закрываться. Их работники могут нуждаться в помощи по переходу из одной профессии в другую, но это вещь совсем отличная от корпоративного благосостояния.
Большая часть корпоративного благосостояния далека от прозрачности – возможно потому, что если граждане реально узнают, как много они отдают, они не позволят этому продолжаться. Помимо того, что корпоративное благосостояние встроено в налоговый кодекс, оно встроено в дешевое кредитование и правительственные гарантии по кредитам.
Среди наиболее опасных форм корпоративного благосостояния те, что ограничивают ответственность за вред, который отрасли могут вызвать – будь то ограниченная ответственность за атомную электростанцию или за ущерб, нанесенный окружающей среде нефтяной промышленностью.
Не несение полных издержек за свои действия – это подразумеваемая субсидия, и все те индустрии, которые налагают издержки, например по загрязнению окружающей среды, на других, фактически субсидируются. Как и многие другие реформы, обсужденные в этом разделе, реформа, прекращающая государственную заботу о корпоративном благосостоянии, будет иметь тройную пользу: более эффективная экономика, меньше излишков наверху, улучшенное благосостояние для остальной экономики.
Правовая реформа – демократизация доступа к правосудию и уменьшение гонки вооружений. Нынешняя правовая система генерирует огромные ренты за счёт остальной части общества. Мы не обладаем системой, в которой существует справедливость для всех. У нас есть система, в которой существует гонка вооружений и в которой те, у кого карманы самые глубокие, находятся в лучшей позиции, чтобы бороться и выигрывать. Детали реформы нашей правовой системы уведут меня за границы этой книги – и даже в более длинный том. Достаточно сказать, что требуемая реформа куда более широка и совершенно отлична от реформы судопроизводства, которую предлагают правые. Принятие плана консервативных реформ, как судебные юристы правильно отметили, оставит обычных американцев незащищенными. Но другие страны674 имеют, например, развитую систему подотчётности и защиты – где доктора, уличенные в небрежности, несут ответственность, где те, кто испытывает травму – будь она в результате небрежности или плохой удачи, – получают адекватную компенсацию.
Налоговая реформа
Каждая из семи реформ, которые мы описали, приносит двойные дивиденды: улучшенную экономическую эффективность и возросшее равенство. Но даже после того, как мы сделаем это, огромное неравенство останется. Чтобы обеспечить доходы для государственных инвестиций и других государственных нужд, помочь бедным и среднему классу, обеспечить возможности для всех сегментов населения, мы должны ввести прогрессивные налоги, и, что более важно, проделать работу по закрытию лазеек. В последне десятилетия мы создавали менее прогрессивную систему налогообложения.
Создание более прогрессивного дохода и корпоративной налоговой системы – с меньшим количество лазеек. Наша налоговая система, хотя номинально и прогрессивная, куда менее прогрессивна, чем кажется. Она переполнена лазейками, вычетами, исключениями и предпочтениями. Справедливая налоговая система будет облагать налогом спекулянтов, по крайней мере по той же ставке, что и тех, кто зарабатывает свой доход. Это обеспечит ситуацию, в которой те, кто наверху, будут платить, по крайней мере, такой же большой процент от своих доходов, что и люди с более низкими доходами675. Корпоративная система должна быть реформирована, чтобы удалить лазейки и простимулировать создание большего количества рабочих мест и инвестиций.
В главе четвертой я объяснил, что, вопреки утверждениям правых, мы можем иметь более эффективную систему налогообложения, фактически – более прогрессивную. Ранее я цитировал исследования, которые показали (на основе изучения сбережений и предложения рабочей силы), что верхняя ставка налога должна превышать 50 % и убедительна даже при превышении 70 %676. И эти исследования ещё не полностью приняли во внимание степень, до которой взлетают самые высокие доходы, в основании которых – рента677.
Создание более эффективной и эффективное применение системы налогообложения наследуемого имущества, чтобы не позволить возникнуть новой олигархии. Восстановление налога на значительную недвижимость поможет предотвратить появление новой американской олигархии или плутократии. То же сделает отмена режима преференций для прироста капитала. Побочные эффекты, скорее всего, будут минимальными: большая часть тех, кто аккумулирует это огромное имущество, овладело им в результате удачи или использования монопольной власти, или, наконец, мотивировано нематериальными стимулами678.
Помогая остальным
Мы можем судить нашу систему по её результатам и, если мы это делаем, мы должны дать ей низкую оценку: в недалеком прошлом те, кто был внизу и в середине, увидели отблеск американской мечты, но сегодняшняя реальность такова, что для большой части населения эта мечта исчезла.
Некоторые из реформ, описанные ранее, не только сдержат верхушку, но и помогут остальным. Например, прекращение злоупотреблений и монопольных практик само по себе повысит реальное благосостояние большинства американцев. Обычные люди будут платить меньше за кредитные карты, телефоны, компьютеры, медицинское страхование и целый ряд других продуктов.
Некоторые дополнительные действия, я думаю, разительно изменят положение 99 процентов. Иные из них требуют ресурсов, но главное – реформ, описанных ранее и расширенных в главе 8.
Улучшение доступа к образованию. Возможности в «стране возможностей» создаются в первую очередь (более, чем чем-либо ещё) доступом к образованию. Но направление, в котором мы движемся, нерадостно. Мы имеем разделенные по уровню дохода общины, резко сокращенную государственную поддержку высшего образования и, как результат, – резкий рост платы за обучение в государственных колледжах и ограничение мест, готовящих специалистов-инженеров и других, пользующихся высоким спросом, но очень дорогих для обучения. Между тем это направление может быть обращено вспять, но это затребует согласованногонационального усилия. Поиск того, что может быть сделано для улучшения доступа к образованию и, в частности, улучшения качества государственного образования, потребует более долгих дискуссий679.
Но существует одна вещь, которую можно сделать быстро: коммерческие школы, финансируются ли они займами государственными, государством гарантированными, или частными (с ловушкой несписываемости долга), потерпели неудачу. Вместо умножения возможностей они, на самом деле, были основной силой, толкающей вниз бедных стремящихся американцев. Лишь некоторые могут выходить с их дипломами на лучшие рабочие места, но основное большинство просто выходят, обремененные огромным долгом. Немыслимо, что мы позволяем этой хищнической деятельности продолжаться, и даже более немыслимо, что это, по сути, поддерживается государственными деньгами. Государственные деньги должны использоваться для расширения поддержки государственных и некоммерческих высших учебных заведений, а также предоставлять стипендии, чтобы обеспечить доступ в них для бедных.
Помогать обычным американцам откладывать. На динамику богатства влияет, и наверху и внизу, государственная политика. Мы описали, как налоговая система помогает богатым аккумулировать и передавать деньги своим наследникам с помощью целого ряда стимулов. Бедные не получают подобной помощи от налоговой системы. Государственное стимулирование накоплений бедных (скажем, соответствующий грант или расширение программы для покупки дома в первый раз)680 спустя время поможет создать более справедливое общество, с большей уверенностью и возможностями, с большей долей национального богатства, сосредоточенной внизу и посередине.
Здравоохранение для всех. Два наиболее важных источника экономической травмы для американской семьи – это потеря работы или болезнь. Вместе – это летальная комбинация, зачастую ассоциируемая с банкротством. Медицинское обслуживание в Америке традиционно предоставляется работодателями. Неэффективная и устаревшая система, которая сделала огромный вклад в реальность: среди развитых индустриальных стран Соединённые Штаты имеют наиболее неэффективную и плохо функционирующую систему здравоохранения. Проблема с нашей системой здравоохранения заключается не в том, что мы тратим слишком много681; она в том, что мы, во-первых, не получаем адекватной помощи за свои деньги и, во-вторых, слишком много людей просто не имеет доступа к медицинскому обслуживанию. Реформа здравоохранения Обамы частично попыталась решить последнюю проблему, хотя судебные тяжбы, комбинированные с сокращениями государственной поддержки, могут подорвать эффективность этой реформы682. Наши большие затраты, в частности, – из-за рентоориентированного поведения страховых компаний и фармацевтической индустрии. Другие страны сдерживают эту ренту. Мы – нет. Другие страны (не так обеспеченные, как Соединённые Штаты) справились с предоставлением всеобщего доступа к здравоохранению. Большая часть стран считает доступ к медицине основным человеческим правом. Но даже если не подходить к вопросу с этой принципиальной точки зрения, наш провал в предоставлении доступа к медицинской помощи повышает в целом неэффективность нашей системы здравоохранения. В конце концов, с огромной задержкой, мы предоставляем некоторое медицинское обслуживание тем, кто находится в отчаянной нужде. Но это случается в реанимации, причём издержки зачастую сильно возрастают именно в результате задержки лечения.
Отсутствие доступа к медицинской помощи делает значительный вклад в неравенство. А этот аспект неравенства оказывается особенно важным в подрыве эффективной деятельности нашей экономики.
Усиление других программ социальной протекции. Кризис показал, как удручающе неадекватна наша система страхования от безработицы. Не нужны нам большие политические битвы каждые несколько месяцев, в которых безработные оказываются в заложниках всякий раз, когда финансовая поддержка расширенного страхования от безработицы подходит к концу683. Учитывая масштабы рецессии 2008 года, а также масштабы структурной трансформации, через которую проходит наша экономика, новая реальность такова: будет огромное количество долговременных безработных в ближайшем будущем.
Государственные программы (таке, как кредит в счёт подоходного налога, Medicaid, талоны на еду и программа социального страхования) доказали свою большую эффективность в сокращении нищеты. Увеличение расходов на эти программы может сократить нищету даже больше.
Умеряя глобализацию: создание равных возможностей для старта и конец гонки на выживание
Глобализация и технология вместе внесли вклад в поляризацию нашего рынка труда. Но это – не абстрактные рыночные силы, управляющие экономикой свыше; скорее, они созданы нашей политикой. Мы объяснили, как глобализация – особенно нашаасимметричная глобализация – сместилась в сторону водворения труда в невыгодную (по отношению к капиталу) рыночную позицию. В целом глобализация может принести пользу обществу, однако при этом она не считается с очень многими негативными последствиями, что и не слишком удивительно – ведь в очень большой степени глобализация управляется корпоративными и другими специальными интересами. Слишком часто реальной кажется угроза глобализации – ухудшить положение работников, не только сокращая их зарплату, но и снижая уровень социальной защиты. Рост антиглобализационного движения в этих условиях совершенно понятен.
Существуют тысячи способов, которыми глобализация может быть возвращена в лучший баланс684.
Во многих странах натиск горячих денег, двигающихся внутрь и из страны, был разрушительным; это вызвало хаос в виде экономического и финансового кризисов. Есть необходимость в регулировании трансграничных потоков капитала, особенно в краткосрочном периоде, спекулятивного вида. Для большинства стран некоторые ограничения необузданного потока капитала создадут не только более стабильную экономику, но также и такую, в которой рынки будут оказывать менее тяжелое давление на остальное общество. Это может и не быть политикой, которая легко доступна в Соединённых Штатах. Но из-за доминирующей роли, которую мы играем в глобальной экономике, мы обладаем возможностями помочь в формировании глобализации – возможность, недоступная другим.
В перестройке глобализации мы должны понять, что случилась гонка на выживание, от которой мы все пострадали. Соединённые Штаты находятся в лучшей позиции, чтобы остановить это (если политики позволят это). Здесь можно говорить о борьбе за лучшие права и условия для рабочих, лучшее финансовое регулирование, лучшие условия окружающей среды. Другие страны, работая вместе, могут также бороться против гонки на выживание.
Даже защитники глобализации должны понимать, что смягчение глобализации – в их собственных интересах. Если глобализацией не управлять лучше, чем было, существует реальный риск возвращения в протекционизм или к формам политики «разори своего соседа».
Есть определённые стратегии, которые Соединённые Штаты могут предпринять для сбалансирования глобализация способами, вполне согласующимися с ростом глобальной справедливости и эффективности. Например, текущее налоговое законодательство США, в котором корпорации США облагаются налогом только на прибыль, которую они возвращают домой, стимулирует аутсорсинг рабочих мест. Наша система глобальной конкуренции стимулирует фирмы размещать производство и услуги не в интересах глобальной эффективности, но исходя из условий, сложившихся в результате мировой конкуренции в налогообложении. Понятно, почему корпорациям это нравится, ведь налоговая конкуренция увеличивает их прибыли после налогообложения. Однако это искажает глобальную экономику и подрывает способность справедливо облагать капитал налогом. Соединённые Штаты вполне в состоянии, например, облагать налогом корпорации, работающие в США, исчисляя его из полной прибыли, получаемой от продаж в Соединённых Штатах, независимо от того, где находится их производство685.
Восстановление и поддержание полной занятости
Фискальная политика для поддержания полной занятости – с равенством. Всякая политика ценна последствиями. Не будет преувеличением сказать, что самой важной государственной политикой нужно считать политику, влияющую на благосостояние граждан. А наиболее важным следствием этой политики является распределение национального богатства, и здесь невозможно переоценить политику поддержания полной занятости. Если Соединённые Штаты не будут осторожны, это может привести к ситуации, схожей с некоторыми европейскими странами, – постоянно завышенной безработице. А это – огромная растрата ресурсов, ведущая одновременно к большему неравенству и ослаблению нашей экономики и нашей финансовой ситуации. За 75 лет мы узнали базовые принципы поддержания экономики на уровне почти полной занятости. Глава 8 объяснила, как хорошо продуманные макроэкономические меры могут на самом деле достигать одновременно трёх целей – более низкие национальный долг и бюджетный дефицит, более быстрые рост и занятость и, наконец, лучшее распределение доходов.
Денежно-кредитная политика – и денежно-кредитные институты – для поддержания полной занятости. Исторически существовало больше опоры на денежно-кредитную, чем на фискальную политику – для краткосрочной стабилизации, – просто потому, что она может приспосабливаться к меняющимся условиям более быстро. Но дефекты в управлении и превалирующей экономической модели привели к масштабному провалу денежно-кредитной политики. Глава 9 объяснила необходимые реформы в теории, в управлении и в политике: больше отчётности и более репрезентативный центробанк, а также сдвиг от чрезмерного фокусирования на инфляции к более сбалансированному нацеливанию на занятость, рост и финансовую стабильность.
Корректировка торгового дисбаланса. Одна из причин, в силу которых совокупный спрос так слаб, – заключается в том, что Соединённые Штаты импортируют так много – наш импорт превышает наш экспорт более чем на полтриллиона долларов686. Если экспорт создаёт рабочие места, то импорт их разрушает; и мы разрушали больше рабочих мест, чем создавали. Некоторое время, довольно долго, государственные расходы (дефициты) возымели действие, позволяя Соединённым Штатам поддерживать полную занятость, несмотря на пропасть. Но как долго мы можем занимать в таком роде? Как я доказывал в главе 8, польза от займов, особенно для инвестиций с высокой отдачей, по-прежнему сильно превосходит затраты; но в какой-то момент в будущем – возможно, не столь уж и отдаленном – это может быть уже не так. В любом случае политика в Соединённых Штатах, поддерживающая дефицит, делает финансовые инвестиции сложными. Если это продолжится и наш торговый дефицит тоже продлится, поддержание полной занятости окажется практически невозможным687. Более того, вполне возможно (и более важно), что со стареющим населением Америка должна больше сохранять на будущее, а не жить не по средствам.
С глобальной точки зрения существует ещё одна причина попробовать скорректировать торговый дисбаланс: глобальные дисбалансы – огромное несоответствие между объемами импорта и экспорта (дефицит в случае Соединённых Штатов, профициты в случае Китая, Германии и Саудовской Аравии) давно представляют собой беспокойство. Они (или более точно – «неупорядоченная корректировка» этих дисбалансов, поскольку рынки верят, что они неустойчивы, и курсы валют резко регулируются) могут не быть причиной прошедшей Великой рецессии, но именно они могут быть причиной следующей.
Восстановление торгового баланса оказалось невероятно трудным. Соединённые Штаты попытались осуществить конкурентную девальвацию – понижая процентные ставки ниже, чем у их конкурентов, что в нормальной ситуации понижает курс валют. Но я сравнил курс валют с негативным конкурсом красоты: какими бы плохими ни были американские политика и экономический менеджмент, кажется, что Европа нас превзошла, и торговый дисбаланс остался688.
Курс обмена валют определяется в основном потоками капитала, покупка финансов пратически не озабочена последствиями: капитал ищет тихую гавань в Соединённых Штатах, курс обмена растёт, экспорту наносится вред, импорт стимулируется, торговый дисбаланс растёт – и рабочие места разрушаются. Но даже если жизненные условия рабочих подведены под риск, деньги финансистов чувствуют себя более безопасно. Это, конечно, всего лишь последствия действий рыночных сил, работающих на себя. Однако заметим, что эти рыночные силы сформированы правилами и предписаниями, которые позволяют свободному потоку денег двигаться без ограничений. Это – ещё один пример того, как благосостояние финансов ставится выше интересов обычных рабочих людей.
Существует целый ряд интересных предложений, направленных на восстановление торгового баланса, что поможет сдвинуть экономику к полной занятости. Одна из проблем, однако, это то, что правила глобализации – спроектированные в основном юристами сферы торгового права, сфокусированными более на препятствиях, с которыми сталкиваются определённые отрасли, нежели на общей картине, связанной с системной деятельностью – являются такими, что некоторые из реформ могут противоречить существующим правилам689.
Стратегии активного рынка труда и улучшенная социальная защита. Наша экономика проходит через большие структурные трансформации. Изменения, принесенные глобализацией и технологиями, требуют больших передвижений работников через сектора и рабочие места, и рынки сами по себе не справляются с этими изменениями690. Чтобы обеспечить положение, в котором больше выигравших и меньше проигравших, государство должно играть более активную роль. Работники потребуют активной помощи при переходе с одной работы, которую они теряют, на новые рабочие места, которые создаются. Нужно будет больше инвестиций в образование и технологии для обеспечения того, чтобы новые рабочие места были так же хороши, что и потерянные. Стратегии активного рынка труда могут работать, но только, конечно, если существуют рабочие места, на которые люди могут переместиться. Если мы не сможем преуспеть в реформировании нашей финансовой системы, чтобы заставить её вернуться к её основной функции – предоставление финансов для нового бизнеса будущего, – то государство может даже нуждаться в том, чтобы взять на себя более активную роль в финансировании новых предприятий.
Новый общественный договор
Поддержка коллективных действий работников и граждан. Правила игры влияют на рыночную силу разных участников. Мы создали правила игры, которые ослабляют рыночную силу рабочих по отношению к капиталу, и работники в результате страдают. Нехватка рабочих мест и асимметрия в глобализации создали конкуренцию за рабочие места, в которой работники проиграли, а владельцы капитала выиграли. Будь это результат случайной эволюции или сознательной стратегии, сейчас пришло время осознать, что случилось, и обернуть направление вспять.
Утверждение такого общества и такого государства, которое служит всем людям – с принципами справедливости, честной игры и возможностями, – не происходит само по себе. Кто-то должен присматривать за этим. Иначе наше правительство и наши институты будут захвачены частными интересами. По крайней мере, нам нужны силы, этому противостоящие. Но наше общество и наша политика выросли из беспорядка. Все человеческие институты подвержены ошибкам; все имеют свои собственные слабости. Никто не предлагает отменить большие корпорации за то, что они так много эксплуатируют работников. Или – наносят вред окружающей среде. Или – вовлечены в антиконкурентные практики. Скорее, мы осознаем опасность, мы вводим регулирование, мы пытаемся воздействовать на поведение, зная, что мы полностью никогда не преуспеем. Но эти реформы могут исправить поведение.
Однако наша установка по отношению к союзам совершенно обратная. Из них делают злодеев, во многих штатах существуют очевидные попытки подорвать их, нет понимания важной роли, которую они могут играть в противостоянии частным интересам и в защите основных социальных гарантий, которые необходимы, когда работники будут принимать изменения и приспосабливаться к экономическому окружению691.
Позитивные действия для устранения наследия дискриминации. Один из наиболее ненавистных (и наиболее сложных для устранения) источников неравенства – дискриминация, как нынешняя, так и наследие прошлой. В разных странах она принимает разные формы, но почти везде существует расовая и гендерная дискриминация. Рыночные силы сами по себе от этого не избавятся. Мы писали, как – вместе с социальными силами – они вполне с дискриминацией уживаются и даже зачастую её используют. Но подобная дискриминация разрушает наши основные ценности, наше базовое чувство идентичности, понятие государственности. Сильные законы, запрещающие дискриминацию, необходимы. Но эффекты прошлой дискриминации продолжаются, и, даже если мы были успешны в устранении дискриминации сегодня, её последствия будут по-прежнему с нами. К счастью, мы научились улучшать ситуацию с помощью антидискриминационных программ – более мягких, чем строгие квоты. Воплощаемые с хорошими намерениями, они могут помочь нашему обществу развиваться способами, которые согласуются с нашими базовыми принципами. Поскольку образование – это ключ к возможностям, подобные программы, вероятно, даже более важны здесь, чем где-либо ещё.
Восстановление устойчивого и справедливого роста
План роста, основанный на государственных инвестициях. Мы объяснили, почему «экономика просачивания» не работает: рост автоматически не приносит пользы всем. Но рост предоставляет ресурсы, с которыми можно энергично браться за самые неподатливые проблемы общества, включающие те, что поставлены нищетой. Сейчас главная проблема, с которой столкнулись экономики США и Европы, – отсутствие спроса. Но в конце концов, когда совокупный спрос будет достаточен, чтобы поддерживать использование наших ресурсов – возвращая Америку к работе, – сторона предложения будет иметь значение. Предложение, а не спрос, будет тогда ограничением. Но это не экономическая «теория предложения», на которую ссылаются правые. Можно поднять налоги на корпорации, которые не инвестируют, и понизить налоги на тех, которые это делают, и тех, которые создают рабочие места. Такая политика скорее приведёт к росту, чем различные виды всеобъемлющих сокращений налогов, чего требует некоторые представители бизнеса. Экономическая «теория предложения» правых преувеличивает важность налоговых стимулов, особенно когда дело доходит до налогообложения доходов корпораций, очевидно недооценивая важность других стратегий. Государственные инвестиции – в инфраструктуру, образование и технологии – поддерживали рост в прошлом столетии, и они могут сформировать основу роста в этом веке. Эти инвестиции расширят экономику и сделают даже более привлекательными инвестиции частные. Как указал историк-экономист Алекс Филд (Alex Field)692, десятилетия 1930, 40, 50-х и 60-х были периодами высокого роста промышленности – более высоким, чем до и после, и большая часть этого успеха имеет связь с государственными инвестициями.
Перенаправление инвестиций и инноваций – для сохранения рабочих мест и окружающей среды. Нам нужно перенаправить инвестиции и инновации от сохранения рабочей силы (эвфемизм в нынешних условиях, чтобы не сказать «создание безработицы») к сохранению ресурсов. Это не будет легко; это должно быть одновременно и отталкивание, и притяжение. Например, в области инноваций мы можем делать это как для фундаментальных, так и для прикладных исследований за государственный счёт, заставляя, однако, фирмы полностью возмещать экологический ущерб. Это замотивирует их на экономию ресурсов, переводя их внимание от замещения работников. Вместо того чтобы поощрять всеобъемлющие низкие процентные ставки (как сейчас), которые подталкивают замену даженизкоквалифицированных работников машинами, мы можем использовать инвестиционные налоговые кредиты для поддержки инвестиций; но кредиты могут быть даны только для инвестиций, которые сохраняют ресурсы и рабочие места, а не для инвестиций, их разрушающих.
В этой книге я подчеркнул, что имеет значение не только рост, но и тот тип роста (или, как это иногда говорят, качество роста), который в экономике наблюдается. Рост, в котором большинству людей становится хуже, где качество нашей окружающей среды страдает, где люди испытывают волнение и отчуждение, это не тот тип роста, к которому мы стремимся. Порадую хорошей новостью – мы иногда можем влиять на рыночные силы, ставя перед ними лучшие цели, и получать доходы, которые могут быть использованы для продвижения роста и улучшения социального благосостояния.
Неотложные вопросы
Я обозначил долгосрочный план экономических реформ, но сейчас самые большие страдания 99 процентов вызваны причинами, кроющимися на рынках труда и жилья.
В жилищной сфере мы видели, как стандарты бухгалтерского учёта стали самым большим препятствием в реструктуризации. Видели, что правительственные программы реструктуризации были созданы не для принуждения (или хотя бы мотивации) основных списаний. Правила игры идут на пользу банкам, а не домовладельцам, и эти правила должны быть заменены. Мы видели это в нашей дискуссия о выкупе закладных в главе 7.
Банкам нужно дать стимулы и, возможно, потребовать реструктурировать ипотеку. Требование от них признать потери на их ипотеке – что называется «переоценка рынка» – устранит главное препятствие к реструктуризации. Можно дать стимул в виде налоговых льгот – позволить благоприятный режим потерь, если они случаются, как часть реструктуризации сейчас, и менее благоприятный режим для убытков, понесенных в ходе выкупа. А если это не сработает, форсирование реструктуризации может стать необходимым.
Мы имеем некоторые условия в нашем кодексе о банкротстве (Глава 11), которые позволяют корпорациям, ставшим чрезмерно задолженными (даже в результате идиотизма с их стороны), начать все снова. Мы признаем ценность поддержки функционирования предприятий, ценность рабочих мест, которые они предоставляют. Но, как мы утверждали в главе 6, если желательно давать корпорациям новый старт, то справедливо будет давать и семьям новый шанс. Текущая политика разоряет семьи и общины. Нам нужна Глава 11 для домовладельцев, которая спишет то, что семья должна, взамен на долю прироста капитала, когда дом продан.
Администрация Обамы, с помощью Fannie Mae и Freddie Mac (двух частных ипотечных компаний693, которые государство взяло в свои руки после того, как они рухнули в начале кризиса), сейчас обладает существенной долей всех ипотек. Немыслимо, что они не реструктуризируют ипотеки, которые держат694. Налогоплательщики, домовладельцы и наша экономика в целом улучшили бы своё положение.
Исправление проблемы с ипотекой необходимо, что поддержать нашу экономику, но этого недостаточно. Рынок труда (также в руинах) имеет примерно одного из шести работников, кто хотел бы полноценную работу, но не может её получить. Более агрессивная стимуляция экономики через финансовую политику, как описано в главе 8, может существенно понизить уровень безработицы, а стратегия более активного рынка труда может адаптировать работников к новым рабочим местам, которые экономика создаст по мере восстановления. Они, скорее всего, будут существенно отличаться от старых рабочих мест в производстве и сфере недвижимости, которые были уничтожены.
План политических реформ
С экономикой ясно; вопрос – а что с политикой? Позволят ли наши политические процессы принять даже насущные элементы этого плана? Если этому быть, то предварять это должны основные политические реформы.
Мы все получаем пользу от хорошо функционирующих демократии и общества. Но именно потому, что мы все получаем пользу, кто угодно может быть свободным игроком695. Как результат, будет недофинансирование нормального функционирования нашей демократии, пожалуй, самого важного общественного блага для всех. По сути, мы в большой степени приватизировали поддержку и сопровождение общественного блага – с катастрофическими последствиями. Мы позволили частным корпорациям и богатым людям тратить деньги на «информирование» нас о добродетелях альтернативных стратегий и кандидатов. И у них есть большой частный интерес искажать информацию, которую они предоставляют.
Альтернативные институциональные механизмы возможны, но, опять же, мы можем двигаться в неверном направлении. Кампания финансовых реформ может ограничить возможности для корпоративного финансирования политических кампаний, но Верховный суд в деле Объединение граждан против Федеральной избирательной комиссии убрал ограничения вкладов больших фирм696. Мы можем сделать корпорации более подотчётными перед их акционерами, предоставив акционерам возможность голосовать по поводу пожертвований на политические кампании, но с корпорациями, которые контролируют конгресс, это будет невозможно. Как невозможно добиться того, чтобы законодательство, ограничивающее политическое влияние корпораций, было принято или хотя бы серьёзно обсуждаемо. Мы можем снизить необходимость для вкладов в кампании, имея больше государственного финансирования или требуя от компаний-вещателей предоставить свободное время эфира. Но ни телевещатели (кто получает огромное количество денег от рекламных кампаний), ни корпорации (кому нравятся вещи, как они есть – по очевидным причинам) не поддерживают такие реформы, и их оппозиция делает прохождение подобных реформ невозможным.
Мы можем попытаться обеспечить больший доступ к менее искаженной информации, как делают некоторые Скандинавские страны. Вместо того чтобы просто позволять олигархам контролировать медиа – созданные соразмерно 1 проценту и, по большей части, отражающие их взгляды, – нужно создать более демократические медиа. Мы можем, как делают многие европейские страны, предоставить государственную поддержку ряду независимых мозговых центров, чтобы обеспечить более сбалансированные споры по поводу разумности альтернативных стратегий.
Мы можем сделать деньги менее важными для политического процесса, требуя обязательного участия избирателей в выборах (с финансовыми наказаниями для тех, кто не выполняет это требование), как это делают Австралия, Бельгия и Люксембург. Это также смещает фокус политических партий от вербовки избирателей к информированию избирателей. Неудивительно, что там явка избирателей (превышающая 90 % в Австралии) намного превосходит активность избирателей в Соединённых Штатах697. И есть политические реформы, которые сделают регистрацию избирателей и процесс голосования проще, сделают голосование более значимым – и, следовательно, уже повысят явку избирателей, сделав политический процесс более чутким к проблемам 99 процентов. Некоторые реформы представят фундаментальные изменения в нашей политической системе698, но другие (как, например, сокращение возможностей для махинаций или для пиратства) могут быть достигнуты внутри нашей существующей политической структуры.
Ничто из этого не является рецептами, защищающими от дурака; многие из них, скорее всего, лишь чуть сократят политическую власть 1 процента. Однако, взятые вместе с планом экономических реформ из предыдущего раздела, они предложат перспективы для новой эпохи – для нашей экономики, нашей политики и нашего общества.
Есть ли надежда?
План политической и экономической реформ в этой главе заключает, что рыночные силы играют некоторую роль в создании текущего уровня неравенства, скорее всего потому, что они созданы политикой. Мы можем перестроить эти рыночные силы способами, которые предоставляют рынку (и обществу) больше справедливости. Мы можем заставить рынки работать, или, по крайней мере, работать лучше. Великая рецессия не создала неравенство в стране, но она сделала его куда большим, таким, что это трудно игнорировать. Такое неравенство ещё больше ограничивает доступ изрядной части населения к возможностям. С правильной политикой, которая следует плану, обозначенному ранее в этой главе, мы можем сделать все лучше. Это не вопрос устранения неравенства или создания полного равенства возможностей. Это только вопрос сокращения уровня неравенства и повышения уровня равенства возможностей. Вопрос в том, можем ли мы этого достичь.
У нашей покосившейся демократии есть два пути, по которым могут пойти реформы. Девяносто девять процентов могут осознать, что они обмануты одним процентом: то, в чем заинтересован один процент, не входит в их интересы. Один процент много потрудился, чтобы убедить остальных, что альтернативный мир невозможен: дескать, если делать что-либо, не входящее в интересы 1 процента, то это неизбежно навредит всем остальным 99 процентам. Большая часть этой книги посвящена разрушению этого мифа и доказывает, что мы можем действительно иметь более динамичную и более эффективную экономику – и более справедливое общество.
В 2011 году мы видели, как люди выходят на улицы миллионами, чтобы выразить свой протест политическим, экономическим и социальным условиям в деспотических обществах. Правительства падали в Египте, Тунисе и Ливии. Протесты загорались в Йемене, Бахрейне и Сирии. Правящие семьи повсюду на Ближнем Востоке нервно выглядывали из своих кондиционированных пентхаусов. Будут ли они следующими? Они правы в своём волнении. Существуют общества, где очень малая доля населения – даже менее 1 процента – контролирует львиную долю богатства; где богатство – основная определяющая власти, и политической, и экономической; где укоренившаяся коррупция одного или другого вида – это способ жизни; и где самые богатые зачастую противостоят такой политике, которая может улучшить жизнь людей. Пока мы любуемся народным рвением на тех улицах, неплохо бы задать себе некоторые вопросы. Когда это придёт в Америку? Когда это придёт в другие западные страны? Звучит дико, кажется немыслимым, но – наша собственная страна стала одним из этих беспокойных мест, служа интересам крошечной элиты. Конечно, у нас есть большое преимущество – мы живём в демократии. Но присмотримся – эта демократия не отражает интересов очень больших групп населения. Люди это чувствуют, это отражается в маленькой поддержке, которую они выражают конгрессу, об этом свидетельствует плачевно низкая явка избирателей.
Так вот, это – один путь, по которому могут продолжать идти реформы нашей демократии. А вот второй: 1 процент может осознать, что то, что происходит сегодня в Соединённых Штатах, не только не соответствует нашим ценностям, но даже и не в интересах 1 процентах. Алексис де Токвиль однажды описал то, что он видел как главный элемент своеобразного гения американского общества, нечто, что он назвал «правильно понятая корысть». Первые два слова – ключевые. Каждый обладает корыстью в узком смысле: я хочу то, что хорошо для меня прямо сейчас! Корысть «правильно понятая» – нечто иное. Она означает признание того, что принятие во внимание корысти каждого – другими словами, общественного благополучия – является фактически основным предварительным условием отличного благосостояния отдельного человека699. Токвиль не предполагал, что есть что-то благородное или идеалистическое в этом взгляде. Скорее, он предполагал иное: это было отличительной чертой американского прагматизма. Эти «себе на уме» американцы понимали основное: быть на стороне другого парня – не просто хорошо для души, это хорошо для дела.
Один процент имеет лучшие дома, лучшее образование, лучших докторов и лучший образ жизни. Но существует одна вещь, которую, кажется, деньгами не купишь: понимание того, что их судьба связана с тем, как живут 99 процентов. В истории это было нечто, что 1 процент в конце концов выучивал. Зачастую, однако, выучивал слишком поздно.
Мы видели, что политика и экономика неразделимы, и что, если мы сохраняем систему «один человек – один голос» (а не то, что «один доллар – один голос»), потребуются реформы в нашей политической системе. Но мы, скорее всего, не достигнем справедливой и чуткой политической системы внутри такойэкономической системы, которая характеризуется столь высоким уровнем неравенства, что отмечается у нас. Недавно мы видели, что наша политическая система не может работать, если нет более глубокого чувства общности. Но как мы можем иметь это чувство общности, если наша страна так разделена? И видя растущее разделение в нашей экономике, мы можем только спросить: что предвещает будущее нашей политики?
Существует два видения Америки через полвека от сегодня. Одно нерадостно: общество ещё более разделено между имущими и неимущими. Это – страна, в которой богатые живут в закрытых общинах, отправляют своих детей в дорогие школы и имеют доступ к первоклассному медицинскому обслуживанию. Тем временем остальные живут в мире, отмеченном неуверенностью, в лучшем случае посредственным образованием и, по сути, с нормированным медицинским обслуживанием – они надеются и молятся, что серьёзно не заболеют. Внизу – миллионы молодых людей, отчужденных и без надежды. Я видел эту картину во многих развивающихся странах. Экономисты дали этому имя двойственной экономики – два общества, живущие рука к руке, но совсем не знающие друг друга, мало представляющие, что есть жизнь для соседа. Упадем ли мы в пропасть, в которой уже обретаются некоторые другие страны, где закрытость увеличивается, а общества раздваиваются все сильнее, я не знаю. Это, однако, кошмар, к которому мы медленно шагаем.
Другое видение – это общество, где пропасть между имущими и неимущими сужена, где существует чувство разделенной судьбы, общие обязательства по поводу возможностей и справедливости, где слова «свобода и справедливость для всех» на самом деле значат то, что они значат, где мы воспринимает всерьёз Всемирную декларацию прав человека, которая подчеркивает важность не только гражданских, но и экономических прав, не только прав имущественных для тех, кто имущество имеет, но и экономических прав обычных граждан. В этом видении мы имеем повышенно гибкую политическую систему, сильно отличающуюся от той, в которой 80 % молодых настолько отчуждены, что даже не утруждают себя голосованием на выборах.
Я верю, что это второе видение – единственное, которое созвучно нашему наследию и нашим ценностям. В нем благополучие наших граждан – и даже наш экономический рост, корректно измеренный, – будут куда выше, чем то, чего мы можем достичь, если наше общество останется глубоко разделенным. Я верю, что ещё не поздно для этой страны изменить курс и восстановить фундаментальные принципы справедливости и возможностей, на которых она основана. Время, однако, имеет свойство истекать. Четыре года назад был момент, когда у большинства американцев был проблеск надежды. Тогда тенденции, проявлявшиеся на протяжении более четверти века, могли быть обращены вспять. Вместо этого они ухудшились. Сегодня надежда только мерцает.
Читать бесплатно другие книги:
