Беда Шмидт Гэри

20

Выходные он провел, как в осаде: заказывал еду из китайского ресторанчика, деньги оставлял в приклеенном к двери конверте с письменными инструкциями: повесьте пакет на ручку и убирайтесь. Тем не менее курьеры упорно звонили в дверной звонок:

Вам надо чек.

Оставьте в пакете.

О’кей, мистер.

Он ждал под дверью, ждал, пока наступит тишина, какой не бывает в этом городе. Ждал, понимая, что еда остывает, подливка затекает под «цыпленка Генерала Гао» и превращается в желе, панировка отшелушивается, как старая мозоль. Наплевать. Джона ждал, покуда голод и стыд не брали верх, — тогда он поспешно отпирал замки, снимал цепочку.

Каждый раз, когда звонил мобильный — все чаще, все настойчивее, — страх штырем пронзал шею.

НОМЕР НЕ ОПРЕДЕЛЕН

Он позвонил оператору узнать, нельзя ли заблокировать номер. Где-то в Бангалоре отозвался вежливый голос: чтобы заблокировать, нужно знать номер.

Он решил проблему, вынув из телефона аккумулятор.

В субботу он позвонил управляющему дома, воинственному славянину со слезящимися глазами и Ниагарой в носоглотке, признался, что потерял бумажник и ключи. Да, наверное, нужно поменять замок на подъезде. Да, он все оплатит, и да, ему жаль. Гезундхайт, мистер Ранджейович. И нет, такое безобразие никогда больше не повторится. Да, черт тебя побери, Штайнбреннер, уж никак не раньше будущего года.

Слесарь мистера Ранджейовича брал за работу на тридцать процентов дороже, чем тот, который менял замки в квартире. Еще и ключи для всех жильцов. Джону расходы не смущали, за последние шесть месяцев скопились излишки: на третьем курсе минуты свободной нет потратить деньги. Кстати, не установить ли заодно сигнализацию?

Он твердил себе: это всего лишь разумные меры предосторожности. Сберечь время и нервы. К тому же на Манхэттене не просто разумно, а даже престижно ограждать себя — люди за приватность большие бабки платят. А уж куда приватнее, куда престижнее, чем вообще не выходить из квартиры?

Ланс, несколько удивленный внезапным приступом агорафобии у соседа, но — это же Ланс! — принимающий любые человеческие странности без вопросов, в знак солидарности сидел взаперти вместе с ним. Они валяли дурака в гостиной, играли в видеоигру: бродяги, не имевшие даже рубашки, пытались сделаться крутыми парнягами, а че. Вечер воскресенья.

— Эта игра укрепляет моральный кодекс.

— Точно.

— Кем бы из великих преступников ты хотел стать, будь у тебя выбор?

— Аль Капоне.

— Я так и знал. — Ланс судорожно задергал джойстиком. — Нет! Нет! Нееееет!

Его персонаж проглотил ручную гранату.

— А ты?

— Я — Э. Нигма. Величайший криминальный ум нашей эпохи. — Ланс оживил свой аватар. — Черт, снова-здорово. Базуку добывать.

Сорок восемь часов заточения — и Джона чуть не рехнулся. Он сам уже персонаж видеоигры: бездействие уничтожает его, возвращает к началу, все тот же глупый разговор, все те же шутки. В доме пахло, как в психиатрическом отделении, атмосфера сгущалась, они дышали не воздухом — похлебкой.

— Мы живем в субмарине, — заметил Джона.

— В желтой субмарине?

— В дерьмо-коричневой депрессняковой субмарине.

— Тебе понадобятся припасы, — заметил Ланс.

Джона взял с него слово: оглядеться по сторонам, прежде чем войти в подъезд.

— Как скажешь, чувак.

— Это важно.

— Притащу побольше, чтоб ты продержался до моего приезда.

Джона сморгнул:

— Уезжаешь?

— Повидаться с графом. Ты пооомнишь?

Нет, он не помнил.

— Еще ж с лета запланировано. Чувак, ты что, расстроился? Будешь скучать без меня, а? Не парься, я тебе напишу.

Ланс приволок из магазина арахисовое масло, хлеб, яблоки.

— Никого не видел?

— Горизонт чист.

Джона кивнул. Пока Ланс ходил, он вставил в телефон батарейку и обнаружил 47 ПРОПУЩЕННЫХ ВЫЗОВОВ.

— Как думаешь, плавки понадобятся? У графа точно есть в доме бассейн. Глянь, что он мне прислал. — Ланс прервал сборы, порылся в сумке и отыскал коробочку для ювелирных изделий. Внутри сверкали матовым золотом и мелкими рубинами запонки. — Дело серьезное, надо правильно разыграть свою партию. Денежный мешок. Мама хочет, чтоб мы с ним подружились. Сказала мне — она думает, это и есть Номер Первый. Поверь мне, я поначалу тоже отнесся скептически. По-любому он не номер первый, а как минимум седьмой. У моей мамы, по-моему, и первой любви не было. Она уже в утробе матери крутила. Со сперматозоидами.

— Спасибо за подробности.

— Либо я должен смириться с тем, что моя мать законченная потаскуха, либо стану возмущаться по этому поводу, и это лишь усугубит наш разлад. — Ланс свернул и запихал в сумку мятые треники. — Она говорит, граф большой знаток гидропоники.

— Славно, что у вас имеются общие интересы, — сказал Джона.

— Ботанические наклонности. Если семья курит вместе, она пребудет едина.

— Не рифмуется.

— Это правда, а не детский стишок, чувак. Нечего правду рифмовать. — Ланс положил фотоаппарат в мягкий чехол, задумчиво намотал на руку шнур. — Скоро откроют тот гормон, который отвечает за влюбленность. Витамин L. И мир, каким мы его знали, рухнет. А может, уже открыли?

— Алкоголь. Не бывает некрасивых девчонок…

Ланс засмеялся. Взвесил на руке багаж, решил, что дотащит.

— Ты тут выживешь без меня?

Джона кивнул.

— Не хотелось бы, чтоб тебя тут без меня инфаркт хватил. Ну а если станет скучно, у меня под кроватью найдешь всякие развлекухи для взрослых мальчиков. Выбор небольшой, но самый изысканный. Знаешь — там, где настоящие фильмы. Окультуривайся, ни в чем себе не отказывай.

Его рейс отбывал в девять из аэропорта Кеннеди. Впервые за все время их совместной жизни Ланс отправился в постель первым. Джона бессонно торчал у окна, созерцая музей человеческих слабостей. Дождь, дождь, в асфальт как в зеркало глядись.

Понедельник, 22 ноября 2004

Психиатрическое отделение, третья неделя практики

Утром он выскочил из дома второпях. Выбрал окольный путь к метро, купил первых попавшихся снеков, пересек 14-ю.

Куда бы ты ни пошел, я — камни у тебя под ногами.

Рысцой пробежал Стай-Таун, по-заячьи свернул, путая следы, спустился в метро, прошел мимо русской «бабушки», которая брела бог ведает куда, прижимая к груди заламинированный портрет бородача в рясе.

Когда ты ночью возвращаешься домой, я — твоя постель.

Вместо того чтобы пройти через турникет, Джона пересек вестибюль станции, минуя кассу с жетонами, взлетел по лестнице наверх и кинулся к автобусу.

Пока ты живешь, я — твой воздух.

Через несколько остановок вышел, пересел на другой автобус.

Когда ты умрешь, я стану принявшей тебя землей.

В психиатрическом никому и дела нет, что студент явился с пятнадцатиминутным опозданием. Ролштейн помахал ему рукой. С трудом подавив зевок, Джона нацепил приветливую маску и вытащил записи. Нужно отчитаться по своим пациентам. Будь профессионалом. Проснись.

Бонита подтолкнула к нему папки и листок с надписью: Все ОК?

Я повсюду, Джона Стэм. С этим бессмысленно спорить.

Он написал в ответ: Авария водопровода, извините — и передвинул листок к ней.

В больнице не полагалось выключать телефон: вдруг вызовет ординатор или что-то понадобится пациенту. Он ничего не мог поделать, лишь терпеть с каменным лицом звонки с НЕ ОПРЕДЕЛЕННОГО НОМЕРА. К двум часам дня их накопилось пятьдесят девять.

Он мог взять с собой пейджер, а мобильный оставить дома. Или купить новый сотовый и тоже засекретить номер. Делов-то — взять и сменить симку. Люди каждый день меняют.

И новую личность себе поищи.

На обратном пути он сошел за три остановки, поймал такси, велел водителю проехать мимо его дома и высадить его на пересечении авеню С и Седьмой. К дому он, таким образом, подходил с другой стороны, через Томкинс-сквер, мимо белых парней в растафарианских шляпах, притворяющихся черными, и модника средних лет, выгуливающего йорика в зеленой куртке «Барбери».

Возле столовой в ноздри ему ударил ядреный аромат жареной картошки. Он еще ничего не ел — не из-за спешки, а потому, что его желудок, словно батут, заставлял подпрыгивать любую попавшую в него пищу, мстил отрыжкой. Джона закинул рюкзак за плечи и побрел следом за мужиком-шкафом по авеню А. Между Девятой и Десятой мужик свернул к дому, лишив Джону прикрытия, но зато открыв ему вид на перекресток с Одиннадцатой.

Ив там не было.

Длинными дергаными прыжками он пронесся по лестнице, влетел в квартиру и запер за собой дверь на все замки. Паника подбрасывала все новые вероятности-невероятности: она могла ехать с ним в поезде; могла подкупить всех таксистов Нижнего Манхэттена, чтоб следили за ним; следит за ним через окно. Нет ли способа проникнуть в квартиру не через дверь? Просочится в вентиляционное отверстие, человек-зубная паста, вползет наверх по наружной стене, проскользнет в щель под дверью. Господи, вернись уже к норме, ты внутри, она снаружи. Успокойся, успокойся! Уймись, на хрен!

С грохотом включился радиатор. Джона так и подскочил.

Несколько часов спустя ему удалось успокоиться достаточно, чтобы имело смысл лечь в постель и попытаться уснуть. Он отложил учебники и погрузился в кошмары. Сначала он перенесся в покинутый, разбомбленный город: апокалипсическое оранжевое небо, обгорелые панцири машин, исковерканные трупы собак и детей без лиц. Он бежал, таща кого-то на плечах, подкашивались ноги, он не мог нести ее дальше (это была «она», и «она» была жива, он знал это, хотя и не видел лица), придется бросить ее, чтобы спастись самому. Сирена воздушной тревоги. Он проснулся. Сирена не умолкала.

Джона перевернулся на другой бок. Три часа ночи.

Вновь загудел домофон. Повыл, смолк.

Накинув халат, Джона вышел в гостиную, проверил замки. Кнопку замка нажимали-отпускали-нажимали-отпускали-нажимали. Я тут, передавала морзянка. Я тут я тут я тут. Краткая пауза, затем новый ритм, нетерпеливое ча-ча-ча, жмет-жмет-жмет, бззз-бззз-бзззззззззззззз.

Джона ушел в свою комнату, закрыл за собой дверь, сунул голову под подушку. Вскоре домофон смолк, завопил городской телефон. Джона отключил и его, и автоответчик, нажал красную кнопку мобильника и снова упал в постель, вгрызся в костяшки пальцев, будто наркоман.

Ты вдвое крупнее. (Но она трясет тебя словно куклу.) Пусть торчит там. (Игнорируя, ты ее еще больше раздразнишь.) Можно и не выходить, остаться сидеть в квартире. (Не будешь же ты сидеть вечно.) Палатку перед домом она все равно не разобьет. (Ты так в этом уверен?) Ей не войти в подъезд. (Войдет вместе с кем-нибудь из жильцов.) Она упорна, но ведь не опасна. (А разве это взаимоисключающие понятия?) Можно вызвать полицию. (И что ты им скажешь?) Она рано или поздно уйдет. (А вот и нет.) Постепенно его дыхание замедлялось. Она уйдет. Тишина. Ушла.

Да, она ушла.

Он сходил в ванную, принял адвил. Он справится. Нечего паниковать. Выждать — скажем, полчаса. Потом встанет, соберет вещички, спустится по пожарной лестнице — не теряя достоинства, — поймает такси. Найдет себе дешевую гостиницу на пару дней. Это будет все равно что короткий отпуск — безликая комната, белые стены, отоспится. Он вовсе не вспотел. Потерся лбом о наволочку: вот же, не вспотел. В четверг поедет домой на День благодарения, там отдохнет, продумает дальнейшие планы. Вырвется, не будет чувствовать себя затравленным. Пойдет на работу, помогать людям, у которых проблемы куда страшнее. Ему-то хорошо. Ничего он не затравленный, все у него в порядке. Он спокоен, он безмятежен как никогда, безмятежнее чаек над Тихим, безмятежнее пассажиров карнавального круиза. Снова утер лоб. Со всем справится, разберется, только чуточку передохнуть, не беда, в дверь постучали.

20

Джона Стэм.

Джона Стэм, почему ты не открываешь?

Ты же не заставишь меня ждать. Правда ведь?

Тут холодно.

Неужели от холодной погоды твоя кровь остыла?

Где мой любящий повеселиться мальчик, мальчик, которого я так хорошо знаю, так люблю? Он знает все мои щелочки. Он проник в мои темноты.

Он здесь, я знаю. Он хочет меня.

Я слышу тебя там, за стеной. Что мне стены? Стены тонкие, я снесу их и доберусь до тебя. Скоро, скоро моя страсть сметет остатки уважения к неприкосновенности жилья — и я войду.

Давай не будем доводить до этого.

Зачем ты так поступаешь со мной? Мы все время шли в одном направлении, все время. Не прикидывайся, будто я застала тебя врасплох. Ты же умный мальчик.

Дорогой мой, мне здесь так одиноко!

У меня есть одна идея, уже несколько дней обдумываю. Хочешь знать какая? Новый совместный проект, для тебя и для меня. Небывалый шедевр, скажут критики. Ракета, взмывающая в небеса в пламени воображения, сотрясающее душу извержение вулкана. «Нью-Йорк таймс». «Нью-Йоркер». «Книжное обозрение». Овации со всех сторон, критики зарылись в словари, ищут эпические эпитеты, панегирически-патетическую банальщину, которая не передаст наш с тобой язык. Мы с тобой, Джона Стэм, ты и я, мы их всех ошеломим.

Я думала, мы с тобой…

Ладно.

Ничего не стану рассказывать отсюда, из-за двери.

Впусти меня. Впусти. И я расскажу.

Тебе понравится.

Ты причиняешь мне боль.

Этот разговор в любом случае следует вести с глазу на глаз.

Как тебе сегодня работалось?

Вид у тебя был усталый. Бедный мой, милый. Позволь мне помочь тебе. Не отталкивай ту, которая готова обвить тебя своими руками. Ты мой подарок, Джона Стэм, я — бантик на упаковке.

Открой.

Здесь на лестнице воняет. Только подумай, каково мне тут. Твои соседи, наверное, уже в полицию звонят.

Офицер, офицер, у нас на площадке ошивается поэтесса.

Но, пари держу, стоит мне улыбнуться, и мистер полисмен отпустит меня. Он меня еще и стаканчиком угостит.

Мужчины так всегда делают, Джона Стэм. Делают мне подарки. Однажды посреди Джеральд-сквер мужчина подошел ко мне — ни с того ни с сего. Довольно красивый, хотя и не такой красавчик, как ты. Он обхватил меня рукой за шею и прошептал в ухо: Пари держу, на вкус ты — кленовый сироп.

Можешь себе представить? Глупость какая! Интересно, многих ли он так зацепил. Нью-Йорк — большой город, разок-другой, глядишь, и сработало.

Мы пошли к нему в студию. Постеры Анселя Адамса. Стопки CD, высокие башни одна подле другой, в форме большого S. Черно-белая плитка в ванной, полотенце для рук воняло «Кельвином Кляйном». Он поставил джаз — в жизни поганее не слышала. Наверное, есть какой-то специальный магазин, где продают такие скверные диски. Честно говорю, вот так и звучит заурядность.

Я сидела в круглом кресле-«папасане». Поручиться не могу, но, по-моему, он исходил слюнями.

Язык словно отварная солонина. Бесконечно целовал меня под коленками сзади. Должно быть, прежняя подружка уверяла, что там эрогенная зона. Или вычитал в мужском журнале.

Прежде чем он перешел к тому, к чему хотел перейти, я сказала:

— Между прочим, Роджер (вряд ли его звали «Роджер»), между прочим, должна тебя предупредить: у меня сифилис.

Забавно, правда?

И он все равно чуть было не сделал это.

На память я оставила ему свои трусики в кухонной раковине. Очко в пользу феминизма.

Джона Стэм, у меня уже спина болит.

Неужели я тебя чем-то обидела?

Я так боюсь, что я тебя обидела.

Если ты обиделся, так тем более позволь мне поговорить с тобой лицом к лицу, мы все обсудим, все исправим. Я люблю тебя до смерти. Честно говоря, этот твой приступ упрямства кажется мне до противности нелепым. Не мог же ты убедить себя в том, что я не знаю, что ты там.

Я тебя и с другого конца города увижу. Ориентируюсь на излучение твоей ауры. Я сыскала бы тебя на краю земли. Нырни ты в океан — и я нырну следом прежде, чем осядет пена.

Отправимся путешествовать вместе? Мне в стольких местах хотелось бы побывать, столько нового опыта! Я хочу, чтобы ты бичевал меня на илистых берегах Амазонки. Я хочу, чтобы ты лизал мои раны, словно свежевыпавший снег на высоких, покрытых туманом пиках горы Фудзи. Я хочу, чтобы ты распял меня в залах Версаля.

Открой дверь, Джона Стэм!

Я могу пробить ее, мне это под силу. Череп у меня крепкий. Я тебе не рассказывала? Еще маленькой девочкой я упала вниз головой с тарзанки. В ту пору детские площадки еще не выкладывали специальными матами. А мне это было нипочем.

Эй, мне тут становится скучно.

Чтоб время провести и чтоб научить тебя видеть моими глазами, расскажу тебе историю человека по имени Рэймонд Инигес. Рэймонда нельзя назвать настоящим напарником. Он больше напоминал магнитофон.

Нет, я вовсе не хочу сказать, будто он был глуп. Честно говоря, о его уме я не составила себе никакого представления. Никогда не слушала, что он там говорит, а если бы и слушала, кто я, чтобы судить.

Думаю, в свое время он был вполне себе живчик. Доходили слухи, будто он собирался профессионально играть в бейсбол. Уж во всяком случае, тот, прежний Рэймонд, мог пожарить себе яичницу, водил машину, умел пошутить.

Тот Рэймонд, которого знала я, ничего этого не мог. Ко времени нашей встречи слов у него в запасе имелось не больше, чем у ребенка. Теперь ты понимаешь, почему моя работа с ним оказалась столь примитивной.

И ты сам знаешь, почему этот труд незавершен. За это приходится благодарить тебя.

Меня интересовал не его интеллект, будь он высокий или низкий. Меня привлекает то едва уловимое качество, то несказанное je ne sais quoi,[21] которым человек отличается от ангела, — гениальность. У меня в этом смысле на людей нюх, Джона Стэм, потому я сразу запала на тебя. От Рэймонда исходил похожий аромат, многообещающий, но у тебя он и тоньше, и сложнее.

Его запах был густым, сахаристым, порой липким. Можно даже сказать, похоже на кленовый сироп.

Мы встретились на занятиях, которые я проводила для него и его сотоварищей. Раз в неделю я наведывалась в то ужасное место, которое власти имеют наглость именовать пансионом. Зла не хватает, я и пытаться не стану выражать свои чувства по этому поводу. Держат людей в стойлах, как быков. В такой обстановке психея не восстановится. Человеку нужна отдушина, Джона Стэм. Ты же это понимаешь. Но что об этом впустую толковать.

Рэймонд заинтересовал меня, потому что, вопреки тому, что мне было о нем известно, он казался вполне довольным жизнью и таким искренним. Это было притворство, маска, и как не восхищаться: умел же человек играть! Выглядеть безмятежно-спокойным, а вокруг буря бушует.

Ты знаешь, что он чуть было не убил человека? Учителя в той школе, где работал. Он тренировал бейсбольную команду старшеклассников, спятил, напал на коллегу с битой.

Подумать только!

Люди ничего в этом не понимают. Они лечили его лекарствами, обеспечивали «физиологические потребности». Накормите, напичкайте таблетками — и пусть тупит.

Его недооценивали. Буйство Рэймонда — не от душевной пустоты, а от переизбытка. В нем кипели жизненные силы, энергия текла из его глазниц, кожа чуть не лопалась, ее распирало изнутри. Он вынашивал силу, был ею беремен, переполнен. Он был — Сверхчеловек.

Супермен.