Странная жизнь Ивана Осокина Успенский Петр

Глава 1

Прощание

Вокзал. Группа знакомых провожает Зинаиду Крутицкую и ее мать в Крым. Среди других провожающих – Иван Осокин, молодой человек лет двадцати пяти.

Осокин, видимо, волнуется, хотя старается не показывать этого. Зинаида разговаривает с братом, офицером, и с двумя барышнями, потом она поворачивается к Осокину; отходит с ним в сторону:

– Мне будет очень недоставать вас, – немножко капризно говорит она. – Я жалею, что вы не можете ехать с нами. Хотя мне кажется, вы не особенно хотите, иначе бы поехали. То, что вы остаетесь, очень мало похоже на все наши разговоры.

Иван Осокин волнуется все больше и, стараясь сдерживаться, с трудом говорит:

– Я не могу сейчас, но я приеду. Даю вам слово. Вы себе не можете представить, как мне трудно оставаться здесь.

– И не могу представить, и не верю. Когда человек чего-нибудь так хочет, как вы говорите, он делает. Я уверена, что у вас роман здесь, сознайтесь. С какой-нибудь из ваших учениц. Правда?

Она смеется.

Слова Зинаиды и ее тон болезненно задевают Осокина. Он хочет что-то сказать, но останавливается, потом говорит:

– Вы знаете, что это неправда, вы знаете, что я весь ваш.

– Откуда мне знать, – делая удивленный вид, говорит Зинаида, – у вас всегда какие-то дела. Вы всегда отказываетесь быть с нами. Никогда у вас нет времени для меня. И теперь мне бы так хотелось, чтобы вы поехали. Подумайте, как весело было бы ехать.

Она бросает шутливый взгляд на Осокина.

– Там, в Крыму, мы бы ездили верхом, купались, вы читали бы мне ваши стихи. А теперь мне будет скучно.

Она хмурится и отворачивается.

Осокин хочет что-то сказать, но не находит что и кусает губы.

– Я приеду, – говорит он.

– Приезжайте, – равнодушно отвечает Зинаида. – А все-таки что-то уже потеряно. Мне будет скучно ехать одной.

Она делает гримасу.

Осокин снова хочет что-то сказать.

– Я понимаю только настоящее, – живо говорит она. – Что мне от того, что будет когда-то? Вы этого не понимаете, вы можете жить будущим, а я – нет, не могу.

– Я все понимаю, и мне очень тяжело, но я ничего не могу сделать, – говорит Осокин. – А вы помните мою просьбу?

– Хорошо, я вам напишу. Только я не люблю писать писем. Много не ждите, лучше приезжайте скорей. Я буду вас ждать месяц, два месяца… потом перестану ждать.

Она смеется:

– Ну, пойдемте, мама о чем-то беспокоится.

Они подходят к группе у спального вагона.

Осокин с офицером, братом Зинаиды, идут к выходу вокзала.

– Что, Ваня, ты невеселый такой? – спрашивает тот. Осокину не хочется ни о чем говорить.

– Нет, я ничего, – все же отвечает он. – Надоела очень Москва, хорошо бы тоже уехать куда-нибудь.

Они выходят из дверей вокзала на площадь. Офицер останавливает извозчика, садится и уезжает.

Осокин долго стоит и смотрит ему вслед.

– Иногда мне кажется, что я что-то вспоминаю, – медленно говорит он про себя. – Иногда мне кажется, что я что-то забыл. Иногда кажется, что все было, когда-то раньше, прежде… Странно! – Потом он оглядывается кругом и словно пробуждается. – А она уехала. И я здесь один. Подумать только, что я мог бы теперь ехать с ней вместе. Но ведь это все, что я желал бы сейчас! Дорога на юг, к солнцу, и быть с ней два дня – и утром, и вечером! Потом каждый день видеть ее… И море и горы… Вместо этого я остаюсь здесь. И она даже не понимает, почему я не еду. Да если бы и понимала, мне от этого было бы нисколечко не легче.

Он оглядывается еще раз на вокзал и, опустив голову, спускается с лестницы.

Глава 2

Три письма

Через три месяца у Ивана Осокина. Большая комната, которая сдается «с мебелью». Довольно убогая обстановка. Железная кровать со старым одеялом, умывальник, комод, дешевый письменный стол; на стене портрет Байрона и несколько рапир, маски, другие принадлежности фехтования. Иван ходит по комнате из угла в угол, очень расстроенный, с отвращением отшвыривает от себя попавшийся по дороге стул. Подходит к столу, вынимает из ящика три письма в узких длинных конвертах. Прочитывает письма одно за другим и кладет их обратно.

Первое письмо: «Благодарю за письма и стихи, они прелестны. Только я хотела бы знать, к кому они относятся. Не ко мне, в этом я уверена, иначе вы были бы здесь».

Второе письмо: «Вы еще помните меня! Право, мне часто кажется, что вы пишете по привычке или по какой-то обязанности, которую вы себе создали».

Третье письмо: «Я все помню, что я говорила. Два месяца подходят к концу. Не старайтесь оправдываться и объяснять. Что у вас нет денег, это я знаю. Но я их не просила. Здесь живут люди гораздо беднее вас».

Осокин ходит по комнате и опять останавливается у стола, говорит вслух:

– И больше она не пишет. Последнее письмо – месяц тому назад. А я пишу ей каждый день.

В дверь стучат. Входит приятель Осокина, молодой доктор Ступицын, здоровается и в пальто садится у стола.

– Что такое с тобой? У тебя ужасно скверный вид.

Подбегает к Осокину, шутя щупает ему пульс. Осокин, смеясь, отмахивается от него, но потом по лицу его пробегает тень.

– Скверно, Володя, – говорит он. – Не могу это ясно выразить тебе, но чувствую, что я отбился от жизни. Вы все куда-то идете, а я остаюсь. Выходит так, что я хотел строить жизнь по-своему, а только изломал ее. Кто я теперь? Учитель фехтования и поэт, который пишет три стихотворения в год. Вы все идете обыкновенными путями, но перед вами жизнь и будущее. Я все время хотел лезть через заборы, и в результате и у меня, и передо мной ничего нет. Ах, если бы я мог начать сначала! Теперь я знаю, как бы все сделал! Я не стал бы так бунтовать против жизни и швырять ей назад все, что она давала. Я знаю теперь, что нужно сначала подчиниться жизни, чтобы потом победить ее. У меня было столько возможностей, и столько раз все повертывалось в мою пользу. Но теперь больше ничего нет!

– Ты преувеличиваешь, – говорит Ступицын. – Какая разница между тобой и нами? Всем приходится не особенно сладко. Что у тебя случилось: что-нибудь неприятное?

– Ничего у меня не случилось, а только чувствую себя выброшенным из жизни.

Опять стучат в дверь. Входит хозяин квартиры, отставной чиновник, и просит денег за комнату. Он немножко выпивши и очень любезен. Осокин уговаривает его подождать. Когда хозяин уходит, Осокин с гримасой отвращения машет рукой.

– Вот из этой маленькой борьбы с маленькими неприятностями состоит вся жизнь, – говорит он. – А ты что делаешь сегодня вечером?

– Я буду у Павловских в Сокольниках. Там будет обсуждаться проект кружка психологических исследований. Ты не пойдешь? Тебя, кажется, это интересует.

– Да, очень. Но меня не приглашали. Видишь, Володя, я говорю тебе, что я отбился от стада. Там круг людей, связанных с университетом. Зачем я им? Я среди них чужой, и посторонний, и ненужный. И так везде. Мне совершенно чужды три четверти ваших интересов, три четверти ваших разговоров. И это все чувствуют. Из любезности меня иногда приглашают. Но с каждым днем я чувствую, как эта пропасть растет.

Владимир Ступицин говорит что-то еще. Хлопает Осокина по плечу, берет у него свою книгу, за которой пришел, и уходит.

Осокин тоже одевается и хочет идти, но подходит к столу и стоит, задумавшись, в пальто и шляпе.

– Все было бы иначе, если бы я мог поехать, – говорит он. – И почему я в конце концов не поехал? Ведь доехать я мог бы. А там не все ли равно? Но как жить в Ялте без денег? Лошади, лодки… Все деньги и деньги. И нужно одеться. Не могу же я ехать туда в таком виде, как хожу здесь. Конечно, все это пустяки. Но если эти пустяки сложить вместе… А она не понимает этого, не понимает, что я не могу так жить там… И она думает другое, что я не хочу или что меня что-нибудь удерживает здесь. Неужели сегодня опять не будет письма?

Глава 3

Человек в синем пальто

Иван Осокин идет на почту справляться, нет ли писем до востребования. Писем нет. Выходя из почтового отделения, он сталкивается с господином в синем пальто. Осокин останавливается и смотрит вслед.

– Кто это такой? Где я его видел? Ужасно знакомое лицо, и даже это пальто я знаю. – Задумавшись, он идет дальше. На углу улицы он приостанавливается, пропуская проезжающую коляску, в которой сидят две дамы и мужчина. Осокин кланяется, но его не узнают, хотя, очевидно, видят.

Осокин смеется и идет дальше. На извозчике едет офицер, брат Зинаиды Крутицкой. Увидав Осокина, офицер делает приветственный жест рукой, потом останавливает извозчика, соскакивает и идет к нему. Берет его за пуговицу и начинает что-то оживленно рассказывать ему.

– Знаешь новость? Сестра выходит замуж за полковника Минского! Свадьба будет в Ялте, потом они хотят поехать в Константинополь и оттуда в Грецию. Я на днях еду в Крым. Кланяться от тебя?

Осокин весело отвечает ему в тон, смеется и пожимает руку.

– Кланяйся и передай мои поздравления.

Крутицкий говорит еще что-то, смеется и уезжает.

Осокин прощается с ним с веселым лицом. Но, когда тот отъезжает, его лицо меняется. Он идет, потом останавливается и стоит, смотря вдоль улицы и не обращая внимания на прохожих. Говорит сам с собой:

– Значит, вот что. Ну, теперь все понятно. Что же я должен делать? Поехать туда и вызвать на дуэль Минского? Хорошо, что я не поехал туда. Очевидно, это уже было решено. И я нужен был только для развлечения. Нет, это гадость! И я не смею так думать. И это неправда. Это все произошло потому, что я не приехал. И, конечно, теперь я никуда не поеду и ничего не сделаю. Она так решила. Какое я имею право быть недовольным? И, наконец, что я могу ей предложить? Разве я мог бы поехать с ней в Грецию?

Он идет дальше, потом останавливается, опять говорит сам с собой:

– Но ведь мне же казалось, что она любит меня! Сколько мы говорили! Ни с кем я не мог говорить так, как с ней. И она такая необыкновенная! А Минский – обыкновеннейший из обыкновенных и читает «Новое время». Но не сегодня-завтра он – человек с положением. А меня даже не находят нужным узнавать ее же знакомые. Нет, я не могу, я должен или уехать куда-нибудь, или… Я не могу здесь оставаться.

Глава 4

Конец романа

Вечер. Осокин у себя. Он пишет письмо Зинаиде Крутицкой, но листок за листком рвет и начинает новое. Временами он вскакивает и ходит по комнате. Потом опять пишет. Наконец бросает перо и в изнеможении откидывается на спинку стула.

– Ничего я не могу написать. Я писал ей целые дни и целые ночи. Теперь во мне все оборвалось. Если все прежние письма ничего не сказали ей, это тоже ничего не скажет. Не могу больше.

Он медленно встает, точно ничего не видя вокруг себя, достает из стола револьвер, патроны, заряжает револьвер, кладет его в карман. Надевает пальто, шляпу. Гасит лампу и уходит.

Глава 5

У волшебника

Иван Осокин приходит к своему знакомому волшебнику.

Это – добрый волшебник, и у него всегда есть хороший коньяк и сигары.

Волшебник – сгорбленный старичок, ходит с палочкой. Очень острый и проницательный взгляд. Одет во все черное и в маленькой черной шапочке.

Большая комната заставлена книжными шкафами и странными аппаратами – ретортами, колбами всевозможных форм и величин, скелетами редких животных. На столе песочные часы. На спинке кресла волшебника спит большой черный кот.

Осокин с волшебником сидят у камина. Осокин сумрачен и смотрит в огонь. Когда он особенно глубоко задумывается, волшебник говорит:

– Милый друг, этому теперь уже нельзя помочь.

Осокин вздрагивает и смотрит на волшебника:

– Откуда вы знаете, о чем я думал?

– Я всегда знаю, что вы думаете.

Осокин ломает пальцы.

– Да, я знаю, что теперь помочь нельзя, – говорит он. – Но если бы только я мог вернуть несколько лет этого несчастного времени, которое уже не существует, вы же сами всегда говорите – вернуть все те возможности, которые мне давала жизнь и которые я бросал. Если бы я только мог…

Старик берет с большого стола песочные часы, встряхивает их, переворачивает, смотрит, пока бежит песок, и говорит:

– Все можно вернуть, все, – только и это не поможет.

Осокин, плохо слушая его, весь поглощенный своими мыслями, говорит:

– Если бы я только знал, если бы я только знал, к чему я приду? Но я так верил себе, верил в свои силы. Я хотел идти своим собственным путем, и я ничего не боялся и ни о чем не жалел. Я бросал все, чем дорожат люди, и ни разу не оглянулся назад. Но теперь я чувствую, что я отдал бы полжизни, чтобы вернуться назад и стать, как все.

Он встает и ходит по комнате. Старик сидит и смотрит на него, слегка кивая головой и улыбаясь. В его взгляде – усмешка и ирония, но не злобная, а полная понимания, сочувствия и сожаления, точно он хочет, но не может помочь.

– Я всегда надо всем смеялся, и мне даже нравилось, что я так ломал свою жизнь. Я чувствовал себя сильнее других. Меня ничто не могло сломать, ничто не могло заставить признать себя побежденным. Я и теперь не побежден. Только я больше не могу бороться. Я попал в какую-то трясину. Я не могу сделать ни одного движения. Вы понимаете меня. Я должен сидеть и смотреть, как меня засасывает.

Старик сидит и смотрит на него.

– Почему это так вышло? – спрашивает он.

– Почему? Вы прекрасно знаете. Я очутился за бортом с того момента, как меня исключили из гимназии. Уже одно это изменило всю жизнь. Поэтому я теперь какой-то чужой для всего. Возьмите всех моих товарищей: кто кончает университет, кто кончил, кто еще студент. Но у них у всех определенная и твердая почва под ногами. Я жил в десять раз больше их, знаю, читал, видел в сто раз больше. И все-таки я такой человек, который нуждается в снисхождении. Я не понимаю их разговоров. Я – чужой. На прошлой неделе три глупые курсистки доказали мне, что мне нужно читать Маркса…

– И это все? – спрашивает старик.

– И все, и не все. У меня были другие шансы. Но все летело одно за другим. Первое все-таки самое важное. Как ужасно, что еще детьми или полудетьми мы можем делать то, что отражается на всей жизни, меняет всю дальнейшую жизнь. Ведь то, что я сделал в гимназии, была простая шалость, от скуки. И если бы я знал и понимал, что будет дальше, разве я сделал бы это?

Старик утвердительно кивает головой.

– Сделали бы, – говорит он.

– Никогда.

Старик смеется.

Осокин ходит по комнате, останавливается, говорит опять:

– Потом дальше. Зачем я поссорился с дядей? Старик был искренне расположен ко мне, но я точно нарочно дразнил его и по целым дням пропадал в лесу с его воспитанницей. Правда, Танечка была необыкновенно милая, и мне было шестнадцать лет, и мы так удивительно хорошо целовались с ней, и во всем этом было что-то очень солнечное. Но старик смертельно обиделся, когда поймал нас в столовой. К чему все это было? Если бы я знал, что из этого выйдет, разве бы я не остановился?

Старик смеется:

– Вы знали.

Осокин стоит со смеющимся лицом, точно видя что-то вдали или вспоминая.

– Может быть, и знал, – говорит он, – только это казалось так увлекательно тогда. Но, конечно, этого не следовало делать. И если бы я точно знал, разумеется, я держался бы подальше от Танечки.

– Вы совершенно ясно знали, – произносит старик. – Подумайте, и вы увидите.

– Ну, конечно, нет, – отвечает Осокин. – Ведь вся беда именно в том, что мы не знаем вперед. Если бы мы знали наверное, что выйдет из наших поступков, разве бы мы стали делать все, что делаем?

– Вы всегда знаете, – говорит старик, пристально взглядывая на Осокина.

Тот задумывается, и на его лицо набегает тень.

– Может быть, я иногда и правда предвидел события, – соглашается он, – но ведь нельзя же это считать правилом? Я всегда как-то иначе подходил к жизни, чем другие.

Старик улыбается.

– И потом, – продолжает Осокин, – даже если я знал все, что выйдет, зачем же я делал так? Возьмите эту историю в юнкерском училище. Я сознаю, что мне было трудно там, потому что я не привык к дисциплине. Но ведь это же пустяки! Я мог заставить себя. И все уже налаживалось, и оставалось очень недолго до окончания. Как вдруг, точно нарочно, я начал опаздывать, возвращаясь из отпуска. Раз, два, наконец, мне говорят, что меня исключат, если я еще раз опоздаю. Два воскресенья после этого я являюсь аккуратно, а в следующий раз не являюсь совсем и… Ну да что тут рассказывать, в результате меня исключают. Ведь я же не знал этого.

– Знали.

Осокин смеется.

– Ну, положим, и на этот раз знал. Но, ведь всегда рассчитываешь на лучшее. Вы понимаете меня, это не то знание. Если бы мы знали, совсем несомненно, что будет, вот тогда мы бы делали иначе.

– Милый друг, вы плохо отдаете себе отчет в том, что говорите. Если бы вы знали что-нибудь неизбежное, то ваши действия не могли бы ничего изменить ни в ту, ни в другую сторону. И вы знаете это. Вы знаете всегда, что получится от того или другого вашего действия. Но вы всегда хотите делать одно, а чтобы получилось другое.

– Не всегда же мы все знаем, – говорит Осокин.

– Всегда.

– Но постойте, разве я знал что-нибудь, когда был солдатом в Средней Азии? У меня не было никаких надежд ни на что. Но я чего-то ждал.

Старик улыбается.

– Вдруг я получаю наследство от тетки – пятнадцать тысяч. Это было спасение. И сначала я начал действовать правильно. Поехал за границу. Сдал экзамены. Начал слушать лекции в Сорбонне. Все опять открывалось передо мной… И потом в глупую минуту, без смысла, без вкуса я проиграл все деньги в компании богатых американских студентов, которые даже и не заметили этого. Что же, я знал, что делаю? Ведь я проигрывал все в тот момент. Вообще, если бы мы знали, куда мы идем? Сколько бы раз мы остановились!

Старик встает и стоит перед Осокиным, опираясь на свою палочку.

– Вы знаете! – говорит он. – А в тех случаях, когда не знаете, то если бы и знали, все равно делали бы то же самое.

Осокин смеется.

– Конечно, нет! Конечно, нет! – кричит он. – Если бы только нам знать! Наше несчастье в том, что мы ползем, как слепые котята, и не знаем, где край стола, на который нас положили. Наше несчастье в том, что мы делаем нелепые вещи, потому что не знаем ничего впереди. Если бы только знать! Если бы видеть немного вперед!

Он ходит по комнате и останавливается перед стариком.

– Слушайте! Разве ваша магия не может дать мне это? Не может вернуть меня назад? Я все время думаю об этом, а сегодня, когда узнал о Зинаиде, я почувствовал, что это единственное, чего я мог бы желать. Я не могу идти дальше, я все испортил. И я не могу жить с этим. Верните меня назад, если это возможно. Я все сделаю иначе, буду жить по-другому, и к этой встрече с ней я буду готов… Я хочу вернуться лет на десять назад, к тому времени, когда я был еще мальчиком, гимназистом. Скажите, возможно это?

Старик кивает головой.

– Возможно!

Осокин останавливается пораженный.

– Вы можете? – спрашивает он.

Старик кивает головой, потом улыбается и говорит:

– Но это не принесет пользы. Я могу исполнить ваше желание, только вам не будет лучше от этого.

– Нет, нет, это уже мое дело, – восклицает Осокин. – Только верните меня назад, на десять, нет, на одиннадцать лет. Но при этом нужно, чтобы я все помнил, понимаете – все, до последней мелочи. Все, что я приобрел за эти одиннадцать лет, должно быть со мной, все, что я знаю, весь опыт, все знание жизни. Боже, что тогда можно сделать?!

– Я могу вас вернуть на сколько хотите, и вы все будете помнить, но из этого ничего не выйдет, – повторяет старик.

– Как это может ничего не выйти? – говорит Осокин возбужденно. – Ведь весь ужас в том, что мы не знаем нашего пути. Если я буду знать и помнить, я все буду делать совсем по-другому. У меня будет цель, у меня будет сознание пользы и нужности всего трудного, что мне придется делать. Боже мой, что вы говорите? Я изменю всю жизнь! Я найду Зинаиду тогда же, еще в гимназии. Мы познакомимся детьми. Она еще ничего не будет знать, а я уже буду знать, что мы предназначены друг для друга, и я все буду вести к этому. Разве я стану тогда проделывать все те фокусы, какие проделываю со своей жизнью? Конечно, нет!

Старик медленно садится и продолжает смотреть на него.

– Сделайте это, если только возможно, я не могу больше так жить, – просит Осокин. – Только я должен помнить все. Это – главное условие.

– Хорошо, я это сделаю, – соглашается старик. – Вы вернетесь назад на одиннадцать лет, как вы хотите. И вы все будете помнить, до тех пор, пока не захотите забыть. Вы готовы?

– Готов! – восклицает Осокин. – Все равно, я не могу вернуться домой, я чувствую, что это невозможно.

Старик медленно хлопает три раза руками. Из глубины комнаты выдвигается и становится перед ним небольшой треножник-жаровня, из камина поднимаются горящие уголья и ложатся на жаровню. Со шкафа слетает и становится около старика большая ваза. Старик опускает руку в вазу и другой рукой показывает Осокину на кресло. Тот садится. Глядя на огонь, старик медленно произносит непонятные слова, потом вынимает руку из вазы и бросает в огонь горсть порошку, берет со стола, встряхивает и перевертывает песочные часы. Огонь сначала гаснет, потом вспыхивает, над треножником поднимается облако дыма, вся комната наполняется дымом, и в дыму видно множество двигающихся фигур, точно вся комната сразу наполнилась людьми.